ужасе прыгают на коней. На иных - даже по два. Кто может, спасается верхом. А кому не удается вскочить на коня, удирает во тьме пешком. Но Гергей не преследует их. Он останавливается и трубит сбор. Венгры выскакивают к нему из-за шатров. - Турки бегут! - кричит Гергей. - Бери, ребята, все, что можно, только не выпускайте из рук уздечки коней. Вытаскивайте головни из костров и кидайте их в шатры! Венгры снова рассыпаются. Гергей стряхивает кровь с сабли и, чтобы очистить ее, трижды протыкает клинком полотнище шатра. - Фу-ты! Вот мерзкая работа! - говорит, задыхаясь, Золтаи, который таким же способом вытирает свою саблю. А турок уже и след простыл. Гергей подзывает к себе Фюгеди. - Пойдем, осмотрим все шатры подряд. При тусклом свете луны не отличишь шатер старшего офицера. Шатры все разные - один круглый, другой четырехугольный. Те, что понаряднее других, заранее приготовлены для кого-нибудь из начальства, но пока что в них спали рядовые. Гергей срывает с одного шатра флаг с конским хвостом и, увидев Криштофа, кричит: - Ну что, мальчик, порубал? - Двоих! - отвечает оруженосец, запыхавшись. - Только двоих? - Остальные убежали. Солдаты раздобыли несколько повозок и телег. Набросали в них то, что не удалось погрузить на коней: ковры, золоченые бунчуки, блиставшие драгоценными камнями кутасы (шейное украшение коня), сбрую, сундуки с одеждой, шлемы, ружья, посуду - словом, все, что попадалось под руку. Разобрали даже несколько шатров и тоже кинули их на телеги. Когда вернулись в крепость, уже светало. Добо с нетерпением поджидал их на башне. Если вылазка кончится неудачно, народ в крепости падет духом. Но больше всего он беспокоился потому, что Гергей взял с собой троих старших офицеров. Однако, увидев несущегося впереди оруженосца и показавшихся вскоре на дороге нагруженных коней, повозки, телеги и самого Гергея, который уже издали размахивал бунчуком, Добо просиял от радости. Витязи влетели в ворота. Народ приветствовал их восторженными криками. Людей в отряде не только не убыло, а даже прибавилось: долговязый парень привел турка с кляпом во рту. Короткая синяя поддевка, желтые штаны, постолы - вот и вся одежда пленника. Тюрбан сбит с наголо выбритой головы, седые лохматые усы нависли над губами. Турок в негодовании вращал налившимися кровью глазами. Парень приволок пленника прямо к Добо и только там вытащил у него изо рта затычку, на которую ушел обрывок чалмы. - Честь имею доложить, господин капитан: мы привели языка! - Осел! - заревел разъяренный турецкий тигр прямо в глаза храбрецу. Добо был не из смешливых, но тут он так весело захохотал, что у него даже слезы выступили на глазах. - Варшани, - сказал он пленнику, - хорошо же ты изображаешь турка! - И, обернувшись к солдату, приказал: - Да развяжи его! Ведь это наш лазутчик. - Я пытался объяснить дураку, что я венгр, - горестно оправдывался Варшани, - но только скажу слово - он сразу меня по башке, а потом даже рот заткнул. - И Варшани поднял руку, собираясь отплатить за оплеуху. Солдат смущенно отошел в сторону. Добо подозвал Гергея и Мекчеи, крикнул и лазутчика: - Пойдем! Они поднялись в построенный над внутренними воротами двухэтажный дом с башенкой и завернули в комнату приворотника. Добо сел в плетеное кресло и знаком приказал Варшани рассказывать. - Так вот, господин капитан, - начал лазутчик, потирая онемевшую руку. - Идет вся рать. Впереди - Ахмет-паша. На ночь остановились в Абоне. Передовые части во главе с Мэндэ-беем дошли до Маклара... Черт бы его побрал! - прибавил он изменившимся голосом. "Черт бы его побрал!" относилось к солдату, который приволок Варшани в-крепость. Веревка оставила глубокие следы на руках, голова болела от ударов. - Стало быть, и бей был с вами? - встрепенулся Гергей. - Вот кого надо было-поймать! - С ним не справишься, - возразил лазутчик. - Он толст, как монастырский кабан. В нем, наверно, фунтов триста весу, если не больше. - Как ты его назвал? - Мэндэ. Его и пуля не берет. Беем он стал недавно, после Темешварского сражения. Впрочем, солдаты по-прежнему называют его Хайваном. Гергей, улыбнувшись, затряс головой. - Это он, он самый, - обратился Гергей к обоим капитанам, - тот; о котором я намедни вечером рассказывал. Ну, здесь-то его пуля возьмет! - Говори дальше, - сказал Добо лазутчику. - Потом подойдет бейлер-бей Махмед Соколович. Это знаменитый пушкарь. Он и пушки сам установит, и первый выстрелит. Говорят, у него такой глаз, что сквозь стены видит. Да только я этому не верю. - Сколько у них орудий? - Старых стенобитных - штук шестнадцать. Других больших пушек - восемьдесят пять. Маленьких пушек - сто пятьдесят. Мортир - уйма. Ядра они везут на ста сорока телегах. Видел я и двести верблюдов, груженных порохом. На мажаре, запряженной четырьмя волами, везут одни только мраморные ядра величиной с самый большой арбуз. - А как у них с припасами? - Рису маловато. Теперь уж рис только офицерам выдают. А муку, овец, коров они грабежом добывают у жителей. - Болезней в лагере нет? - Нет. Только Касон-бей заболел в Хатване - огурцов объелся. - Кто ж идет еще? - Арслан-бей. - Сын бывшего будайского паши? - Да. - А еще? - Мустафа-бей, Камбер-бей, правитель Нандорфехервара, сендрейский бей, Дервиш-бей, Вели-бей... - Дьявол возьми этого Вели-бея! - проворчал Мекчеи. - Теперь-то он у меня запоет! - И даже попляшет, - добавил Гергей. - А Дервиш-бей, - расспрашивал дальше Добо, - это еще что за птица? Варшани покачал головой. - Очень странный. С виду такой же, как и все, а когда идет в сражение, снимает бейскую одежду и надевает власяницу. Потому и прозвали его Дервиш-беем. И Варшани в смущении захлопал глазами. По вопросу Добо он понял, что какой-то другой лазутчик опередил его. - Что это за человек? - продолжал допытываться Добо. - Какое войско он возглавляет? - Я видел его среди конных. Он одноглазый. Прежде был агой янычар, и настоящее его имя Юмурджак. Гергей схватился за саблю. - Юмурджак! - повторил он. - А вы не помните, господин капитан? Ведь я от этого Юмурджака удрал в детстве. Добо замотал головой. - Я уж со столькими турками имел дело, что не диво, если кого и забуду. - И вдруг воскликнул, ударив себя по лбу: - Вспомнил! Это ведь младший брат Арслан-бея. Жестокая собака! - И он снова обернулся к лазутчику: - Кем ты был в лагере? - Последнее время слугой Мэндэ-бея. Черт бы побрал того осла, который схватил меня! Если б не он, ведь я мог бы доносить обо всех их замыслах. - А как ты попал к бею? - Подружился с его слугой и всегда терся возле его шатра. Под Хатваном бей рассердился на своего слугу и прогнал его. А так как меня он видел уже не раз, то взял к себе. Я ведь и чернила варить научился. - Что? - Чернила. Он, господин капитан, пьет чернила, как вино. И утром, и в обед, и вечером - все чернила хлещет. - Да это, наверно, не чернила. - Чернила, господин капитан. Настоящие, хорошие черные чернила. Варят их из каких-то бобов, и такие они горькие, что я раз попробовал их - потом на другой день все еще плевался. Бобы эти по-турецки зовут каве [кофе]. Офицеры переглянулись. Ни один из них еще не слышал про кофе. - Это хорошо, что ты попал к нему, - задумчиво произнес Добо. - А что говорят в войсках про Эгер? Крепость считают сильной или думают с налета ее взять? Лазутчик пожал плечами. - После падения Солнока, господин капитан, они воображают, что им принадлежит весь мир. Говорят, будто Али-паша написал Ахмеду, что Эгер - это ветхий хлев. - Стало быть, турецкие войска еще не соединились? - Нет еще. Добо взглянул на Мекчеи. Тот с улыбкой сказал: - Ничего, они еще увидят, какие кроткие овечки поджидают их в нашем ветхом хлеву! Лазутчик продолжал: - В лагере много всякого сброда. Войска сопровождают разные греческие и армянские купцы, канатные плясуны, барышники и цыгане. Есть там и несколько сотен невольниц. Большей частью женщины из Темешвара. Их поделили между офицерами... - Негодяи! - с возмущением воскликнул Мекчеи. Лазутчик говорил дальше: - Из невольников мужского пола я видел только мальчишек да еще возниц, везущих ядра. Арслан-бей десять раз на дню повторяет, что как только эгерчане увидят турецкую несметную рать, то сразу же сбегут, как и солнокцы. - Какие у турок главные силы? - Множество янычар. И еще больше - конных мюсселлемов. Идут и подкопщики - называют их лагумджи. Еще идут хумбараджи - они копьями и пращами забрасывают в крепость гранаты из обожженной глины. Добо встал. - Теперь ступай, отдохни. Покажись нашим людям, особенно башенной страже, чтобы они узнали тебя, если еще не знают. А ночью возвращайся в турецкий лагерь. Захочешь о чем-нибудь донести нам, подойди к стене со стороны города и заиграй на дудке. Стражи у ворот уже знают твою дудку. 7 На рынке тут же началась продажа с торгов военной добычи: продавали восемь низкорослых турецких лошадок и всякое добро, привезенное на пяти груженых возах. Вытащили из постели дьяка - раздатчика хлеба, поставили перед ним стол, дали ему барабанщика. Глашатаем назначили Бодогфальви. - Начнем с коней, - сказал Пете. - Продается прекрасный арабский конь! - провозгласил Бодогфальви. - Продавай сразу обоих, - заметил Мекчеи, зная, что среди добычи было два одинаковых гнедых коня. Добо поручил Мекчеи купить для оруженосцев двух коней. Мекчеи ждал, не надбавит ли кто цену. Но никто не прибавлял, все берегли деньги на оружие и одежду. За четыре форинта Мекчеи достались все восемь лошадей; он увел их в конюшню. Затем следовали телеги. Из них охапками вынимали превосходное оружие. За динар или за два можно было купить саблю, украшенную драгоценными камнями, и ружье с прикладом из слоновой кости. Женщины наперебой торговали одежду. Фюгеди купил двадцатифунтовую булаву, Иов Пакши приобрел бархатный чепрак, Золтаи - серебряный шлем. Деньги так и сыпались дьяку Михаю, и он усердно записывал, кто что купил и сколько заплатил. Когда с первой телегой почти покончили, Бодогфальви весело крикнул: - А теперь следует сокровищница знаменитого царя Дария! С помощью силача-солдата он поставил на задок телеги красивый сундук, обитый телячьей кожей. Сундук был заперт, но ни замка, ни запора не было видно. Пришлось взломать его топором. Из-за любопытства люди чуть не передавили друг друга. Ведь если в сундуке и нет сокровищ царя Дария, то уж наверняка в нем лежат ценные вещи. Придвинулись ближе и оба корчмаря - Лаци Надь и Дюри Дебрей. Оба были в фартуках с высокими нагрудниками. - Вот бы купить два серебряных кубка! - сказал Дебрей. - Если витязи завернут ко мне в корчму, пусть пили бы с удовольствием. И он взглянул на молодого смуглого солдата. Парень тотчас запустил руку к себе в карман. С телеги сбросили ворох женской одежды и несколько горшков с цветами - очевидно, некоторые турецкие офицеры везли с собой и жен. - Мне хотелось бы только пару чувяк, - сказала пожилая женщина. - Говорят, турки шьют чувяки на славу. Сундук открыли, и, к немалому изумлению зевак, из него поднялся мальчуган лет шести-семи - перепуганный малыш с белым личиком и глазами серны. Волосы маленького турка были коротко острижены. Он был в одной рубашонке, на шее висела на шнурке золотая монетка. Бодогфальви выругался: - Тьфу, чтоб им ни дна ни покрышки! Провались они пропадом, все твои родичи, и деды, и прадеды, лягушки гололобые! - И он скорчил смешную рожу, желая выразить свое отвращение. Все засмеялись. - Пристукни этого головастика! - гаркнул солдат с другой телеги. - Все семя их надо истребить! - с горечью поддержал его третий. - Да вылезай ты, кошка тебя забодай! - заорал Бодогфальви. Схватив мальчика за плечо, он вытащил его из сундука и кинул на траву так, что ребенок перекувырнулся и завизжал. Все смотрели на него с гадливостью, как на жабу. - Ох, какой урод! - сказала одна женщина. - И вовсе не урод! - ответила другая. А ребенок стоял. Губы его скривились, испуганные глазенки были полны слез. Он вытирал их ручками, с ужасом глядя то на одну, то на другую женщину, но громко плакать не смел и только всхлипывал. - Да пристукните же его! - крикнул шатерник, замахнувшись кулаком. Испугавшись крика, ребенок приник к какой-то женщине и спрятал голову в складках ее юбки. Случайно это оказалась та самая сухая старуха с орлиным носом, которая назвала его уродом. Она работала в пекарне. Рукава ее и сейчас были засучены, а синий головной платок завязан концами на затылке. - Вот еще! - сказала она, положив руку на голову ребенка. - А может, он не турок! Правда, сынок, ты ведь не турок? Мальчик поднял личико, но не ответил. - А кто же он? - усомнился Бодогфальви. - Вон в сундуке и одежда его. Красная шапка и красный доломан. Да где ж это виданы такие штаны? Внизу тесемка вдета - и затягивай, как кисет. Он бросил одежду мальчика. - Аннем! [Мама! (тур.)] - заговорил ребенок. - Нереде? [Где? (тур.)] - Видишь, он венгр! - воскликнула женщина, торжествуя. - Он сказал: "Аням дериде!" [Мама, иди сюда! (венг.)] И она обернулась к мальчику. - Да какой же он венгр, тетушка Ваш! - улыбнулся Пете. - Он говорит не "дериде", а "нереде". Спрашивает, где его мать. - Йок бурда анын! [Нет здесь твоей матери! (тур.)] Ребенок снова расплакался: - Медед, медед! [Помогите, помогите! (тур.)] Тетушка Ваш опустилась на колени и молча начала одевать мальчика. Надела на него красные шаровары, красную шапку, красные башмачки и фиолетовый бархатный доломан. Доломан-то, правда, был уже в заплатках, да и красные башмачки повыцвели. Она вытерла фартуком лицо мальчика. - Надо его отдать туркам, - сказала она. Пете и сам не знал, что делать. - Эх! - заорал Бодогфальви, выхватив саблю. - Что ж, разве эти собаки не убивают наших детей? Они даже младенцев не щадят! Тетушка Ваш оттащила мальчика и, защищая его от сабли, прикрыла руками. - Руби! - крикнул шатерник. - Не тронь! И мгновенно три женщины обступили ребенка. Пока солдат вкладывал саблю в ножны, ребенок исчез между фартуками и юбками. Попробуй возьми его, теперь даже с ищейкой не найдешь! После ночного боя Гергей поскакал к Мелегвизу. Выкупался и тотчас вернулся. Перед дворцом он встретил плотного парня в синей поддевке. Парень нес на плече железный шест, которым забивали заряд в пушку. На конце шеста чернела закопченная пакля. Парень поклонился Гергею. И когда обратил к нему лицо, Гергей, остолбенев, остановился. Белокурый парень в синей безрукавке... детский маленький нос... смелые глаза... Бывают лица, которые остаются у нас в памяти, как сохраняются на стене картины. Гергею крепко запомнилось и это лицо, и эта фигура. Он видел их ребенком, когда попал в неволю и сидел на возу на коленях у крестьянской девушки. Парень был тогда в оковах и ругал турок. Гергей крикнул: - Гашпар! - Слушаю, господин лейтенант! - изумленно отозвался парень. - Но откуда вы изволите знать меня? - И он снял шапку. Гергей смотрел на него глазами, полными удивления. "Ерунда какая-то! - размышлял он. - Не может быть! Двадцать лет назад я видел его". - Как зовут твоего отца? - Так же, как и меня: Гашпар Кочиш. - А мать зовут Маргит, верно? - Да. - Они в Баране поженились? - В Баране. - Были у турок в рабстве? - Их только гнали в Турцию. - Но они освободились? - Да. - Их освободил Добо? - Да, Добо и один мальчик. Лицо Гергея запылало. - А матушка твоя здесь? - Сюда перебралась, потому что отец мой здесь. Мы, господин лейтенант, вместе с ним при одной пушке. - А где твоя матушка? - Да вон она идет. От ворот шла круглолицая полная женщина. В руках у нее - два кувшина с молоком, за спиной - бадья, в подоткнутом фартуке - морковь. Гергей торопливо подошел к ней. - Милая моя тетушка Маргит! Дайте-ка я вас расцелую! И прежде чем женщина успела опомниться; он расцеловал ее в обе щеки. Тетушка Маргит глядела на него, обомлев. - Душенька моя, - сказал Гергей, - я тот самый мальчик, которого вы везли на коленях по печской дороге. - Да неужели? - изумилась женщина. - Неужели это вы, ваша милость господин витязь? Голос у нее был густой и низкий, точно звук трубы. - Я, душа моя! - ответил радостно Гергей. - Сколько раз вспоминал я ваше доброе девичье лицо! Вспоминал, как вы по-матерински ласкали и баюкали нас там, на возу. Глаза тетушки Маргит увлажнились от радости. - Держи кувшин, - сказала она сыну, - а то, ей-богу, выроню из рук. А та крошечная девочка, жива ли она? - Жива! Она моя жена. Сейчас она дома, в Шопроне. У меня и сын есть. Зовут его Янчи. Я напишу домой, что видел тетушку Маргит. Напишу им непременно. Эх, витязь Гергей, где сейчас твой сынок? Где твоя красавица жена? 8 На дворе белый день, а Гергей спит на медвежьей шкуре. Проснулся он от невообразимого грохота и треска. Казалось, будто сразу ломятся в тысячу ворот. Гергей потянулся и встал, распахнул ставни. Весь город в огне. Огромный великолепный собор, архиепископский дворец, церковь Миклоша, дом каноников под черепичной крышей. Пестрая мельница, обе башни Пестрых ворот и много других строений объяты пламенем и клубами дыма. В крепости адский грохот - и над головой, и повсюду. Открыв окно, Гергей увидел, что дранки так и летят перед его носом. Он понял, что срывают крышу монастыря и новую прекрасную крышу церкви. Отовсюду летят зеленая черепица, дранки, тес, балки. Гергей отворил третье окно - та же картина: сдирают крыши с домов. Во дворе и в проходах между домами никого, но стены крепости усыпаны народом. Он поглядел на солнце. Полдень уже миновал. Гергей кликнул слугу. Тот не отозвался. Взяв кувшин с водой, Гергей быстро умылся, оделся, прицепил саблю и надел шлем с орлиными перьями. Стремглав сбежал по лестнице, захватил щит и, укрываясь от падающих дранок, помчался на башню. Точно пестрый бурный поток, готовый затопить весь мир, льется из долины турецкая рать. Идет с шумом и гамом, под барабанный бой и звуки труб. Волнами приближаются ратные ряды, мелькают алые, белые и синие цвета одежды. Славные деревеньки около Мелегвиза - Алмадяр, Тихамер - горят. Пылают все дома. На макларской дороге конца-краю не видать военному обозу. Волы и буйволы тянут орудия. У склона горы - джебеджи [латники] в сверкающих доспехах; внизу, возле заповедника, - несметная рать конных акынджи в красных шапках. Кто еще пожалует вслед за ними? - Где господин комендант? - На вышке церкви. Гергей смотрит. На плоской кровле вышки стоит Добо в будничной суконной шапке голубовато-серого цвета. Рядом с ним толстошеий Мекчеи, белокурый Золтаи, Пете, священник, Цецеи и старик Шукан. Гергей спешит на вышку, перескакивает сразу через три ступеньки деревянной лестницы. На одном из поворотов сталкивается с Фюгеди. - Почему горит город? - спрашивает он, с трудом переводя дух. - Господин капитан велел его поджечь. - А здесь что за разрушения? - Крыши сшибаем, чтобы турку нечего было поджигать и чтобы они не служили ему прикрытием. - Куда ты идешь? - Я наблюдаю за тем, как носят воду в водохранилище. А ты ступай наверх. Добо уже спрашивал тебя. С башни турецкая рать была видна еще лучше. Войско пестрело до самого Абоня, точно движущийся лес. - А, Гергей! - приветствовал Борнемиссу на вышке Мекчеи. - Я вот тут спрашиваю Криштофа: "Так-то вы ночью истребили турецкую рать?" - Воскресли, собаки! - ответил шуткой и Гергей. - Вон и тот идет, чью башку привез Бакочаи. Добо покачал головой. - Пропал Лукач Надь, - сказал он Цецеи. - Эх, жалость-то какая! Двадцать четыре верховых с ним было, лучшие мои конники. Гергей поздоровался с Добо, поднеся руку к шапке. - А не поздороваться ли нам с турками метким выстрелом? - спросил он. Добо замотал головой. - Нет. - И, заметив вопросительный взгляд Гергея, кивнул в сторону турок: - Первым здоровается тот, кто приходит. Перед бревенчатой городской стеной турецкая рать разделилась, и одна колонна повернула к заповеднику - так в разлив обтекает река встретившуюся на пути скалу. 9 В ту ночь из крепости исчезло несколько человек. Все они были родом из Верхней Венгрии. Вместо них пришли другие. Из Фелнемета явились тридцать крестьян. Они принесли с собой выпрямленные косы. Один захватил даже цеп. Молотило было усажено острыми гвоздями. Крестьян вел плечистый детина в кожаном фартуке с молотом на плече. Остановившись перед Добо, он опустил молот на землю и снял с головы шапку. Добо протянул ему руку. - Мы из Фелнемета. Вот пришли к вам. Меня зовут Гергей, я кузнец. Коли надо железо молотом бить - бью, а потребуется - и турок буду бить. Пришли в тот день и алмадярцы, и тихамерцы, и абоньцы. По большей части крестьяне с женами. Жены несли узлы. Мужчины тащили мешки. Иные приехали на возах, привели лошадей. В крепость въехала также мажара, запряженная волами. На мажаре был колокол, да такой большой, что с обеих сторон терся краями о колеса. Перед мажарой плелся пожилой господин, а рядом с ним - два барича в синих суконных доломанах и красных сапогах. Одному из них, с подкрученными усами, было лет двадцать, другому - не больше шестнадцати, почти еще мальчик. Все трое круглолицые, смуглые, похожие друг на друга. И шеи у них одинаково короткие. Но заботы избороздили лоб старика морщинами. На поясе висела широкая сабля в черных бархатных ножнах, а у юношей - узкие сабли в красных бархатных ножнах. Все трое раскраснелись от жары. Старик был весь в черном. Траурная его одежда уже издали бросилась в глаза Добо, но сейчас он был занят фелнеметцами и обратил внимание на незнакомца, только когда тот подошел вплотную. Это был эгерский староста. - Ба, дядя Андраш! - воскликнул Добо, протянув ему руку. - Я самый, - ответил эгерский староста. - Везу большой колокол. Остальные велел закопать. - А эти двое молодцов? - Мои сыновья. Добо и им протянул руку, потом, обернувшись к погонщику волов, сказал: - Колокол надо поставить у Церковной башни. - И, подозвав кивком оруженосца, он добавил: - Криштоф, скажи господину Мекчеи, пусть он распорядится, чтобы колокол закопали, да поглубже: как бы его ядра не тронули. Взгляд его задержался на черных сапогах старосты. - По ком носите траур, батенька? - спросил Добо. Староста ответил, потупившись: - По своему городу. И когда он поднял голову, в глазах у него стояли слезы. Потом явился человек в суконной одежде пепельно-серого цвета и две женщины. Каждая вела с собой ребенка. Добо приветливо взглянул на пришедшего и даже окликнул его: - Вы, наверно, мельник? - Так точно. Макларский мельник, - ответил пришелец, и от приветливых слов капитана глаза его блеснули радостью. - Меня зовут Янош Води. К вашим услугам, господин капитан. Я ночевал здесь на Пестрой мельнице. - А эти женщины? - Одна - моя жена, другая - дочка. А ребятишки - мои сыновья. Не хотели расстаться со мной. Я и подумал: уж как-нибудь, в тесноте, да не в обиде. - Место найдется, об этом что и говорить, да вот только женщин очень много набралось. Добо обернулся к Шукану. - Сколько женщин в крепости? - Пока сорок пять, - ответил Шукан. Добо покачал головой. Потом прибыли еще трое и вместе с ними священник - худой человек со впалыми щеками. Сабли при нем не было, только посох, и висела через плечо сума, сшитая из лисьей шкуры. Добо обрадовался ему. Священники в крепости нужны, чтобы воины всегда ощущали близость бога. Должен же кто-то и проповеди читать, причащать умирающих, ну и хоронить, конечно. - Добро пожаловать! - протянул ему руку Добо. - Я не спрашиваю даже вашего имени - вы пришли по божьей воле, вас бог послал. - Священник есть у крепости? - спросил служитель церкви. - Сколько священников? - Только один, - ответил Добо, опечалившись. По косноязычию попа он понял, что и этот не будет читать витязям проповеди. Когда турки хлынули с юга и подковой обложили город, все оставшиеся там жители укрылись в крепости. Большей частью это были крестьяне и ремесленники с женами и детьми. В любом городе, ожидающем вражескую осаду, находятся люди, которые не верят беде и говорят: "Да неправда это, никакой турок не придет! Каждый год зря пугают народ. Погоди, мы, быть может, успеем и состариться и помереть, а забот от турок узнаем меньше, чем от майских жуков". Таких вот людей чаще всего губит и наводнение, уничтожает война. Это потомки никогда не вымирающего племени "авось". Добо не возражал, чтобы люди приходили. Чем больше народу, тем лучше. Правда, женщины и дети не очень-то желанные гости в крепости, но теперь уж их не выгонишь. К тому же солдат много, и женские руки нужны. Пусть приходят! Женщин поставили работать в кухни и в пекарни. Дядя Шукан указал каждой семье, где ей приютиться. В иных комнатах пришлось поместить по десять, по двадцать человек. Но ведь это только ночное пристанище и место, где люди могут сложить свои пожитки. Мужчин Мекчеи собрал у Воротной башни и не разрешил им войти в крепости, прежде чем они не принесут такую же присягу, как и солдаты. - Эх, - сказал один эгерский виноградарь, приняв присягу, - да ведь мы для того и пришли сюда, чтобы защищать крепость! А другой добавил: - Не отдадим же мы турку родной наш город! Мекчеи тут же роздал им оружие. Под сводами башни грудой, лежали сабли, пики; щиты и шлемы. Это не были, конечно, искусные изделия дамасских, индостанских или дербентских мастеров, а обыкновенное ржавое оружие, которое из века в век скапливается в крепостях. Каждый мог выбрать себе по душе. Усатый сапожник с такими густыми бровями, что они тоже могли бы сойти за усы, сказал горделиво: - Очень хорошо, господин капитан, что у вас столько оружия, но я на всякий случай захватил свой ножик. - И он вытащил из-под нагрудника фартука сапожный нож: - Пусть только турок полезет, я ему сразу брюхо вспорю! Иные примеряли шлемы, но так как эти железные шапки были тяжеленьки и больше походили на кастрюли, чем на прекрасный рыцарский головной убор, то их клали на место. Да и для чего он! Погодите, еще узнаете для чего! Под вечер караульные, стоявшие на башне, сообщили, что со стороны Фелнемета, взметая пыль, мчится по дороге карета, запряженная четверней. Гадали, кто это может быть. В карете четверней ездит обычно архиепископ. Другие господа пользуются каретой, только если они больны. Но больной человек сюда не поедет. Капитаны сами поднялись на башню и смотрели оттуда на летевших, точно драконы, лошадей. - Вот посмотрите, ваши милости, это архиепископ едет! - радостно воскликнул лейтенант капитула Фюгеди. И так как никто ему не поверил, он стал приводить примеры из истории. - Разве епископы не присутствовали при сражениях? Разве не были они все в Мохаче? Ведь архиепископ не только церковный сановник, но и военачальник. У каждого архиепископа есть свое войско. Каждый архиепископ одновременно и капитан. - Лучше бы каждый капитан был одновременно и архиепископом! - ответил Добо. Вероятно, он думал о том, что в таком случае мог бы выставить против турок побольше войска. - А может быть, это королевский скороход, только он заболел дорогой и едет в карете? - высказал предположение Мекчеи. Лицо Добо прояснилось. - Король не может нас покинуть! В нетерпении он спустился вниз по лестнице, пересек рыночную площадь и направился к Старым воротам, где был въезд для экипажей. Подъезжала выкрашенная в желтый цвет карета с кожаным верхом. Она повернула к воротам и въехала на рыночную площадь. Из кареты вышла высокая женщина в черной одежде. - Где господин комендант? - были первые ее слова. Увидев Добо, она подняла вуаль. Женщине было лет сорок. Судя по одежде, она была вдова. - Госпожа Балог!.. Добо с изумлением смотрел на нее. Сняв шапку, он молча поклонился. Это была мать оруженосца, которого Добо поручил Лукачу Надю отвезти домой. - Мой сын... - произнесла женщина дрожащими губами. - Где Балаж? - Я отправил его домой, - ответил Добо. - Больше месяца, как отправил. - Знаю. Но он вернулся к вам. - Балаж не возвращался. - Он оставил мне письмо, что едет сюда. - Он не приехал. - Балаж убежал из дому. Поехал вдогонку за Лукачем Надем. - Надь тоже не вернулся. Вдова прижала руку ко лбу. - Сын мой, единственное мое дитя... он тоже погиб! - А может быть, и не погиб. - Я поклялась у смертного одра мужа, что не пущу сына ни в какую опасность, пока он не женится. Он ведь последний отпрыск нашего рода. Добо вздернул плечами. - Я это знаю, ваша милость. Потому и отправил его домой. А теперь поспешите ехать обратно, пока не сомкнулось кольцо турецкой рати. Он вызвал сотню конных солдат для сопровождения вдовы. Женщина, сжав руки, с мольбой смотрела на Добо. - Если б он вернулся... - Сюда он уже не вернется. К ночи город будет окружен. Пробиться к нам сможет только королевское войско. - А если Балаж вернется вместе с ними... - Тогда я запру мальчишку у себя в доме! Женщина села в карету. Впереди и позади ехало по пятидесяти всадников. Четверка лошадей, точно пушинку, помчала карету к Пестрым воротам. Лишь они одни из четырех ворот оставались открытыми. Только из них можно было проехать либо в сторону Сарвашке, либо Тарканя. Четверть часа спустя караульные с башни сообщили, что ближняя часть полукружия турецкой рати достигла Пестрых ворот. Из охраны, сопровождавшей госпожу Балог, галопом примчался всадник. - Господин лейтенант Фекете спрашивает, как ему быть: прорываться через турецкое войско, чтобы провезти даму? Добо взбежал на башню и увидел тьму турецких латников вокруг ворот и выстраивающихся позади них асабов. - Нет! Он остался на башне и, приставив руку козырьком к глазам, смотрел на север. - Ребята, - обратился он к солдатам, стоявшим на башне, - а ну, у кого из вас зоркие глаза? Гляньте-ка туда, в сторону Фелнемета. - Едут несколько всадников, - ответил один из солдат. - Двадцать, - сказал другой. - Двадцать пять! - возразил первый. - Едет Лукач Надь! - крикнул Мекчеи с Церковной башни. Это был в самом деле Лукач Надь, лейтенант, выехавший на разведку к туркам. Какого дьявола, где же он пропадал столько времени? И как ему теперь въехать в крепость? Всадники неслись как на крыльях ветра. Поздно, Лукач Надь. Турки стоят у ворот! А Лукач Надь еще не знал об этом. Он съехал с холма и поскакал прямо к Пестрым воротам. Только тогда заметил он турецкую конницу, резко дернул поводья, и маленький его отряд мигом повернул к Бактайским воротам. Там турок еще больше. - Что, брат Лукач, видит око, да зуб неймет? - насмешливо сказал Золтаи. - И вот ведь досада: у ворот-то не пешие, а конные турки стоят! - сказал Добо, топнув ногой. - Лукачу не прорваться. А Лукач смотрел на крепость, почесывая за ухом. Витязи со стен махали ему шапками. - Айда, Лукач, коли не боишься! Вдали вдруг пестрыми пятнами замелькали кони - целая сотня акынджи пустилась в погоню за Лукачем Надем. Но и Лукач не спит, он поскакал вперед со своими двадцатью четырьмя всадниками. Поначалу еще видны были кони, но они быстро скрылись из глаз. Лишь два облака пыли, взлетая над тополями, понеслись к Фелнемету. 10 На другой день было воскресенье, но эгерские колокола молчали. Крепость и город были обложены турками. На горах и холмах пестрели тысячи шатров - красные, белые, а иные зеленые, синие или желтые. Солдатские палатки были похожи на согнутые пополам игральные карты. А для офицеров поставили восьмиугольные высокие и красивые шатры. На золотых шарах бунчуков играли лучи солнца, ветер трепал стяги с полумесяцем. На Фелнеметском лугу, на Киштайском поле и повсюду, где растет трава, паслись тысячи коней. В речке купались буйволы и люди. Шумело, гудело людское море. То тут, то там вынырнет из него верблюжья голова или белая чалма верхового офицера. В этом многоцветном волнующем океане скалистым островом возвышалась Эгерская крепость. У подножия ее - городок Эгер, окруженный частоколом, а с востока поднимался Кирайсекеский холм, напротив которого и возвели самую высокую стену. Добо вместе со своими офицерами снова поднялся на плоскую кровлю вышки. Хорошо, что король Иштван выстроил две дозорные вышки, с них теперь хорошо видно, как турок устанавливает свои пушки. Позади крепости раскинулась большая поросшая травой круглая поляна, величиной с половину будайского Вермезе [Вермезе ("Кровавое поле") - место в Буде, где в 1795 г. казнили руководителей республиканской организации Игнаца Мартиновича]. За нею рдела листва виноградников, покрывавших живописный холм. Вот на этот холм и втащили турки три стенобитные пушки. Они даже туры не установили для прикрытия пушек и не отвели подальше тридцать буйволов, притащивших орудия, а пустили их пастись под холмом. Теперь возле пушек видны были только верблюды, нагруженные черными мешками. - Кожаные мешки, - пояснил Добо. - В них турки порох держат. Прямо на глазах крепостного гарнизона сновали низкорослые топчу в красных тюрбанах. Пушки пока еще молча разевали на крепость свои черные пасти. Порой топчу-баша, присев на корточки, оглядывал пушки, потом наводил их налево, направо, вверх, вниз. Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю - северную башню, прикрывавшую дворцы. - Видите, как он целится? - спросил Добо. - Не дулом, а задом пушки. Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки. - Господин капитан! - Иди сюда! - ответил Добо. Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на турецкие пушки, потом стал навытяжку. - Господин капитан, - сказал он, - сержант Балаж спрашивает: можно нам выпалить в ответ? - Скажи, пусть не стреляет, пока я не прикажу. Потом возвращайся обратно. Топчу продолжали заряжать три зарбзена [зарбзен (тур.) - осадная пушка]: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох. - Так и хочется пальнуть! - горячился Мекчеи. - Не успели бы они приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги. - Пусть позабавятся, - спокойно ответил Добо. - Стукнуть бы их как следует! - запальчиво сказал Иов Пакши, брат капитана Комаромской крепости. - У меня тоже руки чешутся, - пробормотал Борнемисса. Добо улыбнулся. - Поглядим, как они стреляют. Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером и по команде толкали в пушку. - Вот черти басурманы! - затрещал Цецеи. - Голубчик капитан, ну для чего эта пушка? - Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не стреляю. Топчу вытащили из мешка куски кожи - двое держали, один смазывал их говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной внутрь и обернули ею ядро. - Может, они яйцами собрались пулять? - съязвил Золтаи. Вернулся пушкарь. - Стань передо мной, - сказал ему Добо. - Давеча я заметил, что ты боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной. Парень, покраснев, встал на указанное место. Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему: - Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная - крикни, что турки будут сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если женщинам страшно, пускай ходят по южной стороне. Топчу зарядили все три пушки ядрами. Трое пушкарей держали в руках зажженные фитили. Топчу, стоявший позади них, плюнул себе на ладонь, провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость. Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя, и друг за другом послышались девять выстрелов, сотрясших землю. Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина. - Ерунда! - Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз. Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам. Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз! А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще по два раза. Вот начнется-то музыка, когда заухают сразу все триста - четыреста турецких орудий! Четверть часа спустя на вышку прибежал Пете. За ним приплелся и подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро. - Честь имею доложить: вот оно, ядро, - сказал Пете. - Упало в речку. Водоносы принесли его в бадье. - Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не будем пока закрывать там крепостные ворота. - А мы разве не выстрелим? - спросил и Пете. - Нынче ведь воскресенье, - с улыбкой ответил Добо, - разве можно нам стрелять! Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают. 11 На следующее утро турецкие пушки придвинулись вдвое ближе к крепости - они стояли теперь посреди поляны, и было там уже не три, а шесть стенобитных пушек. Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без ответа, и турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы. Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера и не стал отпугивать турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней. Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы. Ядра он не заворачивал в кожу, а просто смазывал их. Порох тоже сам заботливо отмерял шуфлой [шуфла - совок, которым всыпают в орудия порох]. - Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником. А сейчас суй ядро... Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки приготовятся за своими прикрытиями, и, лишь только грохнул первый выстрел турецкой пушки, скомандовал: - Во имя бога - огонь! К двенадцати венгерским пушкам были одновременно поднесены фитили, и разом грянуло двенадцать выстрелов. Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня, топчу, скрывшихся за турами, вызвали в крепости хохот. - Ну, отец, - весело сказал Добо старику Цецеи, - поняли вы теперь, почему мы вчера не палили? Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал длинные усы. Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось, как он предполагал. С тех пор как изобрели порох, Эгер больше всех городов мира отличался пристрастием к пальбе. В нем и нынче нельзя себе представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал пожарников, выборы, гулянье или любительский спектакль обходились без салюта. Пушки здесь заменяют афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши, но палить, однако ж, не забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться! В крепости только один человек упал со стула при первом пушечном выстреле и завопил от страха. Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его. Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из уголочка, куда он забился, и втащили на башню в том виде, в каком он был: босого, в желтом доломане, в шлеме и в красных штанах. Двое держали его за руки, двое за ноги, один подпирал сзади, и все хором закричали туркам: - Стреляйте в него! Пока заряжали пушки, цыган еще кое-как крепился, но когда пушка громыхнула, он вырвался из рук солдат и невообразимыми, двухсаженными прыжками вмиг слетел с помоста. Очутившись на земле, он прежде всего ощупал себя - все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам. - Ой, ой, ой! - кричал он, схватившись за голову. - И зачем я только приехал сюда! Лучше б у меня ноги судорогой свело! Ой, ой, ой! Лучше б тот поганый конь ослеп, который привез меня сюда! В тот день Добо разбил все турецкие пушки, стоявшие на Кирайсекеском холме. Топчу разбежались, вопя от злости. Два их офицера были убиты. Третьего унесли на полотнище шатра. На поле остались только опрокинутые и продырявленные туры, три дохлых верблюда, искалеченные пушки, ящики и рассыпавшиеся колеса лафетов. Этого еще мало - в полночь