ля которых нет ничего святого, нет ничего, к чему бы они питали уважение... Бесчестье за бесчестье, убийство за убийство, резня за резню - вот как с вами надо поступать. Иди! И он приказал консулу удалиться. На призыв Спартака прибежали декан и гладиаторы, ранее сопровождавшие посла и его слуг; фракиец приказал им проводить их всех до ворот лагеря. Оставшись один, Спартак долго ходил взад и вперед перед своей палаткой, то ускоряя, то замедляя шаги, погруженный в самые мрачные и печальные думы; он был очень взволнован. Некоторое время спустя он призвал к себе Крикса, Граника и Эномая и сообщил им о посещении лагеря Теренцием Варроном Лукуллом, о предложениях, сделанных ему, за исключением тех, которые касались его сокровенной тайны - любви к Валерии. Товарищи одобрили действия своего вождя, они восхищались благородством души Спартака и его великодушным самоотречением; они ушли от него, преисполненные еще большей любовью и уважением к своему доблестному другу и верховному вождю. Спартак направился в свою палатку, когда уже стало темнеть; он поговорил с Мирцей, которая, видя, что брат задумчив и хмур, начала заботливо хлопотать вокруг него, желая отвлечь от мрачных мыслей; потом он удалился в ту часть своей огромной палатки, построенной' для него солдатами, где находилось его ложе из свежей соломы, покрытое несколькими бараньими шкурами. Сняв с себя панцирь и оружие, которые носил весь день не снимая, Спартак лег и долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхая; уснул он очень поздно, забыв потушить светильник из обожженной глины, в котором еще горел фитиль. Он проспал, вероятно, часа два, сжимая во сне медальон, подаренный ему Валерией, который всегда носил на шее, как вдруг его разбудил длительный, горячий поцелуй в губы. Он проснулся, сел на постели и, повернув голову в ту сторону, откуда ему послышалось прерывистое дыхание, воскликнул: - Кто это?.. Кто здесь?.. У его ложа стояла на коленях красавица Эвтибида; ее густые рыжие косы были распущены по плечам и разметались по белоснежной груди; она умоляюще сложила свои маленькие руки, прошептав: - Пожалей, пожалей меня... Спартак, я умираю от любви к тебе! - Эвтибида! - воскликнул пораженный вождь гладиаторов, сжимая в руке медальон. - Ты, ты здесь?.. Зачем?.. - Уже много-много ночей, - произнесла тихо девушка, дрожавшая, словно лист, - вот в этом углу, - и она указала рукой на угол, - я жду, пока ты уснешь, потом становлюсь на колени у твоего ложа, созерцая лицо твое, такое величественно прекрасное; я поклоняюсь тебе и плачу в тишине, ибо я боготворю тебя, Спартак, поклоняюсь тебе, как поклоняются богам; уже более пяти лет, пять долгих, бесконечных, как вечность, лет, я люблю тебя без всякой надежды, как безумная, как одержимая, отвергнутая тобой. Напрасно старалась я изгнать твой образ из моей памяти... он врезался в нее огненными письменами; напрасно старалась я предать забвению свою великую страсть, я хотела потопить ее в вине, в утехах, в разгульных оргиях... Я напрасно искала душевного покоя, избегая тех мест, где я узнала тебя, но и в Греции ты был передо мной, как ив Риме; даже места, где я родилась, даже воспоминания невинной юности моей, звук родной мне речи - ничто, ничто не могло изгнать тебя из моего сердца... Я люблю тебя, я люблю тебя, Спартак, и любовь мою не в силах выразить человеческая речь... Сила моей любви так велика, что она бросила к твоим ногам такую женщину, как я, у ног которой были знаменитейшие мужи Рима! О, сжалься надо мной, не отталкивай меня, я буду твоей служанкой, рабыней... только не отталкивай меня, молю тебя; если ты снова отвергнешь меня, то заставишь меня решиться на все... Даже на самые ужасные, самые страшные преступления! Так в волнении молила влюбленная девушка; она схватила руку Спартака и покрывала ее горячими поцелуями. От этого неудержимого потока слов и поцелуев, чувственных и горячих, лицо Спартака то вспыхивало, то становилось белее полотна, дрожь пробегала по всему его телу, и тогда он сжимал в руке медальон, в котором были волосы Валерии и Постумии; только этот амулет давал ему силу устоять против чар красавицы гречанки. Он сделал над собой усилие и, мягко освободив свою руку из сжимавшей ее руки Эвтибиды, ласково, стараясь быть спокойным, почти отечески сказал ей: - Успокойся... успокойся... безумная ты девушка... Я люблю другую... божественно прекрасную женщину... она мать моего ребенка... Знай, что у Спартака только одна вера, и так же, как душа моя отдана делу угнетенных и я живу для него и умру за него, так и люблю я только одну женщину и никогда не полюблю другую... Прогони всякую мысль обо мне из своей разгоряченной головы... не высказывай мне чувств, которых я не разделяю, не говори мне о любви, которую я не могу питать к тебе... - Ах, клянусь божественными эриниями, - воскликнула Эвтибида, которую при последних словах Спартак слегка отстранил от себя, - это Валерия, проклятая Валерия, это она, неизменно она похищает у меня твои ласки и поцелуи! - Женщина! - воскликнул возмущенный Спартак, и лицо его стало мрачным и грозным. Эвтибида замолчала, кусая свои руки; вождь гладиаторов, сдержав гнев, произнес через минуту более спокойно, но не менее строго: - Уходи из моей палатки и никогда больше не появляйся здесь. Завтра ты отправишься с другими контуберналами в штаб Эномая: моим контуберналом ты больше не будешь. Куртизанка, опустив голову, с трудом сдерживая рыдания и кусая руки, медленно вышла из палатки, в то время как Спартак, открыв медальон, поднес его к губам и покрыл поцелуями хранившиеся в нем пряди волос. Глава шестнадцатая. ЛЕВ У НОГ ДЕВУШКИ. - ПОСОЛ, ПОНЕСШИЙ НАКАЗАНИЕ Эвтибида была женщиной незаурядной. Ум ее всегда был подчинен порывам страсти, а страсть ее была неумеренной, и нередко все доводы рассудка уничтожались бурным полетом ее безудержной фантазии. Одаренная необычайной энергией, так не соответствовавшей всему ее хрупкому и изящному сложению, гречанка была скорее похожа на юную девушку, чем на женщину; читатель уже знает, что с самого раннего возраста от, подчиняясь сладострастным желаниям одного развращенного патриция, участвовала в бесстыдных оргиях и сатурналиях. Она утратила два самых лучших качества женщины: стыдливость и способность отличать добро от зла. Она не умела сдерживать свои желания и добивалась того, чего хотела, любыми средствами: для нее добром было достижение желаемого; с непоколебимым упорством шла она к намеченной цели, и благодаря невероятной силе воли ей всегда удавалось удовлетворять свои желания. Пресыщенная наслаждениями, очень богатая, избалованная поклонением наиболее элегантных щеголей и богатых патрициев, она увидела Спартака во всем блеске его красоты, храбрости, отваги, победителем в кровопролитной схватке на арене цирка, как раз в тот самый момент, когда ничто в жизни уже не прельщало ее, когда ее больше не пленяли никакие соблазны и она изверилась в возможности счастья для себя; Эвтибида увидела Спартака и увлеклась им; ей казалось, что она без особого труда сможет удовлетворить этот свой каприз; а может быть, это была и любовь - Эвтибида на первых порах сама не знала и не понимала того чувства, которое, почти помимо воли, влекло ее к этому сильному гладиатору. В своем разгоряченном воображении она уже предвкушала опьянение этой новой страстью, сулившей, как ей казалось, столько радостей и нарушавшей однообразие ее жизни, которая становилась невыносимой. Когда же возникли непредвиденные препятствия, когда она убедилась, что Спартак равнодушен к ее чарам, которые покорили столько сердец, когда она Узнала, что другая женщина оспаривает у нее власть над любимым человеком, неудовлетворенное желание, безумная ревность воспламенили воображение куртизанки; кровь ее забурлила, сердце затрепетало, как еще никогда не трепетало, и, как мы уже видели, ее сладострастное желание превратилось в безудержную страсть; страсть этой испорченной, полной энергии и Решительной женщины вскоре достигла наивысшей своей точки. Она хотела забыть этого человека и предалась безумству разнузданных оргий; в ее римском дворце раздавались фесценийские песни, оттуда доносились непристойные крики, но ничто не могло вытеснить Спартака из ее сердца. Она отправилась путешествовать, побывала в родной Греции, поразила Коринф и Афины своей бесстыдной красотой, но неудовлетворенная страсть сопутствовала ей повсюду, мешала ей жить; тогда она решила снова попытаться овладеть душой гладиатора, ставшего теперь грозной силой, исполином, поднявшим знамя борьбы угнетенных против владычества Рима. Прошло четыре года. Спартак мог забыть Валерию, возможно, и забыл ее, и Эвтибида подумала, что теперь пришло время, когда она может всецело предаться своей любви к фракийцу. Гречанка продала все свои драгоценности, собрала все свои богатства и отправилась в лагерь гладиаторов; она решила с безграничной преданностью восточной рабыни посвятить себя служению человеку, который зажег в ее душе такую горячую, сильную страсть. Если бы Спартак заключил ее в свои объятия, она была бы счастлива, и - кто знает? - может быть, она стала бы добродетельной женщиной. Она чувствовала себя способной на любой честный и смелый поступок, лишь бы снискать любовь человека, который в ее глазах теперь принял блистательный образ полубога. Она ждала, она надеялась, и она обманулась в своих ожиданиях... Второй раз он отверг ее. Эвтибида вышла из палатки вождя гладиаторов с искаженным лицом, в слезах; глаза ее сверкали гневом, лицо залил румянец стыда от пережитого унижения. Сначала она шла, ничего не замечая, по затихшему лагерю, охваченная глубоким волнением. Гречанка шла, словно ощупью, она спотыкалась о подпорки палаток, ударялась о столбы веревочных загородок для лошадей; сама не зная почему, она очутилась у частокола. Мысли ее были беспорядочными, в воспаленном мозгу не было ни ясного представления о собственных переживаниях, ни правильного восприятия внешнего мира; звенело в ушах, она сознавала лишь, что страдания ее ужасны и она жаждет мести, мести беспощадной и кровавой. Утренний ветерок, свежий и чистый, пронизывал тело Эвтибиды, холодил грудь и плечи, и постепенно он вывел ее из состояния какого-то оцепенения, призвав к действительности. Эвтибида завернулась в свой пеплум, осмотрелась вокруг, как будто придя в себя после бреда или обморока, пытаясь собрать мысли и понять, где она находится. Наконец она сообразила, что стоит среди палаток восьмого легиона, и постаралась попасть самым коротким путем на Квинтанскую улицу, а оттуда, идя по дороге, которая отделяла расположения шестого легиона от пятого, вышла к своей палатке. Эвтибида вдруг заметила, что руки ее в крови, и вспомнила, что сама безжалостно искусала их; она остановилась, подняв свои зеленые глаза, искрившиеся гневом, и маленькие окровавленные руки к небу; и мысленно, с глубокой ненавистью в душе поклялась всеми богами неба отомстить за оскорбления и унижения, перенесенные ею, и на крови, обагрившей ее руки, дала обет принести в жертву фуриям-мстительницам и подземным богам голову Спартака. На следующий день Спартак, который с того момента, как окружил под Фунди лагерь претора Анфидия Ореста, постановил, чтобы у Граника, Крикса и Эномая было четыре контубернала для связи между ними, сообщил Эномаю, что посылает ему для услуг одного из своих контуберналов. Эномай этому не удивился, но как велико было его изумление, когда он увидел перед собой Эвтибиду; он не раз любовался красотой ее лица и стройностью стана, но никогда не разговаривал с ней, считая ее возлюбленной Спартака. - Как!.. ты!.. - воскликнул пораженный германец. - Это тебя Спартак направляет ко мне контуберна лом? - Да, именно меня! - ответила девушка; на ее бледном лице отражались забота и глубокая печаль. - Почему ты так удивлен? - Почему... почему... Я думал, что ты Спартаку очень дорога... - О! - ответила с горькой усмешкой девушка. - Спартак человек добродетельный и думает только о нашей победе. - Но это не могло помешать ему заметить, что ты красивая девушка, самая прекрасная из тех, которые вдохновляли резец скульпторов, самая прекрасная из всех родившихся под солнцем Греции. Красота Эвтибиды настолько поразила Эномая, что медведь сразу стал ручным и грубый дикарь вдруг превратился в учтивого человека. - Надеюсь, ты не вздумаешь объясняться мне в любви! Я пришла сюда бороться с нашими угнетателями; во имя этого святого дела я пренебрегла богатством, любовью, жизнью в роскоши и удовольствии. Учись у Спартака быть воздержанным и скромным. Надменно произнеся эти слова, она повернулась спиной к Эномаю и направилась к палатке, стоявшей Рядом, в которой жили его контуберналы. - Клянусь божественной красотой Фреи, матери всего сущего, эта девушка не менее прекрасна и горда, чем самая гордая и прекрасная из валькирий! - воскликнул Эномай, пораженный красотой и поведением гречанки; неожиданно для самого себя он стал думать с несвойственной ему нежностью о прелестном сложении и очаровательном личике девушки. Нетрудно догадаться о том, что задумала Эвтибида: она решила увлечь гордого германца. Кто мог бы сказать, какую цель она преследовала этим? Очевидно, любовь германца к Эвтибиде должна была иметь какое-то отношение к планам мести, замышлявшейся гречанкой. Как бы то ни было, такой женщине, как Эвтибида, красивой и обаятельной, владеющей всеми тайнами обольщения, нетрудно было в короткое время полностью завлечь в свои сети грубого и простодушного германца; вскоре она безраздельно властвовала над ним. Тем временем Спартак в лагере под Венусией неутомимо обучал военному искусству два новых легиона. Ровно через восемнадцать дней после свидания и беседы с консулом Марком Теренцием Варроном Лукуллом для этих легионов были доставлены в лагерь гладиаторов десять тысяч панцирей, щиты, мечи и дротики, затребованные в обмен на четыре тысячи пленных, которые были полностью разоружены и отправлены в Рим. Как только были вооружены два последних легиона, один из них, одиннадцатый, состоявший из галлов, был придан к четырем, которыми командовал Крикс, а другой, состоявший из фракийцев, был отдан под командование Граника. Спартак оставил лагерь в Венусии и малыми переходами двинулся в Апулию. Сначала он отправился в Барий, а затем подошел к стенам Брундизия, самого значительного и важного военного порта римлян на Адриатическом море. Во время этого перехода, длившегося два месяца, не произошло ни одной значительной стычки между римлянами и гладиаторами, так как стычками никак нельзя было назвать слабое, легко преодолеваемое сопротивление, которое оказывали армии Спартака некоторые города. В конце августа Спартак, отойдя от превосходно укрепленного Брундизия, в который он даже не пытался вступить, расположился лагерем близ Гнатии, в хорошо укрепленном месте, которое он по своему обыкновению укрепил еще более, окружив его широкими рвами, так как фракиец решил перезимовать в этой провинции, где плодородная почва, прекрасные пастбища и обилие скота обеспечивали его войско продовольствием. В то же время вождь гладиаторов подолгу обдумывал, что следовало бы сделать, чтобы начатая им война приняла более решительный характер. После зрелых размышлений он созвал своих военачальников на секретное военное совещание; там долго обсуждался вопрос о том, что надо предпринять; по всей вероятности, были приняты важные решения, но в лагере гладиаторов никому не удалось узнать этой тайны. Ночью, после совещания, закончившегося к вечеру, Эвтибида сняла с себя оружие, наполовину завернулась в пеплум, искусно полуобнажив плечи и грудь, и села на скамью внутри своей палатки. Небольшой медный светильник опускался со столба, поддерживавшего палатку, и слабо освещал ее. Эвтибида была бледна, ее мрачный и злой взгляд был устремлен на вход в палатку; она как будто машинально направила туда свое внимание, тогда как голову ее наполняли совсем иные мысли. Внезапно она вскочила и, напрягая слух, стала прислушиваться; глаза ее вдруг загорелись от радости, шум шагов доносился все явственнее и, казалось, подтверждал приход того, кого она ждала и желала видеть. Вскоре на пороге палатки показалась огромная фигура Эномая, которому пришлось наклонить голову, чтобы проникнуть в храм Венеры, как он в шутку называл палатку Эвтибиды. Приблизившись к гречанке, гигант стал перед ней на колени и, взяв обе ее руки, поднес их к губам. - О моя божественная Эвтибида! - произнес он. Стоя на коленях, Эномай все же был на голову выше девушки, сидевшей на скамье; только встав на корточки, он мог взглянуть своими маленькими черными глазками в лицо красавицы. Две эти головы являли необычайный контраст: лравильные черты лица, белизна кожи Эвтибиды еще сильнее подчеркивали грубость черт и землисто-смуглый цвет лица Эномая, а его всклокоченные волосы и взъерошенная борода пепельно-каштанового Цвета еще сильнее оттеняли красоту рыжих кос красавицы-куртизанки. - Долго продолжалось совещание? - спросила Эвтибида, глядя доброжелательно и ласково на огромного германца, простертого у ее ног. - Да, долго... к сожалению, чересчур долго. - ответил Эномай. - Уверяю тебя, мне так наскучили эти совещания. Я солдат, и, клянусь молниями Тора, не по душе мне все эти собрания. - Но ведь и Спартак тоже человек действия, и если к его храбрости прибавить осторожность, то это будет только способствовать торжеству нашего дела. - Так-то оно так... я не отрицаю этого... но я предпочел бы идти прямо на Рим. - Безумная мысль! Только когда у нас будет армия в двести тысяч, мы сможем сделать такую смелую попытку. И оба умолкли. Эномай смотрел на гречанку с выражением такой преданности и нежности, на которую, казалось, не был способен этот неуклюжий человек с огромными руками и ногами. Эвтибида старалась изобразить пылкие чувства, которые она, конечно, не могла испытывать, и притворно нежными взглядами, подсказанными ей искусством обольщения, ласкала простодушного германца. - И вы обсуждали серьезные и важные дела на сегодняшнем совещании? - как бы между прочим рассеянно спросила гречанка. - Да... серьезные и важные... так они говорят... Спартак, и Крикс, и Граник... - Да, вы, наверно, говорили о планах предстоящих военных действий?.. - Не совсем так... но то, о чем мы совещались, почти непосредственно относится к этому. Мы обсуждали... ах, да, - воскликнул он, сразу спохватившись, - мы ведь связали друг друга священной клятвой не разглашать того, что там обсуждалось. А я-то, даже и сам того не замечая, чуть все не выболтал. - Ведь не врагу же ты сообщаешь о своих планах... я надеюсь. - О моя обожаемая Венера... Неужели ты могла подумать, что если я не рассказываю тебе о наших решениях, то только потому, что не доверяю тебе! - Этого бы еще не хватало! - воскликнула возмущенная гречанка. - Клянусь Аполлоном Дельфийским! Этого еще не хватало! Неужели после того как я отдала делу угнетенных все мои богатства, принесла в жертву все преимущества жизни среди роскоши и наслаждений и из слабой девушки превратилась в борца за свободу, ты или кто-либо другой осмелится усомниться в моей преданности? - Да избавит меня Один!.. Верь мне, что я не только боготворю твою красоту, но и высоко чту благородство и твердость твоего духа... Я настолько уважаю тебя, что, несмотря на данную клятву, я хочу сообщить тебе о... - Нет, нет ни за что! - сказала девушка, делая вид, что она еще больше рассержена, и стараясь отделаться от ласк германца. - Какое мне дело до ваших тайн? Я о них ничего не хочу знать... - Ну вот, ты опять по обыкновению сердишься на меня... За что ты на меня обиделась?.. О моя обожаемая девушка!.. - смиренно произнес Эномай, нежно лаская Эвтибиду, и в его голосе чувствовались слезы. - Выслушай меня, прошу тебя... знай, что... - Замолчи, замолчи, я не хочу, чтобы ты нарушил клятву и поставил под угрозу наше дело, - с иронией сказала куртизанка. - Если бы ты верил мне... уважал меня... любил, как говоришь... если бы я была для тебя, как ты для меня, частью меня самой... ты понял бы, что твоя клятва обязывала тебя держать все, что говорили, втайне от всех, но не от меня... если я для тебя, по твоим словам, душа твоей души и все помыслы твои обращены ко мне... Но ты не любишь меня любовью чистой, преданной, безграничной, делающей человека рабом любимого... ты любишь во мне только мою проклятую красоту, ты жаждешь только моих поцелуев... а любви искренней, глубокой у тебя нет, я разочаровалась... это было только мечтой... В голосе Эвтибиды почувствовались дрожь, волнение, слезы, и наконец девушка разразилась притворными безудержными рыданиями. Впечатление, произведенное кокетством и всеми ухищрениями Эвтибиды, было как раз то, какого она и ожидала; за последние два месяца она не раз испытывала на Эномае силу своих чар. Гигант был вне себя; встревоженный, бормоча бессвязные слова, он бросился целовать ноги девушки, стал просить у нее прощенья, клялся, что никогда ни в чем не мог подозревать ее; горячо и искренне уверял ее в том, что, с тех пор как он узнал ее, он любит и обожает ее как нечто для него священное, боготворит, как боготворят богов. И так как гречанка продолжала сердиться, уверяя в том, что она не желает знать никаких чужих секретов, германец стал заклинать ее всеми богами своей религии и начал горячо просить Девушку выслушать его, уверяя, что теперь и впредь, какой бы клятвой он ни был связан, он всегда будет поверять ей все, так как она душа души его и жизнь его жизни. И он вкратце рассказал девушке все, что обсуждали начальники гладиаторов. Он сообщил, что, после вымазанных соображений о необходимости иметь на своей стороне часть патрициев и римской молодежи, обремененной долгами, жаждущей перемен и мятежно настроенной, было решено завтра же отправить надежного гонца к Катилине с просьбой принять командование над войском гладиаторов; выполнить это поручение взялся Рутилий. Несмотря на то что германец поведал все тайны Эвтибиде, что и было целью всех ухищрений и уловок гречанки, она продолжала еще некоторое время хмуриться и притворяться недовольной, но вскоре повеселела и стала улыбаться Эномаю, который простерся на полу и, поставив маленькие ножки гречанки себе на голову, сказал: - Вот... Эвтибида... разве я не раб твой... топчи меня своими ножками... я повержен в прах... голова моя служит скамьей для ног твоих. - Встань... встань, о мой возлюбленный Эномай, - произнесла куртизанка; голос ее звучал тревожно и робко, между тем как лицо сияло от радости, а глаза мрачно блестели при виде колосса, распростертого у ее ног. - Встань, не твое это место, встань... и иди сюда, ко мне... ближе, к моему сердцу. С этими словами она схватила гладиатора за руку, нежно притянув к себе; тот вскочил и в порыве страсти обнял девушку, поднял ее на руки, едва не задушив своими бешеными поцелуями. Когда Эвтибида могла наконец произнести несколько слов, она сказала: - Теперь... оставь меня... я должна пойти к моим лошадям, каждый день я проверяю, задал ли им корму и позаботился ли о них Зенократ... Увидимся позже... когда все в лагере утихнет. Под утро ты, как всегда, придешь ко мне... Помни, никто не должен знать о нашей любви, никто... в особенности Спартак! Германец послушно опустил ее на землю и, в последний раз крепко и горячо поцеловав, вышел первым и направился к своей палатке, расположенной недалеко от палатки Эвтибиды. Через несколько минут вышла и гречанка, она направилась в палатку, где рядом с ее лошадьми находились двое ее верных слуг, безгранично ей преданных. Она размышляла про себя: "Да, да!.. Задумано недурно... недурно: призвать Катилину, чтобы он возглавил шестьдесят тысяч рабов!.. Это значило бы облагородить армию и самое восстание... За ним пошли бы все самые знатные и отважные римские патриции... возможно, восстали бы и тибрские плебеи... и восстание рабов, которое неминуемо будет подавлено, превратилось бы в серьезную гражданскую войну, следствием которой явилось бы, по всей вероятности, полное изменение государственного строя... Нечего надеяться на то, что влияние Спартака поколеблется, если Катилина станет вождем: Катилина слишком умен, он поймет, что без Спартака ему не справиться с этими дикими толпами гладиаторов... О нет, нет, это в мои планы не входит... и доблестный, и добродетельный Спартак ничего этим не добьется!" Так размышляя, она дошла до палатки своих верных слуг; там, отозвав Зенократа в сторону, она вполголоса, по-гречески, долго и оживленно разговаривала с ним. Ранним утром следующего дня тот, кто находился бы на консульской дороге Гнатия, которая ведет от Брундизия к Беневенту, увидел бы стройного и сильного юношу в обыкновенной тунике из простой и грубой шерсти; на его плечи была накинута широкая темная пенула, на голове меховая шапка. Юноша ехал верхом на гнедом апулийском коне, который шел рысью по дороге от Гнатии в сторону Бария. И если бы кто-нибудь встретился с ним и обратил внимание на открытое смуглое лицо юноши, на его довольный, спокойный и непринужденный вид, то по одежде и внешности принял бы его за местного зажиточного земледельца, направляющегося по своим делам на рынок в Барий. Три часа спустя путник прибыл на почтовую станцию, расположенную примерно на полпути между Гнатией и Барием; там он остановился, чтобы дать передышку своему коню и немного подкрепиться самому. - Привет тебе, друг мой, - обратился он к слуге хозяина станции, пришедшему принять его коня. Юноша соскочил с лошади и добавил, обращаясь к толстому краснощекому детине, появившемуся в этот момент на пороге дома: - Да покровительствуют боги тебе и твоему семейству! - Да хранит тебя Меркурий во время твоего путешествия! Ты желаешь отдохнуть и подкрепиться после Долгого пути? Судя по усталости твоего благородного красавца апулийца, ты издалека. - Он уже шесть часов в пути, - ответил путешественник и тут же добавил: - Тебе нравится мой апулиец? Не правда ли, хороший конь? - Клянусь крыльями божественного Пегаса, такого красавца не часто увидишь! - Эх, бедняга! Кто знает, какой он будет через месяц! - произнес со вздохом путешественник, входя в дом хозяина станции. - Почему же? - спросил тот, следуя за своим гостем. Он тотчас же предложил путешественнику сесть на скамью за один из трех столиков, стоявших вдоль стен зала. - Не желаешь ли чего-нибудь поесть? - предложил он. - А почему это бедное животное... Не хочешь ли ты старого формианского, оно может поспорить своим изысканным вкусом с нектаром Юпитера... А почему твой конь через месяц будет в таком плохом состоянии?.. Не желаешь ли жареной баранины?.. Барашек нежный и сладкий, как молоко, которым его кормила мать. Могу тебе предложить также вкусного масла... свежего сыра, со слезой, похожей на росу на нежной траве, где паслись коровы, из молока которых он приготовлен... А этот бедный конь, о котором ты только что говорил... Путешественник поднял голову и посмотрел то ли с удивлением, то ли с легкой насмешкой на хозяина станции, суетившегося, хлопотавшего и болтавшего без умолку, не поспевая даже взглянуть на своего гостя; накрывая на стол, он то и дело сновал взад и вперед. Болтовня хозяина была прервана приездом нового гостя, соскочившего в этот момент с сильного и горячего коня, у которого раздувались ноздри, пена покрыла удила и бока вздымались от частого прерывистого дыхания: вероятно, коню пришлось пробежать немалое расстояние. Новый гость был человек высокий и плотный, с сильно развитыми мускулами, у него было смышленое загорелое, безбородое лицо; по одежде его можно было принять за раба или отпущенника, служившего в какой-нибудь богатой родовитой семье. - Да сопутствуют тебе боги! - произнес хозяин, обращаясь к входившему путешественнику. - Да ниспошлют они силы твоему крепкому коню; он, по-видимому, очень сильный, но если ты заставишь его бежать так и дальше, то он долго не протянет. Издалека ли едешь?.. Не желаешь ли присесть и подкрепиться? Не угодно ли тебе отведать жареного барашка? Барашек такой нежный, как травка, на которой паслась его мать... Путь твой был такой длинный, и ты так мчался... ты, видно, едешь издалека... Могу предложить тебе старого формианского, его не превзойдет нектар, который подается на трапезе самого Юпитера. Что может быть лучше чаши крепкого вина после такого долгого пути, а ты ведь проехал много миль, не правда ли? Потом я дам тебе чудесного масла и сыру, а запах-то у него какой!.. Да садись же, ты, вероятно, очень устал... - От твоей болтовни!.. Да, признаюсь, она мне надоела, клянусь Сатурном! - в нетерпении резко ответил новый путник. - Было бы гораздо лучше, если бы ты, вместо того чтобы набивать наш желудок твоими дурацкими вопросами и восхвалениями яств, которыми собираешься нас потчевать, подал сразу к столу этого жареного барашка, масло, сыр, вино... - сказал путешественник, прибывший первым; и, обращаясь к вновь приехавшему, спросил его: - Не правда ли? - Привет тебе, - произнес раб или отпущенник; приветствуя апулийца, он с уважением поднес руки к губам. - Конечно. С этими словами он сел за стол, в то время как хозяин почтовой станции, закончив приготовления, сказал: - Сейчас подам!.. И через минуту вы сами сможете судить, был ли я прав, расхваливая свои кушанья. И он ушел. - Хвала Юпитеру всеблагому, великому, освободителю, - сказал апулиец, - за то, что он избавил нас от глупой болтовни этой плакальщицы. - Скучнейший человек! - ответил отпущенник. И разговор двух путешественников на этом прекратился. В то время как отпущенник, казалось, был погружен в свои мысли, апулиец разглядывал его проницательными глазами, играя ножом, лежавшим на столе. Вернулся хозяин и принес каждому на небольшом блюде обещанного жареного барашка, и оба путешественника стали есть с большим аппетитом. Тем временем хозяин поставил перед каждым сосуд с пресловутым формианским, и хотя его и не нашли достойным трапезы Юпитера, но все же признали недурным, чтобы как-нибудь оправдать преувеличенные похвалы красноречивого хозяина. - Итак, - сказал апулиец после недолгого молчания, когда он покончил с жарким, - я вижу, что тебе нравится моя лошадь, не так ли? - Клянусь Геркулесом!.. Нравится ли мне она?.. Конечно, нравится... Настоящий апулиец... стройный... горячий... со слегка приподнятыми боками... а ноги у него тонкие, нервные; шея такого изящного изгиба... Он обладает всеми достоинствами этой породы. Я больше двадцати лет состою хозяином этой почтовой станции и, согласитесь сами, должен кое-что понимать в лошадях, и я знаю в них толк; кроме того, я сам родом из Апулии, мне досконально известны все преимущества и все недостатки наших лошадей. Представьте себе... - Дашь ты мне, - спросил, потеряв терпение, апулиец, - в обмен на мою одну из твоих двадцати лошадей? - Из сорока, гражданин, из сорока, потому что моя станция первого, а не последнего разряда, знаешь... - Ну, так даешь мне одну из твоих сорока, из ста, из тысячи, которые стоят у тебя на конюшнях? - раздраженно крикнул апулиец. - Да пошлет тебе Эскулапий типун на язык. - Э... вот... скажу я тебе, поменяешь лошадь, которую я хорошо знаю... на другую... хотя и красивую... она как будто и молодая... да, но я-то ее не знаю... - ответил с плохо скрытым смущением, почесывая за ухом, хозяин станции, не обращая внимания на ругательства апулийца. - Меня это не очень-то прельщает... потому что, должен тебе сказать, лет пять назад со мной приключился как раз такой случай... - Я вовсе не желаю уступать тебе лошадь, не променяю я ее на самую лучшую из твоих: я хочу оставить ее у тебя в залог... Ты дашь мне одну из твоих, чтобы доехать до ближайшей станции; там я оставлю твою, и возьму другую, и так далее, пока не доеду до... Тут апулиец остановился и бросил недоверчивый взгляд не на болтливого хозяина почты, а на молчаливого и почтительного отпущенника или раба. Затем закончил свою речь: - Пока не доеду, куда мне надо... Когда я поеду обратно, я проделаю то же самое и, приехав к тебе, заберу своего Аякса; моего гнедого зовут Аяксом. - Ну уж о нем ты не беспокойся; ты его найдешь упитанным, сильным; я знаю, как надо ухаживать за лошадьми... Ты не сомневайся. Но, вот видишь, я сразу догадался, что ты спешишь и что ехать тебе далеко... Наверно, в Беневент? - Может быть, - улыбаясь, ответил апулиец. - Или, может быть, даже в Капую? - Может быть. - Кто знает, может быть, тебе надо ехать даже и в Рим? - Может быть. Оба замолчали. Апулиец, оказывавший честь маслу и сыру, принесенным хозяином, продолжал улыбаться, глядя на добродушного болтуна, который был разочарован и недоволен, потому что остался в дураках от всех этих "может быть", ничуть не удовлетворявших его любопытство. - Ну, что же ты молчишь? - спросил путешественник. - Может быть, я еду в Корфиний, Аскул, Камерин, в Сену галльских сенонов, в Равенну?.. А отчего бы мне не поехать также в Фалерии, Сполетий, Хиос, Кортону, Арретий, Флоренцию? В страну галльских боийев или к лигурийцам? Почему бы мне не... - Да сопутствует тебе великий Юпитер! Не смеешься ли ты надо мной? - спросил сконфуженный хозяин станции. - Я пошутил, - ответил апулиец, добродушно улыбаясь и подавая хозяину чашу, наполненную формианским вином. - Выпей из чаши дружбы, не обижайся на меня, когда я шучу и разжигаю твое любопытство. Ты, по всей видимости, человек хороший... только болтун и излишне любопытен... - Но не ради дурного, - ответил добродушный хозяин, - и, клянусь всеми богами неба и преисподней, человек я благочестивый и честный, а если я лгу, пусть погибнут от чумы моя жена и дети! - Да ты не накликай бедствий, я тебе верю. Пей! - Желаю тебе счастливого путешествия и благополучия, - сказал хозяин станции и, отпив из чаши два-три глотка формианского, передал ее затем апулийцу. Апулиец чаши не взял, сказав: - Передай ее теперь другому гостю и выпей сначала за его здоровье. И, обратившись к отпущеннику, апулиец добавил: - Ты, кажется, отпущенник? - Да, я вольноотпущенный, - почтительно ответил этот могучего сложения человек, - я из рода Манлия Империозы... - Знаменитый и древний род, - заметил хозяин станции, - один из их предков Марк Манлий Вулсон был консулом в двести восьмидесятом году римской эры, а другой... - Я еду в Рим известить Тита Манлия об убытках, причиненных его вилле близ Брундизия мятежными гладиаторами, явившимися в наши края. - А, гладиаторы! - вполголоса произнес хозяин станции, невольно вздрогнув. - Не говорите о них во имя Юпитера Статора! Я вспоминаю, какой страх я испытал два месяца назад, когда они проходили здесь, направляясь в Брундизий... - Да будут прокляты они и их презренный вождь! - с жаром воскликнул апулиец, сильно стукнув по столу кулаком. Затем он спросил у хозяина станции: - Они причинили тебе большой ущерб? - По правде говоря, нет... надо сказать правду... они с уважением отнеслись ко мне и к моей семье... взяли у меня сорок лошадей... но заплатили за них золотом... Они правда не дали того, что стоили лошади... но ведь... могло быть и хуже... - В конце концов, - сказал отпущенник, прерывая хозяина станции, - они могли увести лошадей, не дав тебе ни гроша. - Конечно! Надо признаться, что эта война, ставшая такой ужасной, унизительна для римлян, - сказал хозяин станции все также испуганно и вполголоса. - О, видели бы вы их, когда они здесь проходили!.. Неисчислимое войско... Конца не было видно... А в каком порядке шли легионы!.. Если бы не было кощунством сравнивать наших славных солдат с этими разбойниками, я бы сказал, что их легионы ничем не отличались от наших... - Говори без обиняков, - прервал его отпущенник, - пусть это будет даже позорным, но надо быть справедливым: Спартак великий полководец, из шестидесяти тысяч рабов и гладиаторов он сумел создать войско в шестьдесят тысяч храбрых и дисциплинированных солдат. - Клянусь римскими богами Согласия! - с негодованием воскликнул удивленный апулиец, обращаясь к вольноотпущеннику. - Как? Низкий гладиатор опустошил виллу твоего хозяина и благодетеля, а ты, негодный, осмеливаешься защищать его и превозносить его добродетели? - Во имя великого Юпитера не думай так! - почтительно и смиренно возразил вольноотпущенник. - Я этого не говорил!.. Но я должен сказать тебе, что гладиаторские легионы вовсе не разорили виллу моего господина... - Почему же ты только что рассказывал, что едешь в Рим сообщить Титу Манлию Империозе, владельцу виллы, об ущербе, понесенном им из-за появления в этих местах гладиаторов? - Но ущерб, о котором я упомянул, гладиаторы нанесли не самой вилле и не землям моего господина... Речь идет о пятидесяти четырех рабах из шестидесяти, обслуживающих виллу: все они были освобождены гладиаторами, которые предоставили им право решать, желают ли они следовать за ними и бороться под их знаменами. И из шестидесяти только шестеро остались со мной на вилле - это были старики и инвалиды; а все остальные ушли в лагерь Спартака. Ну, что ты теперь скажешь? Разве это малый ущерб? Кто будет теперь работать, кто будет пахать, сеять, подрезать виноградники, собирать урожай в поместьях моего хозяина? - К Эребу Спартака и гладиаторов! - гордо и презрительно произнес апулиец. - Выпьем за то, чтобы их уничтожили, и за наше процветание. И после того как хозяин станции снова выпил за здоровье вольноотпущенника, последний выпил за благополучие своих собеседников и передал чашу апулийцу, который в свою очередь выпил за благополучие хозяина и вольноотпущенника. Затем апулиец, уплатив по счету, поднялся, собираясь отправиться в конюшни и выбрать там лошадь. - Подожди минуточку, уважаемый гражданин, - сказал хозяин станции. - Я не хочу, чтобы кто-нибудь говорил, что добропорядочный человек побывал на станции у Азеллиона и не получил от него гостевой таблички. И он вышел из комнаты, где остались апулиец и отпущенник. - Видно, он действительно человек порядочный, - заметил отпущенник. - Конечно, - ответил апулиец; он встал в дверях, расставив ноги и заложив за спину руки, и запел излюбленную пастухами и крестьянами Самния, Кампаньи и Апулии песенку в честь бога Пана. Вскоре вернулся хозяин почтовой станции и принес Деревянную табличку, на которой стояло его имя - Азеллион. Он разделил ее пополам и одну половинку, на которой было написано: "лион", отдал апулийцу. - Эта половинка таблички поможет тебе; при ее предъявлении хозяевам других почтовых станций они будут тебе оказывать всевозможные услуги, дадут лучших лошадей и прочее, как это всегда бывало со всеми, у кого была такая половинка моей гостевой таблички. Я помню, как семь лет назад здесь проезжал Корнелий Хрисогон, отпущенник знаменитого Суллы... - От всей души благодарю тебя, - сказал апулиец, прерывая Азеллиона, - за твою любезность и будь уверен, что, несмотря на твою беспрерывную болтовню, Порций Мутилий, гражданин Гнатии, не забудет твоей доброты и сохранит к тебе чувство искренней дружбы. - Порций Мутилий!.. - повторил Азеллион. - Хорошо... Чтобы не забыть твоего имени, я запишу его в дневник моих воспоминаний, написанный на папирусе... ведь здесь ежедневно проезжает столько народу... столько разных имен, столько дел... нетрудно и... Он ушел, но вскоре снова вернулся, чтобы проводить в конюшни Порция Мутилия, который должен был там выбрать лошадь. В эту минуту прибыл еще один путешественник; по его одежде видно было, что он чей-то слуга; он сам отвел свою лошад