, что он мною играл, как хотел, по всяким пустякам, как кошка, на меня бросался, во всем навязывал свою волю. Сто раз готов был сорваться у меня с губ приказ расстрелять его. Но не мог я, не мог! - Скажи, он и впрямь сродни нам? - Кишкам он и впрямь сродни, а стало быть, и нам. - Сущий дьявол и очень опасный враг! - Он? Да ты бы мог приказать ему поехать в Царьград и столкнуть с трона султана или шведскому королю бороду оторвать и привезти ее в Кейданы! Что он тут вытворял во время войны! - По всему видно. А мстить он нам поклялся до последнего вздоха. По счастью, я дал ему хороший урок, показал, что одолеть нас дело нелегкое. Сознайся, по-радзивилловски я расправился с ним. Когда бы таким подвигом мог похвастаться какой-нибудь французский кавалер, он бы врал об этом с утра до ночи, разве что во сне молчал бы, за обедом да за поцелуями. Уж они, если сойдутся, врут наперебой, так что солнцу и то стыдно на них глянуть! - Это верно, что ты его поборол, но лучше, если бы ничего этого не было. - Нет, уж лучше бы ты прислужников выбирал себе поосторожней, чтоб не ломали они радзивилловских костей. - Эти письма! Эти письма! Братья на минуту умолкли; первым прервал молчание Богуслав: - Что это за девка? - Панна Биллевич, ловчанка. - Что ловчанка, что шляхтянка из застянка - одна цена. Ты заметил, что мне рифму подобрать все равно, что другому плюнуть. Да я не про то спрашиваю, а хороша ли она собою? - Я на девок не гляжу, но только и польская королева не постыдилась бы такой красоты. - Польская королева? Мария Людвика? Во времена Сен-Марса(*) она, может, и была хороша собой, но сейчас собаки воют при виде этой бабы. Коль и твоя панна Биллевич такая красотка, прибереги ее для себя. Но коль она и впрямь прелестна, отдай мне ее, я увезу ее в Тауроги, и мы там вместе обдумаем, как отомстить Кмицицу. Януш на минуту задумался. - Не дам я тебе ее, - сказал он наконец. - Ты силой ее приневолишь, а тогда Кмициц предаст огласке письма. - Это я-то прибегну к силе против вашей прелестницы? Не хвалясь, скажу, не с такими доводилось иметь дело, и ни одной я не неволил. Один только раз во Фландрии... Глупая девка была, золотых дел мастера дочка. Пришла потом испанская пехота, им все дело и приписали. - Ты этой девки не знаешь. Она из хорошего дома, ходячая добродетель, монашенка, можно сказать. - Знаем мы толк и в монашенках. - И к тому же ненавидит она нас, ибо hic mulier*, патриотка. Она и Кмицица сбила с пути. Немного таких жен найдется у нас, мужской у нее ум, она ярая приверженка Яна Казимира. _______________ * Се жена (лат.). - Так мы умножим число его защитников! - Нельзя! Кмициц предаст гласности письма. Беречь я должен ее, как зеницу ока... до поры до времени. Потом отдам ее тебе или твоим драгунам, - мне все едино! - Даю тебе слово кавалера, что не стану брать ее силой, а слово, которое я даю в приватном деле, я всегда свято держу. В политике - это дело другое. Стыдно было бы мне, когда б я сам не мог с нею сладить. - Не сладишь. - Ну, в крайнем случае даст она мне пощечину, от женщины это не бесчестье. Ты вот в Подляшье уходишь, что будешь с нею делать? С собой ведь не возьмешь и здесь не оставишь, сюда шведы придут, а надо, чтобы comme otage* девка в наших руках оставалась. Ну не лучше ли будет, если я возьму ее в Тауроги, а к Кмицицу не разбойника пошлю, а гонца с письмом, в котором напишу: отдай письма, отдам тебе девку. _______________ * Как заложница (франц.). - Верно! - воскликнул князь Януш. - Это хорошее средство. - А коль отдам ему ее не совсем такую, какую взял, - продолжал Богуслав, - то и мести будет начало положено. - Но ты дал слово, что не станешь насильничать? - Дал и еще раз повторяю, стыдно было бы мне... - Тогда тебе придется взять с собой и ее дядю, россиенского мечника, он здесь у меня с нею. - Не желаю. Шляхтич, наверно, по-вашему обыкновению, носит в сапогах подстилки из соломы, а я этого не терплю. - Одна она не захочет ехать. - Это мы еще посмотрим. Позови их сегодня на ужин, чтобы я мог поглядеть и решить, стоит ли попробовать ее на зубок, а тем временем я подумаю, как покорить ее сердце. Только не говори ты ей, ради Христа, о том, что сделал Кмициц, а то это возвысит его в ее глазах, и она останется верна ему. А за ужином, что бы я ни говорил, ни в чем мне не противоречь. Увидишь, как стану я ее покорять, вспомнишь свои молодые годы. Князь Януш махнул рукой и вышел, а князь Богуслав подложил руки под голову и стал придумывать средства, как покорить сердце девушки. ГЛАВА VIII Кроме россиенского мечника с Оленькой на ужин позвали высших кейданских офицеров и кое-кого из придворных князя Богуслава. Сам он явился такой нарядный и такой красивый, что глаз не отведешь. Парик его был преискусно завит в волнистые букли, лицо нежностью и цветом было подобно кипени и розе, усы - чистому шелку, глаза - звездам. Он был весь в черном; разрезные рукава черного кафтана, сшитого из бархатных и матерчатых полос, были застегнуты по руке до плеч. Широкий отложной ворот из прелестнейших брабантских кружев, которым цены не было, обрамлял его шею, кисть украшали такие же манжеты. Золотая цепь ниспадала на грудь, а переброшенная через правое плечо на левый бок шпажная перевязь голландской кожи была вся осыпана брильянтами и переливалась, словно полоса солнечного блеска. Так же сверкала осыпанная брильянтами рукоять шпаги, а в бантах башмаков играли два самых крупных брильянта, величиною с лесной орех. Надменен осанкою, столь же благороден, сколь и прекрасен был с виду князь Богуслав. В одной руке он сжимал кружевной платок, другою придерживал шляпу, надетую по тогдашней моде на рукоять шпаги и украшенную черными завитыми страусовыми перьями непомерной длины. Все, не исключая князя Януша, смотрели на него с восторгом и восхищением. Князь воевода вспомнил свои молодые годы, когда он при французском дворе вот так же подавлял всех красотой и богатством. Далекие были это годы, но гетману казалось, что теперь он снова возродился в блистательном кавалере, носившем то же имя, что и он. Развеселился князь Януш и, проходя мимо, коснулся указательным пальцем груди брата. - Ты словно месяц ясный, - сказал он. - Уж не для панны Биллевич так нарядился? - Месяц всюду проникнет, - хвастливо ответил Богуслав. И продолжал разговор с Ганхофом, около которого, быть может не без умысла, остановился, чтобы показаться еще краше: Ганхоф был на редкость безобразен, лицо у него было темное, рябое, нос ястребиный, усы торчком; ангелом тьмы казался он, а Богуслав рядом с ним ангелом света. Но вот вошли дамы: пани Корф и Оленька. Богуслав бросил на Оленьку быстрый взгляд и, небрежно поклонившись пани Корф, готов уже был прижать пальцы к губам, чтобы по кавалерской моде послать девушке воздушный поцелуй; но, заметив гордую, величественную и тонкую ее красоту, мгновенно переменил тактику. Правой рукой он схватил свою шляпу и, приблизясь к девушке, поклонился так низко, что согнулся почти кольцом, букли парика упали по обе стороны плеч, шпага вытянулась вдоль, а он все стоял так, нарочно метя пол перьями шляпы в знак почтительного восхищения. Более изысканного поклона он не мог бы отвесить самой французской королеве. Оленька, которая знала об его приезде, сразу догадалась, кто стоит перед нею, и, прихватив кончиками пальцев платье, сделала такой же глубокий реверанс. Все пришли в восторг, в одном этом поклоне увидев всю красоту и изысканность манер обоих, не очень знакомую Кейданам, так как княгиня Радзивилл, будучи валашкой(*), больше любила восточную пышность, нежели изысканность, а княжна была еще маленькой девочкой. Но тут Богуслав поднял голову, легким движением откинул на спину букли парика и, усиленно шаркая ногами, поспешил к Оленьке; бросив пажу свою шляпу, он в ту же минуту подал девушке руку. - Глазам своим не верю... Уж не сон ли это? - говорил он, ведя ее к столу. - Скажи, прелестная богиня, каким чудом сошла ты с Олимпа к нам, в Кейданы? - Хоть не богиня я, простая шляхтянка, - ответила Оленька, - но не так уж проста, чтобы не увидеть в твоих речах, ясновельможный князь, не более как обыкновенную учтивость. - Будь я самым учтивым кавалером, твое зеркало скажет тебе больше, чем я. - Скажет не больше, но прямей, - ответила она и сложила, по тогдашней моде, губы сердечком. - Будь хоть одно в этом покое, я бы тотчас подвел тебя к нему! А покуда загляни мне в глаза, посмотрись, и ты увидишь, искренен ли их восторг! Богуслав склонил голову, и перед Оленькой блеснули его большие глаза, бархатные, сладостные, пронзительные и жгучие. От их огня лицо девушки вспыхнуло ярким румянцем, она потупила взор и слегка отстранилась, почувствовав, что Богуслав легонько прижал к себе ее руку. Так они подошли к столу. Он сел рядом с нею, и видно было, что красота ее в самом деле произвела на него необыкновенное впечатление. Он, верно, думал увидеть пригожую, как лань, шляхтяночку, визгливую, как сойка, хохотунью, с лицом, как маков цвет, а нашел гордую панну, у которой в изломе черных бровей читалась непреклонная воля, в глазах строгость и ум, во всем облике детское спокойствие и ясность, и притом такое благородство в осанке, такое изящество и прелесть, что при любом королевском дворе она могла бы стать предметом обожания первых в стране кавалеров. Восторг и желанье будила неизъяснимая ее красота; но было в этой красоте величие, смирявшее порыв страстей, так что Богуслав невольно подумал: "Слишком рано прижал я руку, такую наглостью не возьмешь, потоньше надо!" Тем не менее он положил покорить ее сердце и испытал дикую радость при мысли о том, что придет минута, когда это девственное величие и эта чистая прелесть отдадутся на его милость. Грозное лицо Кмицица заслоняло его мечтанья; но для дерзкого кавалера это было лишь еще одною приманкой. Он весь запылал от этих чувств, кровь заиграла в его жилах, как у восточного скакуна, все движения необычайно оживились, он весь сиял, как его брильянты. Разговор за столом стал общим, верней сказать, превратился в хор лести и похвал Богуславу, которым блестящий кавалер внимал с улыбкою, но без особого восторга, как речам привычным, обыденным. Заговорили прежде всего о ратных его подвигах и поединках. Имена побежденных князей, маркграфов, баронов сыпались, как из рога изобилия. Князь сам то и дело прибавлял небрежно какое-нибудь новое имя. Слушатели изумлялись, князь Януш довольно поглаживал свои длинные усы, наконец Ганхоф сказал: - Даже если бы богатство твое и происхождение не были тому помехой, не хотел бы я, вельможный князь, стать на твоем пути. Одно мне только удивительно, что находятся еще смельчаки. - Что ты хочешь, пан Ганхоф! - сказал князь. - Есть люди с грубыми лицами и взглядом свирепым, как у дикой кошки, один вид которых может устрашить человека; но мне бог отказал в этом! Моего лица и панны не пугаются. - И не боятся, как мошки факела, - игриво и жеманно промолвила пани Корф, - покуда не сгорят. Богуслав рассмеялся, а пани Корф продолжала, все так же жеманясь: - Рыцарям про поединки любопытно знать, а нам, женщинам, хотелось бы послушать, ясновельможный князь, и про твои амуры, молва о них дошла ведь и до нас. - Выдумки все это, милостивая пани, одни выдумки! Много лишнего тут понасказали! Сватали мне принцесс, это правда. Ее величество королева французская была столь милостива... - Сватала принцессу де Роган, - вставил Януш. - И еще одну, де ла Форс, - прибавил Богуслав, - но сердцу и сам король не может приказать, а богатства нам, слава богу, нет нужды искать во Франции, потому-то ничего из сватовства и не вышло. Благовоспитанные были принцессы, ничего не скажешь, и собою хороши необыкновенно; но ведь у нас и краше найдешь!.. Из покоя выходить не надо... Он бросил при этих словах долгий взгляд на Оленьку, но та, притворясь, будто не слышит, стала что-то говорить россиенскому мечнику. - Красавиц и у нас немало, - снова заговорила пани Корф, - но нет тебе ровни, ясновельможный князь, ни богатством, ни знатностью. - Позволь не согласиться с тобою, милостивая пани, - с живостью возразил Богуслав. - Первое дело, не думаю я, чтобы польская шляхтянка была ниже каких-нибудь принцесс Роган и Форс, а потом, не впервой Радзивиллам жениться на шляхтянках, история знает тому много примеров. Уверяю тебя, милостивая пани, что шляхтянка, которая выйдет за Радзивилла, и при французском дворе будет выше тамошних принцесс. - Вот это простой пан! - шепнул Оленьке россиенский мечник. - Я всегда так думал, - продолжал Богуслав, - хоть и стыдно мне бывает за польскую шляхту, как посравню я ее с иноземным дворянством. Никогда бы там такое не случилось, чтобы все оставили своего государя, мало того, готовы были посягнуть на его жизнь. Французский дворянин совершит самый гадкий поступок, но государя своего не предаст! Обменявшись взглядами, гости удивленно посмотрели на князя Богуслава. Князь Януш нахмурился, насупился, а Оленька впилась своими голубыми глазами в лицо Богуслава с выражением восхищения и благодарности. - Ты прости меня, ясновельможный князь, - обратился Богуслав к Янушу, который не успел еще овладеть собой, - знаю я, иначе ты не мог поступить, ибо вся Литва погибла бы, когда бы ты последовал моему совету; но хоть чту я тебя как старшего и люблю как брата, не перестану я ссориться с тобой за Яна Казимира. Добрый, милостивый, набожный государь, не забыть нам его никогда, а мне он вдвойне дорог! Ведь это я первый из поляков сопровождал его, когда он вышел из французской темницы. Я был тогда почти ребенком, тем более памятен мне этот день. Жизнь свою я бы с радостью отдал, чтобы защитить его от тех, кто строит ковы против его священной особы. Янушу, который понял уже игру Богуслава, она показалась слишком смелой и неосторожной ради столь ничтожной цели, и, не скрывая своего неудовольствия, он сказал: - О боже, о каких умыслах на жизнь бывшего нашего короля толкуешь ты, ясновельможный князь? Кто их лелеет? Где сыщется такое monstrum* в польском народе? Да в Речи Посполитой такого от сотворения мира не бывало! _______________ * Чудовище (лат.). Богуслав поник головою. - Не далее как месяц назад, - сказал он с печалью в голосе, - когда ехал я из Подляшья в курфюрстовскую Пруссию, в Тауроги, ко мне явился один шляхтич... из хорошего дома. Не зная, видно, истинных чувств, кои питаю я к нашему государю, шляхтич решил, что враг я ему, как иные. За большую награду посулил он отправиться в Силезию, похитить Яна Казимира и живым или мертвым выдать его шведам... Все онемели от ужаса. - А когда я с гневом и отвращением отверг его предложение, - закончил Богуслав, - этот медный лоб сказал мне: "Поеду к Радзе"вскому, тот мне щедро золотом заплатит!" - Я не друг бывшему королю, - сказал Януш, - но когда бы мне кто-нибудь сделал такое предложение, я приказал бы без суда поставить его к стенке, а напротив - шестерых мушкетеров. - В первую минуту и я хотел так поступить, - ответил Богуслав, - но мы говорили один на один, и как же все стали бы тогда кричать о тиранстве и самовольстве Радзивиллов! Я только припугнул его, сказал, что и Радзе"вский, и шведский король, и даже сам Хмельницкий казнят его за это; словом, я довел этого преступника до того, что он отказался от своего умысла. - Зачем? Живым не надо было отпускать! Посадить на кол злодея - вот чего достоин он! - вскричал Корф. Богуслав обратился вдруг к Янушу: - Я надеюсь, что кара его не минует, и первый предлагаю не дать ему умереть своею смертью; но казнить его можешь только ты один, ясновельможный князь, ибо он твой придворный и твой полковник! - О, боже! Мой придворный? Мой полковник? Кто он? Говори, ясновельможный князь! - Его зовут Кмициц! - сказал Богуслав. - Кмициц?! - в ужасе повторили все присутствующие. - Это неправда! - крикнула внезапно панна Биллевич, вставая с кресла; грудь ее вздымалась, глаза сверкали гневом. Воцарилось немое молчание. Одни не успели еще опомниться, ошеломленные страшной новостью, другие были потрясены дерзостью девушки, которая осмелилась бросить в лицо молодому князю обвинение во лжи; россиенский мечник бормотал только: "Оленька! Оленька!" - а Богуслав, изобразив печаль на лице, сказал без гнева: - Коли он родич или нареченный жених твой, милостивая панна, то мне жаль, что я рассказал эту новость; но выбрось его из сердца, ибо недостоин он тебя! Минуту еще стояла она, пылая и дрожа от муки и ужаса; но краска медленно сошла с ее лица, и оно снова стало холодным и бледным; она опустилась в кресло и сказала: - Прости, ясновельможный князь! Зря я тебе прекословила. От этого человека всего можно ждать! - Пусть меня бог накажет, коль чувствую я что-нибудь еще, кроме жалости, - мягко ответил князь Богуслав. - Это был нареченный жених панны Александры, - промолвил князь Януш. - Я сам их сватал. Человек молодой, горячая голова, натворил тут бог весть чего. Я спасал его от суда, ибо солдат он храбрый. Знал, что был он смутьян и смутьяном останется. Но чтобы шляхтич дошел до такой низости - этого я не ждал даже от него. - Злой он был человек, я давно это знал! - сказал Ганхоф. - И не остерег меня? Почему же? - с укоризною в голосе спросил Януш. - Я боялся, ясновельможный князь, что ты меня в зависти заподозришь, - ведь он всегда и во всем был первым. - Horribile dictu et auditu*, - сказал Корф. _______________ * Страшно говорить и слушать (лат.). - Не будем больше говорить об этом! - воскликнул Богуслав. - Коли вам тяжело слушать, то каково же панне Биллевич. - Ясновельможный князь, не обращай на меня внимания, - сказала Оленька, - я все теперь готова выслушать. Однако ужин подошел к концу; подали воду для рук, после чего князь Януш встал первым и подал руку пани Корф, а Богуслав Оленьке. - Изменника господь уже наказал, ибо кто потерял тебя, потерял небо, - сказал он ей. - Нет и двух часов, как я с тобой познакомился, прелестная панна, а рад бы видеть тебя вечно не в скорби и слезах, а в радости и счастье! - Спасибо, ясновельможный князь! - ответила Оленька. Когда дамы ушли, мужчины снова вернулись к столу искать утехи в вине, и чары пошли по кругу. Князь Богуслав пил до изумления, потому что был доволен собой. Князь Януш беседовал с россиенским мечником. - Утром я ухожу с войском в Подляшье, - сказал он ему. - В Кейданы придет шведский гарнизон. Бог один знает, когда я ворочусь. Ты не можешь, милостивый пан, оставаться здесь один с девушкой среди солдат, это не прилично. Вы поедете с князем Богуславом в Тауроги, девушка может остаться там при дворе княгини. - Ясновельможный князь! - ответил ему россиенский мечник. - Бог дал нам собственный угол, зачем же нам уезжать в чужие края? Великая это милость, что ты о нас помнишь. Но не хотим мы злоупотребить ею, и лучше бы нам воротиться под собственный кров. Князь не мог объяснить мечнику всех причин, почему ни за что на свете не хочет он выпускать Оленьку из своих рук, но об одной из них он сказал ему со всей жестокой откровенностью магната: - Коль хочешь счесть это за милость, что ж, тем лучше! Но я тебе скажу, что это и предосторожность. Ты будешь там заложником, ответишь мне за всех Биллевичей, которые, я это хорошо знаю, не из числа моих друзей и готовы поднять против меня Жмудь, когда я уйду в поход. Посоветуй же им сидеть здесь смирно, ничего против шведов не предпринимать, ибо за это вы мне головой ответите, ты и твоя племянница. У мечника, видно, терпение лопнуло, он ответил с живостью: - Напрасно стал бы я ссылаться на свои шляхетские права. Сила, ясновельможный князь, на твоей стороне, а мне все едино, где сидеть в темнице, - пожалуй, там даже лучше, нежели в Кейданах! - Довольно! - грозно сказал князь. - Ну что ж, довольно так довольно! - ответил мечник. - Но бог даст, кончатся насилия, и снова будет царствовать закон. Короче: не грози мне, ясновельможный князь, я тебя не боюсь. Богуслав, видно, заметил, что молнии гнева бороздят лицо Януша, и торопливо приблизился к собеседникам. - О чем это вы толкуете? - спросил он, встав между ними. - Я сказал пану гетману, - сердито ответил мечник, - что, по мне, лучше темница в Таурогах, нежели в Кейданах. - Нет в Таурогах темницы, там дом мой, и примут тебя там как родного. Я знаю, гетман хочет видеть в тебе заложника, но я вижу дорогого гостя. - Спасибо, ясновельможный князь, - ответил мечник. - Это тебе, милостивый пан, спасибо! Давай чокнемся да выпьем вместе, ибо дружбу, говорят, надо тотчас полить вином, чтобы не завяла она в самом зародыше. С этими словами Богуслав подвел мечника к столу, и они стали чокаться, пить да знай подливать. Спустя час мечник, покачиваясь, возвращался к себе. - Простой пан! Достойный пан! - повторял он вполголоса. - Лучше его днем с огнем не сыщешь! Золото! Чистое золото! Я бы за него жизнь не пожалел! Братья между тем остались одни. Им надо было поговорить, да и письма пришли, за которыми к Ганхофу был послан паж. - Во всех твоих речах о Кмицице, - заговорил Януш, - само собою, ни слова правды? - Само собою, ни слова! И ты это лучше меня знаешь. Ну, каково? Сознайся, не прав разве был Мазарини? Одним ударом жестоко отомстить врагу и пробить брешь в этой прелестной крепости! А? Кто еще так сумеет? Вот это интрига, достойная первого в мире двора! Нет, что за жемчужина эта панна Биллевич, а как хороша, а как горда, как величава, прямо княжеской крови! Я думал, ума лишусь! - Помни, ты дал слово! Помни, ты погубишь нас, если Кмициц предаст гласности письма. - Какие брови! Какой царственный взгляд, да тут невольно станешь почтительным. Откуда в этой девке такое царственное величие? Видал я однажды в Антверпене искусно вышитую на гобелене Диану, которая натравливала псов на Актеона. Точь-в-точь она! - Смотри, чтобы Кмициц не предал гласности письма, не то псы нас разорвут насмерть. - Нет, это я обращу Кмицица в Актеона и насмерть затравлю псами. Дважды я уже разбил его наголову, а нам еще не миновать встретиться! Дальнейший разговор прервал паж, который принес письмо. Виленский воевода взял письмо в руки и перекрестил. Он всегда так делал, чтобы охранить себя от дурных вестей; затем, не вскрывая письма, стал тщательно его осматривать. И вдруг переменился в лице. - На печати герб Сапег! - воскликнул он. - Это от витебского воеводы. - Вскрывай скорее! - сказал Богуслав. Гетман вскрыл письмо и стал пробегать глазами, то и дело прерывая чтение возгласами: - Он идет в Подляшье! Спрашивает, нет ли у меня поручений в Тыкоцин! Глумится надо мною!.. Еще того хуже, ты только послушай, что он пишет: "Ты хочешь смуты, ясновельможный князь, хочешь еще одним мечом пронзить грудь матери-родины? Тогда приходи в Подляшье, я жду тебя и верю, что с божьей помощью собственной рукой покараю твою гордыню! Но коль есть в твоем сердце жалость к отчизне, коль совесть в тебе пробудилась, коль сожалеешь ты о прежних злодеяньях и хочешь искупить свою вину, путь перед тобою открыт. Вместо того чтобы сеять смуту, созови ополчение, подними мужиков и ударь на шведов, покуда Понтус ничего не ждет и в усыпленье позабыл о бдительности. Хованский не станет чинить тебе препон, ибо до меня дошли слухи, что московиты сами замышляют поход на Лифляндию, хоть держат это в тайне. А буде Хованский вознамерится что-либо предпринять, я сам наложу на него узду, и, коль смогу довериться тебе, сам буду всячески помогать тебе спасти отчизну. Все в твоих руках, ясновельможный князь, есть еще время стать на путь правый и искупить вину. Тогда выйдет наявь, что не корысти ради принял ты покровительство Швеции, но дабы отвратить неминуемое падение Литвы. Да вразумит тебя бог, ясновельможный князь, о чем ежедневно молю я его, хоть ты и винишь меня в ненависти. P. S. Слыхал я, будто с Несвижа снята осада, и князь Михал, исправя разоренный замок, хочет тотчас соединиться с нами. Смотри, ясновельможный князь, как поступают достойные члены твоего рода, и с них бери пример и при всех обстоятельствах помни, что пред тобою выбор". - Слыхал? - спросил князь Януш, кончив читать письмо. - Слыхал! Ну и что же ты? - бросил на Януша быстрый взгляд Богуслав. - Ведь это ото всего отречься, все оставить, своими же руками разрушить все свои труды... - И поссориться с могущественным Карлом Густавом, а изгнаннику Казимиру обнять колени, и прощенья у него просить, и молить снова принять на службу, и пана Сапегу просить о заступничестве! Лицо Януша налилось кровью. - Ты заметил, как он пишет: "Искупи вину, и я прощу тебя", - как будто я ему подвластен! - Он бы не то написал, когда бы ему стали грозить шесть тысяч сабель. - И все-таки... - в угрюмой задумчивости проговорил князь Януш. - Что все-таки? - Для отчизны было бы, может, спасеньем сделать так, как советует Сапега? - А для тебя? Для меня? Для Радзивиллов? Януш ничего не ответил; подперев руками голову, он думал. - Что ж, пусть будет так! - сказал он наконец. - Пусть свершится дело! - Что решил ты? - Завтра выступаю в Подляшье, а через неделю ударю на Сапегу. - Вот это Радзивилл! - сказал Богуслав. И они протянули друг другу руки. Через минуту Богуслав отправился спать. Януш остался один. Раз, другой прошелся он тяжелым шагом по покою, наконец хлопнул в ладоши. Паж, прислуживавший ему, вошел в покой. - Пусть астролог через час придет ко мне с готовым чертежом, - приказал он. Паж вышел, а князь снова заходил по покою и стал читать свои кальвинистские молитвы. Затем прерывистым голосом, задыхаясь, он тихонько запел псалом, глядя на звезды, мерцавшие на небосводе. В замке понемногу гасли огни; но, кроме астролога и князя, еще одно существо бодрствовало у себя в покое, - это была Оленька. Стоя на коленях у своей постели, она сжимала руками голову и шептала с закрытыми глазами: - Смилуйся над нами! Смилуйся над нами! Первый раз после отъезда Кмицица она не хотела, не могла за него молиться. ГЛАВА IX У Кмицица в самом деле были грамоты Радзивилла ко всем шведским начальникам, комендантам и правителям, коими предписывалось давать ему свободный проезд и не чинить препятствий; но он не решался воспользоваться ими. Он думал, что князь Богуслав еще из Пильвишек разослал во все концы гонцов с предупреждением и приказом схватить его. Потому-то и принял он чужое имя и даже новую личину надел. Минуя Ломжу и Остроленку, где шведы прежде всего могли получить приказ князя, он гнал лошадей с людьми на Пшасныш, откуда хотел через Пултуск пробраться в Варшаву. Но и в Пшасныш он ехал окольным путем, вдоль прусской границы, на Вонсошь, Кольно и Мышинец, так как у Кемличей, досконально знавших тамошние леса и все лесные тропы, были свои "дружки" среди курпов(*), которые в случае надобности могли прийти им на помощь. Почти вся приграничная полоса была уже захвачена шведами; но они занимали только крупные города, не отваживаясь углубляться в дремучие, непроходимые леса, где обитал народ вооруженный, охотники, никогда не выходившие из пущи и столь дикие, что лишь за год до этого королева Мария Людвика повелела соорудить в Мышинце часовню и послала туда иезуитов учить обитателей пущи вере и смирять их нравы. - Чем дольше не встретим мы шведов, - говорил старый Кемлич, - тем лучше для нас. - В конце концов придется же встретиться с ними, - отвечал пан Анджей. - Под большим городом не страшно, там они побаиваются обижать людей, в большом городе всегда и власти и комендант, которому можно пожаловаться. Я уж обо всем людей расспросил, знаю, что указы есть шведского короля народ не разорять и не своевольничать. Но маленькие разъезды, да подальше от глаз комендантов, те на указы не смотрят и грабят мирных жителей. Так ехали они лесами, нигде не встречая шведов, ночуя в смолокурнях и лесных селеньях. Среди курпов о нашествии шведов ходили самые разные слухи, хотя никто из них не видал пока ни одного шведа. Одни толковали, что приплыл народ из-за моря, речи человеческой не понимает, ни в Христа, ни в богородицу, ни в святых не верует и кровожаден неслыханно. Другие рассказывали, что лаком враг до скотины, кож, орехов, меду и сушеных грибов, а не дашь - лес подожжет. Иные же твердили, что это упыри, которые охотно жрут человечину, а верней сказать - девок. Когда грозные вести дошли до самых глухих дебрей, стали все курпы пущу "стеречь", в лесах перекликаться. Все те, кто поташ варил да курил смолу, кто хмель разводил, лес валил да рыбачил, ставя верши в зарослях Росоги, кто охотился да облавливал дичь, бортничал да бобров разводил, собирались теперь по большим селеньям, рассказывали новости и совет держали, как выгнать врага, коли вздумает он показаться в пуще. Продвигаясь со своим отрядом вперед, Кмициц не однажды встречал толпы этих людей в дерюжных рубахах и волчьих, лисьих или медвежьих шкурах. Не однажды преграждали они ему путь на тропах и переходах и спрашивали: - Кто такой? Не швед будешь? - Нет! - отвечал пан Анджей. - Храни тебя бог! Пан Анджей с любопытством смотрел на этих людей, которые постоянно жили в лесном мраке, чьи лица никогда не опаляло солнце; он поражался их росту, смелости взгляда, открытым речам и совсем не мужицкой отваге. Кемличи, знавшие их, уверяли пана Анджея, что во всей Речи Посполитой не сыщешь лучше стрелков. Кмициц сам заметил, что все курпы вооружены отменными немецкими ружьями, которые они выменивали в Пруссии на шкуры. Он заставлял их показывать, как они стреляют, дивился их меткости и думал в душе: "Случись мне отряд собирать, я бы сюда пришел". В самом Мышинце он застал их целые толпы. Больше сотни стрелков постоянно стояло на страже у дома ксендзов, - они опасались, как бы шведы первым делом не явились сюда, потому что остроленковский староста велел в свое время прорубить в лесах дорогу в Мышинец, чтобы ксендзы, поселившиеся там, имели "доступ в мир". Хмелеводы, которые доставляли свой товар в Пшасныш знаменитым тамошним пивоварам и слыли поэтому людьми бывалыми, рассказывали, что Ломжа, Остроленка и Пшасныш кишат шведами, которые хозяйничают там, как у себя дома, и собирают с народа подати. Кмициц стал подговаривать курпов ударить на Остроленку и начать войну, не дожидаясь, пока шведы придут в пущу, и сам предлагал повести их в бой. Они очень охотно откликнулись на его призыв, но ксендзы отговорили их от этого безумного шага; велели ждать, пока не поднимется весь край, чтобы преждевременным выступлением не навлечь на себя жестокую месть врага. Пан Анджей уехал, сожалея об утраченной возможности. Одно оставалось ему утешение: он убедился в том, что стоит только кликнуть клич, и ни Речь Посполитая, ни король не останутся здесь без защитников. "Коли так обстоит дело и в других местах, можно бы и начать!" - думал он. Горячая его натура рвалась в бой; но рассудок говорил: "Одни курпы шведов не одолеют. Проедешь дальше, поглядишь, присмотришься, а там сделаешь, что повелит король". И он ехал дальше. Выбравшись из непроходимых дебрей на лесные рубежи, в места, заселенные гуще, он увидел во всех деревнях необычайное движение. На дорогах было полно шляхты, которая в бричках, каретах, колымагах и верхами направлялась в ближайшие города и местечки к шведским комендантам, чтобы принести присягу на верность новому монарху. Тем, кто принес присягу, шведы выдавали охранные грамоты. В главных городах земель и поветов оглашали "капитуляции", в которых оговаривались свобода вероисповедания и привилегии для шляхетского сословия. Не столь охотно, сколь поспешно ехала шляхта приносить эту принудительную присягу, ибо упорствующим грозили всяческие кары, главное - конфискации и грабежи. Толковали, что людям подозрительным шведы, как и в Великой Польше, уже начали ломать пальцы в курках мушкетов, со страхом уверяли, будто на тех, кто побогаче, умышленно возводят подозрения, чтобы ограбить их. В деревнях было поэтому опасно оставаться, и шляхта побогаче направлялась в города, чтобы, находясь под непосредственным надзором шведских комендантов, избежать подозрений в кознях против шведского короля. Пан Анджей прислушивался к разговорам и, хоть шляхта неохотно вступала в беседу с худородным, все же понял, что не только ближайшие соседи и знакомые, но даже друзья не ведут между собою откровенных разговоров о шведах и о новой власти. Все громко жаловались только на "реквизиции", а жаловаться и впрямь было на что, так как в каждую деревню, в каждое местечко приходили приказы комендантов доставить уйму зерна, хлеба, соли, скотины, денег; эти приказы часто превосходили возможности, тем более что, выбрав у людей одни припасы, шведы требовали других, а к тем, кто не платил, присылали карателей, которые взыскивали втройне. Да, миновали старые времена! Всяк тянулся как мог, отрывал кусок ото рта и давал и платил, жалуясь и ропща, а в душе думал, что раньше было не так. До времени все утешали себя тем, что вот кончится война, кончатся и реквизиции. Такие посулы давали и шведы. Они твердили, что, как только король покорит всю страну, он тотчас начнет по-отечески править народом. Шляхте, которая изменила своему королю и отчизне, которая еще совсем недавно называла тираном добрейшего Яна Казимира, подозревая его в том, что он жаждет absolutum dominium, которая во всем противилась ему, протестуя на сеймах и сеймиках, и в своей жажде новшеств и перемен дошла до того, что без сопротивления признала государем захватчика, только бы дождаться какой-нибудь перемены, стыдно было теперь даже жаловаться. Ведь Карл Густав освободил ее от тирана, ведь она добровольно предала своего законного монарха и дождалась столь вожделенной перемены. Вот почему даже самые простодушные не говорили открыто между собой, что они думают об этой перемене, зато охотно слушали тех, кто твердил им, что и наезды, и реквизиции, и грабежи, и конфискации лишь временные и неизбежные onera*, которые сразу же кончатся, как только Карл Густав утвердится на польском троне. _______________ * Тягости (лат.). - Тяжело, брат, тяжело, - говорил порою шляхтич шляхтичу, - но мы должны радоваться новому государю. Могущественный он властелин и великий воитель, усмирит он казаков, турок успокоит и московитов прогонит с наших границ, и будем мы процветать в союзе со Швецией. - Да хоть бы мы и не радовались, - отвечал другой шляхтич, - разве против такой силы попрешь? С мотыгой на солнце не кинешься!.. Порою шляхтичи ссылались на новую присягу. Кмициц негодовал, слушая эти разговоры, а однажды, когда какой-то шляхтич вздумал толковать при нем на постоялом дворе, что он обязан быть верным тому, кому принес присягу, пан Анджей крикнул ему: - У тебя, пан, знать, два языка подвешено: один для истинных присяг, другой для фальшивых, - ты ведь Яну Казимиру тоже присягал. Случилось это неподалеку от Пшасныша, и было при этом много шляхты; все заволновались, услышав эти смелые речи, у одних изобразилось удивление на лицах, другие покраснели. Наконец самый почтенный шляхтич сказал: - Никто тут присяги бывшему королю не нарушал. Сам он освободил нас от нее, потому бежал из нашей страны и не подумал оборонять ее. - Чтоб вас бог убил! - воскликнул Кмициц. - А сколько раз принужден был бежать король Локоток(*), а ведь воротился же, ибо народ его не оставил, страх божий был еще в сердцах? Не Ян Казимир бежал, а продажные души от него бежали и теперь жалят его, чтобы обелить себя перед богом и людьми! - Слишком уж смело ты говоришь, молодец. Откуда ты взялся, что нас, здешних людей, хочешь учить страху божьему? Смотри, как бы тебя не услышали шведы! - Коли вам любопытно, скажу: я из курфюрстовской Пруссии, подданный курфюрста. Но родом я поляк, люблю отчизну, и стыдно мне за мой закоснелый народ. Тут шляхта, позабыв о гневе, окружила его и с любопытством стала наперебой расспрашивать: - Так ты, пан, из курфюрстовской Пруссии? Ну-ка расскажи нам все, что знаешь! Как там курфюрст? Не думает спасать нас от ига? - От какого ига? Вы же рады новому господину, так чего же толковать об иге! Как постелешь, так и выспишься. - Мы рады, потому нельзя иначе. Меч висит над нашей головою. А ты рассказывай так, будто мы вовсе не рады. - Дайте ему выпить чего-нибудь, чтоб язык у него развязался. Говори смело, среди нас нет изменников. - Все вы изменники! - крикнул пан Анджей. - Не хочу я пить с вами, шведские наймиты! С этими словами он вышел вон, хлопнув дверью, а они остались, пристыженные и потрясенные; никто не схватился за саблю, никто не последовал за Кмицицем, чтобы отплатить за оскорбление. Он же двинулся прямо на Пшасныш. В какой-нибудь версте от города его окружил шведский патруль и повел к коменданту. В патруле было только шестеро рейтар и седьмой - унтер-офицер, вот Сорока и трое Кемличей и стали поглядывать на них, как волки на овец, да глазами показывать Кмицицу, - дескать, не стоит ли ими заняться. Пана Анджея это тоже очень соблазняло, тем более что неподалеку протекала Венгерка, берега которой заросли камышом; однако он совладал с собою и позволил шведам спокойно вести себя к коменданту. Назвавшись, он сказал коменданту, что родом из курфюрстовской Пруссии, барышник, каждый год ездит с лошадьми в Соботу. У Кемличей тоже были свидетельства, которые они раздобыли в хорошо знакомом им городе Ленге, так что комендант, который сам был немец из Пруссии, не стал чинить им препятствий, только все допытывался, каких лошадей они ведут, и выразил желание посмотреть их. Когда челядь Кмицица пригнала по его требованию табунок, он хорошенько его осмотрел и сказал: - Так я куплю у тебя лошадей. У другого забрал бы так, но ты из Пруссии, и я тебя не обижу. Кмициц растерялся: продашь лошадей - тогда под каким предлогом продолжать путь, - надо, стало быть, возвращаться в Пруссию. Он заломил поэтому за табунок чуть не вдвое больше настоящей цены. Сверх всяких ожиданий офицер не разгневался и не стал торговаться. - Ладно! - сказал он. - Загоняйте лошадей в конюшню, а я сейчас вынесу деньги. Кемличи в душе обрадовались; но пан Анджей, осердясь, стал браниться. Однако делать было нечего, пришлось загнать табунок в конюшню. В противном случае их бы тотчас заподозрили в том, что они барышничают только для виду. Тем временем снова вышел офицер и протянул Кмицицу клочок исписанной бумаги. - Что это? - спросил пан Анджей. - Деньги, или то же, что деньги, - квитанция. - Где же мне заплатят? - На главной квартире. - А где главная квартира? - В Варшаве, - со злобной улыбкой ответил офицер. - Мы только за наличные торгуем. Как же так? Что же это такое? - взвыл старый Кемлич. - Царица небесная! Но Кмициц повернулся к старику и грозно на него поглядел. - Для меня, - сказал он, - слово коменданта те же деньги, а в Варшаву мы с охотой поедем, там у армян можно отменных товаров достать, в Пруссии нам за эти товары дадут хорошие деньги. Когда офицер ушел, пан Анджей сказал в утешение Кемличу: - Молчи, шельма! Эти квитанции - самая лучшая грамота, мы с ними и до Кракова доедем, всюду будем жаловатьс