богатые подарки. Рамсес был так гостеприимен, что, когда Саргону понравилась одна из его женщин, подарил ее послу, - конечно, испросив ее согласия и разрешения матери. Царевич был любезен и щедр, однако не переставал хмуриться. На вопрос Тутмоса, как ему понравился дворец царя Ассара, Рамсес ответил: - Для меня он был бы еще прекраснее в развалинах, среди пожарища Ниневии. За пиршеством ассирийцы были очень воздержанны: несмотря на обилие вина, они пили мало и еще меньше того разговаривали; Саргон ни разу громко не рассмеялся, как это было обычно, и сидел с полузакрытыми глазами, занятый своими мыслями. Только оба жреца - халдей Издубар и египтянин Ментесуфис - были спокойны, как люди, которым дано знание будущего и власть над ним. 11 После приема у наместника Саргон продолжал жить в Бубасте, ожидая письма фараона из Мемфиса. Тем временем среди офицеров и знати стали снова распространяться странные слухи. Финикияне рассказывали, под большим, конечно, секретом, что жрецы, неизвестно почему, не только простили ассирийцам невыплаченную дань, не только навсегда освободили их от нее, но даже, чтобы облегчить Ассирии войну с северным соседом, заключили на долгие годы мирный договор. - Фараон, - говорили финикияне, - совсем расхворался, узнав об уступках, которые делаются варварам, а царевич Рамсес страшно огорчен, но и тот и другой вынуждены подчиниться жрецам, так как не уверены в преданности знати и армии. Это больше всего возмущало египетскую аристократию. - Как, - шептались между собой увязшие в долгах знатные египтяне, - династия нам уже не доверяет? Видно, жрецы решили во что бы то ни стало довести Египет до позора и разорения. Ведь если Ассирия ведет войну где-то на далеком севере, то как раз теперь и надо на нее напасть и с помощью завоеванной добычи пополнить обнищавшую царскую казну и поднять благосостояние аристократии. Кое-кто из молодых людей осмеливался обратиться к наследнику с вопросом, что он думает об ассирийских варварах. Наследник молчал, но огонь в его глазах и стиснутые губы достаточно выражали его чувства. - Ясно, - продолжали шептаться знатные господа, - что династия опутана жрецами, она не доверяет знати, и Египту угрожают великие бедствия... Это глухое возмущение вскоре вылилось в тайные совещания, чуть ли не заговоры, и хотя в них принимало участие большое количество людей, самоуверенные или ослепленные жрецы не прислушивались к мнению придворных, а Саргон, замечавший эту ненависть, не придавал ей значения. Он понимал, что Рамсес не любит его, но приписывал это случаю в цирке и особенно ревности. Уверенный в своей неприкосновенности в качестве посла, Саргон много пил, проводил время в пирушках и почти каждый вечер уходил к финикийской жрице, которая все милостивее принимала его ухаживания и подарки. Таково было настроение высоких кругов, когда однажды ночью во дворец Рамсеса явился Ментесуфис и сказал, что ему необходимо немедленно видеть наследника. Придворные ответили, что у царевича находится сейчас одна из его женщин и они не смеют его беспокоить. Но так как Ментесуфис продолжал настаивать, Рамсеса вызвали. Наместник тотчас же вышел, даже не выказывая недовольства. - Что случилось? - спросил он жреца. - Разве у нас война, что ты утруждаешь себя делами в столь поздний час? Ментесуфис пристально посмотрел на Рамсеса и, вздохнув с облегчением, спросил: - Ты никуда не уходил сегодня вечером? - Ни на шаг. - И я могу дать в этом слово жреца? Наследник удивился. - Мне думается, - ответил он гордо, - что твое слово излишне, раз я даю свое. Но в чем дело? Они вышли в отдельный покой. - Знаешь, государь, - сказал взволнованно жрец, - что случилось час назад? Какие-то молодые люди напали на Саргона и избили его палками. - Кто такие? Где? - У павильона финикийской жрицы Камы, - продолжал Ментесуфис, внимательно следя за выражением лица наследника. - Вот смельчаки! - удивился Рамсес. - Напасть на такого силача! Он, должно быть, там не одного изувечил! - Но покуситься на посла! На посла, охраняемого величием Ассирии и Египта! - вскричал жрец. - Хо-хо! - рассмеялся царевич. - Так царь Ассар посылает своих послов даже к финикийским танцовщицам!.. Ментесуфис оторопел, но вдруг хлопнул себя по лбу и тоже расхохотался. - Подумай только, царевич, как я недогадлив и до чего не искушен в политике. Ведь я и не сообразил, что Саргон, шатающийся ночью у дома подозрительной женщины, уже не посол, а частное лицо! Но как бы там ни было, - прибавил он, - вышло нехорошо. Саргон еще, пожалуй, на нас обидится. - Жрец, жрец! - воскликнул царевич, качая головой. - Ты забываешь то, что гораздо важнее: Египту не подобает не только пугаться, но и вообще придавать какое-либо значение дружбе или неприязни Саргона и даже самого Ассара. Ментесуфис был так смущен разумными замечаниями царственного юноши, что только кланялся и бормотал: - Боги одарили тебя, царевич, мудростью верховных жрецов, - да будут благословенны их имена! Я уже хотел отдать приказ, чтобы этих молодчиков разыскали и судили, но лучше послушаюсь твоего совета, ибо ты мудрец из мудрецов. А теперь скажи, что делать с Саргоном и этими буянами? - Во-первых, отложить это до утра, - ответил Рамсес. - Ты как жрец должен знать, что сон, который посылают нам боги, приносит часто добрый совет. - А если я и до завтра ничего не придумаю? - спрашивал жрец. - Во всяком случае, я навещу Саргона и постараюсь изгладить из его памяти это пустяковое приключение, - ответил наместник. Жрец почтительно простился с царевичем. Возвращаясь домой, он думал: "Ручаюсь головой, что царевич к этому не причастен. Он и сам не бил и других не подстрекал. Видно, даже не знал об этом. Кто так хладнокровно и разумно судит о преступлении, тот не может быть его соучастником. А в таком случае надо начать следствие и, если этот лохматый варвар не успокоится, отдать озорников под суд. Вот тебе и договор о дружбе: начался с того, что оскорбили посла!" На следующий день великолепный Саргон лежал до полудня на войлочной подстилке, что, впрочем, случалось с ним довольно часто, то есть после каждой попойки. Рядом с ним на низком диване сидел благочестивый Издубар и, воздев глаза к потолку, шептал молитву. - Издубар, - сказал со вздохом вельможа. - Ты уверен, что никто из наших придворных не знает о происшествии со мной? - Кто может знать, когда никто этого не видел? - А египтяне? - простонал Саргон. - Из египтян знают только Ментесуфис и наместник да те негодяи, которые, наверно, долго будут помнить твои кулаки. - Да, пожалуй... Но мне кажется, что среди них был царевич, и нос у него разбит, если не сломан... - Нос у наследника цел, его там не было, могу тебя уверить. - В таком случае, - вздохнул Саргон, - царевичу следовало бы посадить зачинщиков на кол. Ведь особа посла священна... и неприкосновенна... - А я говорю тебе, - отозвался жрец, - изгони злобу из сердца твоего и не жалуйся, а то, когда начнут судить этих негодяев, весь мир узнает, что посол царя Ассара водится с финикиянами и, что еще худее, ходит к ним в гости по ночам, один. И, главное, что ты ответишь, когда твой смертельный враг канцлер Лик-Багуш спросит тебя: "Скажи-ка, Саргон, с какими это финикиянами ты встречался и о чем беседовал с ними среди ночи у их храма?.." Саргон продолжал вздыхать, если можно назвать вздохами звуки, похожие на ворчание льва. Вдруг в комнату вбежал ассирийский воин. Он преклонил колени, коснулся лбом пола и сказал Саргону: - Свет очей нашего владыки! У крыльца остановилось множество сановников и вельмож, а с ними наследник фараона. Он хочет войти сюда, очевидно, чтобы оказать тебе почести. Не успел Саргон отдать распоряжение, как в дверях показался царевич. Он оттолкнул рослого часового и быстрым шагом направился к Саргону, который так растерялся, что продолжал лежать на своей подстилке, не зная, что ему делать: бежать ли нагишом в другую комнату или залезть под войлок. На пороге остановилось несколько ассирийцев-воинов, изумленных вторжением наследника вопреки всякому этикету. Но Издубар сделал им знак, и они исчезли. Наследник был один. Свита осталась во дворе. - Привет тебе, посол великого царя и гость фараона! - произнес Рамсес. - Я пришел узнать, не нуждаешься ли ты в чем-либо. Кроме того, если у тебя есть время и желание, я хочу предложить тебе проехаться по городу верхом на скакуне из конюшен моего отца - со мной, в сопровождении нашей свиты, как и подобает послу могущественного Ассара - да живет он вечно! Саргон лежал и слушал, ни слова не понимая, но когда Издубар перевел ему речь царевича, он пришел в такой восторг, что стал биться головой об пол, повторяя: "Ассар и Рамсес! Ассар и Рамсес!" Успокоившись, он начал извиняться, что столь знатный гость застал его в таком плачевном виде. - Не гневайся, господин мой, что я, презренный червь, лежащий у подножия твоего трона, таким странным образом выражаю радость по поводу твоего прибытия. Я рад вдвойне, ибо, во-первых, мне оказана неземная честь, а во-вторых, я в своем недостойном умишке заподозрил, что это ты, господин, был виновником моего вчерашнего злоключения. Мне даже казалось, что я чувствовал на спине твою дубинку, которая работала лучше других. Когда невозмутимый Издубар перевел это слово в слово царевичу, тот с истинно царским высокомерием ответил: - Ты ошибся, Саргон, и если б ты сам не понял своей ошибки, я приказал бы тут же отсчитать тебе пятьдесят палок. Знай, что такие люди, как я, не нападают ночью, да еще целым скопом на одного человека. Не успел святой Издубар перевести эти слова, как Саргон подполз к Рамсесу и, припав к его ногам, воскликнул: - Великий господин, великий царь! Хвала Египту, что у него такой владыка! - И еще заверяю тебя, - продолжал наследник, - что в этом нападении не участвовал никто из моих придворных. Я сужу по тому, что такой силач, как ты, должен был разбить не один череп, а они все невредимы. - Верно сказано, - шепнул Саргон Издубару, - и умно. - Но хотя, - продолжал наследник, - этот недостойный поступок совершен не по моей вине, все же я чувствую себя обязанным смягчить твою обиду на город, который так плохо тебя принял. Вот почему я навестил тебя в твоей опочивальне и почему дом мой будет открыт для тебя, когда только пожелаешь. А кроме того, прошу принять от меня этот маленький подарок. С этими словами Рамсес протянул ему цепь, украшенную рубинами и сапфирами. Страшный Саргон даже прослезился, что растрогало наследника, но не вывело из спокойствия Издубара. Жрец знал, что у Саргона, как посла мудрого царя, слезы, гнев и радость являются по первому же зову. Наследник вскоре простился. Уходя, он подумал, что ассирийцы, хоть и варвары, все же неплохие люди, раз им понятны великодушные поступки. Саргон же был так возбужден, что велел принести вина и пил с полудня до самого вечера. Уже после заката солнца жрец Издубар вышел из опочивальни посла и тотчас же вернулся через потайную дверь. За ним следовали два человека в темных плащах. Когда они откинули с лица капюшоны, Саргон узнал в одном верховного жреца Мефреса, в другом - пророка Ментесуфиса. - Мы пришли к тебе, достойный посол, с доброй вестью, - сказал Мефрес. - Рад был бы ответить вам тем же, - сказал Саргон. - Садитесь, достойные святые мужи. И, хотя глаза у меня красные, говорите со мной так, как если бы я был совсем трезвым, потому что я и пьяный не теряю разума, и даже наоборот. Правду я сказал, Издубар? - Говорите, - поддержал его халдей. - Сегодня, - начал Ментесуфис, - я получил письмо от досточтимого министра Херихора. Он пишет нам, что его святейшество фараон - да живет он вечно! - ожидает ваше посольство в своем великолепном дворце под Мемфисом и что его святейшество - да живет он вечно! - благорасположен заключить с вами договор. Саргон все еще качался на своей войлочной постели, но глаза у него были почти трезвые. - Я поеду, - сказал он, - к святейшему фараону - да живет он вечно! - и положу от имени моего владыки печать на договоре, но только пусть его напишут на камне клинописью... потому что вашего письма я не разбираю. Буду хоть целый день лежать на животе перед его святейшеством, - да живет он вечно! - а договор подпишу. Но как вы его выполните... ха-ха-ха!.. этого уж я не знаю... - заключил он с грубым смехом. - Как смеешь ты, слуга великого Ассара, сомневаться в доброй воле и верности нашего владыки?.. - возмутился Ментесуфис. Саргон мигом протрезвел. - Я говорю не о святейшем фараоне, а о наследнике... - возразил он. - Наследник - юноша, исполненный мудрости, и беспрекословно повинуется воле отца и верховной коллегии жрецов, - сказал Мефрес. - Ха-ха-ха!.. - снова расхохотался пьяный варвар. - Ваш царевич!.. Пусть у меня руки и ноги отсохнут, если я лгу, но я желал бы, чтобы у нас в Ассирии был такой наследник... Наш ассирийский царевич - это ученый, жрец... Он, пока соберется на войну, сначала пересчитает на небе звезды, а потом курам под хвост посмотрит... А ваш первым делом сосчитал бы, сколько у него войска, да разведал бы, где неприятель лагерем стоит, а потом и свалился бы ему на голову, как орел на барана. Вот это полководец, вот это царь!.. Он не из тех, что слушают советы жрецов. Он будет советоваться со своим мечом, а вам придется только исполнять его приказы... А потому хоть я и подпишу с вами договор, однако скажу своему господину, что за больным царем и мудрыми жрецами стоит юный наследник престола - лев и бык в одном лице. На устах у него мед, а в сердце громы и молнии. - И это будет ложь! - возразил Ментесуфис. - Потому что наш царевич хоть и строптив и немного гуляка, как все молодые люди, однако умеет уважать и советы мудрецов, и высокие учреждения страны. Саргон насмешливо покачал головой. - Эх вы, мудрецы, грамотеи, звездочеты! Я человек неученый, простой военачальник, я без печати и имя свое не сумел бы на камне выдолбить, но, клянусь бородой моего повелителя, не поменялся бы с вами мудростью... Потому что вы живете в мире таблиц и папирусов, и для вас закрыт тот действительный мир, где все мы живем. Я невежда, но у меня собачий нюх. И как собака издалека чует медведя, так я своим красным носом чую настоящего полководца. Вы собираетесь давать царевичу советы? Да он уже сейчас зачаровал вас, словно змея голубя. А меня ему не обмануть, и хотя царевич добр ко мне, как родной отец, я сквозь свою толстую шкуру чувствую, что он меня и моих ассирийцев ненавидит, как тигр слона. Ха-ха!.. Дайте только ему армию, и не пройдет и трех месяцев, как он очутится под Ниневией, лишь бы в пути солдаты у него не гибли, а рождались. - Пусть ты даже и прав, - прервал его Ментесуфис, - пусть царевич хочет идти на Ниневию, - он не пойдет. - А кто его удержит, когда он станет фараоном? - Мы! - Вы?.. вы!.. Ха-ха-ха!.. - снова расхохотался Саргон. - Так вы думаете, что этот юнец даже не догадывается о нашем договоре... А я... а я... ха-ха-ха!.. я дам с себя шкуру содрать и посадить себя на кол, что ему уже все известно. Неужели финикияне были бы так спокойны, если бы не знали, что египетский львенок защитит их от ассирийского быка? Ментесуфис и Мефрес переглянулись украдкой. Их почти испугала проницательность варвара, который смело высказывал то, чего они совсем не приняли в расчет. И в самом деле, что было бы, если бы наследник угадал их намерения и захотел спутать их планы? Из минутного затруднения вывел их молчавший до сих пор Издубар. - Саргон, - сказал он, - ты вмешиваешься не в свое дело. Ты обязан заключить с Египтом договор, согласный с волей нашего государя, а что знает или не знает и что сделает или не сделает египетский наследник - это тебя не касается. Раз вечно живущая верховная коллегия жрецов ручается в этом - договор будет выполнен. А как коллегия этого добьется - дело не наше. Сухой тон, каким произнес это Издубар, смирил Саргона. Он покачал головой и пробормотал: - В таком случае, жаль мальчика - он храбрый воин и великодушный государь. 12 После посещения Саргона святые мужи Мефрес и Ментесуфис, тщательно укрывшись бурнусами, в раздумье возвращались домой. - Как знать, - сказал Ментесуфис, - пожалуй, этот пьяница Саргон прав, говоря так о нашем наследнике... - Тогда Издубар еще более прав, - холодно ответил Мефрес. - Не надо, однако, относиться к царевичу с предубеждением. Надо сперва порасспросить его, - продолжал Ментесуфис. - Так ты и сделай это. На следующий день оба жреца явились к наследнику и с таинственным видом предложили ему побеседовать с ними. - А что? Опять случилось что-нибудь с почтеннейшим Саргоном? - спросил Рамсес. - К сожалению, нас беспокоит не Саргон, - ответил верховный жрец Мефрес. - В народе ходят слухи, что ты, государь, поддерживаешь близкие отношения с неверными финикиянами. Эти слова сразу же разъяснили царевичу цель посещения пророков, и все в нем закипело. Он понял, что это начало борьбы между ним и жреческой кастой, но, как подобает наследнику, мгновенно овладел собой и изобразил на лице наивное любопытство. - А финикияне - опасный народ, это исконные враги нашего государства, - прибавил Мефрес. Наследник улыбнулся. - Если бы вы, святые отцы, - ответил он, - давали мне деньги взаймы и держали при храмах красивых девушек, я не разлучался бы с вами. А так мне волей-неволей надо дружить с финикиянами. - Говорят, ты посещаешь по ночам эту финикийскую жрицу. - Приходится до поры до времени, пока она не образумится и не переедет ко мне во дворец. Не беспокойтесь, однако: при мне мой меч, и если кто-нибудь станет мне поперек дороги... - Но из-за этой финикиянки ты возненавидел ассирийского посла... - Вовсе не из-за нее, а потому, что от посла несет бараньим жиром... Впрочем, к чему все эти разговоры? Ведь вам, святые отцы, не поручено наблюдать за моими женщинами. Думаю, что и Саргон обойдется без вас. Так что вам, собственно, нужно? Мефрес до того смутился, что даже бритая голова его покраснела. - Ты, конечно, прав, царевич, - ответил он, - что нам нет дела до твоих любовных похождений... Но... есть кое-что похуже: народ удивляется тому, что ты без труда получил взаймы от хитрого Хирама сто талантов, и даже без залога... У царевича дрогнули губы, однако он сдержался. - Не моя вина, - спокойно ответил он, - что Хирам больше доверяет моему слову, чем египетские богачи. Он знает, что я скорее откажусь от оружия, которое досталось мне от деда, чем не заплачу ему того, что должен... Как видно, не беспокоится он и о процентах, так как ничего не говорил мне про них. Я не хочу скрывать от вас, святые мужи, что финикияне щедрее и расторопнее египтян. Наш богач, прежде чем дать мне взаймы сто талантов, посмотрел бы на меня исподлобья, долго кряхтел бы, с месяц водил бы меня за нос и в конце концов взял бы огромный залог и большие проценты. А финикияне, которые лучше знают сердца наследников, дают нам деньги без судьи и свидетелей. Мефрес был так раздражен спокойно-насмешливым тоном Рамсеса, что вдруг замолчал, поджав губы. Выручил его Ментесуфис, задав неожиданный вопрос: - А что бы ты, царевич, сказал, если бы мы заключили с Ассирией договор, отдающий ей северную Азию вместе с Финикией? Говоря это, он пристально смотрел в лицо наследника. Но Рамсес не растерялся: - Я бы сказал, что только предатели могут уговаривать фараона подписать подобный договор. Оба жреца заволновались. Мефрес поднял руку, Ментесуфис сжал кулаки. - А если бы этого требовала безопасность государства? - не отступал Ментесуфис. - Что вам, собственно, от меня нужно? - рассердился царевич. - Вы вмешиваетесь в мои дела, в мои отношения с женщинами, вы окружаете меня шпионами, вы осмеливаетесь читать мне наставления, а теперь еще задаете мне какие-то коварные вопросы? Так вот я вам говорю: даже если бы вы решили меня отравить - я не подписал бы такого договора! К счастью, это зависит не от меня, а от фараона, волю которого мы все должны исполнять. - А что бы ты сделал, царевич, будучи фараоном? - То, чего требовали бы честь и интересы государства. - В этом я не сомневаюсь, - ответил Ментесуфис. - Но что ты считаешь интересами государства? Где нам искать на это указаний? - А для чего существует верховная коллегия? - воскликнул наследник, теперь уже с притворным гневом. - Вы говорите, что она состоит из одних мудрецов? Так пусть они и берут на себя ответственность за договор, который я считаю позором и гибелью для Египта... - А откуда ты знаешь, царевич, - спросил Ментесуфис, - что не так именно и поступил твой божественный родитель? - Зачем же вы спрашиваете об этом меня? Что за допрос? Кто дал вам право заглядывать в тайники моего сердца? Рамсес разыграл такое возмущение, что жрецы совсем успокоились. - Ты говоришь, царевич, - ответил жрец, - как подобает настоящему египтянину. Нас тоже огорчил бы подобный договор, но ради безопасности государства приходится иногда на время покориться обстоятельствам. - Какие же это обстоятельства? - спросил Рамсес. - Разве мы проиграли большое сражение, или у нас нет солдат? - Гребцами корабля, на котором Египет плывет по реке вечности, являются боги, - ответил торжественным тоном верховный жрец, - а кормчим - всевышний господь всего сущего. Они нередко останавливают судно или поворачивают его в сторону, чтобы обогнуть опасные водовороты, которых мы даже не замечаем. В подобных случаях от нас требуются только терпение и покорность, за которые рано или поздно нас ждет щедрая награда, превосходящая все, что может придумать смертный. Наконец жрецы простились с царевичем, полные надежды, что хотя он и весьма недоволен договором, однако не нарушит его и на ближайшее время обеспечит Египту необходимый ему мир. Когда они ушли, Рамсес позвал к себе Тутмоса. Оставшись наедине со своим любимцем, наследник дал волю долго сдерживаемому возмущению. Он бросился на диван и, извиваясь, как змея, бил себя кулаками по голове и рыдал. Перепуганный Тутмос ждал, когда пройдет этот припадок бешенства. Затем он подал царевичу воды с вином, окурил его успокаивающими благовониями, сел рядом и спросил о причине такого отчаяния. - Садись сюда, - сказал Рамсес, не поднимаясь с дивана. - Сегодня я окончательно убедился в том, что наши жрецы заключили с ассирийцами какой-то позорный договор, - ответил, наконец, наследник, - без войны, даже без всяких с их стороны требований. Ты представляешь себе, сколько мы теряем? - Дагон говорил мне, что Ассирия хочет захватить Финикию. Но финикиян сейчас это уже меньше беспокоит, так как царь Ассар ведет войну на северо-восточных границах. Там обитают многочисленные и очень воинственные народы, и неизвестно, чем кончится эта война. Во всяком случае, у финикиян будет несколько мирных лет, чтобы подготовиться к защите и найти союзников. Царевич раздраженно махнул рукой. - Вот видишь, - сказал он, - даже Финикия вооружается сама и, возможно, вооружит всех своих соседей. Мы же лишаемся не выплаченной нам Азией дани, которая составляет больше ста тысяч талантов. Ты слышал что-нибудь подобное?! Сто тысяч талантов! - повторил Рамсес. - О боги! Да ведь такая сумма сразу пополнила бы казну фараона. А если бы мы еще, выбрав подходящий момент, напали на Ассирию, то в одной Ниневии, в одном дворце Ассара нашли бы настоящие клады... Подумай только, сколько могли бы мы набрать пленников. Полмиллиона... Миллион... Миллион людей атлетической силы, таких диких, что рабство в Египте, самый тяжелый труд на каналах и в каменоломнях показался бы им игрушкой... Через несколько лет плодородие нашей земли повысилось бы, наш обнищавший народ и государство снова обрели бы былое могущество и богатство. А жрецы хотят лишить нас всего этого, дав взамен несколько серебряных досок и глиняных табличек, исчерченных клинообразными знаками, которых никто из нас даже не в состоянии прочесть. Тутмос встал, внимательно осмотрел соседние комнаты, не подслушивает ли кто, потом опять подсел к Рамсесу и стал говорить шепотом: - Не отчаивайся, государь. Насколько мне известно, вся аристократия, все номархи, все знатные воины слышали кое-что об этом договоре и возмущены. Только скажи, и мы разобьем таблицы, на которых начертан этот договор, о голову Саргона, а то и самого Ассара. - Но ведь это бунт против его святейшества, - тоже шепотом ответил наследник. Лицо Тутмоса омрачилось. - Мне не хотелось бы ранить твое сердце, - сказал он, - но... твой богоравный отец тяжело болен... - Неправда! - Увы, это так! Только не показывай вида, что ты это знаешь. Царь устал от жизни и жаждет уйти из нее. Но жрецы удерживают его, а тебя не зовут в Мемфис, чтобы без всяких помех подписать договор с Ассирией. - Изменники! Изменники! - шептал в бешенстве Рамсес. - Когда ты унаследуешь власть отца, - да живет он вечно! - тебе нетрудно будет расторгнуть договор. Царевич задумался. - Его легче подписать, - сказал он, - чем расторгнуть. - Нетрудно и расторгнуть, - усмехнулся Тутмос. - Мало ли в Азии непокорных племен, которые всегда готовы напасть на нас? И разве божественный Нитагор не стоит на страже, чтобы отразить их и перенести войну на их земли? Неужели ты думаешь, что Египет не найдет людей и средств для войны? Мы все пойдем. Потому что каждый может извлечь из этого выгоду и так или иначе обеспечить свое будущее. Средства же найдутся в храмах. А Лабиринт! (*91) - Кто их оттуда добудет? - заметил с сомнением царевич. - Каждый номарх, каждый воин, каждый человек, принадлежащий к знати, сделает это, был бы только приказ фараона, а младшие жрецы покажут нам пути к тайникам, где хранятся сокровища... - Они не решатся. Кара богов... Тутмос пренебрежительно махнул рукой. - Кто мы - мужики или пастухи, чтобы бояться богов, над которыми смеются и евреи, и финикияне, и греки и которых всякий наемный солдат безнаказанно оскорбляет? Это жрецы придумали сказки про богов, в которых они сами не верят. Ты же знаешь, что в храмах признают лишь единого бога, и жрецы, показывая всякие чудеса, втихомолку над ними смеются. Только крестьянин по-прежнему падает ниц перед идолами. Но уже работники сомневаются во всемогуществе Осириса, Гора и Сета, писцы обсчитывают богов, а жрецы пользуются ими как цепью и замком, охраняющими их богатство. Прошли уже те времена, - продолжал Тутмос, - когда Египет верил всему, что исходило из храмов. А сейчас мы поносим финикийских богов, финикияне - наших, и как будто никакие громы и молнии нас не поражают! Наместник пристально посмотрел на Тутмоса. - Откуда у тебя такие мысли? - спросил он. - Ведь не так давно ты бледнел при одном упоминании о жрецах... - Я был тогда один. Сейчас же, когда я узнал, что вся знать думает так же, - я стал смелее... - А кто рассказал вам про договор с Ассирией? - Дагон и другие финикияне, - ответил Тутмос. - Они даже предлагают, когда придет время, поднять против нас азиатские племена, чтобы наши войска имели предлог перейти границу, а когда мы ступим уже на путь к Ниневии, финикияне и их союзники присоединятся к нам. И у тебя будет армия, какой не было даже у Рамсеса Великого. Царевичу не понравилась эта заботливость финикиян. Однако он только спросил: - А что будет, если жрецы узнают про ваши разговоры? Наверно, ни один из вас не избежит смерти. - Ничего они не узнают! - ответил Тутмос беспечно. - Они слишком полагаются на свое могущество, плохо оплачивают шпионов и восстановили против себя весь Египет. Аристократия, воины, писцы, работники, даже низшие жрецы ждут только сигнала, чтобы напасть на храмы, захватить сокровища и повергнуть их к подножию трона. А без своих несметных сокровищ святые мужи утратят всякую власть. Перестанут даже творить чудеса, потому что для этого тоже нужны золотые перстни. Царевич перевел разговор на другие темы, потом отпустил Тутмоса и задумался. Его очень радовали бы враждебные чувства знати к жрецам и воинственное настроение высших кругов, если бы это не было внезапной вспышкой, за которой он угадывал происки финикиян. Это заставляло Рамсеса быть осторожным. Он понимал, что в египетских делах лучше полагаться на жрецов, чем на дружбу финикиян. Ему вспомнились, однако, слова отца, что финикияне способны на откровенность и верность, когда это им выгодно. Без сомнения, финикияне глубоко заинтересованы в том, чтоб не подпасть под владычество Ассирии, и в случае войны можно полагаться на них как на союзников, так как поражение египтян отразится прежде всего на Финикии. С другой стороны, Рамсес не допускал и мысли, чтобы жрецы, даже заключая такой позорный договор с Ассирией, решились на измену. Нет, это не изменники, а просто обленившиеся сановники. Им удобно поддерживать мир, они в мирное время приумножают свои богатства и расширяют свою власть. Они не желают войны, так как война усилит мощь фараона, а их самих заставит нести большие расходы. И молодой царевич, несмотря на свою неопытность, понял, что ему надо быть осмотрительнее, не торопиться, никого не осуждать, но и никому не доверять чрезмерно. Он решил непременно начать со временем войну с Ассирией, но не потому, что этого желают знать и финикияне, а потому, что Египту нужны богатства Ассирии и ассирийские рабы. Но, решив начать войну в будущем, он хотел действовать разумно. А для этого понемногу примирить жреческую касту с мыслью о войне и лишь в случае сопротивления раздавить ее при помощи воинов и знати. И как раз в тот момент, когда святые Мефрес и Ментесуфис подсмеивались над предсказаниями Саргона, что наследник не подчинится жрецам и заставит их смириться, - у Рамсеса уже был готов план подчинения жрецов, и он знал, какими располагает для этого средствами. Когда же надо начать борьбу и какими способами вести ее, должно было показать будущее. "Время - лучший советчик", - подумал он. Он был доволен и спокоен, как человек, после долгих колебаний понявший, что надо делать, и уверенный в своих силах. И чтобы освободиться от последних следов недавнего волнения, он отправился к Сарре. Играя с сыном, он всегда забывал свои горести и приходил в хорошее настроение. Войдя в павильон Сарры, Рамсес опять застал ее в слезах. - Сарра! - воскликнул он. - Если б в груди твоей был заключен весь Нил, ты и его сумела бы выплакать. - Больше не буду, - ответила она, но слезы еще обильнее потекли из ее глаз. - Ну, что ты? Наверно, опять какая-нибудь колдунья напугала тебя рассказами о финикиянках? - Я боюсь не финикиянок, а финикиян, - ответила Сарра. - О, ты не знаешь, господин, что это за подлые люди... - Они сжигают детей? - рассмеялся наместник. - А ты думаешь, нет? - спросила она. - Басни! Я знаю от Хирама, что это басни. - Хирам! - вскричала Сарра. - Хирам - злодей. Спроси моего отца, господин, он тебе расскажет, как Хирам заманивает на свои суда молодых девушек в далеких странах и, распустив паруса, увозит их для продажи. У нас была одна белокурая невольница, которую похитил Хирам. Она не находила себе места от тоски по родине и не могла даже рассказать, где находится ее страна. И умерла. Такой же негодяй и Дагон... - Возможно, но какое нам до этого дело? - спросил царевич. - Очень большое, - ответила Сарра. - Вот ты, господин, принимаешь сейчас советы финикиян, а между тем израильтяне узнали, что Финикия хочет вызвать войну между Египтом и Ассирией. Говорят даже, что самые богатые финикийские купцы и ростовщики дали страшную клятву, что добьются этого. - А зачем им война? - спросил царевич с притворным равнодушием. - Зачем? - воскликнула Сарра. - Они будут и вам и ассирийцам доставлять оружие, товары и тайные сведения и за все это заставят себе втридорога платить. Будут грабить убитых и раненых и той и другой стороны. Будут скупать у ваших и ассирийских солдат награбленное имущество и пленников. Разве этого мало? Египет и Ассирия будут разорены, зато Финикия настроит новые кладовые и наполнит их награбленной добычей. - От кого ты узнала такие умные вещи? - улыбнулся царевич. - Разве я не слышу, как мой отец, наши родные и знакомые шепчутся об этом, боязливо оглядываясь, чтобы кто-нибудь не подслушал? Да, наконец, разве я не знаю финикиян? Перед тобой, господин, они лежат на животе, ты не видишь их лицемерных взглядов, а я не раз всматривалась в их глаза, зеленые от жадности или желтые от злости. О господин, берегись финикиян, как ядовитых змей! Рамсес смотрел на Сарру и невольно сравнивал ее искреннюю любовь с расчетливостью финикиянки, ее неясные порывы с коварной холодностью Камы. "Верно! - подумал он. - Финикияне - ядовитые гады. Но если Рамсес Великий пользовался на войне львом, то почему мне не воспользоваться против врагов Египта змеей?" Но чем очевиднее было для него коварство Камы, тем он сильнее стремился к ней. Иногда душа героя жаждет опасности. Он простился с Саррой, и вдруг ему почему-то вспомнилось, что Саргон подозревал его в ночном нападении. Внезапная догадка осенила царевича: "Неужели это мой двойник устроил драку с послом? Кто же его на это подговорил? Финикияне, что ли? Но если они хотели впутать мое имя в столь грязное дело, то права Сарра, что это негодяи и что мне надо их остерегаться". В нем снова вспыхнуло возмущение, он хотел решить вопрос немедленно, и так как уже спускались сумерки, то, не заходя домой, он направился к Каме. Его мало беспокоило, что его могут узнать, а на случай опасности у него был с собой меч. В павильоне жрицы горел свет, но в сенях никого из прислуги не было. "До сих пор, - подумал царевич, - Кама отпускала прислугу, когда ждала меня к себе. Сегодня она или предчувствует мой приход, или, может быть, принимает возлюбленного, более счастливого, чем я". Он поднялся во второй этаж. Остановился у входа в спальню финикиянки и быстро отдернул завесу. В комнате были Кама и Хирам; они о чем-то шептались. - О, я пришел не вовремя! - проговорил, смеясь, наследник. - Что же, и вы, князь, ухаживаете за женщиной, которой под страхом смерти запрещено проявлять благосклонность к мужчинам? Хирам и жрица вскочили с места. - Видно, - сказал финикиянин, кланяясь, - какой-то добрый дух предупредил тебя, господин, что разговор идет о тебе. - Вы готовите мне какой-нибудь сюрприз? - спросил наследник. - Кто знает, может, и так, - ответила Кама, вызывающе глядя на него. Но он холодно ответил: - Как бы, однако, те, кто готовит мне сюрпризы, сами не угодили под секиру или в петлю. Это было бы для них большей неожиданностью, чем для меня их сюрпризы. У Камы улыбка застыла на губах. Хирам побледнел и сказал почтительно: - Чем заслужили мы гнев нашего господина и покровителя? - Я хочу знать правду, - сказал царевич, садясь и грозно глядя на Хирама, - я хочу знать, кто устроил нападение на ассирийского посла и впутал в это дело человека, похожего на меня, как моя правая рука похожа на левую. - Вот видишь, Кама, - обратился к финикиянке оторопевший Хирам, - я говорил, что чрезмерная близость к тебе этого негодяя может навлечь на нас большое несчастье. Так и случилось... И ждать долго не пришлось. Кама упала к ногам царевича. - Я все расскажу, - воскликнула она, - только изгони из сердца своего обиду против финикиян! Меня убей, меня посади в темницу, но не гневайся на них. - Кто напал на Саргона? - Грек Ликон, который поет у нас в храме, - ответила, не вставая с колен, финикиянка. - А! Тот, что пел тогда под твоим окном? Это он так похож на меня? Хирам склонил голову и приложил руку к сердцу. - Мы щедро оплачивали этого человека, - сказал он, - за то, что он походе на тебя, господин... Мы думали, что его жалкая личность может пригодиться тебе на случай беды... - И пригодилась!.. - перебил наследник. - Где он? Я хочу видеть этого прекрасного певца... это живое мое изображение... Хирам развел руками. - Убежал, негодяй... Но мы его найдем, - разве что он обратился в муху или земляного червя. - А меня ты простишь, господин? - прошептала финикиянка, положив руки на колени царевича. - Женщине многое прощается, - ответил наследник. - И вы не будете мне мстить? - боязливо спросила она Хирама. - Финикия, - ответил старик неторопливо и внушительно, - простит самое большое преступление тому, кто обретет милость господина нашего Рамсеса - да живет он вечно! А что касается Ликона, - прибавил он, обращаясь к наследнику, - он будет в твоих руках, господин, живой или мертвый. Сказав это, Хирам низко поклонился и вышел из комнаты, оставив жрицу с царевичем. Кровь ударила Рамсесу в голову. Он обнял стоявшую перед ним на коленях Каму и шепнул: - Ты слышала, что сказал достойный Хирам? Финикия простит тебе самое большое преступление! Вот человек, который действительно предан мне. А раз он так сказал, какая у тебя может быть отговорка? Кама целовала его руки, шепча: - Ты покорил меня... Я - твоя рабыня... Но сегодня оставь меня. Отнесись с почтением к дому, принадлежащему богине Ашторет. - Так ты переедешь ко мне во дворец? - спросил царевич. - О боги! Что ты сказал? С тех пор как солнце всходит и заходит, не случалось еще, чтобы жрица Ашторет... Но что делать? Финикия выказывает тебе, господин, столько преданности и любви, сколько не знал ни один из ее сынов... - Значит... - прервал он ее, обнимая. - Только не сегодня и не здесь... - просила она. 13 Узнав от Хирама, что финикияне дарят ему жрицу, наследник хотел, чтобы она поскорее поселилась в его доме. Желал он этого не потому, что не мог без нее жить, - это привлекало его своей новизной. Но Кама медлила с переездом, умоляя Рамсеса, чтобы он подождал, пока не уменьшится наплыв паломников, а главное, пока из Бубаста не уедут самые знатные из них. Ибо это может уменьшить доходы храма, а жрице его грозит опасностью. - Наши мудрецы и сановники, - объясняла она Рамсесу, - простят мне измену, но чернь будет призывать на мою голову месть богов, а ты знаешь, господин, что у богов длинные руки. - Как бы они их не потеряли, если попытаются залезть под мою кровлю, - ответил наследник. Он, однако, не настаивал, так как внимание его было занято другим. Ассирийские послы Саргон и Издубар выехали уже в Мемфис, чтобы подписать там договор. В то же время фараон предложил Рамсесу дать ему отчет о своей поездке. Царевич приказал писцам подробно описать все происшедшее с момента, когда он покинул Мемфис, то есть осмотр мастерских и полей, беседы с работниками, номархами и чиновниками. Отвезти донесение он поручил Тутмосу. - Пред лицом фараона, - сказал ему наследник, - ты будешь моим сердцем и устами. Когда досточтимый Херихор спросит тебя, что я думаю о причинах упадка Египта и его казны, ответь министру, чтобы он обратился к своему помощнику Пентуэру, и тот изложит ему мои взгляды таким способом, как он это сделал в храме божественной Хатор. Если же Херихор захочет знать мое мнение о договоре с Ассирией, ответь, что мой долг исполнять повеления нашего господина. Тутмос кивал головой в знак того, что все понимает. - Когда же, - продолжал наместник, - ты предстанешь пред лицом моего отца - да живет он вечно! - и будешь уверен, что вас никто не подслушивает, пади к ногам его и скажи: "Господин наш, так говорит сын и слуга твой, недостойный Рамсес, которому ты дал жизнь и власть. Причиной бедствий Египта является убыль плодородной земли, которую захватила пустыня, и убыль населения, которое умирает от непосильного труда и нищеты. Знай, однако, господин наш, что не меньший вред, чем мор и пустыни, приносят казне твои жрецы. Ибо не только храмы их переполнены золотом и драгоценностями, которыми можно было бы расплатиться со всеми