ом, и ты получишь портрет знатной девушки, которая хочет позволить мне вылепить ее бюст. ______________ * Богиня Гера изображалась с павлином. Адриан звонко засмеялся, сбросил свой паллий и вскричал: - Отступи назад, я знаю эту девушку, а если я разумею не ту, то ты скажешь мне. Еще не докончив этой фразы, он запустил свои крепкие пальцы в мягкую глину и, работая подобно опытному скульптору (скатывая, оформляя, отрывая и прибавляя), слепил женское лицо с целой башней локонов, похожее на лицо Бальбиллы, но отражавшее каждую из характерных черт, в особенности бросавшихся в глаза, в таком карикатурно-преувеличенном виде, что Поллукс был вне себя от восторга. Когда Адриан наконец отступил от удавшейся карикатуры и спросил Поллукса - та ли это римлянка, о которой он говорил, последний вскричал: - Она! Это так же верно, как то, что ты не только великий архитектор, но и превосходный ваятель. Грубая штука, но невероятно характерная! Император, по-видимому, очень радовался своей пластической шутке, потому что он вновь и вновь взглядывал на нее и смеялся. Но на архитектора Понтия она, казалось, подействовала совершенно иначе. Он вначале с глубоким интересом слушал разговор ваятеля с Адрианом и следил за работой последнего. Потом он отвернулся от нее, так как ненавидел всякое искажение прекрасных форм, до которого, как ему случалось часто убеждаться, были такие охотники египтяне. Ему было положительно больно видеть, что такое даровитое, грациозное и притом беззащитное создание, с которым он чувствовал себя связанным узами благодарности, было поругано таким человеком, как император. Утром Понтий встретил Бальбиллу в первый раз, но от Титиана он слышал, что она живет с императрицей в Цезареуме и что она внучка того самого наместника Клавдия Бальбилла, который отпустил на свободу его деда - ученого греческого раба. Он отнесся к ней с благодарным вниманием и преданностью; его радовала веселая, живая натура Бальбиллы, и при каждом необдуманном слове ее ему так хотелось предостеречь ее, как будто она была близка ему по узам крови или же давней дружбы, дающей большие права. Вызывающая манера ухаживания, которую Вер, легкомысленный сердцеед, применял в обращении с этой девушкой, казалась ему возмутительной и опасной; и долгое время после того, как знатные гости оставили Лохиаду, он думал о ней и решил по возможности не спускать глаз с внучки благодетеля своей семьи. Он считал своей священной обязанностью охранять и защищать ее: она казалась ему легкомысленной, прекрасной и беззащитной птичкой. Сделанная императором карикатура произвела на него такое впечатление, как будто перед его глазами опозорили нечто заслуживавшее благоговения. А седеющий властитель все стоял перед своей отвратительной пачкотней и не уставал потешаться ею. Это было неприятно Понтию. Как всем благородным натурам, ему было прискорбно находить что-либо мелочное и пошлое в человеке, на которого он смотрел как на высшее существо. Как художник, император не должен был оскорблять таким образом красоту, как человек - беззащитную невинность. И в душу архитектора, который до сих пор принадлежал к самым горячим поклонникам Адриана, вкралось легкое нерасположение к нему, и он был рад, когда император наконец удалился на покой. В своей спальне Адриан нашел все, к чему он привык. В то время как раб Мастор раздевал его, зажигал ночник и поправлял ему подушки, он сказал: - Уже много лет я не проводил такого приятного вечера. Хорошо ли устроена постель для Антиноя? - Как в Риме. - А собака? - Я постелю для нее одеяло в коридоре у твоего порога. - Она накормлена? - Ей дали костей, хлеба и воды. - Надеюсь, ты сам тоже поужинал? - Я не был голоден, и притом хлеба и вина было довольно. - Завтра нас лучше устроят. Теперь спокойной ночи! Обдумывайте свои слова, чтобы они не выдали меня. Несколько дней провести здесь без помехи... было бы великолепно! С этими словами император повернулся на своем ложе и скоро заснул. Раб Мастор тоже лег, предварительно расстелив в проходе перед императорской опочивальней одеяло для дога. Голова раба покоилась на щите из толстой воловьей кожи, под которым, словно под куполом, лежал короткий меч. Ложе было неважное, но Мастор уже в течение многих лет пользовался подобным ложем и обыкновенно спал крепким сном ребенка. Теперь же сон бежал от него, и он время от времени прикасался рукой к своим широко раскрытым глазам, чтобы отереть соленую влагу, то и дело приливавшую к ним. Он долгое время довольно мужественно сдерживал слезы, так как император желал видеть у своей прислуги веселые лица; Адриан даже сказал ему однажды, что он вверяет ему заботу о своей особе из-за его веселых глаз. Бедный веселый Мастор! Он был раб, но и он тоже имел сердце, открытое для страдания и радости, для веселья и горя, для ненависти и любви. Когда он был ребенком, его родная деревня попала в руки врагов его племени. Его с братом сначала увезли в Малую Азию, а затем в Рим; оба они были очень хорошенькие белокурые мальчики, их купили для императора. Мастор был взят для личного услужения Адриану, а его брат - для работы в садах. Ни тот, ни другой не знали недостатка ни в чем, кроме свободы, и ничто не мучило их, кроме тоски по родине. Но и она совершенно исчезла после того, как Мастор женился на хорошенькой дочери раба - надсмотрщика за императорскими садами. Это была живая бабенка с огненными глазами, мимо которой не проходил никто, не заметив ее. У них было уже двое детей. Служба оставляла рабу очень мало времени для семейных радостей в обществе красивой подружки и двоих детей, которых она ему родила; но мысль о семье всегда доставляла ему счастье, когда он со своим повелителем выезжал на охоту или странствовал по империи. Семь месяцев он ничего не слыхал о своей семье, но в Пелузии получил письмо, которое было переслано ему из Остии в Египет вместе с почтой, прибывшей на имя императора. Он не умел читать и, вследствие быстрого передвижения императора, только на Лохиаде мог узнать, что заключалось в этом письме. Перед отходом ко сну Антиной прочел Мастору письмо, составленное публичным писцом от имени брата, и его содержание было такого рода, что не могло не потрясти сердце раба. Его хорошенькая женка убежала из дома и отправилась странствовать по свету с каким-то греком-корабельщиком; его старший сын, любимец его сердца, умер; его дочь, очаровательная светлокудрая Туллия, с беленькими зубками и кругленькими ручками, которыми она, бывало, старалась вцепиться в его стриженые волосы или ласково гладила их, была помещена в жалком домишке, где воспитывались сироты умерших рабов. Еще два часа тому назад он в своем воображении обладал собственным домашним очагом и обществом милых ему существ; теперь же все это исчезло. Но как ни терзало его горе жестокой рукой, он не смел всхлипывать или стонать и даже беспокойно ворочаться с боку на бок, потому что его господин обладал чутким сном и всякий шум мог разбудить его. Как всегда, он должен был и завтра с восходом солнца явиться к императору веселым, а между тем ему казалось, что сам он гибнет, как погибли его домашний приют и его счастье. Горе разрывало ему сердце, но он не шевелился и подавлял в себе стоны. XIII Не менее бессонную ночь провела и Селена, дочь смотрителя Керавна. Суетное желание отца, чтобы Арсиноя вместе с дочерьми богатых граждан участвовала в зрелищах, устраиваемых в честь императора, наполнило сердце ее новой тревогой. Это был решительный удар, который должен был разрушить здание их призрачной жизни, и без того стоявшее на зыбкой почве, и ввергнуть в нищету и позор ее вместе со всем семейством. Если последняя вещь, имеющая какую-нибудь ценность, будет продана, если кредиторы, как раз во время пребывания императора в Александрии, потеряют терпение и захватят их имущество или же постараются запереть отца в долговую тюрьму, то разве нельзя сказать наверное, что тогда его место получит кто-нибудь другой и она со своими сестрами и братом очутится в самом бедственном положении... А тут Арсиноя лежит рядом с нею и спит таким же спокойным глубоким сном, как слепой Гелиос и другие малютки. Перед отходом ко сну она со всею сердечностью, со всем доступным ей красноречием пыталась убедить легкомысленную девушку, просила и умоляла ее решительно объявить отцу, что она, подобно Селене, тоже не примет участия в предстоящем шествии. Арсиноя же сперва сердито оборвала ее, а потом заплакала и наконец строптиво заявила, что, может быть, какой-нибудь выход еще найдется и что Селена не смеет запрещать то, что отец разрешил. Селена охотнее всего разбудила бы Арсиною, спавшую рядом с нею мирным сном, но она уже привыкла нести одна все домашние заботы, привыкла также и к тому, что сестра с досадой отстраняла ее всякий раз, когда та пыталась ее образумить, и потому оставила ее в покое. У Арсинои было доброе, нежное сердце, но она была молода, прекрасна и суетлива. Ласковыми словами можно было добиться от нее всего. А Селена постоянно заставляла ее чувствовать свое превосходство благодаря большей зрелости характера. Поэтому не было дня, чтобы между этими столь различными, но расположенными друг к другу сестрами дело не доходило до ссоры и слез. Арсиноя всегда первая предлагала примирение, но Селена редко отвечала на самые ласковые слова сестры более дружелюбными выражениями, чем "брось!" или "знаю уж, знаю!". Ее обращение внешне носило печать бессердечности, и нередко она доходила даже до слов, звучавших враждой. Сотни раз они ложились в постель, не пожелав друг другу доброй ночи, и еще чаще обходились без приветствия по утрам. Арсиноя любила говорить, но в присутствии Селены была молчалива; Селена радовалась немногому, Арсиноя - всему, что веселит юность; Селена заботилась о житейских нуждах детей, Арсиноя - об их играх и куклах. Первая охраняла и наставляла их с боязливой заботливостью, прозревая в каждой мелкой шалости зачаток будущего порока; вторая склоняла их к шалостям, но зато раскрывала их сердца для веселья и поцелуями достигала большего, чем Селена - упреками. Селена, когда ей нужно было что-нибудь от детей, должна была звать их по нескольку раз, а к Арсиное они бежали сами, как только завидят ее; их сердца принадлежали Арсиное, и это было обидно Селене, которая видела, что ее сестра своими шалостями в праздные часы добивается более сладостной награды, чем она своими заботами, усилиями и тяжелой работой, за которой она часто проводила целые ночи. Однако же дети никогда не бывают совсем несправедливы, только платят они сердцем, а не головой; кто дарит им более теплую любовь, тому они часто ее возвращают. Конечно, в эту ночь Селена не с чувством сестры смотрела на спящую Арсиною, да и та уснула не с очень любезными словами на устах. Однако обе сестры горячо любили друг друга, и если бы кто-нибудь попытался хоть одним словом задеть одну в присутствии другой, то тотчас же узнал бы, какая искренняя привязанность соединяет оба эти столь различно созданных сердца. Но ни одна девятнадцатилетняя девушка не страдает бессонницей в течение всей ночи. И Селеной изредка овладевал сон на какие-нибудь четверть часа, и каждый раз ей при этом снилась сестра. Один раз привиделась ей Арсиноя, наряженная царицей и преследуемая безобразными ругательствами нищих детей. Затем она видела, как сестра в шаловливой возне с Поллуксом разбила бюст матери, стоявший на круглой площадке под их балконом. Наконец ей приснилось, что сама она, как в детстве, играет со скульптором в саду у привратника; они вдвоем лепят пирожки из песка, а Арсиноя бросается на едва готовые пирожки и топчет их ногами. Крепкого, освежающего сна юности, сна без сновидений, прекрасная бледная девушка не знала уже давно: ибо сладкая дрема снисходит скорее на тех, кто днем отдыхает, чем на чрезмерно утомленных, а такой Селена бывала каждый вечер. Каждую ночь она видела сны, но они всегда были печальны или так ужасны, что она нередко сама просыпалась от своих пугливых стонов или громким криком нарушала крепкий сон Арсинои. Отца эти испуганные вопли никогда не будили, ибо он немедленно после отхода ко сну начинал храпеть и переставал только тогда, когда вставал с постели Селена раньше всех в доме (даже раньше невольников) принималась за работу. А сегодня из-за бессонницы приближение зари казалось ей освобождением. Когда она встала, было еще совершенно темно, но она знала, что восход декабрьского солнца уже недолго заставит себя ждать. Не обращая внимания на других спящих и не давая себе труда ходить тише или делать свое дело не шумя, она зажгла светильник, умылась, привела волосы в порядок и постучалась в дверь к своим старым рабам; они заспанными голосами и зевая проговорили "сейчас" и "слышим". Селена вошла в комнату отца и взяла кувшин, чтобы принести для него воды. Лучший водоем дворца находился на маленькой террасе, на западной стороне. Он наполнялся водой из городского водопровода и состоял из пяти мраморных чудовищ, которые на своих извивавшихся рыбьих хвостах держали раковину, где покоился бородатый речной бог. Лошадиные головы чудовищ извергали воду в большой бассейн, который в течение столетий зарастал зелеными волокнами водяных растений. Чтобы достигнуть этого фонтана, Селена должна была пройти через коридор, к которому прилегали комнаты, занимаемые императором и его свитой. Она знала, что архитектор из Рима остановился в Лохиадском дворце (ибо около полуночи у нее попросили для него мяса и соли), но в каких комнатах его поместили - этого ей никто не сказал. Когда она вступила теперь на тот путь, по которому проходила ежедневно в один и тот же час, в душу ее прокралось чувство какой-то боязни. Ей показалось, что здесь как будто не все находится в таком виде, как обыкновенно; и когда она поставила ногу на последнюю ступень лестницы, которая вела вверх к коридору, и подняла свой светильник выше, чтобы посмотреть, откуда послышался ей шум, то увидела в полумраке нечто страшное, что приближалось к ней и походило на собаку, только было больше, гораздо больше обыкновенной собаки. От страха у Селены застыла в жилах кровь. Несколько мгновений она стояла точно завороженная и сознавала только то, что ворчание и скрежет, которые она слышала, имеют враждебный характер и угрожают ей. Наконец она собралась с духом, чтобы повернуть назад и обратиться в бегство; но в то же мгновение за нею раздался громкий яростный лай и послышались быстрые прыжки чудовища, которое гналось за нею по каменному полу прохода. Она почувствовала стремительный толчок. Кувшин вылетел из ее рук и разбился на тысячу черепков. Сбитая с ног какой-то теплой, шершавой и страшной массой, она упала на землю. Жалобный крик девушки раздался громким эхом среди пустого коридора и разбудил спавших вблизи людей. - Посмотри, что там такое? - крикнул Адриан своему рабу, который тотчас же вскочил на ноги и схватился за меч и щит. - Собака, кажется, напала на какую-то женщину, которая хотела пройти здесь, - отвечал Мастор. - Оттащи ее назад, но не бей!.. - закричал император ему вслед. - Аргус только исполнил свой долг. Раб побежал как можно скорее вдоль прохода и громко позвал собаку по имени. Но другой человек оттащил Аргуса от его жертвы. То был Антиной, комната которого находилась у самого места этого нападения и который, как только услышал лай Аргуса и крик Селены, поспешил удержать пса, страшно злого на страже и в потемках. Когда показался Мастор, юноше только что удалось оттащить Аргуса от Селены, лежавшей на ступенях, которые вели к проходу. Прежде чем Антиной добежал до нее, Аргус уже стоял над нею, ворча и скаля зубы. Собака, вскоре усмиренная успокаивающими и укоризненными словами своих друзей, опустила голову и тихо отошла в сторону. Антиной встал на колени возле лежавшей в обмороке девушки, на которую сквозь широкое отверстие окна падал ранний свет пробуждавшегося утра. С беспокойством всматривался юноша в бледное лицо Селены; он приподнял ее неподвижные руки вверх и искал на ее светлой одежде следы крови, но их не оказалось. Заметив, что она дышит и что губы ее шевелятся, он крикнул Мастору: - Кажется, Аргус только повалил ее, но не укусил. Она лишилась чувств. Беги скорей в мою комнату и принеси мне голубоватую скляночку из моего ящика с мазями, а также кубок с водой. Раб свистнул собаке и поспешил исполнить приказание. Антиной продолжал стоять на коленях возле безжизненной девушки и приподнял голову, украшенную мягкими густыми волосами. Как прекрасны были эти мраморно-бледные благородные черты, каким трогательным казалось ему болезненное подергивание ее губ, и как приятно было этому избалованному императорскому любимцу, которому любовь навязывалась сама повсюду, где бы он ни появлялся, по собственному почину выказать себя сострадательным и готовым помочь. - Очнись же, очнись! - говорил он Селене. Но она не шевелилась, и он все с большей настойчивостью и нежностью повторял: - Да очнись же!.. Она не слышала его призыва и оставалась без движения даже тогда, когда он, краснея, накинул на ее обнаженное плечо пеплум*, сорванный с нее собакой. ______________ * Пеплум, или пеплос, - древнегреческая и римская верхняя одежда свободного покроя, обычно застегивавшаяся пряжкой на левом плече, правое плечо оставалось открытым. В это время явился Мастор с водой и голубым флакончиком и, вручив вифинцу то и другое, поспешно удалился со словами: - Император зовет меня. Антиной положил голову девушки к себе на колени. Смочив лоб Селены оживляющей влагой, он дал ей вдохнуть запах крепкой эссенции в склянке и опять громким и задушевным тоном проговорил: - Да очнись же, приди в себя!.. На этот раз ее бескровные губы раскрылись и показали два ряда маленьких снежно-белых зубов; веки, скрывавшие ее глаза, медленно приподнялись. С глубоким вздохом облегчения Антиной поставил стакан и флакон на пол, чтобы поддержать ее; но едва он снова повернулся к ней, как она быстро и порывисто поднялась и в смертельном страхе, обвив руками его шею, вскричала: - Спаси меня, Поллукс, спаси! Чудовище проглотит меня!.. Антиной, испугавшись, хотел схватить руки девушки, но они бессильно упали. Селена затряслась, точно охваченная лихорадочной дрожью. Она снова подняла руки и приложила их к вискам с выражением страха и смущения в лице. - Что это значит?.. Кто ты? - тихо спросила она. Он быстро встал с пола и, поддерживая девушку при ее попытке подняться и встать на ноги, сказал: - Благодарение богам, ты жива! Наш большой пес свалил тебя на землю. У него такие страшные зубы. Селена стояла теперь против юноши; при последних словах его она снова вздрогнула. - Ты чувствуешь боль?.. - с беспокойством спросил Антиной. - Да, - отвечала она глухим голосом. - Он укусил тебя?.. - Кажется, нет. Подними вон там пряжку; она упала с моего пеплума. Вифинец поспешно исполнил ее просьбу; прикрепляя одежду на своем плече, девушка спросила вторично: - Кто ты?.. Каким образом попала молосская собака в наш дворец? - Она принадлежит... она принадлежит нам. Мы приехали поздно вечером, и Понтий... - Значит, ты принадлежишь к свите архитектора из Рима?.. - Да. Но кто ты сама?.. - Я - дочь дворцового смотрителя Керавна, Селена. - А кто такой Поллукс, которого ты, очнувшись, звала на помощь? - Какое тебе до этого дело?.. Антиной покраснел и отвечал в смущении: - Я испугался, когда ты так порывисто вскочила с его именем на устах, после того как я привел тебя в чувство при помощи воды и этой эссенции. - Я бы и без того очнулась, а теперь могу дойти сама. Тот, кто приводит в чужой дом злых собак, должен лучше смотреть за ними. Привяжи крепче своего пса, потому что дети, мои маленькие сестры и брат, проходят здесь, когда им хочется выйти на свежий воздух. Благодарю тебя за помощь. Где же мой кувшин?.. При этих словах она начала искать глазами прекрасный сосуд, который в особенности любила ее покойная мать. Увидав его разбитым на куски, она всхлипнула и вскричала с раздражением: - Это гнусно! С этим возгласом она повернулась к Антиною спиной и пошла домой, осторожно ступая на левую ногу, в которой чувствовала сильную боль. Юноша молча смотрел на удалявшуюся стройную фигуру Селены. Ему хотелось последовать за девушкой, высказать ей, как прискорбен для него этот несчастный случай, и объяснить, что собака принадлежит не ему, а другому человеку, но он не посмел. Она давно уже исчезла из его глаз, а он все еще стоял на том же самом месте. Наконец он собрался с силами, медленно пошел в свою комнату, сел там на постель и мечтательно смотрел на пол до тех пор, пока император не заставил его очнуться. Селена едва удостоила юношу взглядом. Она чувствовала боль не только в левой ноге, но и в затылке, где зияла рана. Ее густые волосы задержали кровь. Она была в совершенном изнеможении, и потеря прекрасного кувшина, который теперь придется заменить новым, причиняла ей такую сильную досаду, что она даже не обратила внимания на красоту фаворита. Медленно, усталой походкой, вошла она в комнату, где отец уже ожидал ее. Он привык получать воду постоянно в один и тот же час, и так как Селена запоздала теперь больше, чем обычно, то он, ради препровождения времени, тихо ворчал и бранил ее про себя. Когда дочь наконец переступила порог, он тотчас заметил, что она пришла без кувшина, и сердито спросил: - Я сегодня так и не получу воды?.. Селена покачала головой, опустилась на стул и начала тихо плакать. - Что с тобой?.. - спросил Керавн. - Кувшин разбился, - печально ответила она. - Будь внимательнее к дорогим вещам, - сказал ей отец с упреком. - Ты вечно хнычешь, когда не хватает денег, а между тем разбиваешь половину вещей, нужных в хозяйстве. - Я была сбита с ног, - возразила Селена, отирая глаза. - Сбита с ног?.. Кем?.. - спросил смотритель дворца и медленно встал. - Злой собакой архитектора, который прибыл вчера вечером из Рима и которому мы в эту ночь дали хлеба и соли. Он ночевал в этом дворце. - И он травит мое дитя своей собакой?.. - вскричал Керавн, вращая зрачками. - Собака была одна в коридоре, когда я вышла. - Она укусила тебя?.. - Нет, но она сбила меня с ног и стояла надо мной, оскалив зубы. О!.. Это было ужасно!.. - Проклятый бродяга, проходимец!.. - заревел Керавн. - Я научу его, как должно вести себя в чужом доме. - Оставь, - попросила Селена, увидав, что он берется за свой шафранно-желтый паллий. - Случившегося не изменить, а если произойдет ссора, это повредит тебе. - Негодяи, наглецы, которые врываются в мой дворец с кусающимися кобелями!.. - ворчал про себя Керавн, не слушая дочь, и, расправляя складки своего паллия, загудел: - Арсиноя!.. Да разве ее дозовешься когда-нибудь! Когда Арсиноя явилась, он приказал ей накалить щипцы, чтобы завить ему волосы. - Они лежат уже на огне, - отвечала Арсиноя. - Иди в кухню. Керавн пошел за нею и предоставил ей завить в кольца и умастить его крашеные волосы. Он был окружен при этом своими младшими детьми: они в кухне ожидали мучной похлебки, которой Селена обыкновенно кормила их в это время. Керавн ласково отвечал на их приветствия кивками головы, насколько позволяли крепко державшие за волосы щипцы Арсинои. Только слепого Гелиоса, хорошенького шестилетнего мальчика, он притянул к себе и поцеловал в щеку. Керавн особенно нежно любил этого лишенного благороднейшего из пяти чувств, но все-таки вечно веселого ребенка. Он засмеялся, когда мальчик прижался к орудовавшей щипцами сестре и спросил: "Знаешь ли, папа, почему я жалею, что не могу видеть?.." - а на вопрос отца: "Почему же?.." - ответил: "Потому, что мне очень хотелось бы видеть тебя хоть раз в прекрасных кудрях, которые тебе завивает Арсиноя". Но веселость обремененного заботами отца исчезла, когда дочь прервала свою работу и спросила его полусерьезно-полушутя: - Думал ли ты о приеме императора, отец?.. Я тебя ежедневно убираю так красиво, что на этот раз ты должен позаботиться о моем убранстве. - Увидим, - уклончиво отвечал Керавн. - Знаешь ли, - продолжала Арсиноя после небольшой паузы, завивая щипцами последний локон, - в эту ночь я еще раз обдумала все. Если нам не удастся собрать мне денег на наряд, то можно бы... - Что?.. - И Селена не имела бы ничего против этого... - Против чего?.. - Ты опять рассердишься. - Говори же. - Ты ведь платишь налоги, как всякий гражданин?.. - Ну так что же?.. - Следовательно, и мы имеем право требовать кое-чего от города. - Для чего?.. - Чтобы заплатить за мой наряд для празднества, которое устраивается не одним каким-нибудь человеком, а целым обществом граждан. Милостыни мы, конечно, не можем принять. Но было бы глупо отказываться от того, что нам предлагает богатый город. Это все равно что подарить городу эту сумму. - Молчи! - вскричал Керавн, положительно возмущенный словами дочери и напрасно стараясь припомнить афоризм, которым вчера опроверг подобное мнение. - Молчи и жди, пока я сам не заговорю об этом снова. Арсиноя бросила щипцы на очаг так сердито, что они ударились о камень с громким лязгом, а отец ее вышел из кухни и вернулся в свою комнату. Там он увидел Селену, лежавшую на кушетке, и старую рабыню, которая прижимала мокрый платок к ее затылку, а другой прикладывала к ее обнаженной левой ноге. - Ты ранена? - вскричал Керавн, и его глаза медленно начали вращаться. - Посмотри, какая опухоль, - сказала старуха на ломаном греческом языке, обращая внимание отца на белоснежную ногу Селены. - Есть тысяча богатых барынь, у которых руки больше этой ноги. Бедный маленький ножка! При этих словах старуха прильнула губами к ноге девушки. Селена отстранила ее и сказала, обращаясь к отцу: - Рана на затылке невелика, и о ней не стоит горевать, но здесь, на лодыжке, вздулись жилы. Верхняя часть ноги немного болит, когда я хожу. Когда собака накинулась на меня, я, вероятно, ударилась о каменные ступени. - Это неслыханно!.. - вскричал Керавн, и кровь снова бросилась ему в голову. - Погоди же! Я тебе покажу, что я думаю о подобном поступке! - Нет, нет, - просила Селена, - только вежливо попроси их запереть собаку или привязать ее на цепь, чтобы она не бросалась на детей. Ее голос звучал очень робко, так как опасение, что отец может потерять свое место, было в ней теперь сильнее, чем когда-либо. Ей почему-то показалось, что он давно потерял право на эту должность. - Как?.. Я еще буду говорить ласковые слова по поводу того, что случилось? - возразил Керавн, как будто от него ждали чего-то неслыханного. - Нет, нет!.. Скажи ему свое мнение!.. - вскричала старуха. - Если бы это случилось с твоим отцом, он бы задал этому чужеземному каменотесу! - А его сын, Керавн, тоже не останется в долгу, - ответил смотритель и вышел из комнаты, не обращая внимания на просьбу Селены не горячиться. В передней он нашел своего старого раба и приказал ему идти вперед и доложить о нем гостю архитектора Понтия, жившего в одной из комнат у прохода к фонтану. Приближаясь к своей цели, он чувствовал себя как раз в том настроении, чтобы высказать всю правду чужеземцу, явившемуся сюда для того, чтобы травить собаками членов его семейства. XIV Адриан великолепно выспался. Он проспал всего несколько часов. Но этого было достаточно, чтобы освежить его дух. Он вышел из спальни и встал у окна своей комнаты, которое занимало больше половины ее западной стены и было обращено к морю. Две высокие колонны из благородного темно-красного белокрапчатого порфира с позолоченными капителями коринфского ордера обрамляли это широкое окно, начинавшееся очень низко от пола. Император стоял прислонившись к одной из этих колонн и ласкал свою собаку, радуясь ее энергичной бдительности. Какое ему было дело до страха, причиненного псом какой-то девушке. У другой колонны стоял Антиной. Он поставил правую ногу на низкий подоконник и склонился вперед. Подбородок его при этом покоился на руке, а локоть на колене. - Этот Понтий действительно дельный человек, - сказал Адриан, указывая рукой на ковер, висевший на узкой стене комнаты. - Вот та ткань сделана по рисунку с картины, которую я когда-то написал и с которой велел сделать здесь мозаику. Еще вчера эта комната не была предназначена для меня, следовательно, ковер повешен уже после нашего приезда сюда. И как много здесь других хороших вещей; тут очень уютно, и на многих предметах глаза могут остановиться с удовольствием. - Видел ты великолепное ложе там, позади? - спросил Антиной. - Да и бронзовые фигуры в углах мне кажутся недурными. - Это превосходная работа, - сказал император. - Но я легко обошелся бы без них ради этого окна. Что здесь синее: небо или море? Какой весенний воздух веет здесь в декабре? Чему здесь радоваться больше: бесчисленным кораблям в гавани, которые соединяют этот цветущий город с отдаленными странами и обогащают его, или же постройкам, привлекающим взор повсюду, куда бы он ни обратился? Не знаешь, чему удивляться больше: внушительному величию или гармонической красоте их форм. - Что там за дамба, длинная, громадная, соединяющая остров с материком? Посмотри - большая трирема проходит под одною из арок, на которых покоится эта плотина. А вот и другая!.. - Это мост, который александрийцы с гордостью называют Гептастадионом*, потому что в нем, говорят, семь стадиев** длины. В верхней части его скрывается, подобно сердцевине в дереве, каменный желоб, посредством которого остров Фарос снабжается водою. ______________ * Гептастадион - плотина длиною в семь стадиев (т.е. 1,24 км), соединяющая Александрию с островом Фарос и отделяющая Большую гавань на восточной стороне от гавани Эвноста на западной. Два прохода на краях мола, покрытые мостами, соединяли обе гавани. Мол служил и для водопровода. ** Греко-римский стадий равен 176,6 м. - Жаль, - заметил Антиной, - что отсюда нельзя обозреть всего сооружения со всеми людьми и повозками, снующими по его хребту. Вон тот островок и узкая, врезающаяся в гавань коса с высоким белым зданием на конце наполовину загораживают мол. - Но они сами по себе служат для оживления картины, - возразил император. - В маленьком дворце на острове часто жила Клеопатра, а на северной оконечности вон той косы, в высокой башне, которую теперь омывают синие волны и вокруг которой весело носятся чайки и голуби, жил Антоний после битвы при Акциуме*. ______________ * Битва при Акциуме была проиграна Марком Антонием 2 сентября 31 г. до н.э. - Чтобы забыть свой позор, - заметил Антиной. - Он назвал эту башню своим Тимониумом, потому что, подобно афинскому мизантропу, он желал остаться там в совершенном уединении. Что, если мне назвать Лохиаду своим Тимониумом?* ______________ * Тимониум - дворец, выстроенный Антонием на краю косы, врезавшейся в Большую гавань. Назван так по имени афинского философа человеконенавистника Тимона. - Славу и величие нет надобности скрывать, - возразил Антиной. - Кто сказал тебе, - спросил царственный софист, - что Антоний скрылся в этой башне от стыда? Он во главе своих всадников довольно часто доказывал свою храбрость; и если он под Акциумом, когда все еще было в хорошем положении, велел повернуть свой корабль назад, то это он сделал не из страха перед мечами и копьями, а потому, что судьба заставила его подчинить свою сильную волю желанию женщины, от участи которой зависела его собственная*. ______________ * В начале битвы при Акциуме Антонию удалось заставить противника растянуть линию кораблей, и он с успехом направил свой удар в центр. Но тут неожиданно корабль Клеопатры обратился в бегство, и он последовал за ней. - Так ты оправдываешь его поведение? - Я только стараюсь понять его и никогда не поверю, чтобы стыд мог побудить Антония к чему-нибудь. Неужели ты думаешь, что я в состоянии покраснеть? Когда человек дошел до того, что презирает весь мир, он уже не может стыдиться. - Но в таком случае почему же Марк Антоний заперся в этой омытой морем тюрьме? - Потому что для всякого настоящего человека, много лет провозившегося с женщинами, шутами и подхалимами, наступает момент, когда ему становится тошно. В такие часы он начинает думать, что среди всего этого сброда он сам - единственный человек, с которым стоит общаться. После Акциума это стало ясно Антонию, и, чтобы хоть раз побыть в хорошем обществе, он покинул людей. - Не это ли и тебя порою гонит в пустыню? - Может быть. Но тебе, тебе всегда разрешается сопровождать меня. - Значит, ты считаешь, что я лучше других! - радостно воскликнул Антиной. - Во всяком случае, ты красивее, - ласково ответил Адриан, - но спрашивай дальше. Антиною потребовалось несколько минут, пока он мог последовать этому приглашению. Наконец он собрался с мыслями и попросил объяснить ему, почему большинство кораблей заходят в гавань Эвноста*, лежащую позади Гептастадиона. Он узнал, что вход в этот порт безопаснее, чем пролив между Фаросом и оконечностью Лохиады, ведущий к восточным пристаням. ______________ * Гавань Эвноста, т.е. гавань счастливого возвращения. О каждом здании, интересовавшем фаворита, Адриан мог сообщить подробные сведения. Указав рукою на сому*, где покоились останки Александра Великого, он призадумался и сказал про себя: ______________ * Сома - усыпальница царей, где хранились и останки Александра Великого, сперва, как сообщает Страбон, в золотом гробу, затем в стеклянном. - Великий! Можно, право, позавидовать юному македонянину. Не потому, что ему дали такое прозвище (оно прилагалось ко многим ничтожным людям), а потому, что он его подлинно заслужил. Ни один из остальных вопросов вифинца не остался без ответа. Антиной со все возрастающим изумлением следил за объяснениями и наконец воскликнул: - Как хорошо ты знаешь этот город! А ведь ты еще никогда здесь не бывал. - Одно из величайших наслаждений, доставляемых путешествиями, - отвечал Адриан, - заключается в том, что, странствуя, мы воочию видим ряд вещей, о коих составили себе представление по книгам и рассказам. Они как бы сами предлагают нам сравнить их с образами, стоящими перед нашим духовным взором, прежде чем мы встретились с реальными вещами. Мне кажется, что удивление при виде неожиданной новости доставляет гораздо меньше удовольствия, чем первый взгляд на нечто известное, которое мы считали достойным более подробного ознакомления. Понимаешь ты мою мысль? - Кажется, понимаю. Слышишь о чем-нибудь, а потом вдруг и увидишь это самое и тогда спрашиваешь себя, правильно ли себе это представлял. Я всегда представляю себе людей и местности, которые мне хвалили, прекраснее, чем они оказываются на деле. - Этот остаток, выпадающий не в пользу действительности, не столько служит к посрамлению этой последней, сколько к чести твоей юной фантазии, неутомимой и все украшающей, - ответил Адриан. - Я же... я... - и тут император поглядел вдаль, поглаживая бороду, - чем старее становлюсь, тем чаще убеждаюсь, что можно представить себе людей, места и вещи так, чтобы, впервые встретившись с ними, иметь право подумать, будто давно их знаешь, был в тех местах и видел все воочию... Мне кажется, что и здесь я не нахожу ничего нового и передо мной опять давно знакомый вид. Но чуда тут никакого нет; я хорошо знаю Страбона*, а сверх того, сотни раз слышал и читал об этом городе. Но есть много такого, что мне совершенно чуждо и все же при ближайшем соприкосновении представляется уже виденным и пережитым. ______________ * Страбон (63 г. до н.э. - после 20 г. н.э.) - автор "Географии" в 17 книгах, являющейся наряду с сочинениями Птолемея главным источником древней географии. - Нечто подобное и я, наверно, испытал, - заявил Антиной. - Неужели наша душа действительно уже жила в других телах и порою вспоминает впечатления прежних существований? Фаворин рассказывал мне однажды, будто какой-то великий философ (кажется, Платон) утверждает, что души наши перед рождением двигаются взад и вперед по небосклону, чтобы они могли осмотреть землю, на которой им суждено жить. Кроме того, Фаворин говорил... - Фаворин!.. - презрительно сказал Адриан. - Этот краснобай обладает большим умением придавать новую и привлекательную форму тому, что придумали люди гораздо значительнее его, но подслушать тайны собственной души - это ему не дано. Для этого он сам слишком много болтает и слишком уж погружен в мирскую суету. - Ты сам заметил это явление, но не одобряешь объяснения, данного Фаворином... - Да. Ибо знакомыми казались мне люди и вещи, родившиеся или сделанные много позднее моего рождения. Сотни раз спрашиваю я себя, стоя перед собственным законченным творением: "Возможно ли, чтобы ты, Адриан, сын своей матери, совершил это? Как называется та чужая сила, которая помогала тебе при созидании?.." Теперь я ее знаю и вижу так же, как она действует в других. Кого она посетит, тот сразу становится выше себе подобных, и всего деятельнее она проявляется в художниках. А может быть, обычные люди превращаются в художников именно потому, что гений избирает их своим вместилищем. Понял ли ты меня? - Не совсем, - отвечал Антиной. Его большие глаза сияли оживлением, пока он вместе с императором смотрел на город, но теперь заволоклись и потупились. - Не сердись на меня, государь. Этого я, вероятно, никогда не пойму. Самостоятельное мышление мне незнакомо, следить за чужими мыслями мне трудно, и не думаю, чтобы я когда-либо мог создать что-нибудь путное. Когда мне приходится действовать, никакой демон не помогает моей душе: она чувствует себя совершенно беспомощной и впадает в мечтательность. Если мне случается что-нибудь довести до конца, то я всегда вынужден признаться себе, что мог бы сделать лучше. - Самопознание, - засмеялся Адриан, - это верх мудрости. Всякий, кто обогатил сознание своего духа чем-либо прекрасным, уже тем самым выполнил свою задачу. То, что другие достигают делами, то совершаешь ты самим фактом своего существования!.. Аргус! Смирно! При последних словах императора собака встала и, ворча, подошла к двери. Несмотря на призыв своего господина, она громко залаяла, когда послышался сильный стук в двери. Адриан с удивлением посмотрел на дверь и спросил: - Где Мастор?.. Антиной позвал раба, но напрасно - в императорской опочивальне его не было. - Что сделалось с ним? - спросил Адриан. - Он обыкновенно всегда бывает под рукою, всегда весел, как жаворонок; но сегодня у него был вид какого-то мечтателя, и, одевая меня, он уронил сперва мой башмак, а потом застежку. - Я вчера прочел ему письмо из Рима, - отвечал Антиной. - Его молодая жена сбежала с каким-то корабельщиком. - Поздравляем его со свободой. - По-видимому, он любил жену.