будет роскошная трапеза... потому что я хочу в твоем лице почтить не только уважаемого жреца Геркулеса Оливария, но также честного и хорошего гражданина! - Во имя богов! - воскликнул жрец с притворной обидой. - Ты, значит, не доверяешь мне? - Не тебе я не доверяю... а меня тревожит твоя непорочная совесть. - Но... я не знаю, должен ли я... - ...идти со мной? Но ведь ты должен помочь мне донести сюда пятнадцать талантов, о которых мы с тобой договорились... Или ты только что сказал - десять? - Пятнадцать, я сказал: пятнадцать, - поспешно поправил потитий. - Во всяком случае, если даже ты и сказал десять, то ошибся... потому что богу я за мою месть приношу пятнадцать талантов. Пойдем же со мной, прямодушный Ай Стендий, ты будешь доволен сегодняшним днем. Жрец принужден был спрятать в укромном месте шлем, меч и кольцо Эвтибиды и пойти вместе с ней за римский вал. Марк Красс теперь полностью доверял гречанке; он разрешал ей свободно входить и выходить из лагеря одной или же в сопровождении кого-либо по ее выбору. Эвтибида устроила для потития роскошный пир; в восьми или девяти чашах отличного цекубского он утопил свою печаль, вызванную недоверием гречанки. Она же тем временем позвала к себе своего верного Зенократа и, быстро сказав ему что-то шепотом, отпустила его. Глубокой ночью, в предрассветный час, Эвтибида надела стальной шлем, перебросила через правое плечо перевязь, на которой висел небольшой острый меч, и вышла из лагеря вместе с жрецом, который не слишком твердо стоял на ногах из-за увлечения цекубским. На расстоянии нескольких шагов за Эвтибидой и Айем Стендием следовали два каппадокийца огромного роста, вооруженные с ног до головы. Это были рабы Марка Лициния Красса. Пока они идут к храму Геркулеса Оливария, заглянем на минуту в Темесу. Там у Спартака уже три дня стояла наготове флотилия, и он лишь ожидал темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, которых он мог разместить на тысячах судов, собранных всеми способами. Едва только зашло бледное солнце, которое в течение целого дня скрывалось за серыми и черными тучами, сгустившимися на небе, Спартак, предвидя, что наступает желанная темная ночь, приказал трем легионам сняться с лагеря, расположенного на берегу, и грузиться на суда, стоявшие в порту. Гранику он приказал тоже погрузиться с ними вместе и с наступлением темноты велел распустить паруса на судах, где они имелись, а остальным спустить в воду весла и отправляться в путь. Флотилия гладиаторов, соблюдая тишину, отплыла из Темесы в открытое море. Но тот самый сирокко, который сгустил тучи, продолжал упорно дуть с берегов Африки и, несмотря на могучие усилия мореплавателей, относил их к берегу Бруттии и не давал возможности повернуть к берегам Сицилии. Без устали работая веслами, гладиаторам удалось отплыть на много миль, но на рассвете море стало особенно бурным, свирепствовал ветер, и большая опасность стала угрожать хрупкой флотилии гладиаторов; по совету моряков и рыбаков из Темесы, ведших многие из судов, а также знакомых с морем гладиаторов, Граник подошел к берегу. Пятнадцать тысяч восставших сошли на пустынный берег близ Никотеры. Отсюда было решено отправиться в близлежащие горы, а Граник тем временем пошлет к Спартаку легкое судно с восемью или десятью солдатами во главе с центурионом, чтобы уведомить о случившемся. Тем временем два каппадокийца вместе с Эвтибидой и жрецом прибыли в храм Геркулеса Оливария. До полуночи они оставались в роще падубов, находившейся близ улицы, по которой из города вела дорога к храму. На расстоянии полутора выстрелов из лука, повыше рощи, стоял небольшой дом, где был расположен аванпост гладиаторов; несмотря на принятые ими меры предосторожности, оба каппадокийца время от времени слышали доносимый стремительным ветром приглушенный звук голосов и шаги. - Послушай, Эрцидан, - сказал шепотом на своем родном языке один из рабов другому, - надо постараться взять эту молодую амазонку живьем. - Мы так и сделаем, Аскубар, - ответил Эрцидан, - ежели удастся. - Я и говорю... если сможем. - Потому что, сказать по правде, если она окажет сопротивление мечом или кинжалом, я справлюсь с ней двумя ударами; тем более что если мы отсюда слышим шепот гладиаторов, то они услышат крик, который подымет эта плакса. - Конечно, услышат и явятся сюда в одну секунду, тогда мы погибли; до аванпоста гладиаторов расстояние всего лишь два выстрела из лука, а до нашего лагеря в тысячу раз дальше. - Клянусь Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить. - А я об этом думаю уж больше часа. Оба каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье. Вдруг среди шелеста, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов; неподалеку от рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они спрятались. - Кто идет? - приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч. - Кто идет? - повторил Эрцидан. - Молчите, - произнес женский голос, - это я, Эвтибида... я брожу по окрестностям... Не обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной, наблюдайте за дорогой. Все это она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам; затем гречанка углубилась в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре оба раба уже не слышали ничего, кроме шума ветра. Аскубар и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень тихо второму: - Эрцидан! - Что? - Знаешь, о чем я думаю? - Что дело это труднее, чем оно сразу показалось? - Я тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам выбраться с честью из беды. - Ты правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать? - Как будто придумал... - Ну, говори. - Когда маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати - пятнадцати шагов, мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в шею... Уверяю тебя, кричать она не будет. Что ты об этом скажешь? - Молодец Аскубар... Недурно... - А той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться. - Хорошо придумал. - Так и сделаем. - Сделаем. - Вполне ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов попадешь ей прямо в сердце? - Вполне. А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею? - Увидишь. Оба каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли безмолвные и неподвижные. Между тем встревоженная Эвтибида бродила по окрестностям, словно стремясь ускорить приближение рассвета в надежде, что Мирца в это время выйдет из города и направится к храму. Время казалось ей вечностью; пять или шесть раз она выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста гладиаторов и снова возвращалась обратно; она заметила, что сирокко, дувший всю ночь, с некоторого времени стал утихать и наконец совсем прекратился; всматриваясь в даль, где виднелись вершины далеких Апеннин, она увидела, что сгустившиеся там тучи начали слабо окрашиваться бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох облегчения: то были первые предвестники зари. Она снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая осторожность, пошла в сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот шагов, как приглушенный, но грозный голос заставил ее остановиться, окликнув: - Кто идет? Это был патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках, выходил на заре, чтобы осмотреть окрестности. Эвтибида, ничего не отвечая, повернулась спиной к патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в рощу. Патруль, не получив ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида. Вскоре беглянка и преследующие приблизились к роще, на границе которой с натянутыми луками стояли притаившиеся каппадокийцы. - Ты слышишь шум шагов? - спросил Аскубар Эрцидана. - Слышу. - Будь наготове. - Сейчас же пущу стрелу. Начавшийся рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне ясно распознав, кто это был, заметили только маленького воина, быстро приближавшегося к ним. - Это она, - сказал едва слышно Аскубар товарищу. - Да... на ней панцирь... шлем... фигура маленькая, это непременно женщина. - Это она... она. И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву лука; обе стрелы, свистя, вылетели и впились - одна в белую шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в грудь Эвтибиды. Долгий, пронзительный, душераздирающий крик раздался вслед за этим. Аскубар и Эрцидан тут же услыхали шум многочисленных быстро приближающихся шагов и громоподобный голос: "К оружию!.." Оба каппадокийца бросились бежать по направлению к римскому лагерю, а декану и четырем гладиаторам преградило путь тело Эвтибиды, которая рухнула на дорогу и теперь лежала, распростершись в луже крови, сочащейся из ее ран, особенно из раны на шее, потому что стрела Аскубара попала в сонную артерию и разорвала ее. Гречанка громко стонала и хрипела, но не могла произнести ни слова. Гладиаторы наклонились над телом упавшей, и, поднимая ее с земли, все пятеро одновременно спрашивали ее, кто она и каким образом ее ранили. Между тем солнце уже взошло, и гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги, прислонили ее спиной к стволу росшего там дуба. Они сняли с нее шлем и, увидав, что по плечам умирающей рассыпались густые рыжие волосы, воскликнули в один голос: - Женщина! Они наклонились над ней и, поглядев в лицо, покрывшееся смертельной бледностью, сразу узнали ее и воскликнули в один голос: - Эвтибида!.. В эту минуту подоспел манипул гладиаторов. Все столпились вокруг тела раненой. - Раз она ранена, значит, кто-то ранил ее, - сказал центурион, командовавший манипулом. - Пусть пятьдесят человек отправляются на поиски убийц, они не могли далеко уйти. Пятьдесят гладиаторов побежали в сторону храма Геркулеса Оливария. Остальные окружили умирающую. Панцирь ее был весь в крови; кровь лилась ручьем. Гладиаторы с мрачными лицами молча следили за агонией этой женщины, принесшей им столько несчастья и горя. Лицо куртизанки посинело, она все время металась, прислоняя голову то к одному, то к другому плечу, издавая безумные стоны; она подымала руки, как бы желая донести их до шеи, но они тут же бессильно падали, ее рот конвульсивно открывался, как будто она силилась что-то сказать. - Эвтибида! Проклятая изменница! - воскликнул после нескольких минут молчания мрачно и строго центурион. - Что ты делала здесь? В такой ранний час? Кто ранил тебя? Ничего понять не могу... но по случившемуся я догадываюсь о каком-то новом страшном замысле... жертвой которого ты по какому-то случаю стала сама. Из посиневших губ Эвтибиды вырвался еще более ужасный стон: она руками указала гладиаторам, чтобы они отошли в сторону. - Нет! - вскричал центурион, проклиная ее. - Ты изменой своей погубила сорок тысяч наших братьев... мы должны припомнить тебе твои злодеяния; должны сделать твою агонию еще более ужасной, - этим мы умилостивим их неотомщенные тени. Эвтибида склонила голову на грудь, и если бы не слышалось ее прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что она умерла. В эту минуту появились, тяжело дыша, все пятьдесят гладиаторов, преследовавшие каппадокийцев. Они привели с собой Эрцидана; он был ранен стрелой в бедро, упал и был взят гладиаторами в плен; Аскубару удалось убежать. Каппадокиец рассказал все, что знал, и тогда гладиаторы поняли, как все произошло. - Что случилось? - раздался женский голос. Это была Мирца, как обычно, в своем военном одеянии: в сопровождении Цетуль она шла в храм Геркулеса. - Стрелы, которые проклятая Эвтибида уготовила тебе, благодаря счастливому вмешательству какого-то бога, может быть Геркулеса, поразили ее самое, - ответил центурион, давая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг гладиаторов. Услышав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и, увидя ее, вперила свой угасающий, полный ненависти и отчаяния взор в глаза Мирцы; губы ее судорожно искривились; казалось, она хотела произнести что-то; растопырив пальцы, она протянула руки к сестре Спартака, как бы желая схватить ее; последним усилием она метнулась вперед, затем, испустив предсмертный стон, сомкнула веки; голова ее упала на ствол дерева; недвижимая и бездыханная, гречанка свалилась на землю. - На этот раз в сеть попался сам птицелов! - воскликнул центурион, предложив Мирце и остальным товарищам следовать за ним. Все в молчании удалились, покинув ненавистный труп. Глава двадцать вторая. ПОСЛЕДНИЕ СРАЖЕНИЯ. - ПРОРЫВ ПРИ БРАДАНЕ. - СМЕРТЬ В тот момент, когда Эвтибида, поплатившись за свои преступления, умирала на глазах Мирцы у дороги, ведущей от Темесы к храму Геркулеса Оливария, в порт прибыло судно, с которым Граник послал Спартаку вести о себе. Фракиец, узнав о высадке Граника на берегах Бруттия, долго обдумывал, как ему следовало поступить. Наконец, обратившись к Арториксу, он сказал: - Ну, что же... Поскольку Граник с пятнадцатью тысячами воинов находится у Никотеры... перевезем туда морем все наше войско и будем воевать с еще большей энергией. Он отослал судно в то место, где находилась флотилия, с приказом возвратиться на следующую ночь в Темесу. За неделю Спартак перевез ночами все свое войско в Никотеру; каждую ночь, за исключением последней, когда он погрузился сам вместе с кавалерией, по его приказу четыре легиона делали вылазки, чтобы отвлечь внимание римлян и внушить им мысль, что гладиаторы никуда не собираются уходить. Как только флотилия, с которой отбыли Спартак, Мамилий и кавалерия, удалилась на несколько миль от берега, жители Темесы уведомили Красса о случившемся. Красс, вне себя от ярости, проклинал жителей Темесы за то, что они из малодушия не послали к нему гонца предупредить о бегстве неприятеля, а теперь, когда Спартак вырвался из тисков, пламя войны разгорится с новой силой, меж тем как Красс считал ее уже законченной, в чем и уверил Рим. Наложив на жителей Темесы большой штраф за их трусость, на следующий день он приказал своему войску сняться с лагеря и повел его по направлению к Никотере. Но Спартак, прибыв в Никотеру, на рассвете в тот же день отправился в путь со всеми своими легионами, нигде не останавливаясь в течение двадцатичасового перехода, пока не дошел до Сциллы; близ нее он расположился лагерем. На следующий день фракиец отправился в Регий; по пути он призывал к оружию рабов и, заняв сильные позиции, приказал гладиаторам три дня и три ночи рыть канавы и ставить частокол, чтобы к моменту появления Красса был готов неприступный лагерь гладиаторов. Тогда Красс решил либо принудить Спартака принять бой, либо взять его измором, а для последней цели задумал возвести колоссальное сооружение, достойное римлян. Если бы о нем не свидетельствовали единогласно Плутарх, Аппиан и Флор, вряд ли можно было бы поверить, что подобное сооружение действительно осуществилось. "Туда явился Красс, и сама природа подсказала ему, что надо делать", - говорит Плутарх. Он решил воздвигнуть стену поперек перешейка, избавив тем самым своих солдат от вредного безделья, а неприятеля лишив продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс довел ее до конца и, сверх ожидания, в короткий срок. Он вырыл через весь перешеек ров от одного моря до другого, длиною в триста стадий, шириной и глубиной в пятнадцать шагов, а вдоль всего рва воздвиг стену поразительной высоты и прочности. В то время как сто тысяч римлян Красса с невиданным рвением работали над титаническим сооружением, Спартак обучал военному делу еще два легиона, составленные из одиннадцати тысяч рабов, примкнувших к нему в Бруттии; вместе с тем он обдумывал, как бы ему выбраться из этого места, насмеявшись над усилиями и предусмотрительностью Красса. - Скажи мне, Спартак, - спросил фракийца на двадцатый день работ римлян его любимец Арторикс, - скажи, Спартак, разве ты не видишь, что римляне поймали нас в ловушку? - Ты так думаешь? - Я вижу стену, которую они сооружают, она уже готова, и, мне кажется, у меня есть основание так думать. - И на Везувии бедный Клодий Глабр тоже думал, что он поймал меня в ловушку. - Но через десять дней у нас кончится продовольствие. - У кого? - У нас. - Где? - Здесь. - А кто же тебе сказал, что через десять дней мы еще будем здесь? Арторикс, опустив голову, замолк, как будто стыдясь, что решился давать советы такому дальновидному полководцу. Спартак с нежностью глядел на юношу, растроганный краской стыда на его лице; ласково похлопав его по плечу, он сказал: - Ты хорошо сделал, Арторикс, напомнив мне о наших запасах продовольствия, но ты за нас не бойся; я уже решил, что нам следует предпринять, чтобы Красс остался в дураках со своей страшной стеной. - Однако этот Красс, надо признаться, опытный полководец. - Самый опытный из всех, кто сражался против нас за эти три года, - ответил Спартак и после минутного молчания добавил: - Но все же он нас еще не победил. - И пока ты жив, он не победит нас. - Арторикс, но ведь я только человек! - Нет, нет, ты наш идеал, наше знамя, наша мощь! В тебе воплощается и живет главная наша идея - возрождение угнетенных, благополучие обездоленных, освобождение рабов. Ты так славен и велик, что от твоего существа исходит свет, побеждающий самых непокорных наших товарищей, он отражается в них, воодушевляет новыми силами, вселяет веру в тебя; они уповают на тебя, ибо признают тебя, дивятся тебе и почитают как мудрого и доблестного полководца. Пока ты жив, они всегда будут делать то, что ты пожелаешь, и так же, как они пришли за тобой сюда, они будут преодолевать многое, что кажется совершенно невозможным. Пока ты жив, они будут делать переходы в тридцать миль в день, будут переносить невзгоды, голод, будут драться, как львы; но если, по несчастью, ты погибнешь - вместе с тобой погибнет и наше знамя, и через двадцать дней наступит конец войны, мы будем уничтожены... О, пусть боги сохранят тебя на долгие годы, с тобой мы одержим полную победу! - Ты веришь в нашу победу? - спросил Спартак, покачав головой, и на губах его была грустная улыбка. - А почему бы нам не победить? - Потому что из десяти миллионов рабов, стонущих в цепях по всей Италии, не наберется и ста тысяч, взявших оружие в руки и пришедших к нам; потому что наши идеи не проникли в массы угнетенных и не согрели их сердца; потому что римский деспотизм еще не вывел окончательно из терпения народы, находящиеся под игом; потому что Рим слишком еще силен, а мы еще слишком слабы... вот почему мы не можем победить и не победим. Если и есть надежда на победу, то лишь за пределами Италии; здесь же нам суждено погибнуть, здесь мы умрем. Некоторое время он молчал, потом произнес с глубоким вздохом: - Пусть же кровь, пролитая нами за святое дело, не будет пролита бесплодно, пусть наши деяния послужат благородным примером для наших потомков. В эту минуту центурион сообщил Спартаку, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев из римского лагеря подошли к преторским воротам и настойчиво просят принять их в ряды собратьев. Спартак задумался и не сразу ответил на просьбу трех тысяч дезертиров: может быть, он сомневался в них, а может быть, не хотел подать дурной пример своим солдатам, оказывая перебежчикам внимание, словно они были мужественные воины; он подошел к воротам лагеря и сказал им, что недостойно солдата покидать свои знамена; способствовать побегу и принимать в свои ряды беглецов из вражеского лагеря не только зазорно для полководца, пользующегося уважением, но и может быть пагубным как печальный пример для солдат, раз в ряды угнетенных принимают тех, кто изменил своему знамени и войску. И он отказал им. Через неделю после этих событий, под вечер деканы и центурионы обошли все палатки гладиаторов, передавая приказ Спартака: не ожидая сигнала, сняться с лагеря в полной тишине. А конники, по приказу верховного вождя, отправились в ближние леса, захватив с собой топоры, чтобы рубить деревья; ночью они привезли на своих лошадях в лагерь много бревен. В час первого факела Спартак приказал зажечь в лагере огни, воспользовавшись ненастной погодой, - уже два дня в проливе и в окрестностях непрерывно шел дождь со снегом, - в полном мраке, под пронзительный вой ветра, соблюдая глубокую тишину, двинулся к тому месту, где Красс велел копать ров; на краю этого рва еще не было сооружено стены. Спартак приказал забросать ров стволами деревьев, привезенными его конниками, а на эти бревна шесть тысяч легионеров наложили столько же заранее заготовленных мешков с землей. Таким образом ров был заполнен на большом протяжении, и по нему бесшумно прошли легионы гладиаторов; им было приказано, не обращая внимания ни на снег, ни на ветер, идти без остановки прямо до Кавлона. Спартак с конницей укрылся в лесу близ вражеского лагеря и в полдень следующего дня врезался со своими всадниками в ряды римских легионов, вышедших за продовольствием в окрестности, и за каких-нибудь полчаса уничтожил свыше четырех тысяч римских солдат. Римляне были поражены, увидев, что те, кого они еще только вчера вечером, казалось бы, заперли между морем и стеной, нежданно выросшей перед ними, угрожают им с тыла. А когда они взялись за оружие, чтобы прийти на помощь разбитым римским легионам, фракиец со своими конниками умчался от них, направляясь в Кавлон. - Ах, клянусь всеми богами ада! - вскричал Марк Красс, ударив себя кулаком по голове. - Да что же это такое?.. Вот-вот, кажется, он попал в железное кольцо и, глядь, ускользает из моих рук; я разбил, уничтожил его войско, а он собирает новое и нападает на меня с еще большей силой; я объявляю, что война заканчивается, а она вспыхивает еще сильнее прежнего!.. Великие боги! Да это злой дух, не иначе! Вампир, жаждущий крови! Ненасытный волк-оборотень, пожирающий живые существа! - Нет, он просто-напросто великий полководец, - ответил молодой Катон, назначенный контуберналом Красса за дисциплинированность, выносливость и стойкость, а также за отвагу, проявленную им в этой войне. Вне себя от гнева, Марк Красс, косо взглянув на смелого юношу, казалось, хотел резко ответить ему, но, мало-помалу успокоившись, сказал своим обычным тоном, хотя голос его еще дрожал от гнева: - Думаю, что ты прав, храбрый юноша. - Если ты зовешь храбростью привычку говорить правду, то ни Персей, ни Ясон, ни Диомед и никто другой на свете не были храбрее меня, - гордо ответил Катон. Красс умолк, умолкли Скрофа, Квинт, Муммий и другие военачальники. Все были задумчивы и печальны и как будто погружены в какие-то грустные размышления. Первым прервал молчание Красс и заговорил, словно выражая вслух свои мысли: - Мы можем преследовать его, но настигнуть не сможем; он летит стремительно, словно борзая или олень, а не человек!.. А вдруг он со своими восемьюдесятью тысячами бросится на Рим? О, великие боги!.. Какая неожиданность!.. Как велика опасность!.. Как ее избегнуть? Что делать? Все молчали, и только спустя некоторое время в ответ на вопросы полководца они выразили те же сомнения, что и он. Все считали необходимым, чтобы Красс написал сенату, что война стала еще более жестокой и грозной; чтобы покончить с нею раз и навсегда, необходимо послать против гладиаторов, кроме войска, которым располагал Красс, еще и те легионы, которые недавно привел в Рим Гней Помпеи, одержавший победу в Испании; необходимо послать также и те войска, которые сражались против Митридата под начальством Луция Лициния Лукулла, ныне возвращавшегося в Италию; окружив Спартака с трех сторон армиями по сто тысяч человек в каждой, руководимыми самыми Доблестными полководцами республики, можно будет в несколько дней закончить позорную войну с гладиаторами. Хотя Крассу было неприятно посылать такое сообщение, он все же отправил в Рим гонцов и, снявшись с лагеря, со всем своим войском бросился по следам Спартака. А тем временем фракиец намеревался пересечь горы и из Кавлона большими переходами пройти через Скилакий, направляясь к горам Новоастр и Полеокастр. Но пять дней спустя, когда они дошли до этих мест, Гай Канниций, который не желал изменить свой упрямый характер смутьяна, с шумом покинул лагерь увлекая за собою пять легионов; он кричал, что сначала надо разбить Красса, а затем идти на Рим. Не обращая внимания ни на угрозы, ни на просьбы Спартака, он, соединившись с Кастом, вышел из лагеря гладиаторов и расположился в восьми - десяти милях от него. Спартак послал к мятежникам Граника и Арторикса, но они неизменно отвечали, что заняли весьма удобную позицию и здесь будут ждать Красса, чтобы дать ему бой. Опечаленный неразумным поведением этих легионов, Спартак, по своему характеру, не мог бросить их на произвол судьбы: мятежников ждало неизбежное поражение. Фракиец решил задержаться в лагере, надеясь на то, что бунтари образумятся, но из-за этого потерял много времени и преимущество, которое он получил, обогнав Красса. Итак, гладиаторы стояли на месте, а Красс, также делая быстрые переходы, на четвертый день достиг высот Полеокастра, где находились легионы Гая Канниция, и со всей силой обрушился на них. Тридцать тысяч солдат Каста и Гая Канниция сражались с большим мужеством, но если бы не быстро подоспевшая помощь Спартака, они неминуемо были бы уничтожены. Как только появился фракиец, тотчас же разгорелся ожесточенный бой; ночь разъединила сражающихся: ни та, ни другая сторона не уступила ни пяди земли. Гладиаторы потеряли двенадцать тысяч убитыми, а римляне десять тысяч. В ту же ночь Спартак, у которого было меньше войска, чем у неприятеля, снялся с лагеря, уговорив отделившихся следовать за ним, и направился в Бизинияну, преследуемый Крассом, который, однако же, не отважился напасть на него. Спартак укрепился на высокой обрывистой горе, решив выждать там благоприятных обстоятельств; Канниция и Каста он убеждал в необходимости сохранить единство, говорил им, что в данную минуту разумнее всего избегать боя с Крассом, что на Красса надо будет напасть и разбить его в удобный момент, сначала утомив его переходами и обходами. Каст и Канниций после разговоров со Спартаком как будто успокоились; они не были враждебно настроены против него - наоборот, уважали его и восхищались им, но оба не терпели узды дисциплины и безрассудно желали как можно скорее вступить в бой с врагом. Три дня Спартак стоял лагерем близ Бизинияна, под прикрытием горы; затем на четвертую ночь, когда свирепствовал ураган, под шум дождя и раскаты грома, ослепляемые зигзагами молний, Спартак и его войско бесшумно спустились по крутым тропинкам в тишине и скрылись от Красса, направившись форсированным маршем в Кларомонт. Красс догнал гладиаторов через восемь дней и занял позиции, дававшие ему возможность снова запереть Спартака на горе, где тот расположился лагерем; Каст и Канниций опять отделились от фракийца и отвели оба свои легиона в отдельный лагерь, в шести милях от того места, где укрепился Спартак. Два дня Красс обозревал местность и позиции врага, а затем ночью отправил один легион занять холм, весь покрытый деревьями и кустарником, приказав солдатам спрятаться там и обрушиться на Каста и Канниция с тыла, когда Скрофа с тремя легионами нападет на них с фронта. Красс намерен был полностью уничтожить эти двенадцать тысяч гладиаторов в течение одного часа, до того как Спартак подоспеет к ним на помощь; а после этой вылазки он собирался напасть на самого Спартака, у которого из-за потерь, понесенных в сражении под Поликастром, и после уничтожения Двенадцати тысяч солдат в легионах Каста и Канниция, Должна была остаться армия всего в пятьдесят тысяч человек; Красс считал, что ему удастся полностью окружить эту армию, пустив в ход свои девяносто тысяч солдат. Ливий Мамерк, командовавший легионом, отправленным Крассом в засаду, так умело повел своих солдат на указанные ему высоты, что Каст и Канниций ничего не заметили. Мамерк опасался, что доспехи легионеров будут сверкать на солнце и это выдаст врагу их присутствие, а потому приказал своим солдатам закрыть ветками шлемы и панцири, что и было сделано. В тревоге ждал Мамерк наступления ночи и зари следующего дня, назначенного для нападения на врага с тыла. Но неблагоприятная для римлян судьба пожелала, чтобы у подножья этого холма, в угоду религиозному рвению окрестных жителей, был сооружен небольшой храм Юпитеру Величайшему Лучшему. Хотя храм этот в последнее время был покинут, все же Мирца продолжала приносить здесь жертву отцу богов. Мирца боготворила своего брата и ежеминутно тревожилась о нем; религиозная по своим убеждениям и благоговевшая перед всевышними богами, она никогда не упускала случая принести умилостивительную жертву за Спартака. В этот день, воспользовавшись удобным случаем, Мирна отправилась в сопровождении верной Цетуль в храм Юпитера, ведя за собою белого козленка, которого она хотела принести в жертву на покинутом алтаре Юпитера. Подойдя к храму, Мирца увидела на хребте горы римских солдат. Одни сидели на корточках, другие лежали в траве; они таким образом были "обнаружены этими двумя женщинами, приносившими дары богам за неприятеля". Не вскрикнув, не выдав своего испуга хотя бы малейшим движением, Мирца внутренне возрадовалась счастливому случаю, внушившему ей желание совершить жертвоприношение, - в этом она видела явное покровительство богов; она бесшумно двинулась в обратный путь и, быстро миновав долину, поспешила в лагерь Канниция и Каста, чтобы предупредить их о засаде; затем, в сопровождении все той же эфиопки, побежала предварить Спартака. За час до полудня Гай Канниций приказал двум легионам, которые были с ним, сняться с места, и они кинулись со всем пылом на войско Мамерка. Тот попытался отбить неожиданное нападение, но должен был тотчас же отправить к Крассу контубернала с просьбой о присылке подкреплений. Римский полководец немедленно отправил два легиона, а Спартак послал в помощь своим два легиона; бой длился много часов и из схватки перешел в большое сражение; на место боя помчались и прибыли почти одновременно Спартак и Марк Красс со всеми своими легионами: разгорелась битва более кровопролитная, чем все, происходившие до тех пор. Весь день бились с большим мужеством и необыкновенной яростью; наступила ночь, и сумрак, окутавший бойцов, положил конец сражению. Римляне потеряли свыше одиннадцати тысяч убитыми, гладиаторы - двенадцать тысяч триста, и среди них погибли мужественно сражавшиеся Канниций, Каст и Индутиомар: все трое - командиры легионов. Спустя четыре часа после сражения Спартак, собрав войска, продолжал свой поход. Он шел по самым крутым поросшим лесом тропинкам, направляясь к Петелинским горам. Красс, оставшись победителем па поле сражения, Приказал сжечь трупы римлян и, к величайшему удивлению своему и всего своего войска, увидел, что из числа двенадцати тысяч трехсот гладиаторов, павших в этом сражении, всего лишь двое получили раны в спину, все же остальные погибли, раненные в грудь. После этого сражения, когда войско Спартака скрылось в горах, Красс пожалел, что написал сенату и хлопотал о подкреплении, прося помощи у Помпея и Лукулла, тогда как он в действительности истощил силы гладиаторов, а слава победы над ними может быть приписана двум другим полководцам. Он решил поэтому закончить войну с мятежниками до прихода из Италии Лукулла и раньше, чем Помпеи, уже вернувшийся в Рим со своим войском, отправится в Луканию. Поручив командование шестьюдесятью тысячами солдат квестору Скрофе, Красс велел ему преследовать Спартака, не давая гладиаторам ни отдыха, ни сроку; с остальными двумя легионами (около двадцати тысяч человек) со всей поклажей и обозом, делая переходы днем и ночью, он направился в Турни, а оттуда в Потентию, рассылая по округе трибунов для набора солдат, чтобы сформировать новые легионы; он обещал высокое награждение всем, кто поступит в его армию. Тем временем Спартак, сделав обход, из Кларомонта направился в Невокастр, оттуда в Танагр, а из Танагра обратно в Кларомонт, для того чтобы измотать войско Красса, которое, как он предполагал, идет за ним следом. Он не знал, что в тылу у него только Скрофа. Спартак хотел застигнуть Красса в таком месте, где ему не давало бы преимущества численное превосходство его сил, и только тогда фракиец желал вступить с ним в бой. Скрофа донимал отступавшего Спартака, часто завязывал стычки с его арьергардом, имея частичное преимущество; не раз к Скрофе в плен попадали целые манипулы гладиаторов, которых он затем вешал на Деревьях у дороги. Из Кларомонта, идя по склонам холмов, Спартак направился в Гераклею. Дойдя до берега реки Казуент, он понял, что переправиться через нее невозможно; сильные дожди повысили уровень воды, затруднив переход через реку; гладиаторов догнала римская кавалерия и атаковала колонну гладиаторов с тыла. Спартак загорелся лютым гневом; он велел своим легионам выстроиться и, обратившись к ним с речью сказал, что это сражение надо выиграть во что бы то ни стало, иначе все погибнут, - в тылу у них река. И гладиаторы с необычайной силой пошли в атаку на римлян. Они обрушились на римлян с такой яростью, что за два часа разбили их, обратили в бегство, и, преследуя, уничтожили несметное количество римских солдат. Квинт тщетно старался удержать бегущих, и напрасны были также усилия Скрофы: он был ранен в бедро и в лицо, и с большим трудом отряду кавалерии удалось спасти его от неистовства врагов. Римлян постигло тяжкое поражение: в бою при Казуенте было убито свыше десяти тысяч, а гладиаторы потеряли только восемь тысяч. Римских солдат охватила паника, и, спешно перейдя вброд Акрис, в волнах которой многие погибли, они не переставали бежать до тех пор, пока не укрылись за стенами Турий. Легко представить себе, как эта победа подняла дух гладиаторов. Отвага их обратилась в дерзновение: они послали к своему вождю деканов и центурионов, заклиная снова вести их на врага, и давали обет уничтожить всех римлян. Но фракиец не счел возможным наступать на Красса, который даже после такого поражения был все же сильнее его, тем более что Спартак получил известия, что римский полководец собирает новые легионы. Услыхав о поражении, которое потерпел Скрофа, Красс отправился из Потентии в Турий со своими тридцатью восемью тысячами солдат - такова была численность его войска вместе с новыми, спешно собранными легионами. Прибыв в Турий, он сделал строгое внушение войскам Скрофы и поклялся снова применить децимацию, если только они опять обратятся в бегство. Красс оставался в Туриях несколько дней, чтобы привести в порядок легионы, потерпевшие поражение в Казуенте, а затем бросился по следам Спартака, - его разведчики уверяли, что фракиец расположился лагерем на побережье Брадана, неподалеку от Сильвия. Прошло десять дней после сражения при Казуенте. Как-то вечером Спартак, мрачный и печальный, прохаживался по дороге от претория до квестория в своем лагере, расположенном на возвышенности у Брадана; ему доложили, что трое переодетых гладиаторов прибыли верхом из Рима и привезли ему какое-то важное письмо. Спартак тотчас же направился в свою палатку и Принял там трех прибывших гладиаторов; они передали ему папирус от Валерии Мессала и сказали, что посланы специально к нему в лагерь с этим письмом. Сильно побледнев, Спартак взял письмо и схватился рукой за сердце, как будто хотел сдержать его биение. Он отпустил гладиаторов, приказав накормить их, потом развернул свиток папируса и прочел следующее: "Непобедимому и доблестному Спартаку шлет свой привет и воздает почести Валерия Мессала. Враждебный рок и неблагосклонные боги не пожелали покровительствовать твоему делу, которому ты отдал все сокровища благороднейшей души твоей, о возлюбленный мой Спартак. Благодаря твоему сверхчеловеческому мужеству, твоей прозорливости и честности победа на протяжении трех лет не покидала твоих знамен, но даже ты не в силах противостоять злому року и римскому могуществу: из Азии отозван Лукулл и будет направлен против тебя, а сейчас, когда я пишу тебе это письмо, Помпеи Великий, покоритель Испании, ведет на тебя все свои войска и с ними из Рима продвигается через Самний. Иди на уступки, Спартак, прекрати войну и сохрани свою жизнь ради моей горячей, неугасимой, вечной любви, сохрани себя ради нашей малютки Постумии, ; не лишай отцовской ласки нашего милого ребенка: ведь она останется сиротой, если ты будешь упорно продолжать войну, которая стала теперь безнадежной. Женщина, которую любит Спартак, не должна, не может позволить себе посоветовать ему совершить подлый и низкий поступок. После того как ты заставил трепетать Рим, после того как ты в течение трех лет держал в страхе всю Италию, покрыл славой свое имя и блестящими победами заслужил лавры, ты, сложив оружие, уступаешь не страху перед твоими врагами - ты склонишь знамена перед роком, таинственной, невидимой, неодолимой силой, ибо не было, нет и не будет человека, который мог бы противостоять ударам судьбы, перед нею ничто все усилия людей самой могучей воли, о которых повествует история, - начиная от Кира и кончая Пирром, от Ксеркса до Ганнибала. До того как на поле брани прибудет Помпей, прекрати войну с Крассом; из опасения, что слава победы над тобой достанется сопернику, Красс, конечно, согласится на почетные для тебя условия. Оставь дело, ставшее теперь неосуществимым, укройся на моей тускуланской вилле, где тебя ждет самая чистая, самая нежная, самая горячая и преданная любовь. Жизнь твоя, полная счастья, будет проходить среди пылких поцелуев и самых нежных ласк, которые когда-либо женщина на земле дарила своему любимому; неведомый людям, вдали от их дел, ты будешь жить, боготворимый супруг и отец, в непрерывных восторгах любви. О Спартак, Спартак, дорогой мой, тебя молит бедная женщина, тебя заклинает несчастная мать, и дочь твоя, слышишь ли, Спартак, твой ребенок вместе со мной обнимает твои колена, обливает слезами и покрывает поцелуями твои руки; с горькими слезами и стенаниями обе мы умоляем тебя, чтобы ты сохранил свою драгоценную для нас жизнь, ибо она дороже нам всех сокровищ мира. Рука моя дрожит, выводя эти строки, слезы душат меня, текут из глаз и падают на папирус, такие горячие, что в некоторых местах ими будет стерто написанное мною. О Спартак, мой Спартак, пожалей свою дочь, пожалей меня, ведь я всего только слабая, несчастная женщина, я умру от отчаяния и горя, если ты погибнешь... О Спартак, пожалей меня... я так люблю тебя, боготворю тебя и поклоняюсь тебе больше, чем поклоняются всевышним богам! О Спартак, пожалей меня!.. Валерия". Невозможно передать словами, что чувствовал бедный гладиатор, читая это письмо. Он плакал, и обильные слезы струились на папирус, смешиваясь с слезами, пролитыми Валерией и оставившими свой след. Прочтя письмо, он поднес его к губам и стал целовать страстно, неистово, безумно; рыдая, он покрывал его бессчетными поцелуями и, уронив руки, замер, крепко сжимая письмо, потом сложил руки на груди и долго стоял неподвижно, вперив в землю глаза, полные слез; он погрузился в сладостное и печальное раздумье. Кто знает, где витали в эти мгновения его мысли? Кто знает, какие радужные видения проносились перед его взором? Кто знает, каким дивным призраком он упивался?.. Мысли его текли, грустные и полные нежности, но, наконец, очнувшись, он вытер глаза, еще раз поцеловал папирус и, свернув его, спрятал у себя на груди. Затем, надев панцирь и шлем, опоясавшись мечом и вдев на руку щит, кликнул своего контубернала и приказал ему подвести коня, а конникам передать, чтоб о