не Сергеева. -- Это звучит почти как вызов, мисгер Струан, -- сказал он, улыбаясь с убийственным спокойствием. -- Нет, ваше высочество, -- любезно ответил Струан, -- это просто факт. Мы уважаем мужество, но в данном случае победа менее важна, чем сохранение их человеческого достоинства. -- Что скажете, адмирал? -- Рутледж-Корнхилл повернул голову в его сторону. -- В словах Струана есть свой смысл, а? Какой у нас теперь раунд? Тридцать пятый? -- Тридцать шестой, -- ответил Струан. -- Скажем, мы ограничим схватку пятьюдесятью. Кто-то из них должен упасть до того времени -- невозможно столько продержаться на ногах. Но если они оба смогут встать на линию в пятьдесят первом раунде, мы бросаем полотенца вместе, идет? Объявим поединок ничейным. Хиббс может огласить это решение. -- Я согласен. Но ваш человек столько не протянет. -- Еще сотня гиней на то, что протянет, клянусь Богом! -- Идет! -- Хотите пари, мистер Струан? -- предложил князь, когда адмирал и генерал сердито отвернулись и замахали Хиббсу: -- Называйте сумму и выбирайте бойца. -- Вы наш гость, ваше высочество, поэтому выбирать первым -- ваша привилегия. Если, только вас устроит заклад: один вопрос -- проигравший ответит на него сегодня вечером в частной беседе. Искренне, как перед Богом. -- Что за вопрос? -- медленно спросил Сергеев. -- Любой вопрос, который захочет задать победитель. Великий князь испытывал огромное искушение принять вызов, с другой стороны, его пыл охлаждали серьезные опасения. Риск был непомерно велик, но ему казалось, что игра стоит свеч. Он очень многое хотел бы узнать от Тай-Пэна "Благородного Дома". -- Идет! -- Кто ваш боец? Сергеев без промедления указал на боцмана Грама. -- Я поставлю свою честь на него! -- И он тут же закричал моряку: -- Прикончи его, клянусь Богом! Раунды шли один за другим. Сорок третий. Сорок четвертый. Сорок пятый. Сорок шестой. Сорок седьмой. Сорок восьмой Сорок девятый. Теперь уже и зрители обессилели почти так же, как сами участники схватки. Наконец солдат упал. Он рухнул, как подрубленный дуб, и звук его падения далеко разнесся по пляжу. Боцман, пьяный от боли, все еще слепо размахивал руками, безуспешно отыскивая противника. Потом упал и он, оставшись лежать так же неподвижно. Секунданты оттащили бойцов каждого в свой угол, тридцать секунд миновали, и армия во всю глотку закричала своему человеку, чтобы он вставал, а генерал колотил ладонью по парусине ринга и с раскрасневшимся лицом взывал к Тинкеру: "Вставай, ну, ради Бога, вставай, парень!" Адмирал побагровел, когда Грам заставил себя подняться, и, шатаясь, встал в своем углу. "На линию, парень, давай на линию!" Струан подбадривал сержанта, а великий князь во весь голос, путая английские слова с русскими и французскими, кричал матросу, чтобы тот шел к линии в центре ринга. Каждый из боксеров знал, что его противник побежден. Оба кое-как дотащились до линии и стояли там, раскачиваясь, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Наконец оба подняли руки и попытались нанести удар. Но силы окончательно покинули их. Оба упали. Последний раунд. Толпа безумствовала, потому что было совершенно очевидно, что ни один из бойцов не сможет через полминуты оставить свой угол и вернуться на линию. Звякнул колокол, и над пляжем повисла пронзительная тишина. Противники с трудом поднялись на ноги, уцепились за канат и, шатаясь, стояли каждый в своем углу. Моряк всхлипнул и сделал первый мучительный шаг к линии. Потом, после целой вечности, во время которой все следили за ним, затаив дыхание, другой. Солдат все еще стоял в своем углу, дрожа, раскачиваясь, едва не падая. Но вот его нога, описав высокую дугу, передвинулась вперед, и раздался сумасшедший рев: понукания, подбадривания, просьбы, молитвы, проклятия -- все слилось в один общий ураган человеческих страстей, когда оба соперника стали дюйм за дюймом продвигаться к цели. Вдруг солдат беспомощно покачнулся, едва не потерял равновесие, и генерала чуть было не хватил удар. В следующую секунду моряка, как пьяного, повело в сторону, и вот уже адмирал закрыл глаза и зашептал молитву, по лицу его струился пот. Пляж превратился в ад кромешный, когда оба бойца встали на линию и полотенца полетели через канат. И только когда на ринге началось столпотворение, и люди запрыгали вокруг них, соперники по-настоящему поняли, что схватка закончена. И только тогда позволили они себе погрузиться с головой в пучину кошмарной боли, не представляя, кто из них победитель, кто побежденный, сон это или явь, живы они или мертвы -- зная только одно: они сделали все, что могли. -- Клянусь бородой святого Петра, -- произнес великий князь. Он охрип и говорил с трудом, его одежда взмокла от пота. -- Вот это был поединок!.. Струан, тоже покрытый потом и обессилевший, вытащил плоскую фляжку и подал ее князю. Сергеев запрокинул голову и сделал большой глоток рома. Струан выпил вслед за ним и передал фляжку адмиралу, который протянул ее генералу, и они вместе опорожнили ее. -- Кровь господня, -- хрипел Струан. -- Кровь господня. Глава 6 Солнце уже опустилось ниже гор. но гавань еще купалась в золотистом свете. А Сам отняла бинокль от глаз и встрево-женно засеменила к дому от потайного отверстия в стене сада. Она пробежала между грудами камней и огромными кучами земли, которые скоро станут настоящим садом, и торопливо проникла через дверь в гостиную. -- Мать! Лодка Отца подходит к берегу, -- сказала она. -- О-ко, он выглядит таким сердитым. Мэй-мэй перестала подшивать нижнюю юбку своего бального наряда. -- Он прибыл с "Китайского Облака" или с "Отдыхающего Облака"? -- С "Отдыхающего Облака". Вам лучше самой посмотреть. Мэй-мэй схватила бинокль, выбежала в сад, нашла крошечное зарешеченное окошко в стене и стала разглядывать море у берега. Она поймала Струана в фокус. Он сидел посередине баркаса, на корме за его спиной трепетал на ветру "Лев и Дракон". А Сам была права. Он действительно выглядел очень сердитым. Она закрыла отверстие смотрового окошка маленькой ставенкой, закрепила ее и бегом вернулась назад. -- Приберись тут и смотри, чтобы все было хорошо спрятано, -- распорядилась она. И когда А Сам небрежно сгребла в охапку бальное платье и юбки, она больно ущипнула ее за щеку. -- Не помни их, сладкоречивая потаскушка. Они стоят целое состояние. Лим Дин! -- пронзительно выкрикнула она. -- Быстро приготовь Отцу ванну и проследи, чтобы чистая одежда для него была аккуратно сложена, да не забудь ничего. Ах да, смотри, чтобы ванна была горячей, если не хочешь нажить неприятностей. Положи новый кусок душистого мыла. -- Да, Мать. -- И берегись. Похоже, что гнев Отца ступает впереди него! -- О-ко! -- Вот тебе и о-ко! Все должно быть готово к приходу Отца, или вы оба отведаете кнута. И если что-нибудь помешает моему плану, вас обоих ждут тиски для пальцев, и я сама буду пороть вас до тех пор, пока у вас глаза не вывалятся. Убирайтесь! А Сам и Лим Дин бросились исполнять ее приказания. Мэй-мэй прошла в свою спальню и спрятала все следы своей работы. Она взяла флакон духов, открыла его, коснулась пробкой за ушами и постаралась успокоиться. О Господи, думала она, мне совсем не нужно, чтобы он был в плохом настроении сегодня вечером. Струан раздраженно приблизился к ворогам в высокой стене. Он протянул было руку к дверной ручке, но дверь распахнулась сама собой, и он увидел сияющего Лим Дина, который приветствовал его низким поклоном. -- Класивый этот закат есть, хейа, масса? Струан лишь что-то угрюмо буркнул в ответ. Лим Дин запер ворота и стремглав бросился к парадной двери дома, где улыбнулся еще шире и поклонился еще ниже. Струан механически взглянул на корабельный барометр, висевший на стене в холле. Барометр был укреплен на шарнире, и тонкий, заключенный в стекло столбик ртути показывал успокоительные 29,8 дюйма, "ясно". Лим Дин мягко прикрыл входную дверь, засеменил по коридору впереди Струана и открыл дверь в спальню. Струан вошел в комнату, пинком захлопнул дверь и запер ее на засов. Глаза Лим Дина закатились под лоб. Он постоял несколько секунд, приходя в себя, затем исчез на кухне. -- Сегодня кто-то получит порку, -- тревожно прошептал он А Сам. -- Это так же неизбежно, как смерть и вымогательство. -- Можешь не беспокоиться из-за нашего варварского дьявола-Отца, -- зашептала в ответ А Сам. -- Я готова поспорить на твое жалованье за следующую неделю, что через час он у Матери заворкует, как голубок. -- Идет! У двери появилась Мэй-мэй. -- О чем это вы тут шептались, бездомные шелудивые собаки и нерадивые рабы? -- прошипела она. -- Мы просто молились, чтобы Отец не рассердился на нашу бедную, дорогую, прекрасную Мать, -- ответила А Сам, захлопав ресницами. -- Тогда пошевеливайся, льстивая шлюха. За каждое грубое слово, которое он мне скажет, ты получишь щипок! Струан стоял посреди комнаты, не сводя глаз с грязного носового платка, завязанного в тяжелый узел, который он достал из кармана. Гром и молния, что же мне теперь делать, спрашивал он себя. После поединка он показал князю его новые апартаменты на "Отдыхающем Облаке". Оставаясь с Орловом наедине, он с облегчением узнал, что тому без всякого труда удалось покопаться в багаже великого князя. -- Только бумаг там никаких не оказалось, -- сказал Орлов. -- Я нашел небольшую запертую шкатулку, но вы распорядились ничего не ломать, поэтому я оставил ее как есть. Времени у меня было достаточно -- ребята постоянно находили для слуг какое-нибудь занятие -- Спасибо. Теперь слушай, никому об этом ни слова. -- Ты за дурака меня принимаешь! -- возмутился Орлов, сочтя свое самолюбие уязвленным. -- Кстати, миссис Квэнс и все пятеро детей размещены на малом плавучем складе. Я сказал ей, что Квэнс в Макао и должен появиться завтра с полуденным приливом. Ох, и пришлось же мне попотеть, пока я отвязался от нее с ее расспросами. Она способна исторгнуть ответ даже из морской раковины. Струан расстался с Орловом и направился в каюту мальчиков. Детей помыли и переодели во все новое. Вольфганг по-прежнему был с ними, и они не боялись его. Струан сказал им, что завтра они отправятся с ним в Кантон, где он определит их на корабль, отплывающий в Англию. -- Ваша честь, -- произнес вдруг английский мальчик, когда Струан уже собрался уходить, -- можно мне сказать вам что-то? Наедине чтобы? -- Да, -- кивнул Струан и отвел его в другую каюту. -- Мой папа велел передать вам вот это, ваша милость, и никому не говорить, ни мистеру Ву Паку, ни даже Берту. -- Фред дрожащими пальцами развязал узелок, все еще болтав шийся на палке, и разложил тряпицу на столе. В ней оказался небольшой нож, тряпичная собачонка и носовой платок, завязанный в еще один основательный узел Он нервно протянул платок Струану и, к удивлению шотландца, повернулся спиной и зажмурил глаза. -- Что это ты делаешь, Фред? -- Папа сказал, что я не должен смотреть. И чтобы повернулся спиной, ваша милость, и не видел ничего, -- объяснил Фред, еще плотнее сжав веки. Струан развязал платок и, разинув рог, уставился на ею содержимое: рубиновые серьги, алмазные подвески, кольца, усыпанные бриллиантами, крупная брошь с изумрудами и множество сломанных, погнутых золотых пряжек с алмазами и сапфирами. На сорок-пятьдесят тысяч фунтов. Пиратская добыча. -- Что он хотел, чтобы я с этим сделал? -- Можно мне открыть глаза, ваша милость? Только чтобы я не видел. Струан опять завязал платок и спрятал его в карман сюртука. -- Да. А теперь скажи мне, что твой папа хотел, чтобы я с этим сделал? -- Он сказал, что это мое... я слово забыл. Оно было... было как-то вроде намс... наст... -- Глаза Фреда наполнились слезами. -- Я был хорошим мальчиком, ваша милость, но я забыл. Струан присел перед ним на корточки и твердо и по-отечески взял за плечи: -- Не нужно плакать, дружок. Давай-ка подумаем вместе. Это было "наследство"? Мальчик поднял на Струана широко раскрывшиеся глаза, словно тот был волшебником. -- Да. Наследство. А вы как узнали? -- Не нужно плакать. Ты же мужчина. Не плачь. -- А что такое настледство? -- Это подарок -- обычно, деньги -- отца сыну. Фред долго обдумывал его слова. Потом спросил: -- Почему мой папа сказал не говорить братцу Берту? -- Даже не представляю. -- Что, ваша милость? -- переспросил мальчуган. -- Может быть, потому что он хотел подарить его тебе, а не Берту. -- А может настледство быть сразу для многих сыновей? -- Может. -- А можем мы с братцем Бертом поделить это настледство, если получим такое? -- Да. Если получите, сможете. -- Вот хорошо, -- сказал Фред, вытирая слезы. -- Братец Берт -- мой самый лучший друг. -- А где жили ты и твой отец? -- спросил Струан. -- В доме. С мамой Берта. -- А где стоял этот дом, дружок? -- Рядом с морем. Рядом с кораблями. -- А название у этого места было какое-нибудь? -- Ага, оно называлось Порт. Мы жили в доме в Порте, -- гордо произнес малыш. -- Папа сказал, я должен рассказать вам все, по правде. -- Давай теперь вернемся в каюту, хорошо? Или есть еще что-то? -- Да, вот. -- Фред быстро связал тряпицу в узелок. -- Папа сказал завязать ее как было. Потихоньку. И не говорить никому. Я готов, ваша милость. Струан снова раскрыл платок. Смерть господня, что же мне делать с этим сокровищем? Выкинуть его? Этого я сделать не могу. Разыскать владельцев? Но как? Это могут быть испанцы, французы, американцы, англичане. И как я объясню, откуда у меня все эти драгоценности? Он подошел к огромной кровати под балдахином на четырех столбах и отодвинул ее от стены. Он обратил внимание, что его новый вечерний костюм был разложен на ней с предельной аккуратностью. Струан опустился на колени рядом с кроватью. В пол был вмурован стальной сейф. Он отпер его и положил узелок вместе со своими личными бумагами. На глаза ему попалась Библия с тремя оставшимися половинами монет, и он вполголоса выругался. Закрыв сейф и заперев его на ключ, он задвинул кровать на место и подошел к двери. -- Лим Дин! Лим Дин появился тут же, преданно посверкивая глазами на сияющем лице. -- Ванну сильно быстро! -- Ванна узе готовый, масса! Беспокоица нет! -- Чай! Лим Дин исчез. Струан прошел через спальню к отдельной комнатке, которая предназначалась только для принятия ванн и отправлений естественных надобностей. Робб расхохотался, когда увидел ее на плане. Тем не менее Струан настоял, чтобы это нововведение было построено в точности, как он задумал. Высокая медная ванна стояла на небольшом возвышении, от нее через стену был протянут желоб, отводивший воду в глубокую, заполненную крупными камнями яму, которую специально для этого отрыли в саду. Над ванной с потолочного бруса свисало железное ведро с продырявленным дном. К этому ведру тянулась труба от бака с пресной водой на крыше. Труба была снабжена краном. Туалет представлял собой отгороженный со всех сторон закуток со съемной крыш кой, ведро можно было вынимать и использовать его содержимое как удобрение для сада. Ванна была уже наполнена. Струан скинул пропахшую потом одежду и с наслаждением вступил в горячую воду. Он лег на спину и расслабился. Дверь спальной открылась, и вошла Мэй-мэй. За ней следовала А Сам, неся поднос с чаем и горячими дим сум, рядом семенил Лим Дин. Все они прошли в ванную, и Струан закрыл глаза в немом отчаянии: никакое количество объяснений и увещеваний не могло заставить А Сам понять, что ей нельзя входить в ванную, когда он моется. -- Хэллоу, Тай-Пэн, -- приветствовала его Мэй-мэй с восхитительной улыбкой. Все его раздражение как рукой сняло. -- Мы будем пить чай вместе, -- добавила она. -- Хорошо. Лим Дин собрал грязную одежду и исчез. А Сам с веселым видом поставила поднос: она уже знала, что выиграла спор. Повернувшись к Мэй-мэй, девушка сказала несколько слов на кантонском, и ее хозяйка расхохоталась, после чего А Сам хихикнула, выбежала из ванной и закрыла за собой дверь. -- Что, черт возьми, она тебе сказала? -- Так, женские разговоры! -- Он поднял губку, намереваясь запустить ею в нее, и Мэй-мэй торопливо добавила: -- Она сказала, что ты очень могучий мужчин. -- Почему, ради всего святого, А Сам не может понять, что ванна не для посторонних глаз? -- А Сам очень непосторонняя, не беспокойся. Зачем ты стыдишься, хей? Она так гордится тобой. Тебе нечего стыдиться. -- Она сняла свой халат, вступила в ванну и опустилась в нее с другого конца. Затем разлила чай и подала ему чашку. -- Спасибо. -- Он выпил чай, протянул руку и съел один дим сум. -- Бой был интересный? -- спросила Мэй-мэй. Она заметила зажившие шрамы, которые ее зубы оставили на его предплечье, и спрятала улыбку. -- Превосходный. -- Почему ты был такой сердитый? -- Так, без всякой причины. М-м, это вкусно, -- сказал он и съел еще один дим сум. Потом улыбнулся ей: -- Ты прекрасна, и я не могу вообразить себе более приятного чаепития. -- Ты тоже прекрасен. -- Что наш дом? Его профеншуили? -- Когда будет конкурс платьев? -- В полночь. Зачем тебе? Она пожала плечами. -- За полчаса до полуночи ты можешь зайти сюда? -- Зачем? -- Я хочу увидеть своего мужчину. Забрать его подальше от этого коровногрудного тараканьего рта. -- Ее нога скользнула вперед под водой. Струан дернулся от неожиданности, атакованный в интимном месте, и едва не уронил свою чашку. -- Прекрати это и будь осторожнее, черт побери. -- Он перехватил ее руку и рассмеялся. -- Ну же, будь послушной девочкой. -- Хорошо, Тай-Пэн. Если и ты будешь осторожен. -- Мэй-мэй сладко улыбнулась и оставила свою руку покоиться в его руке. -- На меня ты не пялишь глаза, как на ту дьявольскую женчину, хотя я и без одеждов. Что тебе не нравится в моей груди? -- Она совершенна. Ты вся совершенна. Даже и говорить нечего. А теперь перестань дразнить меня. -- Так ты придешь на полчаса раньше? -- Все, что угодно, за минуту покоя. -- Сгруан отпил еще несколько глотков из своей чашки. -- Ах, да, ты мне не ответила. Дом профеншуили? -- Да. -- Она взяла мыло и начала намыливать свое тело. Но больше не произнесла ни звука. -- Так да или нет? -- Да. -- Она опять умолкла, излучая восхитительное очарование, бесившее его в эту минуту. -- Ну, что случилось? -- Мне ужасающе жаль, Тай-Пэн, но мы прямо на самом оке дракона, и нам придется переехать. -- Мы никуда не будем переезжать, и я больше не хочу слышать об этом. Заканчивая намыливаться, она начала напевать себе под нос какую-то песенку. Потом смыла мыльную пену и нежно посмотрела на него широко открытыми глазами. -- Повернись, я намылю тебе спину, -- сказала она. -- Мы не станем переезжать, -- повторил он, подозрительно прищурившись на нее. -- Мэ-ри приходила сегодня днем, и мы чудесно поболтали. -- Мы не будем переезжать! И делу конец! -- В самом деле, Тай-Пэн, я не глухая. Я фантастически хорошо расслышала тебя и в первый раз. Ты хочешь, чтобы я потерла тебе спину, или нет? Он повернулся, и она принялась намыливать его. -- Мы переедем, и делу конец. Потому что твоя старая Мать так решила, -- сказала она на кантонском наречии. -- Что? -- спросил он, слегка шевельнув шеей. Он наслаждался осторожными прикосновениями ее рук, которые искусно массировали ему плечи. -- Старая кантонская пословица: "Когда ласточки вьют гнездо, рассветное солнце улыбается". -- Что же она означает? -- Только то, что сказано. -- Она была довольна собой. -- Просто пришла вдруг в голову, вот и все. -- Мэй-мэй зачерпнула воды в ладони и смыла пену -- А Сам-м-ма! -- крикнула она с придыханием в конце. Вбежала А Сам с огромными полотенцами в руках. Мэй-мэй встала в ванне, А Сам обернула одно полотенце вокруг нее и развернула второе для Струана. -- Скажи ей, что я, черт возьми, сам это сделаю! -- громко произнес Струан. Мэй-мэй перевела, и А Сам положила полотенце, хихикнула и выбежала из комнаты. Струан вылез из ванны, и Мэй-мэй укутала его в полотенце. К его удивлению, оно оказалось горячим. -- Я сказала А Сам на будущее немного подогревать их, -- пояснила Мэй-мэй. -- Полезно для здоровья. -- Ощущение превосходное, -- сказал он, вытираясь насухо. Струан открыл дверь в спальню и увидел, что кровать разобрана, а его чистая одежда переложена на бюро. -- У тебя есть время для короткого отдыха, -- сказала Мэй-мэй и, когда он начал возражать, добавила повелительным тоном: -- Ты отдохнешь! Струан взглянул на часы. Времени довольно, подумал он. Он забрался в постель и блаженно вытянулся. Мэй-мэй знаком подозвала А Сам, которая вошла в ванну и закрыла дверь. Опустившись на колени, А Сам развязала стопы Мэй-мэй и вытерла их сухим полотенцем. Она напудрила крохотные ножки, наложила чистые сухие повязки и надела на них новые вышитые тапочки. -- Они так прекрасны, Мать, -- сказала она. -- Спасибо, А Сам.-- Мэй-мэй ласково ущипнула А Сам за щеку. -- Только, пожалуйста, не делай впредь так много замечаний по поводу мужских достоинств Отца. -- Это была простая вежливость, и они куда как достойны уважения. -- А Сам распустила волосы своей госпожи и принялась расчесывать их. -- Обычно любой Отец будет очень рад, если ему сделают такой комплимент. Нет, в самом деле, я ни на вот столечко не понимаю нашего варварского Отца. За все время он ни разу не брал меня к себе в постель. Разве я такая отвратительная? -- Я сто раз говорила тебе, что у варваров Отцы не спят со всеми женщинами в доме, -- устало сказала Мэй-мэй. -- Ему просто нельзя этого делать. Это против его религии. -- Вот уж действительно плохой йосс, -- А Сам засопела носом. -- Иметь такого Отца, так богато награжденного богами, и чтобы это было против его религии. Мэй-мэй рассмеялась, передавая ей полотенце. -- Беги, маленькая льстивая лгунья. Принеси нам чаю через час, и, если ты опоздаешь хоть на минуту, я тебя хорошенько высеку! А Сам умчалась. Мэй-мэй надушилась и, возбужденно думая о бальном платье и своем втором сюрпризе, направилась в спальню. Лиза Брок открыла дверь каюты и подошла к койке. Она чувствовала, как холодный пот бежит у нее из-под мышек. Настал момент, когда все решалось для Тесс: теперь или никогда. -- Ну, дорогой, -- сказала она и еще раз потрясла Брока за плечо. -- Пора вставать. -- Оставь меня в покое. -- Брок опять повернулся на другой бок, укачанный приливом, мягко подталкивающим корму "Белой Ведьмы". -- Я оденусь, когда придет время. -- Ты говоришь это уже целых полчаса. Поднимайся-ка, а то опоздаешь. Брок зевнул, потянулся и сел на койке. -- Еще даже и солнце не село, -- невнятно проворчал он, посмотрев в окно. -- Горт скоро приедет, а ты хотел пораньше приготовиться. Потом еще нужно просмотреть книги с компрадором. Ты же сам просил разбудить тебя. -- Ну, хорошо, Лиза, довольно. -- Он опять зевнул и посмотрел на жену. Она была в новом платье из темно-красной шелковой парчи с большим турнюром. Ее волосы были собраны сзади в пучок. Ты смотришься расчудесно, -- механически проговорил он и потянулся еще раз. Лиза помяла в руках свою шляпу с огромными перьями, потом положила ее на стол. -- Я помогу тебе одеться, -- предложила она. -- Это еще что! Я же сказал тебе, что и старый костюм вполне сойдет, -- взорвался он, увидев на стуле новую одежду. -- Или ты думаешь, денежки так легко достаются, что ты можешь тратить их как соленую воду? -- Нет, дорогой, тебе был нужен новый парадный костюм, а сегодня ты должен выглядеть как нельзя лучше. -- Она подала ему маленький корсет. Мода того времени требовала, чтобы каждый мужчина надевал такой, подчеркивая талию. Брок чертыхнулся и встал с кровати. Затянув корсет поверх длинного шерстяного белья, он с ворчанием позволил облачить себя во все новое. Однако, посмотрев на себя в зеркало, он остался очень доволен тем, что увидел. Новая рубашка с оборками белоснежным облаком топорщилась на груди, и темно-бордовый бархатный сюртук с шитыми золотом отворотами сидел безукоризненно: огромный в плечах и узкий в талии. Тесные белые брюки подтягивались штрипками к вечерним туфлям из мягкой черной кожи. Расшитый оранжевый жилет, золотая цепочка и брелок довершали костюм. -- Честное слово, дорогой, ты выглядишь как король английский! Он расчесал бороду, отчего она стала напористо торчать вперед. -- Ну, -- грубо сказал он, стараясь скрыть свое удовлетворение, --может, ты была и права. -- Он повернулся в профиль и пригладил бархат на груди. -- Кажется, в груди широковато, а? Лиза расхохоталась. -- Ладно-ка тебе, дружок, -- сказала она, чувствуя, что ей уже не так страшно. -- По-моему, рубиновая заколка больше подойдет к твоему галстуку, чем бриллиантовая. Он поменял заколку и продолжал любоваться собой. Затем рассмеялся, обхватил Лизу за талию и, низко гудя себе под нос мотив вальса, закружил ее по каюте. -- Ты у меня принцесса бала, милая, -- сказал он. Лиза постаралась забыть на мгновение о своих страхах и изобразила на лице веселость в тон его настроению, но Брок заметил по ее глазам, что что-то не так. -- В чем дело? Она достала платок, вытерла пот со лба и села. -- Это... в общем, это касается Тесс. -- Она заболела? -- Нет. Это... ну... мы берем ее с собой на бал! -- Ты совсем рехнулась? -- Я приготовила для нее платье... о, оно просто восхитительное... и волосы ей уложила, и она ждет, когда ты одобришь ее наряд, прежде чем... -- Тогда скажи ей, пусть идет спать, клянусь Богом! Ни на какой бал она не пойдет, черт меня подери! Ты ведь знала, как я к этому отношусь! Так ты приготовила для нее платье, вон как? -- Он поднял руку, чтобы ударить ее. -- Подожди, послушай, -- заговорила Лиза, превозмогая свой страх.-- Послушай сначала. Нагрек... и она. Поднятая рука остановилась на полдороге. -- Нагрек? -- Хорошо, что он умер в ту ночь. Тесс... видишь ли, Тесс, она... -- Ее глаза наполнились слезами. -- Я не хочу волновать тебя, но она... -- У нее будет ребенок?! -- Нет. Весь этот месяц с тех пор, как ты уехал в Кантон, я изнывала от тревоги. Боялась, что вдруг я ошиблась. Но ее месячные начались на прошлой неделе, так что этот страх позади. -- Но она не девственна? -- спросил он, оцепенев от ужаса. -- Она еще девственна. -- Слезы покатились по ее лицу. -- Тогда, раз она девственна, объясни мне, ради Создателя, чего ты, черт возьми, так переживаешь. Ну, Лиза, ну, полно, -- сказал он и потрепал ее по щеке. Лиза знала, что никогда не сможет сказать мужу правду. Но она благословляла Господа Бога за то, что он подсказал ей нужные слова и дал силы убедить девочку, что в ту ночь все происходило больше в ее воображении, чем на самом деле, и она по-прежнему чиста, как должна быть чиста любая девушка. -- Этот месяц был ужасным, -- проговорила она. -- Ужасным. Но это предупреждение нам, Тайлер. Я тревожусь за тебя, за то, что ты не видишь, как она выросла, и мне страшно. Ты словно нарочно закрываешь глаза на то, что делается у тебя перед самым носом. -- Он открыл рот, чтобы заговорить, но она торопливо продолжала: -- Пожалуйста, Тайлер. Я умоляю тебя. Только взгляни на нее, и, если ты согласишься, что она уже взрослая девушка, тогда мы возьмем ее с собой. Если ты решишь, что нет, она никуда не поедет. Я сразу сказала ей, что решать будешь ты. -- Где Тесс сейчас? -- В главной каюте. -- Ты оставайся здесь и жди меня. -- Да, милый. Глава 7 Когда ночь окончательно опустилась на Гонконг, Кулум подошел к краю палубы полуюта "Грозового Облака" и взмахнул рукой. Громыхнула пушка. После выстрела в гавани на мгновение установилась полная тишина. Он нервно взглянул в сторону Счастливой Долины. Его возбуждение нарастало. Он увидел вспыхнувший огонек, потом другой, и вскоре весь прибрежный участок номер восемь превратился в сплошное море танцующих огней. Слуги на берегу торопились зажечь остальные фонари. Сотни их засветились вокруг огромного круга из струганых досок, который образовывал площадку для танцев, и свет их был мягким и завлекающим. Столы и стулья были расставлены уютными группами, на каждом -- лампа и цветы, доставленные из Макао. Многочисленные лампы свисали также с веревок, натянутых меж тонкими бамбуковыми шестами рядом с большими столами на козлах, буквально ломившимися от всякой снеди. Другие фонари были красиво задрапированы и освещали бочонки португальских и французских вин, рома, бренди, виски; сака и пива. Сорок ящиков шампанского стояло во льду наготове. Всюду сновали слуги, аккуратно одетые в одинаковые черные штаны и широкие белые рубашки, их косички плясали на ходу. Ими надменно распоряжался Чен Шень, компрадор "Благородного Дома", неимоверно толстый человек в богатом платье и шапочке, сверкавшей драгоценными камнями. Пряж кой его ремня служила бесценная пластина чисто белого нефрита, ноги были обуты в черные шелковые тапочки на белой подошве. Он сидел как огромный паук в центре танцевального круга и играл длинными волосками, которые росли у него из маленькой бородавки на подбородке. В эту тихую, безветренную ночь рядом с ним находился его личный раб с веером. Когда все приготовления к его удовлетворению были закончены, он грузно поднялся и воздел руку. Слуги бросились по местам и замерли, неподвижные, как статуи, пока он производил последний заключительный осмотр. Еще одно мановение руки, и слуга заторопился из круга света во тьму пляжа с фитилем в руке. Блеснула яркая вспышка, и загремела канонада шутих, которая продолжалась несколько минут. Все на кораблях и на берегу бросились смотреть. За шутихами настал черед огненных шаров и цветных огней, шум и гром еще больше усилились. Потом в сгустившемся дыму опять затрещали шутихи. За ними завертелись огненные колеса, и сказочные вулканы стали извергать столбы разноцветных огненных брызг. Треск и громыхание длились еще несколько минут, потом раздался оглушительный грохот, словно целый флот дал залп изо всех пушек, и сотня ракет сорвалась в небо. Их дымные шлейфы взмыли ввысь и растаяли. На мгновение все стихло, потом небо взорвалось алыми, и зелеными, и белыми, и золотыми огненными перьями. Эти перья, величественно покачиваясь, опустились вниз и с шипением угасли в море. Слуга поджег последний фитиль и со всех ног бросился бежать. Красный и зеленый огонь зазмеились вверх по огромному бамбуковому каркасу, и он вскоре вспыхнул, начертав во тьме Льва и Дракона. Этот флаг ярко полыхал несколько минут и погас, взорвавшись целиком, так же неожиданно, как и возник. На некоторое время все поглотила черная тьма, прорезаемая лишь бурей восторженных криков, которые эхом катились по утесам, окружавшим долину. Когда глаза зрителей немного привыкли к темноте, вновь уютно засветились фонари танцевального круга, и весь Гонконг охватило радостное ожидание. Шевон плакала от боли в своей каюте. -- Довольно, -- взмолилась она. Ее горничная покрепче ухватилась за шнурки корсета и уперлась коленом пониже спины Шевон. -- Выдохни, -- приказала она и, когда девушка подчинилась, в последний раз поддернула шнурки и завязала их. Шевон судорожно вздохнула. -- Ну вот, моя милая, -- сказала горничная в капоре. -- Вот и готово. Горничная была маленькой аккуратной ирландкой с железной хваткой. Ее звали Катлина О'Рурк. Она была няней и горничной Шевон с самых пеленок и обожала ее. Каштановые волосы Катлины обрамляли приятное лицо со смеющимися глазами и ямочкой на подбородке. Ей было тридцать восемь. Шевон выпрямилась, держась за спинку кресла, и застонала: она едва могла дышать. -- Я не выдержу до конца бала и упаду в обморок. Катлина достала портновский метр и измерила талию Шевон. -- Семнадцать с половиной дюймов, клянусь благословенной Девой Марией! И когда будешь падать, голубушка, не забудь, что ты должна быть грациозна, как облачко, и позаботься, чтобы каждый это увидел. Шевон стояла в панталончиках с оборками, шелковые чулки облегали стройные ноги. Корсет с пластинами из китового уса охватывал бедра, яростно ужимал талию и поднимался выше, чтобы поддержать и приподнять грудь. -- Мне нужно присесть на минутку, -- чуть слышно проговорила девушка. Катлин разыскала флакон с нюхательной солью и помахала им под носом у Шевон. -- Ну вот, сердечко мое. Как только эти куколки увидят тебя, тебе сразу же расхочется падать в обморок. Клянусь благословенной Дево.й Марией, святой Анной и Иосифом, ты будешь первой красавицей на этом балу. В дверь резко постучали. -- Ты еще не готова, Шевон? -- спросил Тиллман. -- Нет, дядя. Я уже скоро. -- Поторопись, дорогая. Мы должны прибыть, туда раньше его превосходительства! -- Он отошел от двери. Катлина мягко хохотнула. -- Глупый человек, сердечко мое. Он не понимает, что это такое -- вступить в бальную залу. Квэнс отложил кисти в сторону: -- Готово! -- Превосходно, Аристотель, -- сказал Робб и поднял маленькую Карен на руки, чтобы она могла взглянуть на свой портрет. -- Не правда ли, Карен? -- Неужели я такая? -- разочарованно протянула Карен. -- Это ужасно. -- Это бессмертное творение, Карен, -- сказал шокированный Квэнс. Он взял девочку у Робба и крепко прижал ее к себе. -- Вот посмотри, какой восхитительный румянец играет у тебя на щечках, посмотри, как светятся твои прекрасные глаза. А это счастье, окружающее тебя подобно ореолу? Клянусь бородой Альказабедабра, портрет дивно хорош, как и ты сама. -- Ой, здолово. -- Она обняла Квэнса за шею, и он поставил ее на пол. Карен посмотрела на картину еще раз. -- А кто этот Альказа... ну, пло котолого вы говолили? -- Мой друг, -- серьезно ответил Квэнс. -- Бородатый друг, который присматривает за художниками и красивыми девочками и мальчиками. -- Ты получилась очень, очень хорошенькой, -- произнесла Сара натянутым голосом. -- Ну, а теперь бегом в постель, тебе уже давно пора спать. -- Еще лано, -- надула губки Карен. -- И ты обещала, что я могу не ложиться, пока папа не уедет. Квэнс улыбнулся, протер пальцы скипидаром и снял рабочий халат. -- Я заберу краски завтра, Робб. -- Конечно. -- Ну что же, нам, пожалуй, пора. -- Квэнс расправил на себе свой яркий, расшитый пурпуром жилет и надел сюртук из золотого шелка. -- Вы мне нлавитесь, мистел Квэнс, -- со взрослым видом сказала Карен. -- Вы очень класивый в этом наляде, хотя кал-тина все лавно ужасная. Он расхохотался, коротко обнял ее и надел цилиндр. -- Я подожду тебя в баркасе, Робб. -- Почему бы тебе не показать мистеру Квэнсу дорогу, Карен? -- предложил Робб. -- Ой, да, -- ответила она и, танцуя, подбежала к двери. Квэнс вышел из каюты, ступая важно, как павлин. -- Ты хорошо себя чувствуешь, Сара? -- заботливо спросил Робб. -- Нет, -- холодно ответила она. -- Но это не важно. Тебе лучше идти. А то опоздаешь. -- Я могу остаться, если это тебе поможет, -- сдерживая раздражение, проговорил Робб. -- Единственное, что мне поможет, это благополучные роды и корабль домой. -- Сара отбросила со лба выбившуюся прядь. -- Подальше от этого проклятого острова! -- О, только не говори глупостей! -- вспылил он, и его твердое намерение не ссориться сегодня с женой утонуло, как в болоте, в озлоблении, охватившем его. -- Причем тут Гонконг! -- С того самого дня, как он стал нашим, мы ничего, кроме бед, не видели, -- сказала она. -- Ты стал другим, Дирк стал другим, Кулум, я. Ради всего святого, да что же это такое творится? Только мы окончательно решили уехать -- вдруг выясняется, что мы банкроты. Мы все напуганы до смерти, дикие ссоры следуют одна за другой, а несчастная Рональда и вся семья Дирка умерли. Потом серебро спасает нас, но нет же. Дирк загоняет тебя в угол, а ты слишком слаб, чтобы выбраться оттуда, и поэтому даешь ему клятву остаться. Кулум теперь ненавидит Дирка, Дирк ненавидит Кулума, а ты глупо болтаешься посередине, не имея мужества взять то, что принадлежит нам по праву, и уехать домой, где мы могли бы в покое и радости жить на эти деньги. Раньше у меня никогда не было задержек с ребенком, а здесь я уже переходила свой срок. Никогда раньше я не чувствовала себя больной и несчастной, а теперь сама жизнь стала мне в тягость. Если тебе нужна точная дата, когда начались все наши беды, то это 26 января 1841 года! -- Все это идиотская чепуха, -- огрызнулся он, взбешенный тем, что она произнесла вслух те самые мысли, которые уже давно не давали ему покоя, осознав вдруг, что и он точно так же проклинал этот день долгими бессонными ночами. -- Глупейший предрассудок, -- добавил он, больше для того, чтобы убедить в этом себя самого. -- Чума случилась в прошлом году. Банк логшул в прошлом году. Мы просто получили известия об этом уже после того, как завладели Гонконгом. И я не дурак. Деньги нам нужны, много денег, и год в нашей жизни ничего не прибавит и не убавит. Я думаю в первую очередь о тебе, о детях и об их детях. Мне нужно остаться. Все решено. -- Ты уже заказал нам места домой? -- Нет. -- Тогда я буду рада, если ты сделаешь это немедленно. -- Я не изменю решения, если ты на это надеешься! -- Нет, Сара, -- холодно ответил Роб, -- я не надеюсь, что ты изменишь свое решение. Я просто жду, когда ты почувствуешь себя лучше. Кораблей, отправляющихся домой, у нас предостаточно. Как ты прекрасно знаешь. -- Через месяц я уже буду в состоянии уехать. -- Нет, не будешь, и такой поспешный отъезд слишком опасен. И для тебя, и для ребенка! -- Тогда, может быть, тебе стоит сопровождать нас в этом путешествии. -- Я не могу. -- Ну, конечно, не можешь. У тебя есть дела поважнее. -- Сара окончательно вышла из себя: -- Наверное, очередная языческая шлюха уже наготове и ждет. -- О, замолчи, ради Бога. Я тысячу раз говорил тебе... -- Дирк уже привез свою на остров. Чем же ты хуже. -- Разве привез? -- А разве нет? Они с ненавистью смотрели друг на друга. -- Тебе лучше идти, -- сказала она наконец и отвернулась. Дверь распахнулась, и в каюту, все так же танцуя, влетела Карен. Она прыгнула на руки к отцу, потом подбежала к Саре и обняла ее. -- Папочка готовит нам корабль, чтобы мы могли поехать домой, дорогая, -- сказала Сара, чувствуя, как малыш яростно толкается у нее в животе. Время родов наконец-то подошло вплотную, и ее вдруг охватил необъяснимый страх. -- В этом году мы будем праздновать Рождество дома. Будет снег, и рождественские гимны, и чудесные подарки. И Санта-Клаус. -- Ой, здолово, я так люблю Санту-Клауса. А что такое снег? -- Это когда все кругом белое -- и деревья, и дома, -- дождик, который превратился в лед. Это очень красиво, а в магазинах будет полным-полно игрушек и всяких замечательных вещей. -- Голос Сары дрогнул, Робб почувствовал ее боль, и она словно ножом полоснула его. -- Эго будет так здорово -- вновь оказаться в настоящем городе. А не... не в пустыне. -- Ну, я пойду, -- произнес Робб с тяжелым сердцем. Он легко коснулся щеки Сары поцелуем, а она едва уловимо отвернулась в сторону, опять разозлив его. Он прижал к себе Карен и вышел из каюты. Мэри Синклер несколькими движениями придала своей прическе законченный вид и приколола на место крошечную корону из диких цветов, которые прислал ей Глессинг. Ее платье с турнюром из черного, как крыло ворона, шантунгского шелка ниспадало поверх множества нижних юбок, шелестевших при каждом движении. Низ