. - Ох, как вы любите болтать, - прервал бородач, грубо подталкивая отца. - Из Вильгельма ничего не выйдет, хотя бы вы нашли ему десять таких гор. - Чего им надо? - вдруг спросил Стасек. - И верно, - опомнился мужик. - Эй вы, господа!.. Старик повернул голову. - А вы почему про все выспрашиваете?.. - Потому что так нам нравится! - ответил бородач и насильно усадил отца в бричку. - Будьте здоровы, до свидания! - крикнул старик Слимаку. Бородач пожал плечами и велел трогать. Бричка покатила к мосту. "Сколько ж народу прошло нынче по дороге, - рассуждал сам с собой Слимак. - Будто на ярмарку или на богомолье..." - А что это за люди? - снова спросил Стасек. - Те, что уехали в бричке? Верно, немцы из Вульки, за три мили отсюда. - А зачем они расспрашивали про землю? - Разве одни они спрашивали, сынок? - ответил мужик. - Иным до того нравилась наша сторона, что они лазали вон туда, на самую макушку, где сосна. Потом слезут - и поминай как звали. Слимак окончил работу и повернул лошадей к дому. О немцах он уже позабыл: все его внимание поглотили корова и лужайка. А что, если и вправду купить корову и арендовать лужок? Мурашки пробежали у него по спине при мысли, что самое заветное его желание может исполниться. Еще одна корова и два морга луга - да это рублей тридцать барыша в год! Тогда и землю можно лучше унавозить, и хлеба больше продать, и на зиму взять в дом старика, чтобы поучил ребятишек грамоте... Что-то другие хозяева сказали б, видя его достаток? Тогда бы уж ему уступали место и в костеле и в корчме. А как отдохнуть можно при таком богатстве! Ох, отдохнуть! Слимак не знал ни голода, ни холода, дома у него все ладилось, с людьми он дружил, водились у него и деньги, и совсем бы он был счастлив, если б только кости не ломило от работы да мог бы отлежаться и отсидеться, сколько душа пожелает. III Вернувшись домой, Слимак оставил бороны на батрака, а сам принялся осматривать корову, стоявшую на привязи у плетня. Уже смеркалось, но мужик сразу увидел, что корова хороша: вся белая, в черных пятнах, и вымя большое, а голова маленькая, с короткими рожками. Разглядев ее как следует, он убедился, что обеим его коровам далеко до этой. Ему пришло в голову, что не худо бы поводить ее по двору, но он чувствовал, что на это у него не хватит сил. Казалось, руки вылезут из суставов, а ноги просто отвалятся, если он двинется с места. Вот работает человек, гнет спину от зари до зари, но как сядет солнце, тут уж ему надо отдохнуть, ничего не поделаешь. И он не стал проваживать корову, а только погладил. А когда она, словно угадав в нем нового хозяина, повернула голову и ткнулась мокрой мордой ему в руку, Слимака охватила такая нежность, что он готов был обнять ее за шею и расцеловать, как человека. - Непременно ее куплю, - пробормотал мужик, позабыв об усталости. В дверях показалась хозяйка с ушатом помоев. - Мацек! - кликнула она батрака, - как напьется корова, загони ее в закут. Староста у нас заночует, не оставлять же ее во дворе. - Ну как? - спросил Слимак жену. - Да как? - ответила она. - Просит тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод. Но, что правда, то правда, - прибавила она, помолчав, - корова этого стоит. К вечеру я подоила ее, так, веришь ли, хоть устала она с дороги, а молока дала больше, чем наша Лыска... Мужик снова ощутил боль в руках и в ногах. "Господи боже мой, сколько натопчешься, намокнешь, недоспишь, покамест сколотишь тридцать пять рублей бумажками да еще рубль серебром! Хоть бы Гроховский уступил что-нибудь..." - А ты не спрашивала, - снова заговорил Слимак, - он не сбавит? - Ну, как же!.. Спасибо, если захочет продать. Он все толкует, будто давно уж обещался Гжибу. Слимак схватил себя за волосы. - И какая нелегкая его принесла! - запричитал он. - За какие грехи господь так тяжко меня наказывает!.. Я еще не знаю, отдаст ли мне пан лужок, а тут - шутка ли - этакие деньги плати за корову... - Юзек, не дури, образумься, - наставляла его жена. - Сколько раз в имении сами тебе навязывали луг, а насчет коровы - попробуй поторгуйся. Сбавит он, нет ли, а ты угости его получше, выпей с ним водки; господь не без милости: может, староста и опомнится. Ты только зря не болтай да на меня почаще поглядывай, вот увидишь: все будет ладно. В это время приковылял батрак и стал отвязывать корову. - Что, Мацек, - спросила хозяйка, - правда ведь, хороша скотина? - Ого-го!.. - ответил батрак, потрясая над головой выставленным пальцем. - Но и деньги за нее немалые, а? - спросил хозяин. - Ого-го!.. - А что ни говори, она того стоит, верно, Мацек? - поспешила ввернуть хозяйка. - Ого-го!.. После столь многословного высказывания Овчаж отвел корову в закут, а она, оглядываясь по сторонам, так душевно помахивала хвостом, что Слимак не мог подавить в себе волнения. - Видно, воля господня, - прошептал он. - Попробую ее сторговать. - И направился к дверям хаты. - Юзек, - остановила его жена, - смотри только не болтай и уши не очень развешивай. Ты думай о том, как бы побольше выторговать, а ежели язык чересчур развяжется, на меня поглядывай. Он ведь кремень-мужик - этот Войцех, одному тебе с ним не сладить. Слимак еще на пороге снял шапку, перекрестился и вошел в сени. Сердце у него так и сжималось: и денег было жалко, и сомнения одолевали - удастся ли ему выторговать хоть рубль. Гость сидел на лавке в передней горнице; пламя печки освещало его и Магду, которой он по-отечески внушал, чтобы она была честной, работящей и слушалась своих хозяев. - В воду велят тебе броситься, - говорил он, - бросайся в воду; в огонь велят кинуться - кидайся в огонь. Случись, хозяйка даст тебе тумака, а то и поколотит, руку ей поцелуй да скажи спасибо, истинно говорю тебе: благословенна рука наказующая. Произнося эти слова, староста воздел руку кверху, лицо его приняло торжественное выражение; в красном отсвете огня он был похож на проповедника. Магде чудилось, что даже тени, прыгающие по стенам, поддакивают его словам и что вечерний сумрак, заглядывая в окошки, повторяет за дядей: "Благословенна рука наказующая!" Она плакала навзрыд. Ей то казалось, что она слушает прекрасную проповедь, то - что от каждого слова опекуна на спине у нее взбухают багровые полосы. Она не испытывала ни страха, ни обиды, а скорее благодарность, к которой примешивались воспоминания недавнего, но уже далекого детства. Дверь в хату скрипнула, и всю ее ширь заполнил Слимак. - Слава Иисусу Христу, - приветствовал он гостя. - Во веки веков, - ответил Гроховский. Он поднялся с лавки и, выпрямившись, чуть не уперся головой в потолок. - Спасибо вам, староста, что зашли нас проведать, - сказал Слимак, протягивая ему руку. - Вам спасибо за ласковую встречу, - ответил Гроховский. - Может, вам тут у нас неудобно? Вы прямо говорите. - Э, так хорошо, как и дома не всегда бывает; не только меня, но и скотину хозяйка ваша не оставила без попечения. - Слава богу, что довольны. - Вдвойне доволен: по всему видать, Магде у вас живется так, что лучше во всем свете не сыщешь... Магда! - обратился Гроховский к девушке, - а ну, поклонись в ноги хозяину да скажи спасибо, что он для тебя добрее отца родного. А вы, кум, сделайте милость, не жалейте для нее ремня. - Что ж, она девка неплохая, - ответил Слимак. Девушка, продолжая всхлипывать, повалилась в ноги - сперва дяде, потом хозяину - и убежала в сени. Слезы снова сдавили ей горло, но глаза уже высохли. Понемногу она успокоилась и, делая вид, будто выбежала по хозяйству, стала протяжно и жалобно кликать свиней. - Чуш, чуш, чу-ушиньки, чуш... Но свиньи уже спали. Зато вместо них из мрака вынырнул Бурек, а вслед за собакой Ендрек и Стась. Ендрек хотел было сбить Магду с ног, но та заехала ему кулаком в глаз, он схватил ее за одну руку, Стасек за другую, и все четверо выкатились на дорогу. В темноте нельзя было различить, где собака, а где кто из ребят, так они все перемешались и такой подняли вой и лай вместе с Буреком. Так они и растаяли в тумане, повисшем над лугами. Между тем в горнице, рассевшись у печки, хозяева вели беседу. - Что такое у вас приключилось, - спросил гостя Слимак, - почему надумали вы избавиться от коровы? - Видите, какое дело, - начал Гроховский, кладя руку ему на колено. - Корова эта не моя, а Магдина, ну, а жена давно меня точит: не хочу, говорит, держать чужую корову, своим, дескать, тесно в закуте. Я, конечно, не очень слушаю бабью болтовню, но тут как раз вышел случай: продают землю Комара, того, что спился и помер. А поле-то его приходится возле самой Магдиной полоски, вот я и думаю: надо продать корову и купить Магде морг земли. Ведь земля - это земля. - Ох, правда, - вздохнул Слимак. - То-то и оно. А как выйдут всякие льготы да наделы, девка наша получит больше, чем получила бы теперь. - Это как же? - заинтересовался Слимак. - Будут давать столько, сколько у кого уже есть. У меня, к примеру, двадцать пять моргов, мне и дадут двадцать пять. У вас сколько? - Десять. - Ну, и добавят десять. А Магде, если у нее будет два с половиной морга, дадут еще два с половиной. - А верно это - насчет надела? - Кто его знает? - ответил Гроховский. - Одни говорят - верно, а другие смеются. Я так думаю: дадут или не дадут, а все лучше купить девке лишний морг, раз выходит такой случай. Тем более и баба моя не хочет... - А раз будут землю давать даром, жалко деньги бросать зря, - заметил Слимак. - Это правильно, да деньги-то не мои, так у меня и рука не свербит. Но и то сказать: покупаю я не в имении, а у мужика. В имении я бы не спешил покупать, в таком деле всегда лучше выждать. - А как же! - ответил Слимак. - Дурак поспешит, а умный погодит. - И, не подумавши, ничего не станет делать. - И, не подумавши, не сделает, - поддакнул Слимак. В эту минуту появилась хозяйка с хромым Мацеком. Они прошли в боковушку и выдвинули на середину стол, выкрашенный в вишневый цвет. Возле него Мацек поставил два деревянных стула, а хозяйка зажгла керосиновую лампу без колпака и накрыла стол скатертью. - Сюда пожалуйте, - пригласила Слимакова. - Юзек, веди-ка старосту. Здесь вам удобнее будет вечерять. Мацек, ухмыляясь, неуклюже попятился за печку, пропуская в боковушку хозяев. - Хороша горенка, - сказал Гроховский, оглядываясь по сторонам. - И святых у вас много висит по стенам, и кровать крашеная, и пол настлан, и цветы на окошке. Это, верно, ваших рук дело, кума? - А то чьих же? - ответила довольная хозяйка. - Он все мотается - то в усадьбу, то в город, о доме и не заботится. Насилу я его заставила настлать пол хоть в боковушке. Сюда, кум, поближе к печке, садитесь, сделайте милость. Сейчас я подам ужин. Повернувшись к печке, она налила две миски пшенной похлебки со шкварками. Ту, что поменьше, подала батраку, а большую поставила на накрытый стол перед гостем. - Кушайте с богом, - сказала она Гроховскому, - если чего не хватает, скажите. - А вы не сядете с нами? - спросил гость. - Я поем напоследок, с детишками. Мацек, - обратилась она к батраку, - бери свою миску. Мацек, все так же ухмыляясь, взял свою похлебку и уселся на лавке против входа в боковушку, чтобы видеть старосту и послушать, о чем люди говорят: очень он соскучился по беседе. С довольным видом он поставил миску на колени и сквозь клубы пара любовался на вишневый стол, за которым сидели хозяева, на белую скатерть и жестяные ложки, которыми они ели. Чадящая плошка казалась ему самым усовершенствованным прибором для освещения, а стулья со спинками - самой удобной мебелью. Вид старосты наполнял его сердце благоговением и гордостью. Еще бы - это же староста Гроховский возил его когда-то на жеребьевку и даже стоял у двери в самой канцелярии, в то время как рекруты мокли под дождем во дворе. И Гроховский же велел отвезти его в больницу, заверив, что выйдет он оттуда здоровым. А кто собирает подати? Кто впереди крестного хода несет большую хоругвь? Кто запевает в костеле во время вечерни: "Удостой меня восхвалять тебя, дево пресвятая"? Все Гроховский! И вот сейчас он, такой обыкновенный Мацек Овчаж, сидит с ним под одной кровлей! А какая у него осанка! Как он развалился на стуле! Ноги вытянул, левой рукой уперся в бок, правой облокотился на стол, а голову откинул назад! Как ему, должно быть, покойно на этом стуле со спинкой!.. Мацек попробовал так же развалиться, но больно стукнулся о стену, которая с возмущением напомнила ему, что он-то не староста, а всего лишь убогий батрак. И, хотя спина у Мацека ныла от работы, он согнулся еще смиреннее, сконфуженно спрятав под лавку обе ноги - и перешибленную и здоровую - в одинаково рваных башмаках. Да и зачем ему разваливаться, когда в двух шагах от него сидели, развалясь, староста и хозяин? Им хорошо, и для Мацека этого было вполне достаточно; он нехотя принялся за свою похлебку, жадно прислушиваясь к разговору. - А правду сказать староста, - начала хозяйка, - зачем вам тащиться с коровой в такую даль, к Гжибу? - Да он хочет ее купить, - ответил Гроховский. - Может, и мы купим. - Так бы оно и следовало, - вмешался Слимак, - девка у нас, пускай бы была и ее корова. - А ведь верно, Мацек, так бы оно и следовало? - повторила за мужем хозяйка, обращаясь к батраку. - Ого-го! - засмеялся Мацек, причем горячая похлебка потекла у него по подбородку. - Что правильно, то правильно, - вздохнул Гроховский. - Это и сам Гжиб так же рассудил бы: туда, дескать, и идти корове, где живет девка. - Вот и продайте ее нам! - подхватил Слимак. Гроховский опустил ложку на стол, а голову на грудь. С минуту он раздумывал, наконец произнес, словно покоряясь судьбе: - Ну, так и быть! Раз уж вы решили, придется вам корову отдать, ничего не поделаешь. У кого девка, у того и корова - тут и толковать нечего. - Только вы сбавьте хоть сколько-нибудь, - поспешила вставить хозяйка заискивающим тоном. Староста снова призадумался. - Видите дело-то какое, - проговорил он. - Кабы скотина была моя, я бы сбавил. А ведь это добро убогой сироты, что осталась без отца, без матери. Как я ее обижу? Вы, стало быть, дайте мне тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод, и пускай корова остается у вас. - Уж очень деньги большие, - вздохнул Слимак. - Но и корова - заглядение, - возразил староста. - Деньги-то лежат себе в сундуке и есть не просят. - Но и молока не дают. - Ради этой коровы придется мне у пана луг заарендовать. - Оно и выгоднее, чем покупать сено. Наступило долгое молчание, неожиданно прерванное Слимаком: - Ну, кум, говорите последнее слово... - Я сказал: тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром - и забирайте корову. Гжиб будет в обиде на меня, ничего не поделаешь, но вас-то я должен уважить. Девка у вас, пускай и корова у вас. Хозяйка убрала со стола посуду и вышла в чулан. Через минуту она вернулась, неся бутылку водки, две рюмки, а на тарелке копченую колбасу и вилку с выломанным зубом. - Будьте здоровы, кум, - сказал Слимак, наливая водку. - Пейте с богом. Выпили, затем молча принялись жевать сухую колбасу, отложив вилку на тарелку. При виде водки Мацеку стало до того приятно, что он даже потихоньку вздохнул. Потом сунул обе руки за пазуху и чуть заметно выдвинул ноги из-под лавки. Ему пришло в голову, что в эту минуту староста и хозяин, должно быть, очень счастливы, и он тоже почувствовал себя счастливым. - Право, не знаю, как быть, - говорил Слимак, - брать ли корову или не брать? Цену вы заломили такую, что у меня всякая охота пропала. Гроховский беспокойно заерзал на стуле. - Кум, голубчик, - сказал он, - золотой мой, как мне быть: ведь добро-то сиротское. Магде я непременно должен купить землю, хоть того ради, что баба блажит. - За морг с вас не возьмут тридцать пять рублей, земля теперь дешевая. - Стала дорожать. В нашей волости хотят какую-то новую дорогу прокладывать, так немцы скупают землю. - Немцы? - повторил Слимак. - Да они уже купили Вульку. - Что ж, продадут ее другим немцам, а сами перейдут поближе к нам. - Были у меня нынче в поле два немца и все что-то выспрашивали, да я не понял, чего им надо, - сказал Слимак. - Вот видите! Сюда норовят залезть. А стоит осесть одному, как за ним потянутся другие, словно муравьи на мед, - вот земля и дорожает. - Да они знают ли крестьянскую работу? - Еще как знают!.. Барышей-то немец больше получит, чем мужик, хоть он тут и родился, - ответил Гроховский. - Чудно! - Ого!.. Немцы - они умные. Они скота много держат, клевер сеют, а зимой ремеслом промышляют. Нет, мужику против них не устоять. - Любопытно бы знать, какой они веры. Говорят они между собой, как евреи. - Вера у них получше еврейской, - сказал староста, подумав, - но не то что католическая, куда там! Костел у них такой же, как у нас, с органом и скамейками. Только ксендз у них женатый и ходит в сюртуке, а в главном алтаре, где место богу-отцу, у них стоит один распятый Христос, как у нас на паперти. - Стало быть, вера их хуже нашей. - Хуже, - подтвердил Гроховский, - они и царице небесной не молятся. - Ох, царица небесная! - прошептала хозяйка. Слимак и Гроховский набожно вздохнули, а Мацек перекрестился. - Как их еще господь бог милует! - заметил Слимак. - Пейте, кум. - За ваше здоровье. А что ж господу их не миловать, раз у них скота много? Скот - он всему основа! Слимак задумался и вдруг хлопнул ладонью по столу. - Кум, староста! - воскликнул он с воодушевлением. - Продайте мне корову! - Продам! - ответил Гроховский и тоже хлопнул по столу ладонью. - Даю вам... тридцать... один рубль... ей-богу, только по дружбе. Гроховский обнял его. - Кум, дайте мне тридцать... ну, хоть тридцать четыре рубля бумажками да рубль серебром за повод. В горницу осторожно скользнули набегавшиеся вволю ребята. Хозяйка налила им похлебки и отвела в дальний угол, велев сидеть смирно. Они и в самом деле все время сидели смирно, только Стасек один раз свалился с лавки, а Ендрек получил от матери тумака. Зато Магда притаилась, как мышка, а вздремнувшему Мацеку привиделось во сне, будто он сидит в боковушке на стуле со спинкой и пьет водку. Батрак чувствовал, как водка ударила ему в голову, как, захмелев, он развалился не хуже Слимака и во что бы то ни стало хотел поцеловать старосту!.. Вдруг он вздрогнул и, смущенный, очнулся. Из боковушки доносился запах водки, чадила догорающая плошка. Слимак и Гроховский сидели рядышком. - Кум... староста... - говорил Слимак, стуча кулаком по столу. - Я дам тебе, сколько ты пожелаешь, говори, стало быть... последнее слово. Твое слово для меня дороже денег, потому что ты голова. На всю волость ты один голова. Старшина - он свинья. Для меня ты старшина, да какой там старшина, ты лучше самого комиссара, потому что ты - голова... Один ты голова на всю волость, убей меня гром! Они обнялись, и Гроховский заплакал. - Юзек!.. Брат!.. - говорил он, - не зови меня старостой, зови братом, потому что я тебе брат и ты мне брат... - Войцех... староста... Говори, сколько хочешь за корову?.. Я столько и дам, кишки из себя вымотаю, а дам. - Тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод. - Господи помилуй! - ахнула хозяйка. - Да ведь вы только что отдавали корову за тридцать три рубля? Гроховский поднял мокрые от слез глаза сперва на нее, потом на Слимака. - Отдавал? - спросил он. - Юзек, брат, отдавал я тебе корову за тридцать три рубля?.. Ладно! Отдаю... Бери... Пусть сирота погибает, зато уж у тебя, брат, корова будет что надо. Слимак еще сильней стукнул кулаком по столу. - Как, чтобы я сироту обидел?.. Не желаю!.. Даю тридцать пять рублей и рубль за повод. - Что ты болтаешь, дурень? - урезонивала его жена. - Не дури, - поддержал ее Гроховский. - Ты меня так угостил, так употчевал, что тебе я отдам корову за тридцать три рубля. Аминь, вот мое последнее слово. - Не желаю!.. - орал Слимак. - Я не еврей и за угощение не беру. - Юзек!.. - уговаривала его жена. - Пошла вон! - крикнул Слимак, с трудом поднимаясь со стула. - Я тебе покажу, как мешаться в мои дела... И вдруг упал в объятия плачущего навзрыд Гроховского. - Тридцать пять рублей бумажками и рубль серебром за повод! - кричал он. - Чтоб мне из пекла не вылезть, не возьму! Тридцать три, - всхлипывал Гроховский. - Юзек! - унимала Слимака жена. - Да уважь ты гостя... Ведь он постарше тебя, он староста, его тут воля, а не твоя... Мацек, - обратилась она к батраку, - ну-ка помоги мне отвести их в ригу. - Сам пойду!.. - заревел Слимак. - Тридцать три рубля, - стонал Гроховский. - Хоть ты убей меня, разруби на мелкие кусочки, ни гроша больше не возьму... Иуда я, пес поганый, хотел тебя надуть, как немец, для того и говорил, будто веду корову к Гжибу... А я к тебе ее вел, потому что ты мне брат... Обнявшись, они вышли из боковушки, но сразу же ткнулись в окно. И только когда Мацек отворил им дверь в сени, они - после нескольких более или менее удачных попыток - все-таки попали во двор. Хозяйка зажгла фонарь и достала из клети рядно и подушку, чтобы постелить Гроховскому в риге. Проходя по двору, она увидела странную сцену: Слимак, лежа на навозной куче, убеждал Гроховского лечь спать, а староста опустился подле него на колени и, вытирая слезы полой зипуна, читал молитвы. Над ними с озабоченным видом стоял батрак. - Верно, вы чего-то крепкою им дали, - сказал он хозяйке. - Бутылку очищенной выпили. - Ого-го!.. - Ну, вставай, пропойца! - прикрикнула она на мужа. - Не встану! - рассердился Слимак. - А ты, баба, убирайся, пока цела! Покомандовала - и хватит... Я тут теперь хозяин. Я корову купил, я у пана луг арендую... - Поднимайся, Юзек, - говорила хозяйка, - не то, смотри, водой окачу. - Я тебя окачу, вот только возьму кнут!.. - ответил Слимак. Гроховский бросился ему на грудь и стал его целовать. - Вставай, брат, - молил он, - не озорничай, не то нам обоим будет худо. Батрак только диву давался, видя, как водка меняет людей. Староста, слывший на всю волость суровым человеком, плакал, как дитя, а Слимак ни за что не хотел подняться с навоза, орал, как эконом, да еще стращал жену, что теперь он тут хозяин!.. - Пойдемте-ка, староста, в ригу, - сказала Слимакова, беря Гроховского за руку. Великан поднялся; кроткий, как овечка, позволил Мацеку и Слимаковой взять себя под руки и покорно пошел с ними. Хозяйка выбрала самую большую кучу сена и устроила ему отличную постель; тем временем старосту совсем разморило, он повалился на ток, и не было никакой возможности сдвинуть его с места; так он там и остался. - Ты, Мацек, ступай к себе, - приказала батраку Слимакова. - А этот пьяница, - показала она на мужа, - пусть валяется в навозе, в другой раз не будет бунтовать. Мацек, как и следовало смиренному батраку, тотчас исчез в глубине конюшни. Но когда во дворе все затихло, он развлечения ради стал воображать, будто он сам напился пьяным. - Здесь буду спать, - бормотал он, подражая Слимаку. - Теперь я тут хозяин... Потом он вообразил себя старостой, опустился на колени возле своей убогой постели и заговорил с ней растроганным голосом, совсем как староста со Слимаком: - Вставай, брат, не озорничай, а то нам обоим будет худо... Чтобы больше походить на Гроховского, он силился заплакать. Вначале ничего не получалось, но как пришло ему на ум, что нога-то у него перешиблена и что разнесчастней его и не сыщашь на свете, что хозяйка даже рюмки водки ему не дала, Мацек залился самыми настоящими слезами. Так и уснул он, заплаканный, на своей подстилке, как дитя у матери на коленях. Около полуночи Слимак очнулся. Болела голова, вокруг все намокло. Он открыл глаза - темно; прислушался, вытянул руку и понял, что идет дождь; попробовал было сесть, но убедился, что лежит головой вниз. Постепенно к нему стала возвращаться память. Он вспомнил старосту, корову в черных пятнах, пшенную похлебку и большую бутыль водки. Что сталось с водкой, он в точности не представлял себе, но ощущал какое-то недомогание и не сомневался, что повредила ему чересчур горячая похлебка. - Сколько раз я говорил, чтоб пшена не варили на ночь; известное дело, что пшено дольше всего держит в себе жар! - проворчал мужик и с трудом поднялся. Теперь он уже твердо знал, что находится у себя во дворе, возле навозной кучи. - Эк куда меня занесло! - крякнул он. - И не мудрено. Хуже нет: водку мешать с горячим. Пшено-то ведь - чистый огонь... Ночь была темная, так что он едва разглядел свою хату. Он побрел к ней, но очень медленно, словно колеблясь, и даже с минуту посидел на пороге, опустив на руки отяжелевшую голову. Но дождь становился все назойливее, и Слимак отважился войти. В сенях он снова постоял, послушал, как храпит Магда. Потом осторожно отворил дверь в горницу, но дверь не просто заскрипела, а, казалось ему, заревела, как корова. Сразу его обдало жаркой духотой, от которой еще больше захотелось спать, и он решил - будь что будет - добраться до постели. В первой горнице на лавке у окна дышал Стасек, но в боковушке было тихо. Слимак понял, что жена не спит, и ощупью стал пробираться к кровати. - Подвинься-ка, Ягна, - сказал он, силясь говорить сурово, хотя сам замирал от страха. Молчание. - Да ну... подвинься малость... - Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!.. - А куда я пойду? - В хлев иди или на навозную кучу, там тебе место! - сердито ответила жена. - Хозяином тебе захотелось быть, вот и хозяйствуй, а от меня уходи прочь, пропойца!.. Кнутом вздумал мне угрожать; погоди, я тебе это попомню... - Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, - прервал ее муж. - Ничего не сделалось? А кто уперся и надумал платить за корову тридцать пять рублей да еще рубль за повод, когда сам Гроховский вот-вот отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три... Видать, три рубля для тебя ничего не стоят? Но Слимак ее не слушал. В отчаянии он схватился за голову, хоть в боковушке было темно, и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги. - Это вы, тятя? - проснувшись, спросил Стасек. - Да, я. - А что вы тут делаете? - Так, просто присел; что-то меня мутит. Мальчик поднялся и обнял его за шею. - Хорошо, что вы тут, - сказал он, - а то по мне все ходили эти немцы. - Какие немцы? - Да те двое, что были в поле: старик и бородатый. Ничего не говорят, чего им надо, а сами все топчут меня, топчут. - Спи, сынок, нет тут никаких немцев. Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того ему хотелось спать, и они оба повалились на лавку; однако вскоре мальчик снова заговорил: - Тятя, а правда, - спросил он вполголоса, - правда, что вода видит? - Что ей видеть? - Все, все... Небо, наши холмы и вас тоже она видела, когда вы шли за бороной. - Спи, сынок, а то ты невесть какую несуразицу понес, - успокаивал его Слимак. - Видит, видит, тятя, я знаю, - прошептал мальчик и уснул. В хате было очень жарко; Слимак, вконец разомлев, поплелся во двор и, с трудом передвигая неповиновавшиеся ноги, добрался до риги. У входа он едва не наступил на Гроховского, затем после нескольких неудачных попыток наткнулся на скирду соломы и весь зарылся в ней, так что не видно было даже сапог. - А корову-то я купил, все-таки купил, - буркнул он, засыпая. IV На другой день Слимака разбудил окрик жены: - Долго ты еще будешь валяться? - А что? - спросил он из-под соломы. - Пора в имение идти. - Звали меня? - Чего тебя звать? Сам должен идти насчет аренды. Мужик заохал, но поднялся и вышел на гумно. Вид у него был сконфуженный, лицо отекло, в волосах торчала солома. - Ого! На что стал похож, - брюзжала жена. - Зипун мокрый, весь замызгался, сапожищи небось всю ночь не снимал, а теперь смотрит на людей, как разбойник какой. Пугалом в конопле тебе стоять, а не с паном толковать. Обрядись хоть, - куда ты такой пойдешь? Не сказав больше ни слова, она опять пошла к коровам в закут, а у Слимака от сердца отлегло, что на том все и кончилось. Он-то думал, что она полдня будет его теперь пилить. Он вышел во двор. Солнце уже высоко поднялось, и земля успела обсохнуть после ночного дождя. Подул ветерок и принес из оврагов птичий щебет и какой-то запах, влажный и веселый. За ночь зазеленели поля, на деревьях распустились листочки, небо синело, словно вымытое, и мужику показалось, что даже хата его побелела. - Ох, и хорош денек! - пробормотал он, ощущая прилив бодрости, и пошел в горницу одеваться. Вытряхнув из волос солому, он надел чистую рубашку и новые сапоги. Но, на его вкус, они недостаточно лоснились; он взял кусок сала и смазал им сперва волосы, а затем сапоги - от голенищ до каблуков. Наконец, подошел к зеркалу и, взглянув сначала на ноги, а потом на свое отражение, ухмыльнулся от удовольствия, такое яркое сияние исходило от его головы и сапог. К тому же что-то нашептывало ему, что при виде столь великолепно напомаженного мужика пан не устоит и отдаст ему луг в аренду. В эту минуту вошла жена и, окинув его презрительным взглядом, сказала: - Ты чего вымазался? Салом от тебя разит - не продохнешь. Что бы тебе умыться да волосы причесать? Признав справедливость ее замечания, Слимак достал из-за зеркальца частый гребень и до тех пор расчесывал и приглаживал волосы, пока они не заблестели, как стеклышко. Потом взял мыло и умылся с таким усердием, что от жирных пальцев на шее остались темные полосы. - А где Гроховский? - уже смелее спросил он жену, повеселев от холодной воды. - Ушел. - А деньги как же? - Я заплатила. Только он не захотел брать тридцать три рубля, а взял тридцать два: раз, говорит, Иисус Христос прожил тридцать три года на свете, не годится брать столько же за корову. - Это правильно, - подтвердил Слимак, надеясь теологической эрудицией снискать расположение жены. Но она повернулась к печке, вытащила горшок ячневой похлебки на молоке и, небрежно сунув его мужу, проговорила: - Ну, ну... Ты не болтай, перекуси да ступай в имение. И поторгуйся с паном, вроде как вчера со старостой, я тебе скажу спасибо!.. - прибавила она насмешливо. Мужик, присмирев, молча принялся за еду, а жена тем временем достала из сундука деньги. - На вот десять рублей, - сказала она. - Отдай их пану в задаток, а остальные снесешь завтра. Ты, главное, слушай: как только скажет пан, сколько за луг, сейчас же целуй ему руку, кланяйся в ноги и проси, чтобы он хоть рублика три уступил. Не скинет три рубля, выторгуй рубль, но до тех пор кланяйся и ему и пани, пока сколько-нибудь не уступят. Ну что, будешь помнить? - Чего тут не помнить? - ответил мужик. Он сразу перестал есть и ложкой легонько отстукивал такт, видимо, повторяя про себя наставления жены. - Ты много не раздумывай, а надевай зипун, - снова заговорила жена, - да ребят прихвати с собой. - Их-то для чего? - Для того, чтобы просили с тобой вместе, и еще для того, чтобы Ендрек мне рассказал, как ты там торговался. Теперь понял, для чего? - Холера с этими бабами! - буркнул Слимак, видя, что жена уже все заранее обдумала, а про себя добавил: "Вот чертова баба, как она все смекнет да распорядится! Сразу видно, что отец ее служил экономом". С большим трудом влез он в новенький зипун, расшитый вдоль карманов и по воротнику разноцветными шнурками, и подпоясался великолепным кожаным ремнем, шириной без малого в две ладони. Потом завязал в тряпицу десять рублей и спрятал за пазуху. Мальчики давно уже были готовы, и все втроем они направились в имение прямо по большаку. Не успели они уйти, как Слимаковой стало не по себе; она выбежала за ворота - поглядеть им вслед. Посредине дороги, засунув руки в карманы и задрав голову кверху, шел ее муж; чуть позади, слева от него - Стасек, а справа - Ендрек. Потом ей показалось, будто Ендрек стукнул по голове Стасека, вследствие чего очутился по левую руку отца, а Стасек по правую. А затем все как-то смешалось... Как будто Слимак дал подзатыльник Ендреку, после чего Стасек снова очутился слева от отца, да и Ендрек тоже шел слева, но уже по краю канавы и оттуда грозил кулаком младшему брату. - Вишь, какую забаву нашли, - усмехнулась женщина и вернулась домой стряпать обед. Пустив в ход кулаки, Слимак уладил возникшие между сыновьями недоразумения и сперва замурлыкал себе под нос, а потом запел вполголоса: При дворе не сыщешь Ни храбрей, ни краше, На коне гарцует, Сабелькою машет. С минуту подумав, он снова запел, но уже протяжно: Ой, ду-ду-ду, ду-ду-ду, Завлекли меня в беду, Да в какую же беду!.. Он приумолк и вздохнул, чувствуя, что, верно, нет такой песни, которая могла бы заглушить его тревогу: что-то будет с лугом: отдаст его пан в аренду или не отдаст? Они шли как раз мимо этого луга. Слимак поглядел и даже испугался. Таким прекрасным и недоступным он показался ему сегодня. В памяти его всплыли все штрафы, которые он платил за потраву, когда помещиковым батракам удавалось захватить его скотину на лугу, вспомнились все предупреждения и угрозы пана. Какой-то тайный голос шептал - не то внутри, не то у него за спиной, - что, если б этот клочок земли был расположен подальше и вместо сена родил бы песок или сабельник, его, пожалуй, легче было бы получить в аренду. Но луг сулил слишком много выгод, чтобы не пробудить в нем самые мрачные предчувствия и сомнения. - И-и-и... чего там! - пробормотал он, сплевывая с большой виртуозностью. - Сколько раз они сами меня уговаривали арендовать его. Говорили даже, что и для меня и для них так будет лучше. Так-то оно так, но когда они навязывали ему аренду?.. Когда он сам не просил. А теперь, когда луг ему понадобился, они начнут торговаться или вовсе не отдадут. Но почему?.. А кто их знает! Потому что мужик барину, как и барин мужику, всегда сделает наперекор. Уж так оно повелось на свете. Припомнив, сколько раз он запрашивал с пана лишнее за работу или как вместе с другими мужиками спорил с помещиком насчет отмены лесной повинности, Слимак расстроился. Боже мой! А ведь как красиво разговаривал с ними пан: "Будем жить теперь в мире и, как подобает соседям, будем оказывать друг другу услуги..." А они отвечали: "Э, какие же мы соседи! Пан - это пан, а мужики - это мужики... Пану нужно бы в соседи такого же шляхтича, а нам такого же мужика..." Помещик им на это: "Смотрите, мужички, еще придете с поклоном..." Тут Гжиб от всего народа и выпалил: "Да и то приходили, ваша милость, когда хотели вы лесом распорядиться без мужицкого надзора". Смолчал шляхтич, только усами грозно задвигал, а, наверное, не забыл этих слов. "Сколько раз я говорил Гжибу, - вздохнул Слимак, - чтоб он не лаялся. Теперь за его гордость мне придется страдать". В эту минуту Ендрек швырнул камнем в какую-то птицу. Слимак оглянулся, и его грустные мысли вдруг изменили свое течение. "Но и то сказать: отчего бы ему не сдать луг в аренду? - думал он. - Пану известно, что траву частенько топчет скотина и что за ней не углядеть, хотя бы у него было вдвое больше батраков. А он, шляхтич, - ух, какой умный... Да и добрый: лучше сам потеряет, а другого не обидит... Ничего себе пан!.." Вдруг новая волна сомнений хлынула ему в сердце. "Как-никак, - думал мужик, - а ведь он понимает, что с лугом мне будет лучше, чем без луга. А ни одному пану не нравится, когда мужик хорошо живет, ведь сам-то он от этого теряет работника". Мысли снова переменились; Слимак сообразил, что за аренду можно платить не наличными, а работой. - В самом деле! - пробормотал он, повеселев. - Я могу ему сказать: "Разве я у вас не работаю или отказываюсь работать?" Другие мужики не ходят в имение, один я хожу, так неужели же для меня он пожалеет один лужок? Мало у него, что ли, лугов да и всякой другой земли?.. Я ведь как был мужик и батрак, так и буду, а он так и будет барином, хоть бы он даже подарил мне эти два морга, а не то что отдал в аренду. И он снова стал напевать: Ой, кукушки куковали На горе, на горке, Ой, кумушки толковали, Что я бражник горький! Последнюю строчку он промурлыкал совсем невнятно, чтобы не уронить свой авторитет перед детьми. Вдруг он обратился к Стасеку с вопросом: - Что это ты все молчишь и тащишься, будто тебя ведут в участок? - Я? - очнулся Стасек. - Я думаю, для чего мы идем в имение? - Что ж, неохота тебе идти? - Нет, только чего-то страшно. - Чего там страшно! В имении-то хорошо, - внушительно сказал Слимак, но сам вздрогнул, точно его прохватил мороз. Однако он поборол тревогу и стал объяснять: - Видишь, сынок, какое дело. Вчера мы у старосты купили корову за тридцать два рубля (хотел-то он, старый хрыч, тридцать пять да рубль серебром за повод. Ну, да я его образумил, он и скинул). Так вот, сынок, для новой коровы нужно, стало быть, сено, а по этому случаю и приходится просить пана, чтоб он сдал нам луг в аренду. Теперь понятно? Стасек кивнул головой. - Понятно, - ответил он, - а еще я вот чего не знаю: что думает трава, когда скотина ухватит ее языком и мнет зубами? - Чего ей думать?.. Ничего она не думает! - Ну как же!.. - продолжал Стасек. - Быть того не может, чтобы она ничего не думала. Вот в праздник, когда народ соберется на погосте, издали посмотришь на людей - будто это трава или кусты: тут и зеленые, и красные, и желтые, и всякие, как цветы в поле. Так кабы страшное какое чудище пришло на погост да слизнуло бы всех язычищем, разве они ничего бы не думали?.. - Люди - те кричали бы, а трава-то ничего не говорит, когда ее косишь, - возразил Слимак. - Как - не говорит? Палку сухую станешь ломать, и то она трещит, а возьмешь свежую ветку, она гнется, да в руки не дается, а траву когда рвешь, она пищит и ногами держится за землю. - Э, да тебе все чудеса мерещатся, - сказал отец. - Если всякого спрашивать, охота или неохота ему идти под косу, так и сам не поешь, и скотину не покормишь, и все пойдет прахом. - А ты, Ендрек, тоже не рад, что идешь в имение? - спросил он другого сына. - Разве это я иду? Вы идете, - ответил Ендрек, пожимая плечами. - Я бы туда не пошел. - А что бы ты сделал? Письмо бы написал? Так пан тебе не ровня, да и писать ты не умеешь. - Скосил бы траву, да и свез бы к себе на двор. Пускай бы он шел ко мне, а не я к нему. - И ты посмел бы косить господскую траву? - Какая она господская! Сам он, что ли, ее сеял? Да и луг не возле его хаты!.. - Вот и видно, что дурак, потому что луг-то господский и вон те поля - все господские. - Он показал рукой на горизонт. - Оно как будто и так, - ответил Ендрек, - покуда никто их не отнял. А я знаю, что и ваша земля и хата прежде тоже были господские, а нынче стали ваши. Так же и луг. Чем он нас лучше, ваш пан: работать он не работает, а земли на сто дворов заграбастал! - Да вот заграбастал же. - А у вас почему столько нету, да и у Гжиба и у других? - На то он пан. - Велика важность! Вы, тятя, наденьте сюртук, выпустите штаны поверх сапог - и тоже станете паном. Только земли у вас столько не будет, как у него. - Сказ