тому я доволен тобою, мое дитя. Завтра состоится последнее собрание, и, может быть, Селена тоже получит выдающуюся роль. К счастью, у нас нет недостатка в средствах, чтобы одеть ее прилично... Когда примет тебя супруга префекта? - Завтра около полудня. - Так завтра мы купим новое хорошее платье. - Но хватит ли денег также и на браслет получше? - спросила Арсиноя ласкающимся тоном. - Мой так узок и беден. - Ты его получишь, так как заслужила его, - отвечал Керавн с достоинством. - Ты должна потерпеть до послезавтрашнего дня: завтра золотых дел мастера не торгуют по случаю праздника. Арсиноя еще никогда не видела отца таким веселым и разговорчивым, как теперь, а между тем путь от театра до Лохиады был некороток, и уже давно прошел тот ранний час, в который Керавн обыкновенно ложился спать. IV Когда отец и дочь дошли до дворца, было уже довольно поздно, так что после того, как Арсиноя сошла со сцены, подходящие лица для трех других сцен из жизни Александра были выбраны при свете факелов, ламп и свечей. Прежде чем собрание разошлось, гостей Плутарха угостили вином, сладким печеньем, сиропами из фруктов, паштетами из устриц и другими лакомствами. Управляющий дворцом воздал должную честь благородному напитку и вкусным яствам, а когда он чувствовал себя сытым, то обыкновенно становился добрее, после же умеренного наслаждения вином - веселее, чем обыкновенно. Теперь он был и добр и весел, так как, хотя он и сделал все, что было в его власти, угощение все же заняло гораздо меньше времени, чем было нужно для того, чтобы слишком обременить желудок или довести до опьянения, которое делало его угрюмым. В конце пути он сделался задумчивым и сказал: - Завтра в Совете не будет заседания по случаю праздника, и это хорошо; ведь все захотят меня поздравить, расспросить, выказать мне знаки внимания, а между тем позолота на моем головном обруче уже никуда не годится. В некоторых местах проглядывает серебро. Твой наряд не будет нам теперь ничего стоить, и я обязательно должен отправиться до следующего заседания к ювелиру, чтобы променять эту негодную вещь на настоящий обруч. Каков человек есть, таким он должен и казаться. Это изречение чрезвычайно понравилось ему, и, когда Арсиноя с живостью согласилась с ним и стала просить его оставить только достаточную сумму для костюма Селены, он тихо засмеялся про себя и сказал: - Нам уже нет надобности так беспокоиться. Желал бы я знать того Александра, который в скором времени попросит у меня мою Роксану в жены. Единственный сын богатого Плутарха уже заседает в Совете и еще не женат. Он уже не молод, но все-таки еще видный мужчина. Эти мечты счастливого отца о будущем были прерваны. У домика сторожа к нему подошла Дорида и окликнула его. Керавн остановился. Но когда старуха сказала затем: "Я должна поговорить с тобою", - то он ответил: - А я не стану тебя слушать ни сегодня, ни когда бы то ни было. - Я обратилась к тебе уж конечно не ради своего удовольствия. Я хочу только сказать тебе, что ты не найдешь свою Селену дома. - Что ты там толкуешь! - сразу вспылил Керавн. - Я говорю, что бедная девушка не могла идти дальше по городу, ее пришлось перенести в чужой дом, где за нею ухаживают. - Селена! - вскричала Арсиноя в испуге и горести, внезапно упав со своих облаков. - Ты знаешь, где она? Прежде чем Дорида успела ответить, Керавн загремел: - В этом виноват римский архитектор и его кусающаяся бестия! Хорошо же, хорошо, потому что теперь император поддержит мое право! Он укажет дорогу тем, кто уложил сестру Роксаны в постель и помешал ей участвовать в представлении. Очень хорошо, превосходно! - Это печально до слез, - возразила жена сторожа с гневом. - Так вот твоя благодарность за ее заботы о своих маленьких сестрах и брате? Как может так говорить отец, когда его лучшее дитя лежит у чужих людей со сломанной ногой! - Со сломанной ногой! - жалобно вскрикнула Арсиноя. - Сломанной? - медленно повторил Керавн с искренним огорчением. - Где я могу ее найти? - У госпожи Анны, в домике на конце сада вдовы Пудента. - Почему не принесли ее сюда? - Потому что врач запретил. Она лежит в лихорадке; но за нею хороший уход. Вдова Анна из христиан. Я терпеть не могу этих людей, но они умеют ухаживать за больными лучше, чем другие. - У христиан! Моя дочь у христиан! - вскричал Керавн вне себя. - Скорее, Арсиноя, идем к Селене! Селена не должна дольше ни одного мгновения оставаться у этого несчастного отребья. Вечные боги! Ко всем несчастьям еще и этот позор! - В этом еще нет большой беды, - сказала Дорида успокоительным тоном. - Между христианами есть люди, вполне достойные уважения. Что они честны - это верно, так как бедная горбатая девушка, которая принесла мне в первый раз эту дурную весть, отдала мне также вот этот кошелек, наполненный деньгами, которые вдова Анна нашла в кармане Селены. Керавн взял заработанные тяжким трудом деньги с таким презрением, как будто он привык к золоту и не обращает ни малейшего внимания на жалкое серебро; Арсиноя же при виде драхм начала плакать, так как ей было известно, что Селена вышла из дому ради этих денег, и представляла себе, какую ужасную боль вытерпела ее сестра по дороге. - Честные, честные! - вскричал Керавн, завязывая кошелек с деньгами. - Я знаю, какие бесстыдства творятся на собраниях этой шайки. Целоваться с рабами - это было бы как раз прилично для моей дочери! Пойдем, Арсиноя, поищем сейчас же носилки. - Нет, нет! - с живостью возразила Дорида. - Ты должен сначала оставить ее в покое. Не все говорят отцу, но врач уверял, что если теперь не дать ей полежать спокойно, то это может стоить ей жизни. С воспаленной раной на голове, в лихорадке и с переломанными членами не ходят ни на какое собрание. Бедное милое дитя! Керавн думал и угрюмо молчал, а Арсиноя вскричала со слезами на глазах: - Но я должна идти к ней, я должна видеть ее, Дорида! - Я тебе не поставлю этого в вину, моя милочка, - сказала старуха, - я уже была в этом христианском доме, но меня не допустили к больной. Ты дело другое; ты ее сестра. - Пойдем, отец, - попросила Арсиноя, - посмотрим сперва на детей, а потом ты проводишь меня к Селене. Ах, зачем я не пошла вместе с нею! Ах, что, если она у нас умрет! Керавн и его дочь дошли до своей квартиры не так скоро, как обыкновенно, потому что управляющий боялся нового нападения собаки, которая, однако же, в эту ночь находилась в спальне Антиноя. Старая рабыня еще не спала и находилась в большом возбуждении. Она любила Селену, беспокоилась из-за ее отсутствия, а в спальне детей тоже не все шло как должно. Арсиноя, не останавливаясь, пошла к детям; но негритянка задержала своего господина, пока он снимал свой паллий шафранного цвета, чтобы надеть вместо него старый плащ, и с плачем рассказала ему, что ее любимец, маленький, слепой Гелиос, заболел и не мог заснуть даже и после того, как она дала ему капель, которые обыкновенно принимал сам Керавн. - Бессмысленное животное, - вскричал он, - мое лекарство давать ребенку! - При этом Керавн сбросил с ног новые башмаки, чтобы переменить их на более скромные. - Если бы ты была молода, я приказал бы отстегать тебя. - Но ты ведь сам говорил, что эти капли полезны, - проговорила, запинаясь, старуха. - Для меня! - закричал управляющий и, не завязывая ремней, которые теперь тащились за ним по полу, побежал в детскую. Там сидел его слепой любимец, его "наследник", как он любил называть его, прижавшись своей хорошенькой белокурой и кудрявой головкой к груди Арсинои. Малютка тотчас же узнал его шаги и начал жаловаться: - Селена ушла, я боялся, и мне так нехорошо, так нехорошо! Керавн положил руку на лоб малютки. Почувствовав у него жар, он начал ходить взад и вперед перед постелькой ребенка и говорить: - Вот мы и дождались! Когда пришло одно несчастье, сейчас же является и другое. Посмотри на него, Арсиноя. Помнишь ли ты, как началась лихорадка у бедной Береники? Тошнота, беспокойство, пылающая голова. Не чувствуешь ли ты боли в горле, сердце мое? - Нет, - отвечал Гелиос, - но мне так нехорошо. Керавн расстегнул рубашонку малютки, чтобы посмотреть, не показались ли на его груди пятна; но Арсиноя сказала, когда он склонился над ребенком: - Это пустяки. Он только испортил себе желудок. Глупая старуха во всем ему потакает и дала ему половину пирожного с изюмом, за которым мы послали, когда вышли из дому. - Но у него горит голова, - повторил Керавн. - К завтрашнему утру все пройдет, - уверяла Арсиноя. - Мы больше нужны бедной Селене, чем ему. Идем, отец! С ним может остаться старуха. - Пусть придет Селена, - говорил мальчик плаксиво. - Пожалуйста, не оставляйте меня опять одного. - Твой папочка останется с тобою, - отвечал Керавн с нежностью; он чувствовал боль в сердце, видя этого ребенка страдающим. - Никто из вас не знает, чем обладаем мы в лице этого мальчика. - Он скоро заснет, - уверяла Арсиноя. - Пойдем же, иначе будет слишком поздно. - Чтобы старуха сделала какую-нибудь новую глупость? - вскричал Керавн. - Остаться при ребенке моя обязанность. Иди к своей сестре, и пусть проводит тебя старуха. - Хорошо. Завтра утром я вернусь. - Завтра утром? - спросил Керавн протяжно. - Нет, нет, это не годится. Да и, кроме того, Дорида ведь сказала, что у христиан будет хороший уход за Селеной. Взгляни только, что с нею, поклонись ей от меня, а затем возвращайся домой. - Но, отец... - Затем нужно помнить, что завтра в полдень тебя ждет супруга префекта, чтобы выбрать для тебя наряд. Ты не должна при этом казаться невыспавшейся или сонливой. - Я посплю немножко утром. - Утром? А мои локоны? А твоя новая одежда? А бедный Гелиос? Нет, дитя, ты только посмотришь на Селену и затем вернешься. Рано утром начинается празднество, а ты знаешь, что происходит при этом. Старуха не сможет тебе помочь в толкотне. Ты только взглянешь, что с Селеной, но не останешься при ней. - Я посмотрю... - Нечего там смотреть. Ты вернешься назад! Я приказываю! Через два часа ты должна лежать в постели. Арсиноя пожала плечами. Через несколько минут она стояла уже перед сторожкой привратника. Широкая полоса света падала через отворенную дверь комнаты, украшенной цветами и птицами, - значит, Эвфорион и Дорида еще не легли спать и могли тотчас же отворить им ворота дворца. Грации залаяли, когда Арсиноя переступила через порог дома своих старых друзей, но не оставили своих подушек, потому что сразу узнали ее. Уже несколько лет, послушная строгому запрещению отца, Арсиноя не входила в эту уютную комнату, и ее сердце растаяло, когда она вновь увидела все то, что так любила, будучи ребенком, и чего не забыла, сделавшись взрослой девушкой. Там были птицы, маленькие собачки и лютни на стене возле Аполлона! На столе доброй Дориды всегда было что-нибудь съестное; так и теперь на нем лежал прекрасный румяный пирог возле кружки с вином. Как часто она, будучи ребенком, шмыгнет, бывало, к старушке, чтобы получить какой-нибудь сладкий кусок, нередко также и для того, чтобы посмотреть, нет ли там верзилы Поллукса, смелая изобретательность и живость которого придавали играм и забавам печать величия и какую-то особенную прелесть. Теперь друг ее детства сидел там собственною своею персоною, вытянув далеко вперед свои длинные ноги. Арсиноя захватила еще конец его рассказа об избрании ее для роли Роксаны, причем услыхала свое собственное имя, украшенное такими прилагательными, которые заставили кровь прилить к ее щекам и вдвойне обрадовали ее, потому что он не мог подозревать, что она его слышит. Из мальчика он сделался мужчиной, статным мужчиной и великим художником; но он все-таки остался прежним беспечным и добрым Поллуксом. Резкий прыжок, с каким он вскочил со своего места ей навстречу, здоровый смех, которым он по временам прерывал свою речь, детски нежная манера, с какой он обнимал свою маленькую мать, приветствуя Арсиною и расспрашивая о причине ее позднего выхода из дому, симпатичный глубокий тембр его голоса, каким он высказывал сожаление о постигшем Селену несчастье, - все это действовало на Арсиною как нечто знакомое, милое, чего она была лишена уже давно, и она крепко схватила обе руки, которые он протянул ей. Если бы в это мгновение он поднял ее и на глазах Эвфориона и своей матери прижал к своему сердцу, то, говоря по правде, она не рассердилась бы на него. Арсиноя пришла к Дориде с глубоко опечаленным сердцем, но в домике привратника веял такой воздух, в котором печаль и забота быстро выдыхались, и в представлении легкомысленной девушки образ ее сестры, измученной страданием и находящейся под угрозой страшной опасности, с изумительной быстротой превратился в образ больной, лежащей в удобной постели и чувствующей сильную боль только в поврежденной ноге. Вместо терзавшего сердце опасения явилось сердечное участие, и оно звучало еще в голосе Арсинои, когда она попросила певца Эвфориона отворить ей ворота, так как она хочет выйти со своей старой рабыней посмотреть, как чувствует себя Селена. Дорида успокоила ее, повторила уверение, что в доме вдовы Анны больная окружена всевозможными попечениями, но одобрила ее желание навестить сестру и поддержала Поллукса, убедившего Арсиною позволить ему проводить ее. Он говорил, что скоро после полуночи начнется праздник, улицы наполнятся буйным народом и от пьяных рабов ее скорее защитил бы пуховый веник, чем это черное пугало - рабыня, которая была развалиной уже тогда, когда он совершил глупейший поступок в своей жизни и восстановил против себя ее отца. Они молча шли по темным улицам, которые все больше и больше наполнялись людьми. Затем Поллукс сказал: - Дай я возьму тебя под руку, ты должна чувствовать, что я защищаю тебя, а я желал бы при каждом моем шаге сознавать, что я снова нашел тебя и могу быть возле тебя, чудное создание! В этой просьбе не было и тени озорства, она звучала скорее глубокой серьезностью, и густой голос ваятеля дрожал от волнения, когда он повторил ее с сердечной нежностью. Точно перст любви постучалась она в сердце девушки, которая вложила свою руку в руку Поллукса и отвечала тихим голосом: - Уж ты сумеешь меня защитить. - Да, - сказал он твердо и схватил левой рукой ее маленькую ручку. Она не отняла руки, и, когда они молча прошли несколько шагов, Поллукс вздохнул и спросил: - Знаешь ли ты, что я чувствую? - Что? - Я и сам не в состоянии объяснить это как следует. Это такое чувство, как будто я победитель на Олимпийских играх или же император подарил мне свою пурпурную мантию. Но наплевать на венок и на пурпур. Сейчас ты опираешься на мою руку, а я держу ее в своих руках: в сравнении с этим все другое - ничто. Если бы здесь не было людей, то я... я... я не знаю, что бы я сделал. Упоенная счастьем, она посмотрела на него; он же горячо и надолго прильнул к ее руке. Затем он выпустил ее и сказал со вздохом, исходившим из самой сокровенной глубины его сердца: - О Арсиноя, прекрасная Арсиноя, как я люблю тебя! Это признание тихо, но пламенно сорвалось с его губ. Девушка крепко прижала его руку к себе, прильнула головой к его плечу, встретилась своими большими, широко раскрытыми глазами с его нежным взглядом и тихо сказала: - Поллукс, я так счастлива! Мир так прекрасен! - Нет, я готов его возненавидеть! - воскликнул ваятель. - Слышать это и иметь возле себя бдительную старуху и быть принужденным степенно выступать среди улицы, кишащей народом, невыносимо! Этого я не могу терпеть дольше! Девушка из девушек, здесь темно! Действительно, в углу, который образовали два дома, примыкавшие один к другому, лежала глубокая тьма. Там Поллукс привлек Арсиною к себе и быстро запечатлел на ее невинных устах первый поцелуй, но среди этой тьмы в их сердцах было светло, сияло солнце. Она крепко обвила руками его шею и была бы готова оставаться в таком положении до скончания дней, но к ним приближалась шумная толпа рабов. С песнями и беснованием начали эти несчастные свое празднование вскоре после полуночи, чтобы полнее насладиться торжеством, освобождавшим их на короткое время от всяких обязанностей. Поллукс знал, как необузданны они могут быть в своем веселье, и, идя с Арсиноей, просил ее держаться поближе к домам. - Как они веселы, - сказал он, указывая на ликовавшую толпу. - Сегодня хозяева будут даже слегка им прислуживать. Для них только что начинается их лучший день в году; для нас же начался прекраснейший день в нашей жизни. - Да, да, - отвечала Арсиноя и обвила обеими руками его сильную руку. Затем она весело засмеялась, так как Поллукс заметил, что старая невольница прошла мимо них с опущенной головой и последовала за другой молодой парой. - Я позову ее, - сказала Арсиноя. - Нет, нет, оставь ее, - упрашивал художник, - те двое, что впереди, наверное больше нуждаются в ее охране, нежели мы. - Как могла она принять вон того маленького человека за тебя? - засмеялась девушка. - Если бы я был хоть немножко пониже! - отвечал Поллукс, вздыхая. - Подумай, какая масса жгучей любви и мучительного желания входит в такой длинный сосуд, как я. Она ударила его по руке, и в наказание за это он быстро коснулся ее лба губами. - Но здесь люди, - сказала она, отстраняясь. - Не беда, они только позавидуют, - весело возразил он. Улица была пройдена, и теперь они стояли перед каким-то садом. Он принадлежал вдове Пудента. Поллукс знал это, так как владелица сада Павлина была сестрой архитектора Понтия и имела кроме этого великолепный дом в городе. Но неужели это возможно? Неужели их принесли сюда невидимые руки? Ворота усадьбы были заперты. Скульптор разбудил привратника, сказал, что ему нужно, и привратник, получивший приказание впустить родных больной хотя бы и ночью, проводил его с Арсиноей до места, откуда можно было видеть яркий свет, мерцавший в домике вдовы Анны. Луна освещала путь, усеянный раковинами; кусты и деревья сада бросали резко очерченные тени на освещенные площадки, море ярко сверкало. Привратник оставил двух счастливцев, как только они вошли в темную аллею. Поллукс, открыв свои объятия, сказал: - Теперь еще один поцелуй, о котором я буду вспоминать, поджидая тебя. - Теперь нет, - упрашивала девушка, - теперь, когда мы здесь, мне уже не до радости. Я беспрестанно думаю о бедной Селене. - Против этого нельзя ничего возразить, - сказал покорно Поллукс. - Но я буду вознагражден, когда пройдет срок ожидания. - Теперь уже нет! - вскричала Арсиноя, кинулась к нему на грудь и затем поспешила к дому. Он последовал за нею, и когда она остановилась у одного ярко освещенного окна, приходившегося вровень с землей, то остановился и он. Они вместе заглянули в высокую, обширную, чрезвычайно опрятную комнату, в которой была только одна дверь, выходившая в некрытые сени. Стены этой комнаты были окрашены в светло-зеленый цвет. Единственное украшение висело над дверью. На заднем плане этой комнаты стояла кровать, на которой покоилась Селена. В нескольких шагах от нее сидела горбатая Мария и спала, а вдова Анна подошла к больной с мокрым компрессом и осторожно положила его ей на голову. Поллукс подтолкнул локтем Арсиною и прошептал ей: - Как лежит твоя сестра! Это спящая Ариадна, покинутая Дионисом*. Какую боль она почувствует, когда проснется! ______________ * Здесь Эберс ошибся. По мифу не Дионис, а Тезей покинул на острове Наксос Ариадну, после того как она спасла его от чудовища Минотавра. Там ее нашел Дионис и сделал своей супругой. - Мне она кажется не такой бледной, как обыкновенно. - Посмотри, как согнута ее рука и в каком красивом положении ее голова покоится на ладони! - Теперь уходи! - тихо воскликнула Арсиноя. - Тебе не следует подсматривать здесь. - Сейчас, сейчас. Если бы там лежала ты, никакое божество не сдвинуло бы меня с места. Как осторожно Анна снимает примочку с больной ноги! Даже с глазом нельзя было бы обращаться заботливей, чем эта матрона обращается с ногой Селены. - Отойди назад; она смотрит прямо сюда. - Чудное лицо! Может быть, это какая-нибудь Пенелопа*; но в ее глазах есть что-то совсем особенное. Если бы мне пришлось опять лепить изображение Урании, созерцающей звезды, или Сафо, полную божественного вдохновения и смотрящую в поэтическом восторге на небо, я придал бы ее глазам именно это выражение. Она уже не очень молода, и, однако же, какое у нее лицо! Оно кажется мне похожим на небо, с которого ветер прогнал все облака. ______________ * Пенелопа, жена Одиссея, - образец добродетельной женщины. - Серьезно говорю, уходи, - приказала Арсиноя и вырвала у него свою руку, которую он схватил опять. Поллукс заметил, что ей не понравилась его похвала красоте другой женщины, и он, обняв ее, прошептал задабривающим тоном: - Успокойся, дитя! Тебе нет равных в Александрии и нигде, где понимают греческий язык. Совершенно чистое небо, конечно, не кажется мне наиболее прекрасным. Один свет, одна синева - это не для художника. Истинную прелесть придают небесному своду несколько подвижных облачков, озаренных сменяющимися серебряными и золотыми лучами. И хотя твое лицо тоже походит на небо, но, право, в нем нет недостатка в грациозной, вечно изменчивой подвижности черт. Эта матрона... - Посмотри, - прервала его Арсиноя, которая снова прильнула к нему. - Посмотри, с какою любовью Анна наклоняется над Селеной. Вот она тихо целует ее в лоб. Ни одна мать не может ухаживать за дочерью с большей нежностью. Я знаю ее уже давно. Она добра, очень добра; это трудно даже понять, так как она христианка. - Крест вон там над дверью, - сказал Поллукс, - есть знак, по которому эти странные люди узнают один другого. - Что означают голубь, рыба и якорь вокруг креста?* - спросила Арсиноя. ______________ * Эти символы часто встречаются на памятниках первых времен христианства. Голубь символизировал святой дух, якорь - надежду, а рыба - Христа. Слово рыба, по-гречески ichtys, является анаграммой имени Христа: Iesus Christos Theu Yios Soter, т.е. Иисус Христос, сын Божий, спаситель. - Это символические знаки из христианских мистерий, - отвечал Поллукс. - Я не понимаю их. Это жалкая мазня; последователи распятого бога презирают искусство, в особенности мое, так как всякие статуи богов им ненавистны. - И между подобными нечестивцами есть такие хорошие люди! Я сейчас иду в дом. Вот Анна опять смачивает полотенце. - И как бодра, как ласкова она при этом! Однако же все в этой большой чистой комнате какое-то чуждое, неуютное, непривлекательное; я не желал бы жить в ней. - Почувствовал ли ты легкий запах лаванды, просачивающийся из окна? - Давно. Вот твоя сестра шевелится и открывает глаза. Теперь она закрывает их снова! - Вернись в сад и жди меня, - прибавила Арсиноя решительно. - Я только посмотрю, что с Селеной. Я не буду оставаться долго: отец хочет, чтобы я вернулась поскорей, и никто не может ухаживать за больной лучше Анны. Девушка вырвала свою руку из руки друга и постучалась в дверь домика. Ей отворили, и вдова сама подвела Арсиною к постели сестры. Поллукс сначала сел на скамейку в саду, но скоро опять вскочил и стал мерить большими шагами дорогу, по которой шел с Арсиноей. Какой-то каменный стол задержал его при этом хождении, и ему пришла фантазия перепрыгнуть через него. Идя мимо стола в третий раз, он стремительно перепрыгнул через него; но после этого сумасбродного поступка он тотчас остановился и пробормотал про себя: "Точно мальчишка!" И в самом деле он чувствовал себя счастливым ребенком. Во время ожидания он сделался серьезнее и спокойнее. С чувством благодарности року он говорил самому себе, что теперь нашел тот женский образ, о котором мечтал в лучшие часы своего творчества, что этот образ принадлежит ему, только ему. Но кто, собственно, он сам? Бедняк, который должен кормить много ртов! Это должно перемениться. Он не хочет ничего отнимать у сестры, но с Папием он должен разойтись и встать на собственные ноги. Его мужество выросло, и, когда Арсиноя наконец вернулась от сестры, он уже решил, что в своей собственной мастерской сперва со всем прилежанием изготовит бюст Бальбиллы, а потом вылепит бюст своей милой. Эти две головки не могут не удаться ему. Император непременно их увидит, они будут выставлены. И внутренним оком он уже видел себя самого, как он отклоняет один заказ за другим и из всех лучших заказов принимает только самые блистательные. Арсиноя могла возвратиться домой успокоенною. - Болезнь Селены менее опасна, чем я думала. Она не хочет, чтобы за ней ухаживал кто-нибудь другой, кроме Анны. Правда, у нее легкая лихорадка, но кто умеет так разумно, как она, говорить о каждом маленьком вопросе домашнего хозяйства и обо всем, что касается детей, тот не может быть очень больным, - говорила Арсиноя, идя через сад под руку с художником. - Ее должно радовать и ободрять то, что ее сестра - Роксана! - вскричал Поллукс, но его прекрасная спутница отрицательно покачала головой и сказала: - Она всегда такая особенная; то, что меня радует больше всего, ей противно. - Селена - луна, а ты - солнце. - А кто ты? - спросила Арсиноя. - Я длинный Поллукс, и сегодня мне кажется, что со временем я еще сделаюсь великим Поллуксом. - Если это тебе удастся, то я вырасту с тобою вместе. - Это будет твоим правом, так как только с тобою может удаться мне то, что я замышляю. - Как могу я, неловкое создание, помочь художнику? - Живя и любя его! - вскричал ваятель и поднял ее вверх, прежде чем она могла помешать этому. У ворот сидела старая рабыня и спала. Привратник сказал ей, что ее молодая госпожа со своим провожатым пропущена сюда, но ее в усадьбу не впустил. Стулом ей служила тумба, и во время ожидания веки ее смежились, несмотря на все возраставший шум на улице. Арсиноя не разбудила ее и лукаво спросила Поллукса: - Ведь мы одни найдем дорогу домой? - Если Эрот не собьет нас с пути, - отвечал художник. Продвигаясь вперед, они перебрасывались нежными словами. Чем более они приближались к Лохиаде и к широкой дороге, которую Канопская улица, главнейшая и длиннейшая в городе, пересекала под прямым углом, тем гуще становился поток людей, двигавшихся вместе с ними. Но это обстоятельство было им на руку, так как если кто желает оставаться незаметным, а между тем не находит себе уединенного места, то ему стоит только замешаться в толпу. Увлекаемые вперед толпами людей, стремившихся к центральному пункту праздничного движения, они крепко прижимались друг к другу, чтобы их не разлучило шествие обезумевших фракийских женщин, которые в эту ночь, последовавшую за кратчайшим днем в году, верные обычаю своей родины, мчались стремительным потоком, ведя с собою бычка*. ______________ * Во Фракии культ Диониса сопровождался особенно шумными и неистовыми празднествами. Малые дионисии, о которых здесь идет речь, праздновались во время зимнего солнцеворота, в месяце посейдонии (наши декабрь - январь). Теперь они находились едва в сотне шагов от Лунной улицы, и навстречу им раздалась опьяняющая, веселая, дикая, разудалая песня, покрываемая звуками барабанов, флейт, бубенчиков и веселыми ликующими криками. Далее, на Царской улице, кончавшейся у Лохиады и пересекавшей Брухейон, им навстречу стремилась веселая толпа. Впереди всех среди других знакомых шел ювелир Тевкр, младший брат счастливого Поллукса. Увенчанный плющом, размахивая тирсом*, он плясал, а за ним, ликуя, неслась целая процессия мужчин и женщин, возбужденных до безумия, кричащих, поющих, пляшущих. Стебли винограда, хмеля и царских кудрей обвивали сотню голов; венки из тополя, лотоса и лавра колебались на пылающих лбах; шкуры пантер, оленей и косуль свешивались с нагих плеч и при быстром беге их носителей и носительниц вздымались высоко, подбрасываемые ветром. ______________ * Тирс - атрибут Диониса и его последователей; представлял собой палку, увенчанную сосновой шишкой, или плющом, или виноградными листьями. Художники и богатые молодые люди, возвращавшиеся с какого-то пиршества со своими возлюбленными, открывали это шествие с хором музыкантов. Кто встречал эту веселую толпу, того она увлекала, тащила с собою вперед. Почтенные граждане и гражданки, работники, девки, рабы, солдаты, матросы, центурионы, флейтистки, ремесленники, шкиперы, целый театральный хор, который угощал какой-то любитель искусства, возбужденные женщины, тащившие с собою козла, предназначавшегося к убиению в честь Вакха, - никто из них не устоял против искушения присоединиться к шествию. Оно повернуло теперь на Лунную улицу и двигалось по обсаженной вязами аллее, ограниченной с двух сторон проезжей дорогой, которая в это время не была никем занята. Как громко звучали двойные флейты, как крепко ударяли нежные руки девушек по телячьей коже барабанов, как весело играл ветер распущенными волосами бесновавшихся женщин и дымом факелов, которыми с громкими криками ликования размахивали удалые парни, наряженные Панами и сатирами! Здесь девушка на бегу высоко подбрасывала свой тамбурин и потрясала бубенчиками на его обруче так сильно, что казалось, вот-вот эти пустые металлические шарики оторвутся от него и по собственной прихоти, звеня, разлетятся по воздуху. Там, возле этой до безумия возбужденной девушки, прыгал изысканно-грациозными скачками красивый юноша. Он с комической заботливостью держал под мышкой конец длинного бычачьего хвоста, который прицепил себе, и дул то в самые длинные, то в самые короткие тростниковые дудки, изображавшие свирель Пана*. Иногда из середины этого шумного стремительного шествия раздавался какой-то громкий рев, который мог означать и радость, и горесть; но его каждый раз быстро заглушали безумный смех, разудалая песня, веселая музыка. ______________ * Пан (греч. миф.) - бог лесов, пастбищ и стад, изобретатель свирели; свиту его составляли мелкие божества - сатиры. Старики и юноши, знатные и бедняки - короче, все, приближавшиеся к этому кортежу, увлекаемые какой-то непреодолимой силой, невольно следовали за ним с ликующими криками. Поллукс и Арсиноя давно уже не шли рядом спокойным, степенным шагом, а, смеясь, двигали ногами в такт веселых звуков. - Как это звучит! - вскричал художник. - Мне хочется плясать, Арсиноя, плясать и кричать вместе с тобою, подобно исступленному. Прежде чем она могла ответить, он громко закричал: - Ио, ио! - и высоко поднял ее. Тогда и ею тоже овладело опьянение радостью: размахивая над головой рукою, она присоединила свой голос к его ликующему крику и разрешила ему увести ее туда, где цветочница продавала свой товар. Там она позволила ему обвить ее виноградными листьями, надела ему на голову лавровый венок, обвила плющом его шею и грудь, громко засмеялась, когда он бросил цветочнице крупную монету, и крепко уцепилась за его руку. Все это она проделала не задумываясь, с легкой поспешностью, дрожащими пальцами, точно в чаду. Вот процессия кончилась. Шесть женщин и девушек с венками на головах, взявшись под руку, примкнули к ней с громким пением. Поллукс потащил возлюбленную в этот веселый ряд, снова обнял ее, дал и ей обнять себя, и оба они понеслись быстрым танцевальным шагом вперед. Они размахивали свободными руками, откидывали голову назад, с громкими криками и песнями - и забыли все, что их окружало. Им казалось, будто их соединяет пояс, сотканный из солнечных лучей, и какой-то бог поднимает их высоко к себе и среди громких криков и ликования несет мимо бесчисленных звезд через светлые пространства эфира. И они позволили увлечь себя по Лунной улице на Канопскую, а затем обратно к морю до храма Диониса. Там они остановились, запыхавшись. И только теперь вернулось к нему сознание, что он - Поллукс, а к ней - что она Арсиноя и что ей следует отправиться к отцу и к детям. - Пойдем домой, - тихо сказала она. При этом она опустила руки и затем в смущении стала собирать свои распущенные волосы. - Да, да, - отвечал он точно во сне. Затем он освободил ее, ударил себя рукой по лбу и, обратившись к отворенной двери храма Диониса, вскричал: - Что ты могуществен, Дионис, что ты прекрасна, Афродита, что ты очарователен, Эрот, - это я узнал только сегодня! - Мы оба были совершенно зачарованы божеством, и это было нечто чудесное, - сказала Арсиноя. - Но вот идет новое шествие, а я должна вернуться домой. - Так пойдем через маленькую Портовую улицу, - предложил Поллукс. - Да. Я должна снять листья с волос, а там никто не увидит нас. - Я помогу тебе. - Нет, не прикасайся ко мне, - строго возразила Арсиноя. Она собрала массу своих мягких блестящих волос и освободила их от листьев, которые скрывались в них подобно зеленым жукам в махровых соцветиях. Наконец она спрятала волосы под покрывалом, которое уже давно спустилось с головы и держалось точно чудом, зацепившись за пряжку пеплума. Поллукс посмотрел на нее и воскликнул, увлеченный могуществом страсти: - Вечные боги, как я люблю тебя! Мое сердце было играющим ребенком, но сегодня оно выросло и сделалось героем. Подожди только, подожди, этот герой возьмет свое оружие в руки! - И я буду сражаться вместе с ним! - весело сказала Арсиноя, снова оперлась на его руку, и оба они поспешили к дворцу, не столько шагая, сколько приплясывая. Позднее солнце короткого декабрьского дня уже возвещало холодной серой полоской свой скорый восход, когда Поллукс со спутницей проходил через ворота, давно уже открытые для рабочих. В первый раз в зале муз, а во второй - в проходе, который вел в жилище смотрителя, они с сожалением, но все же весело простились. Однако их прощание было коротко, так как свет какой-то лампочки скоро разлучил их. Арсиноя быстро убежала. Им помешал Антиной. Он ожидал здесь императора, все еще наблюдавшего звезды на башне, построенной для него Понтием, и узнал Арсиною, когда она поспешно проходила мимо. Как только она исчезла, Антиной обратился к Поллуксу и весело сказал ему: - Прошу у тебя извинения, я помешал твоему свиданию с возлюбленной. - Она моя невеста, - гордо отвечал художник. - Тем лучше, - сказал любимец императора и так глубоко вздохнул, как будто это уверение Поллукса освободило его сердце от какой-то тяжести. - Тем лучше. Не можешь ли ты мне сказать, как здоровье сестры прекрасной Арсинои? - Разумеется, могу, - отвечал художник и позволил вифинцу взять его под руку. В следующий час ваятель, с губ которого лились шумным потоком бодрые и вдохновенные слова, совершенно пленил сердце Антиноя. Арсиноя застала отца и своего слепого брата Гелиоса, который уже не казался больным, в глубоком сне. Рабыня пришла домой через несколько минут после нее, и когда наконец Арсиноя с распущенными волосами бросилась в постель, то сейчас же заснула, и грезы снова привели ее к Поллуксу и при звуках барабанов, флейт и бубенчиков подняли их обоих и понесли высоко над пыльными путями земли, как два оторванных ветром листка. V Солнце уже взошло, когда смотритель Керавн проснулся. Он спал в своем кресле почти так же крепко, как на постели, однако же не чувствовал себя освеженным и во всех членах ощущал ломоту. В большой горнице все валялось вперемешку, как накануне вечером, и это ему было неприятно, так как он привык, входя в эту комнату утром, находить ее в лучшем порядке. На столе стояли остатки детского ужина, облепленные мухами, и между блюдами и корками хлеба блестели украшения его собственные и его дочери. Куда бы он ни посмотрел, он видел части одежды и разные вещи, которые были здесь не у места. В комнату вошла, позевывая, старая рабыня. Ее седые курчавые волосы спускались в беспорядке на лицо, взгляд ее был неподвижен, и она шаталась на ходу. - Ты пьяна! - крикнул на нее Керавн. И он не ошибся: после того как старуха, дожидавшаяся перед домом вдовы Пудента, проснулась и узнала от привратника, что Арсиноя уже ушла из сада, другие невольницы затащили ее в кабак. Когда Керавн схватил ее за руки и встряхнул, она, оскалив зубы и с глупой улыбкой на мокрых губах, вскричала: - Праздник! Все свободны! Сегодня праздник! - Римский вздор, - прервал ее смотритель. - Готов мой суп? Пока старуха бормотала про себя какой-то невразумительный ответ, в комнату вошел раб и сказал: - Сегодня мы все празднуем: могу ли и я тоже уйти со двора? - Этого еще недоставало! - вскричал Керавн. - Это чудовище пьяно, Селена больна, а ты рвешься на улицу! - Но никто не остается сегодня дома, - возразил негр. - Так убирайся! - закричал Керавн. - Шляйся до полуночи! Делай, что хочешь, только не ожидай, что я буду держать тебя дольше. Для верчения ручной мельницы ты еще годишься, и, наверно, найдется какой-нибудь дурак, который даст за тебя две-три драхмы. - Нет, нет, не надо продавать! - застонал старик и поднял руки с умоляющим видом; но Керавн не слушал его и продолжал: - Собака, по крайней мере, привязана к своему господину, а вы - вы объедаете его, и когда он нуждается в вас, то вас тянет шляться по улицам. - Но я останусь, - завыл старик. - Делай, что хочешь. Ты уже давно похож на разбитую клячу, которая делает всадника посмешищем для детей. Когда ты выходишь со мною, то мне вслед люди смотрят так, как будто у меня какое-нибудь грязное пятно на паллии. И эта паршивая собака желает праздновать и корчить из себя важную фигуру среди граждан! - Да ведь я остаюсь, только не продавай меня! - жалобно простонал раб, стараясь поймать руку своего повелителя, но Керавн оттолкнул его и приказал ему идти в кухню, развести огонь и облить водой голову старухи, чтобы привести ее в себя. Раб выпроводил ее за дверь, а Керавн пошел в спальню дочери, чтобы разбудить ее. В комнате Арсинои не было никакого другого света, кроме того, которому удавалось прокрасться через отверстие под самым потолком. Косые лучи утреннего солнца падали теперь на постель, к которой подошел Керавн. Там его дочь лежала в глубоком сне. Прекрасная голова девушки покоилась на согнутой правой руке, распущенные светло-каштановые волосы потоком струились на нежные плечи и переливались через край постели. Еще никогда дочь не казалась ему такой прекрасной, мало того - вид ее взволновал его сердце, так как Арсиноя напомнила ему умершую жену. И не одна суетная гордость, но и движение истинной отеческой любви невольно превратило желание его души в сердечную молитву без слов, чтобы боги сохранили это дитя и даровали ему счастье. Он не привык будить дочерей, которые всегда просыпались и были на ногах раньше его, и ему было тяжело прервать сладкий сон своей любимицы; но это было необходимо, и он, окликнув Арсиною по имени, потрепал ее по плечу и сказал, когда она наконец приподнялась и посмотрела на него вопросительно: - Это я. Вставай! Вспомни, дитя, сколько сегодня предстоит дел. - Конечно. Но ведь еще очень рано, - возразила она, зевая. - Рано? - спросил Керавн, улыбаясь. - Мой желудок утверждает пр