рудия, и укрыть их, дабы неведомо было, что везете. Оное имущество в Пруссию вывезите немедля, наипаче опасаясь тех изменников, кои, подняв в войске нашем мятеж, наши староства разоряют..." - Вот уж разоряют, так разоряют! Все до последней нитки растащат! - снова прервал князь. - "...староства наши разоряют и готовятся напасть на Заблудов, идучи, видно, к королю. Сражаться с ними трудно, ибо их много; надлежит, либо, впустивши их в дома, упоить, а ночью вырезать спящих (учинить сие может всякий хозяин), либо отравить, всыпавши в крепкое пиво отравного зелья, либо, что легко там сделать, собрать противу них вольницу, дабы она на них хорошо поживилась..." - Ничего нового! - воскликнул князь Богуслав. - Можешь, пан Гарасимович, ехать со мной дальше. - Тут еще приложение, - сказал подстароста. И продолжал читать: - "...коли нельзя вывезти погреб (тут у нас вин уже нигде не достанешь), распродайте немедля за наличные деньги..." - На этот раз чтение прервал сам Гарасимович. - Боже мой! - схватился он за голову. - Вина-то везут за нами, всего в каких-нибудь шести часах пути от нас, и они, наверно, попали в руки той мятежной хоругви, что миновала нас. Урону будет на добрую тысячу червонных золотых. Вельможный князь, подтверди же, что ты сам велел мне не ждать, покуда бочки уложат на телеги. Гарасимович испугался бы еще больше, когда бы был знаком с паном Заглобой и знал, что он находится в этой хоругви. Но князь Богуслав со смехом воскликнул: - Пусть себе пьют на здоровье! Читай дальше! - "Коли не найдется купец..." Князь Богуслав так и покатился со смеху. - Уже нашелся! - проговорил он. - Только придется ему в долг поверить. - "Коли не найдется купец, - жалостным голосом читал Гарасимович, - заройте в землю, только втайне, дабы ведало о том не более двух человек. Одну, две бочки оставьте, однако, и в Орле и в Заблудове, да чтоб вино было получше и послаще, дабы соблазнились мятежники, и крепко приправьте отравным зельем, дабы атаманы, по крайности, переколели, тогда и вся ватага разбежится. Заклинаем вас, сослужите нам сию службу и втайне, Христом-богом молим! А письма наши жгите, и коли кто дознается о чем, отсылайте того к нам. Мятежники сами найдут бочки и упьются, а нет, так, подольстясь, и подарить им можно..." Подстароста кончил читать и уставился на князя Богуслава, словно ожидая указаний. - Вижу, - сказал князь, - крепко озаботили брата моего конфедераты, да вот беда, по обыкновению, слишком поздно! Когда бы он сию штуку придумал недельки две назад или хоть недельку, можно было бы попытаться. А теперь ступай с богом, пан Гарасимович, ты нам больше не надобен. Гарасимович поклонился и вышел. Князь Богуслав встал перед зеркалом и стал внимательно разглядывать свою фигуру; он то слегка повертывал голову вправо и влево, то отходил от зеркала, то снова подходил поближе, то встряхивал буклями, то разглядывал себя вполоборота, не обращая никакого внимания на Кмицица, который сидел в тени, повернувшись спиной к окну. Если бы князь хоть один раз взглянул на пана Анджея, он бы понял, что с молодым послом творится что-то неладное; лицо его было бледно, на лбу выступили мелкие капли пота, руки судорожно тряслись. Молодой рыцарь поднялся вдруг с кресла и тотчас снова сел, видно было, что он борется с самим собою, что он силится подавить взрыв негодования или отчаяния. Наконец, черты его застыли, окаменели, - собрав все свои силы, он успокоился и совершенно овладел собою. - Вельможный князь, - сказал он, - ты видишь, какое доверие оказывает мне князь гетман, он ничего от меня не таит. Всей душой предан я его делу, все мое принадлежит ему. С вашим богатством и мое может составиться, потому куда вы пойдете, туда и я пойду. Я готов на все! Но хоть служу я вам и дело делаю, что вы замыслили, однако же не все, наверно, понимаю и слабым умом своим не могу постигнуть все тайны. - Чего же ты хочешь, пан кавалер, верней, родич мой прекрасный? - спросил князь. - Прошу тебя вельможный князь, преподай ты мне науку, ибо стыдно было бы мне, когда бы при таких державных мужах я ничему не научился. Вот только не знаю вельможный князь, захочешь ли ты сказать мне все откровенно? - Все будет зависеть от твоего вопроса и от моего расположения - ответил Богуслав, - не переставая смотреться в зеркало. На мгновение глаза Кмицица сверкнули, однако он продолжал спокойно: - Так вот он, мой вопрос: князь воевода виленский все свои дела прикрывает речами о благе и спасении Речи Посполитой. С языка у него не сходит эта самая Речь Посполитая. Скажи же мне прямо, вельможный князь: одна ли это видимость или князь гетман и впрямь имеет своею целью одно лишь благо Речи Посполитой? Богуслав бросил на пана Анджея мимолетный взгляд. - А если я скажу тебе, что это одна видимость, будешь ли ты по-прежнему нам помогать? Кмициц небрежно пожал плечами. - Да ведь я сказал, что с вашим богатством и мое составится. А коли так, до прочего мне дела нет! - Будет из тебя толк! Помни, я тебе это предсказываю. Но почему же брат никогда с тобой не говорил открыто? - Может, потому что щепетилен, а может, так, случая не было! - Быстрый у тебя ум, пан кавалер! Это верно, что он щепетилен и неохотно показывает настоящее свое лицо! Правда, ей-ей, правда! Такая уж у него натура. Ведь он и в разговоре со мною, как только забудется, тотчас начинает разглагольствовать о любви к отчизне. Только тогда, когда я в лицо ему засмеюсь, он опомнится. Правда! Правда! Князь повернул кресло, сел на него верхом и, опершись руками на подлокотники, помолчал с минуту времени, как бы раздумывая. - Послушай, пан Кмициц! - начал он. - Когда бы мы, Радзивиллы, жили в Испании, во Франции или в Швеции, где сын наследует отцу и короля почитают помазанником божиим, мы бы, минуя время смут, прекращения королевского рода или иных чрезвычайных событий, верно служили королю и отчизне, довольствуясь высшими чинами, которые полагались бы нам по роду и богатству. Но здесь, в этой стране, где короля не почитают помазанником божиим, где его избирает шляхта, где все решается in liberis suffragiis*, мы законно задались вопросом: почему же должен властвовать не Радзивилл, а Ваза? Ваза - это еще ничего, он хоть ведет свой род от наследственных королей; но кто поручится, кто уверит нас, что после Вазы шляхте не вздумается посадить на королевский и великокняжеский престол какого-нибудь пана Гарасимовича, или пана Мелешко, или пана Пегласевича из Песьей Вольки. Тьфу! Да разве я знаю, кого еще вздумается ей посадить? А мы, Радзивиллы, князья Священной Римской империи, должны будем по-прежнему подходить к руке короля Пегласевича? Тьфу! К черту, пан кавалер, пора кончать с этим! Ты посмотри на немцев, сколько там удельных князьков, которые по бедности согласились бы пойти к нам в подстаросты. А ведь у каждого из них свой удел, ведь каждый княжит, ведь каждый suffragia имеет в сеймах империи, ведь каждый корону носит на голове и место занимает выше нас, хоть ему скорей пристало носить хвост нашей мантии. Пора кончать с этим, пан кавалер, пора исполнить то, что замыслил еще мой отец! _______________ * В свободном голосовании (лат.). Князь оживился, встал с кресла и заходил по покою. - Не обойдется без помех и распрей, - продолжал он, - ибо олыцкие и несвижские Радзивиллы не хотят нам помогать. Я знаю, князь Михал писал брату, что нам не о королевской мантии надо помышлять, а скорей о власянице. Пусть сам о ней помышляет, пусть кается, пусть посыпает главу пеплом, пусть иезуиты полосуют ему шкуру плетями; и коль скоро он может довольствоваться своим чином кравчего, пусть всю свою благочестивую жизнь до самой благочестивой кончины благочестиво кроит каплунов! Обойдемся без него, и руки у нас не опустятся, ибо приспело время. К черту летит Речь Посполитая, так она стала бессильна, до того пала, что никому больше не может дать отпора. Все лезут сюда, как через поваленный забор. А уж такого, что со шведами здесь приключилось, не бывало еще на свете. Мы, пан кавалер, и впрямь можем петь: *. Но неслыханные и невиданные это дела! Как! Враг нападает на страну, враг, известный своею хищностью, и не только не встречает отпора, но все живое покидает прежнего господина и спешит к новому: magnates**, шляхта, войско, крепости, города, все, позабыв честь и славу, достоинство и стыд! История не знает другого такого примера! Тьфу, тьфу, пан кавалер! Подлый народ живет в этой стране, без совести и чести! И чтобы такой край да не погиб? Вы искали шведских милостей? Получайте шведские милости! В Великой Польше шведы уже ломают шляхте пальцы в мушкетных курках! И так будет повсюду, этого не миновать, ибо такой народ должен погибнуть, должен быть унижен, должен пойти на службу к соседям! _______________ * Тебе бога хвалим (лат.). ** Магнаты (от лат. magnus - великий, большой). Кмициц все больше бледнел, из последних сил сдерживая порыв негодования; но князь, упоенный собственными словами, собственным умом, продолжал в увлечении, не глядя на слушателя: - Есть, пан кавалер, такой обычай в этой стране: когда человек кончается, родичи в последнюю минуту выхватывают у него из-под головы подушку, чтобы он долго не мучился. Я и князь воевода виленский решили оказать эту услугу Речи Посполитой. Но много хищников ждет наследства, и вс" захватить мы не сможем, хотим поэтому, чтобы на нашу долю пришлась хоть часть, но не маленькая. Как родичи умирающего, мы имеем на это право. Коль это сравнение ничего тебе не говорит, коль не раскрыл я самую суть дела, тогда скажу тебе иначе. Речь Посполитая как бы кусок красного сукна, который рвут друг у друга из рук шведы, Хмельницкий, гиперборейцы(*), татары, курфюрст и все, кому не лень. А мы с князем воеводой виленским сказали себе, что от этого сукна и у нас в руках должен остаться клок, да такой, чтобы хватило на мантию, а потому не только не мешаем рвать, но и сами рвем. Пусть Хмельницкий остается при своей Украине, пусть шведы и бранденбуржец ссорятся за Пруссию, пусть Малую Польшу берет себе Ракоци или кто поближе, Литва должна достаться князю Янушу, а с его дочерью - мне! Кмициц внезапно поднялся. - Спасибо, вельможный князь, я только это и хотел знать! - Уходишь, пан кавалер? - Да. Князь внимательно посмотрел на Кмицица и только в эту минуту заметил, как бледен он и возбужден. - Что с тобой, пан Кмициц? - спросил он. - Ты как с креста снятый. - С ног валюсь от усталости, и голова кружится. До свидания, вельможный князь, перед отъездом я зайду еще проститься. - Тогда поторопись, я после полудня тоже уезжаю. - Я приду не позднее чем через час. С этими словами Кмициц поклонился и вышел. В соседнем покое слуги встали, увидев его; но он прошел мимо, как пьяный, ничего не видя. На пороге покоя он со стоном схватился руками за голову: - Иисусе Назарейский, царь Иудейский! Мать пресвятая богородица! Шатаясь, миновал он двор, прошел мимо шестерых алебардников, стоявших на страже. За воротами ждали его люди с вахмистром Сорокой во главе. - За мной! - приказал Кмициц. И поехал через город к корчме. Сорока, старый солдат Кмицица, хорошо его знавший, тотчас заметил, что с молодым полковником творится что-то неладное. - Берегись! - тихо сказал он солдатам. - Не приведи бог попасть ему под горячую руку. Солдаты молча ускорили шаг, а Кмициц не шел, а бежал вперед, размахивая руками и что-то бормоча на бегу. До слуха Сороки долетали только обрывки слов: "Отравители, злоумышленники, предатели... Преступник и изменник! Оба хороши!.." Затем Кмициц стал вспоминать старых друзей. Он называл имена Кокосинского, Кульвеца, Раницкого, Рекуца и других. Несколько раз вспоминал Володы"вского. С изумлением слушал его Сорока, и тревога охватывала старого солдата. "Прольется тут чья-то кровь, - думал он про себя, - как пить дать прольется!" Тем временем они пришли на постоялый двор. Кмициц тотчас заперся в избе и добрый час не подавал признаков жизни. А солдаты тем временем без приказа торочили вьюки и седлали лошадей. - Это не помешает, - говорил им Сорока, - надо быть готовыми ко всему. - Мы и готовы! - отвечали ему старые забияки, топорща усы. Вскоре обнаружилось, что Сорока хорошо знает своего полковника: тот появился внезапно в сенях, без шапки, в одной рубахе и шароварах. - Седлать коней! - крикнул он. - Оседланы! - Торочить вьюки! - Приторочены! - Дукат каждому! - крикнул молодой полковник, который, несмотря на весь свой гнев и возмущение, заметил, что солдаты на лету угадывают его мысли. - Спасибо, пан полковник! - хором ответили солдаты. - Двоим взять вьючных лошадей и тотчас выехать из города на Дембов. Через город ехать медленно, за городом пустить лошадей вскачь и не останавливаться до самого леса. - Слушаюсь! - Четверым набить дробовики дробью. Для меня оседлать двух лошадей, чтобы и вторая была наготове. - Так я и знал, что-то будет! - проворчал Сорока. - А теперь, вахмистр за мной! - крикнул Кмициц. И как был, неодетый, в одних шароварах и расхристанной на груди рубахе, вышел из сеней, а Сорока, вытаращив от удивления глаза, последовал за ним; так дошли они до колодца во дворе корчмы. Тут Кмициц остановился и, показав на ведро, висевшее на журавле, приказал: - Лей на голову! Вахмистр по опыту знал, как опасно переспрашивать полковника, он взялся за журавль, погрузил ведро в воду, торопливо вытянул его и, подхватив руками, выплеснул всю воду на пана Анджея; тот стал фыркать и отдуваться, точно рыба-кит, ладонями приглаживая мокрые волосы. - Еще! - крикнул он. Сорока проделал это еще и еще раз и воду лил так, точно хотел погасить огонь. - Довольно! - сказал наконец Кмициц. - Пойдем, поможешь мне одеться! И они пошли вдвоем в корчму. В воротах они увидели двоих солдат, которые выезжали с вьючными лошадьми. - Через город медленно, за городом вскачь! - еще раз приказал им Кмициц. И вошел в избу. Через полчаса он показался снова, уже одетый в дорогу: в высоких яловых сапогах и лосином кафтане, перетянутом кожаным поясом, за который был заткнут пистолет. Солдаты заметили, что из-под кафтана у полковника выглядывает стальная кольчуга, точно он приготовился к бою. Сабля тоже была пристегнута высоко, чтобы легче было схватиться за рукоять; лицо рыцаря было спокойным, но суровым и грозным. Оглядев солдат и убедившись, что они готовы и вооружены надлежащим образом, он сел на коня и, бросив хозяину дукат, выехал за ворота. Сорока ехал рядом с ним, трое солдат вели сзади запасного коня. Вскоре они очутились на рынке, где полно было солдат Богуслава. В толпе их царило движение, видно, они получили уже приказ готовиться в путь. Конница подтягивала подпруги у седел и взнуздывала лошадей, пехота разбирала мушкеты, стоявшие в козлах перед домами, возницы запрягали в телеги лошадей. Кмициц словно очнулся от задумчивости. - Послушай, старина, - обратился он к Сороке, - а что, большая дорога проходит мимо дома старосты, нам не придется возвращаться на рынок? - А куда мы поедем, пан полковник? - В Дембов! - Так мы за рынком и повернем к дому старосты. Рынок останется позади. - Хорошо! - сказал Кмициц. Через минуту он проворчал себе под нос: - Эх, когда бы были живы те! Мало людей для такого дела, мало! Тем временем они миновали рынок и повернули к дому старосты, стоявшему неподалеку у самой дороги. - Стой! - скомандовал вдруг Кмициц. Солдаты остановились. - Вы готовы к смерти? - коротко спросил он у них. - Готовы! - хором ответили оршанские забияки. - В самую пасть лезли мы Хованскому, и не сожрал он нас. Помните? - Помним! - Сегодня надо решиться на большое дело. Удастся - так милостивый наш король господами вас сделает. Ручаюсь головой! Не удастся - посадят вас на кол! - А почему бы не удаться? - проговорил Сорока, и глаза у него сверкнули, как у матерого волка. - Удастся! - повторили остальные трое: Белоус, Завратынский и Любенец. - Мы должны увезти князя конюшего! - сказал Кмициц. И умолк, желая знать, какое впечатление эта безумная мысль произведет на солдат. Те тоже умолкли, воззрившись на своего полковника, только усы у них встопорщились, и лица стали грозными, разбойничьими. - Кол близко, награда далеко! - уронил Кмициц. - Мало нас! - пробормотал Завратынский. - Это потяжелей, чем с Хованским! - прибавил Любенец. - Все войско на рынке, в усадьбе у старосты только стража да человек двадцать придворной челяди, - сказал Кмициц. - Они ничего не подозревают, при них даже сабель нет. - Ты, пан полковник, головы не жалеешь, чего же нам свои жалеть? - сказал Сорока. - Слушайте же! - сказал Кмициц. - Не возьмем мы его хитростью, так уж больше никак не возьмем. Слушайте же! Я войду в покои и через минуту выйду с князем. Коли сядет князь на моего коня, я сяду на другого, и мы поедем. Как отъедем на сотню или полторы сотни шагов, хватайте его вдвоем под руки и - вскачь, во весь опор! - Слушаюсь! - сказал Сорока. - Коли не выйду я, - продолжал Кмициц, - и из покоя вы услышите выстрел, бейте из дробовиков по страже и, как только я выбегу из дверей, тотчас подайте мне коня. - Есть! - сказал Сорока. - Вперед! - скомандовал Кмициц. Они тронули коней и через четверть часа остановились у дома старосты. У ворот по-прежнему стояло на страже шестеро алебардников и четверо у входных дверей. Во дворе подле кареты суетились старшие конюхи и форейторы, за которыми присматривал какой-то важный придворный, по одежде и парику - иноземец. В стороне, у каретного сарая, запрягали лошадей еще в две коляски; огромные гайдуки сносили туда короба и сундуки. За ними следил человек в черном, с виду похожий на лекаря или астролога. Кмициц, как и раньше, попросил дежурного офицера доложить о себе; через минуту тот вернулся и пригласил его к князю. - Как поживаешь, пан кавалер? - весело спросил князь. - Ты так внезапно покинул меня, что я уж подумал, не вознегодовал ли ты на меня за мои слова, и не надеялся увидеть тебя еще раз. - Как же я мог не проститься перед отъездом! - ответил Кмициц. - Да и я подумал потом, что знал же князь воевода, кого посылает с тайным поручением. Воспользуюсь и я твоими услугами, дам тебе несколько писем к разным важным особам и к самому шведскому королю. Но что это ты вооружился, как на бой? - Еду туда, где хозяйничают конфедераты, да и в городе, я слыхал, и ты сам, вельможный князь, говорил мне, что недавно тут прошла конфедератская хоругвь. Даже в Пильвишках они крепко пугнули людей Золотаренко, а все потому, что призванный воитель командует этой хоругвью. - Кто он? - Пан Володы"вский, а с ним в хоругви пан Мирский, пан Оскерко да двое Скшетуских; один из них тот самый герой Збаража, чью жену ты, вельможный князь, хотел взять в осаду в Тыкоцине. Все они подняли мятеж против князя воеводы, а жаль, добрые солдаты! Что поделаешь! Есть еще в Речи Посполитой такие дураки, которые не хотят с казаками и шведами рвать друг у дружки красное сукно. - Дураков везде хватает, особенно в этой стране! - сказал князь. - Вот возьми письма, да когда увидишь шведского короля, открой ему, якобы тайно, что в душе я такой же его сторонник, как и мой брат, только до времени принужден надеть личину. - Кому не приходится надевать личину! - ответил Кмициц. - Всяк ее надевает, особенно когда хочет совершить великое дело. - Это верно. Выполни, пан кавалер, мое поручение, и я буду тебе благодарен и награжу пощедрей князя воеводы виленского. - Коли так уж ты милостив ко мне, вельможный князь, попрошу я у тебя награды вперед. - Вот тебе и на! Верно, князь воевода не очень щедро снабдил тебя на дорогу. Дрожит он над своими сундуками. - Боже меня упаси денег просить, не хотел я брать у князя гетмана, не возьму и у тебя, вельможный князь. На своем я коште, на своем и останусь. Князь Богуслав с удивлением посмотрел на молодого офицера. - Э, да я вижу, Кмицицы не из тех, что другим в руки глядят. Так в чем же дело, пан кавалер? - А вот в чем, вельможный князь! Не подумавши толком в Кейданах, взял я с собою коня благородных кровей, перед шведами хотел покрасоваться. Скажу тебе, не прилыгая, лучше его не сыщешь в кейданских конюшнях. А теперь вот жаль мне его стало, боюсь я, как бы по дорогам да по корчмам не вымотался он, не зачах. К тому же в дороге все может статься, того и гляди, попадет в руки врагу, хоть бы тому же пану Володы"вскому, который personaliter очень на меня зол. Вот и решил я попросить тебя, вельможный князь, возьми ты его на время и езди себе, покуда не приспеет время и я не вспомню о нем. - Тогда лучше продай мне его. - Не могу, это все едино, что друга продать. Сотню раз выносил меня этот конь из самого пекла, к тому же есть у него одно достоинство: в бою он страшно кусает врагов. - Такой добрый конь? - с живым любопытством спросил князь Богуслав. - Добрый ли? Да будь я уверен, что ты, вельможный князь, не разгневаешься, я бы сотню червонных злотых поставил, что такого коня, с твоего позволения, не сыщешь и в твоих конюшнях. - Может, и я бы поставил, да не время нынче. Я с удовольствием подержу его, хотя лучше было бы, если бы ты продал мне его. Где же это твое диво? - А вон там, у ворот, держат его люди! Диво дивное, сам султан позавидовал бы такому коню. Не местный он - анатолийский; но думаю я, что и в Анатолии один такой удался. - Так пойдем посмотрим. - Слушаюсь, вельможный князь. Князь взял шляпу, и они вышли. У ворот люди Кмицица держали пару запасных коней под седлом, один из них, породистый, вороной масти, со стрелкой во лбу и белой щеткой на правой задней ноге, тихо заржал при виде своего господина. - Вон тот! Догадываюсь! - сказал князь Богуслав. - Не знаю, такое ли диво, как ты говорил, но конь и впрямь добрый. - Проводите его! - крикнул Кмициц. - Впрочем, нет? Я сам сяду! Солдаты подвели коня, и пан Анджей, вскочив в седло, стал объезжать аргамака у ворот. Под искусным седоком конь показался вдвойне прекрасным. Селезенка "кала у него, когда он шел рысью, выпуклые глаза блестели, грива развевалась на ветру, а храп, казалось, пышет огнем. Кмициц делал круги, менял побежку, наконец, наехал прямо на князя, так что храп коня оказался всего в каком-нибудь шаге от его лица, и крикнул: - Alt!* _______________ * Стой! (От нем. - halt.) Конь уперся на все четыре ноги и остановился как вкопанный. - Ну как? - спросил Кмициц. - Как говорится, глаза и ноги оленя, побежка волка, храп лося, грудь женщины! - сказал князь Богуслав. - Все есть, что надо. Он немецкую команду понимает? - Его мой объездчик выезжал, Зенд, он был курляндец. - А побежка хороша? - Ветер, вельможный князь, тебя на нем не догонит! Татарин от него не уйдет. - Хороший, верно был и объездчик, вижу, конь отлично выезжен. - Выезжен? Не поверишь, вельможный князь, он так ходит в строю, что, когда конница скачет, можешь отпустить поводья, он и на полхрапа не выйдет из шеренги. Хочешь, испытай! Коли он проскачет версту и выдвинется хоть на полголовы, отдам тебе его даром. - Ну это просто чудо, чтобы при отпущенных поводьях конь не выдвинулся из шеренги. - Чудо чудом, а удобство какое - ведь обе руки свободны. Не однажды бывало так, что в одной руке у меня была сабля, в другой пистолет, а конь нес меня без повода. - Но, а когда шеренга делает поворот? - Тогда и он поворачивает и не ломает строя. - Не может быть! - сказал князь. - Этого ни один конь не сделает. Во Франции я видал коней королевских мушкетеров, они были отлично выезжены, так чтобы не портить придворных церемоний, однако и их надо было вести на поводу. - У этого коня ум человечий. Ты, вельможный князь, сам попробуй. - Давай! - после минутного размышления сказал князь. Сам Кмициц подержал ему коня, князь легко вскочил в седло и стал похлопывать аргамака по лоснящейся холке. - Удивительное дело! - сказал он. - Самые лучшие лошади к осени линяют, а этот будто из воды вышел. А в какую сторону поедем? - Поедем сперва шеренгой и, коли соизволишь, вельможный князь, то в ту вон сторону, к лесу. Дорога там ровная и широкая, а в городе могут помешать повозки. - Ну что ж, давай к лесу! - Ровно версту! Отпусти, вельможный князь, повод и бери с места вскачь. По два солдата по бокам у тебя, ну а я чуть поотстану. - Становись! - сказал князь. Солдаты стали в шеренгу, повернув лошадей к дороге, ведущей из города. Князь занял место посредине. - Вперед! - скомандовал он. - С места вскачь! Марш! Шеренга рванула и некоторое время вихрем мчалась вперед. Облака пыли заслонили ее от глаз придворных и конюхов, собравшихся у ворот и с любопытством следивших за скачкой. Выезженные кони мчались во весь опор, храпя от натуги, и аргамак под князем, хотя тот и не сдерживал его поводьями, не выдвинулся из шеренги ни на один дюйм. Проскакали еще версту; тут Кмициц повернулся внезапно и, увидев позади лишь облако пыли, за которым едва маячила усадьба старосты и совсем скрылись из виду стоявшие у ворот люди, крикнул страшным голосом: - Взять его! В ту же минуту Белоус и великан Завратынский схватили князя за обе руки, так что кости затрещали у него в суставах, и, держа его железными кулаками, вонзили шпоры в бока своим лошадям. Конь под князем все время держался в шеренге, не отставая и не выдвигаясь вперед. От изумления и ужаса, от ветра, бившего в лицо, князь Богуслав в первую минуту онемел. Он дернулся раз, другой, но безуспешно, только боль в выкрученных суставах пронзила его насквозь. - Что это значит? Негодяи! Вы что, не знаете, кто я? - крикнул он наконец. Кмициц тотчас ткнул его дулом пистолета в спину меж лопаток. - Не сопротивляться, не то пуля в спину! - крикнул он. - Изменник! - сказал князь. - А ты кто? - спросил Кмициц. И они мчались дальше. ГЛАВА XXVI Они долго скакали лесом, гоня лошадей так, что придорожные сосны словно бежали в испуге назад; проезжали мимо постоялых дворов, хат лесников, смолокурен, встречали порою отдельные телеги или обозы, тащившиеся в Пильвишки. По временам князь Богуслав съезжал в седле, словно пробуя оказать сопротивление; но тогда железные кулаки солдат еще больнее выкручивали ему руки, а пан Анджей снова тыкал его дулом пистолета в спину, и они скакали дальше. Шляпа свалилась у князя с головы, ветер развевал пышные, светлые букли его парика - а они все мчались вперед, так что мыло белыми хлопьями стало валиться с коней. Надо было убавить наконец ходу, и кони и люди уже задыхались, да и Пильвишки остались далеко позади, так что нечего было опасаться погони. Некоторое время всадники ехали в молчании шагом. Долгое время князь не говорил ни слова, видно, силился успокоиться и обрести хладнокровие; овладев наконец собою, он спросил: - Куда вы меня везете? - А вот приедем, тогда узнаешь, вельможный князь, - ответил Кмициц. Богуслав умолк. - Прикажи этим хамам отпустить меня, пан кавалер, - заговорил он снова. - Они мне совсем выкрутят руки. Прикажешь им это сделать, тогда ждет их просто петля, нет - пойдут на кол. - Не хамы они, а шляхта! - ответил ему Кмициц. - Что ж до кары, которой ты, вельможный князь, грозишь им, то неизвестно, кого первого настигнет смерть. - Знаете ли вы, на кого подняли руку? - спросил князь, обращаясь к солдатам. - Знаем! - ответили те. - Тысяча чертей! - взорвался Богуслав. - Ты прикажешь наконец этим людям полегче держать меня? - Я прикажу им, вельможный князь, связать тебе руки за спиной, так будет удобней. - Не смейте! Вы мне совсем выкрутите руки! - Другого я бы приказал освободить, когда бы он дал мне слово, что не сбежит, но вы умеете нарушать слово! - ответил Кмициц. - Я тебе дам другое слово, - ответил князь, - что не только при первой же возможности вырвусь из твоих лап, но прикажу тебя лошадьми разорвать, когда ты попадешь мне в руки! - Что бог даст, то и будет! - ответил Кмициц. - Но, по мне уж лучше открытые угрозы, нежели лживые посулы. Отпустите ему руки, только коня ведите за поводья, а ты, вельможный князь, смотри! Стоит мне только дернуть курок, и я всажу тебе пулю в спину, клянусь богом, не промахнусь, я никогда не промахиваюсь. Сиди же спокойно и не пробуй бежать! - Плевать мне, пан кавалер, на тебя и на твой пистолет! С этими словами князь потянулся, чтобы расправить наболелые, совсем занемевшие руки, а солдаты тем временем схватили коня с обеих сторон за поводья и повели дальше. Через минуту Богуслав сказал: - Не смеешь, пан Кмициц, в глаза мне посмотреть, сзади прячешься. - Нет, отчего же! - возразил Кмициц, тронул своего коня и, поравнявшись с князем, отстранил Завратынского, схватил за повод аргамака и поглядел прямо в лицо Богуславу. - Как там мой конек? А что, ведь не прилгнул я нимало? - Добрый конь! - ответил князь. - Хочешь, куплю его у тебя. - Спасибо! Носить весь век на себе изменника? Нет, этот конь достоин лучшей участи. - Глупец ты, пан Кмициц. - А все потому, что верил Радзивиллам! На минуту снова воцарилось молчание. - Скажи-ка мне, пан Кмициц, - заговорил первым князь, - ты уверен, что ты в здравом уме, что не рехнулся? Спросил ли ты самого себя, что, мол, я натворил, безумец, кого похитил, на кого посягнул? Не пришло ли тебе сейчас на ум, что лучше бы тебе на свет не родиться? Что на столь дерзостный поступок не отважился бы никто не то что в Польше, во всей Европе? - Видно, не больно она храбрая, эта Европа, ведь вот же похитил я тебя, вельможный князь, держу в руках и не выпущу! - Безумец, как пить дать! - как бы про себя воскликнул князь. - Вельможный князь! - ответил пан Анджей. - Ты в моих руках, смирись же, не трать попусту слов! Погоня нас не настигнет, твои люди все еще думают, что это тебе самому пришла охота поехать с нами. Никто не видал, как мои солдаты подхватили тебя под руки, туча пыли закрыла нас, да и без нее ни конюхи, ни стража издали ничего не могли бы приметить. Два часа они будут просто ждать тебя, третий час ждать с нетерпением, четвертый и пятый - беспокоиться, а уж на шестом часе пошлют на розыски, но мы-то в эту пору будем уже за Мариамполем. - Ну и что же? - А то, что не догонят они нас. Да когда бы и сразу бросились в погоню, все равно не догнали бы, - ведь ваши кони прямо с дороги, а наши уже отдохнули. А когда бы и догнали нас чудом - все было бы напрасно, я бы, вельможный князь, клянусь богом, голову тебе размозжил и размозжу, коли иначе ничего нельзя будет поделать. Вот оно дело какое! У Радзивилла двор, войско, пушки, драгуны, а у Кмицица всего шесть человек солдат, и все-таки Кмициц Радзивилла схватил за ворот. - Ну и что же дальше? - спросил князь. - Да ничего! Поедем туда, куда мне вздумается. Благодари бога, вельможный князь, что ты жив еще; кабы не велел я нынче утром вылить себе на голову десять ведер воды, быть бы тебе уже на том свете, alias в пекле, по той причине, что изменник ты и кальвинист. - И ты бы отважился это сделать? - Не хвалясь скажу, вельможный князь, не сыщешь такого дела, на какое бы я не отважился, да вот сам же ты - лучшее тому доказательство. Князь пристально посмотрел рыцарю в лицо и сказал: - На лице у тебя, пан кавалер, сатана написал, что ты на все готов, и прав ты, что сам же я тому доказательство. Скажу тебе, что своей смелостью ты даже меня удивил, а это дело нелегкое. - Мне-то что! Благодари бога, вельможный князь, что ты жив еще, и конец! - Нет, пан кавалер! Сперва ты за это бога поблагодари! Знай же, коль один волос упадет с моей головы, Радзивиллы под землей сыщут тебя. Ты думаешь, нет теперь между нами согласия, так несвижские и олыцкие Радзивиллы не станут тебя преследовать, - ошибаешься. Кровь Радзивилла должна быть отомщена, страшный урок должен быть дан за это, иначе нам не жить в Речи Посполитой. В чужих землях ты тоже не скроешься! Цесарь тебя выдаст, ибо я князь Священной Римской империи, курфюрст бранденбургский мой дядя, принц Оранский его шурин, король и королева французские и их министры мои друзья. Где же ты скроешься? Турки и татары тебя предадут, пусть даже нам пришлось бы отдать им половину нашего состояния. Не найдешь ты на земле ни такого угла, ни пущи такой, ни такого народа... - Странно мне, вельможный князь, - прервал его Кмициц, - что ты загодя о моем здоровье беспокоишься. Важная ты птица, Радзивилл, а мне стоит только дернуть курок... - Этого я отрицать не стану. Не раз уж случалось на свете, что великий человек погибал от руки простака. Ведь и Помпея убил простолюдин, и французские короли погибали от руки людей подлого сословия, да зачем далеко ходить, то же случилось с моим великим отцом! Но я спрашиваю тебя, что же дальше будет? - Э, что мне до этого! Отродясь не думал я о том, что будет завтра. Коль придется воевать со всеми Радзивиллами, - как знать, кто кому больше досадит. Давно уж я привык, что меч висит над моей головой, а потому только глаза заведу, сплю сладко, как сурок. А мало мне покажется одного Радзивилла - другого схвачу и третьего... - Клянусь богом, очень ты мне по нраву пришелся, пан кавалер! Еще раз говорю тебе, один только ты на всю Европу мог на такое отважиться. Какова бестия, и не оглянется, и не подумает, что завтра с ним будет! Люблю смельчаков, а их все меньше остается на свете! Смотри ты, схватил Радзивилла, держит себе, и все ему нипочем! Где же это тебя такого вспоили-вскормили, пан кавалер? Откуда ты родом? - Хорунжий оршанский я! - Пан хорунжий оршанский, жаль мне, что Радзивиллы теряют такого слугу, как ты, с таким много можно, сделать. Когда бы это не был я... Гм! Ничего бы я не пожалел, только бы тебя переманить... - Слишком поздно! - сказал Кмициц. - Я понимаю! - ответил князь. - Совсем поздно! Одно тебе обещаю: прикажу тебя просто расстрелять, ты достоин солдатской смерти! Сущий дьявол! Схватил меня в куче моих же людей! Кмициц ничего не ответил; князь на минуту задумался, затем крикнул: - Ну ладно, черт с тобой! Коли пустишь меня сейчас же, не стану тебе мстить! Дашь мне только слово, что никому не скажешь о том, что случилось, и людям велишь молчать! - Не бывать этому! - ответил Кмициц. - Хочешь выкупа? - Не хочу. - За каким же чертом ты увез меня? Не понимаю! - Долгий это разговор! Потом узнаешь, вельможный князь. - А что же нам делать по дороге, коль не разговоры разговаривать? Признайся в одном, пан кавалер, схватил ты меня с отчаянием, под горячую руку, и теперь сам толком не знаешь, как со мной поступить. - Это мое дело! - ответил Кмициц. - А знаю ли я иль нет, как с тобой поступить, это ты скоро увидишь. Нетерпение изобразилось на лице князя Богуслава. - Не очень-то ты разговорчив, пан хорунжий оршанский, - сказал он, - но ответь мне откровенно на один только вопрос: неужто ты ехал ко мне на Подляшье с намерением посягнуть на мою особу, или это пришло тебе в голову потом уже, в последнюю минуту? - На этот вопрос, вельможный князь, я могу тебе ответить откровенно, мне и самому не терпится сказать тебе, почему отступился я от вас с князем гетманом и, покуда жива душа моя, больше к вам не ворочусь. Обманул меня князь воевода виленский, а сперва заставил на распятии поклясться, что не покину я его до гроба... - Хорошо же ты держишь клятву, нечего сказать! - Да! - запальчиво воскликнул Кмициц. - Коли убил я душу, коли осужден я на вечные муки, то через вас! Но, предав себя милосердию божию, предпочитаю я душу загубить, вечно гореть в геенне, нежели и дальше грешить обдуманно, по доброй воле, нежели и дальше служить вам, зная, что служу греху и измене. Боже, смилуйся надо мною! Лучше гореть в геенне! Стократ лучше гореть в геенне! Все едино горел бы, когда бы с вами остался. Мне терять нечего. Но зато на Страшном суде я скажу: "Не ведал я, в чем клялся, а когда постигнул, что поклялся изменить отчизне, погубить народ польский, тогда я нарушил клятву! Теперь суди меня, господи!" - К делу! К делу! - спокойно сказал князь Богуслав. Но пан Анджей тяжело дышал и некоторое время ехал в молчании, хмуря брови и глаза уставя в землю, как человек, придавленный несчастьем. - К делу! - повторил князь Богуслав. Пан Анджей словно пробудился ото сна, тряхнул головой и продолжал: - Верил я князю гетману, как отцу родному не верил. Помню тот пир, когда он нам в первый раз сказал, что заключил союз со шведами. Сколько я тогда вынес, сколько пережил, один бог ведает! Другие, достойные люди, бросали ему под ноги булавы, кричали, что они остаются с отчизной, а я стоял как пень со своей булавой, со стыдом и позором, униженный, раздавленный, ибо мне в глаза сказали: "Изменник!" И кто сказал! Эх, лучше не вспоминать об этом, а то позабудусь, ошалею и тебе, вельможный князь, так вот и пальну сейчас в голову! Это вы, вы, изменники, предатели, вы меня до этого довели! Тут Кмициц устремил на князя страшный взгляд, и ненависть, пробившись со дна души, изобразилась на его лице, словно змея выползла из пещеры на дневной свет; но князь Богуслав смотрел на рыцаря спокойно и бесстрашно. - Ну что ж, пан Кмициц, - сказал он наконец, - это любопытно! Продолжай! Кмициц отпустил повод аргамака и снял шапку, словно хотел остудить пылающую голову. - В ту же ночь, - продолжал он, - я пошел к князю гетману, он и сам приказал привести меня. Я думал: откажусь служить ему, нарушу клятву, задушу его этими вот руками, взорву порохом Кейданы, а там будь что будет! Он тоже видел, что я на все готов, - он меня знал! Приметил я, как он пальцами перебирал в шкатулке пистолеты. Ничего, думал я, либо промахнется, либо убьет меня! Но он стал вразумлять меня, стал говорить, такое будущее стал рисовать мне, простаку, за такого избавителя себя выдавать, что знаешь ли ты, вельможный князь, что случилось? - Убедил юнца! - сказал Богуслав. - В ноги я ему повалился! - воскликнул Кмициц. - Отца, единственного спасителя отчизны видел я в нем, душой и телом предался ему, как сатане, готов был за него, за его честь с кейданской башни броситься вниз головой! - Я уж догадался, что такой будет конец! - заметил Богуслав. - Что потерял я на этой службе, об том я не буду говорить; но важные оказал я ему услуги: удержал в повиновении свою хоругвь, которая теперь там осталась, - дай бог, чтобы на его погибель! - искрошил другие хоругви, которые подняли мятеж. Руки обагрил я братскою кровью, думал, что крайняя в этом для отчизны necessitas*. Часто болела у меня душа, когда приказывал я расстреливать добрых солдат, часто шляхетская моя натура восставала против него, когда он давал мне посулы, а потом нарушал свое слово. Но думал я: глуп я, а он умен, - так надо! Только теперь, когда из писем я дознался об этих отравлениях, в дрожь меня бросило! Как же так? Что же это за война? Солдат хотите травить? И это по-гетмански? И это по-радзивилловски? И я должен возить такие письма? _______________ * Необходимость, нужда (лат.). - Ничего ты, пан кавалер, не понимаешь в политике, - прервал его Богуслав. - Да пропади она пропадом, эта политика! Пускай ею коварные итальянцы занимаются, а не шляхтич, которому бог дал кровь благороднее, нежели прочим, но и в обязан