ком pеет знамя. Красное. Его вручили Непорочному Зачатью -- Святой шлюхе, как выражается Шиньон, живущий этажом ниже. Древко примотали веревкой к вскинутой руке, благословляющей нищий люд тупика. Огненный цвет Революции полощется среди листвы второго каштана. Вообще в Бельвиле много знамен, и красных и трехцветных. Национальные гвардейцы уже не расстаются со своей полуформой, a главное -- со своим оружием. Весь народ высыпал на улицу. С трудом пробираешься вперед, скользя между группками людей. To там, то здесь запевают сатирические куплеты в адрес Наполеона III, a в припеве упоминаются разные галантные похождения императрицы. Взобравшись на повозку или цепляясь за столб газового фонаря на перекрестке, разглагольствуют ораторы. К тупику обращается с крыши своей типографии Гифес. Он только что вернулся с Больших бульваров, где национальные гвардейцы Парижа избивали кастетами граждан, кричавших о крахe Империи. Вести о разгроме под Седаном подтверждаются, две или даже три французские армии окружены, и им осталось одно -- безоговорочная канитуляция. Император не то взят в плен, не то погиб. -- Ho в Тюильри,-- восклицает типографщик,-- больше боятся Революции, нежели поражения, больше боятся парижан, нежели пруссаковl B качестве доказательства он приводит тот факт, что в Бовэ отправили aрестантский вагон с заключенными из тюрьмы Сент-Пелажи, в подавляющем большинстве политическими. -- ...Граждане, это же наши братья, лучпме из лучшихl И отправляют их так спешно из страхa, что завтра сам Париж разобьет их оковы! И тупик рычит в ответ. Гифес терпелив от природы, объясняет он все ясно и понятно: Империя готова пожертвовать Францией, лишь бы спасти династию. 17 августа император решил по совету Трошю и Мак-Магона вернуться в Париж вместе с новой Шалонской армией*, встать y стеи столицы и таким образом охватить с флангов части, которые под лежат смене. Ho императрица, оставшаяся на время отсутствия Наполеона регентшей, была убеждена, что возвращение проигравшего войну императорa развяжет Революцию. Мак-Магон повиновался. Надеясь спасти монархию, он губит Францию, a также в первую очередь Шалонскую армию, которую он в xaoce бессмысленных маршей и контрмаршей без толку двинул против двухсот тысяч немецких солдат, прочно удерживавших позиции. A тем временем императрица Евгения переправляет свое имущество за границу. Все видели, как к заставе тянутся фургоны с ee гербами. -- ...Парижу и Франции не на кого больше рассчитывать, кроме нас! Будьте готовы! Завтра забьют барабаны, загудит набат. Выходите все на зов Бельвиля! Да здравствует Республикаl Да здравствует Социальная! Тупик бурно подхватывает, повторяет эти здравицы. Кажется, 6удто и сон y всех пропал; люди не хотят расходиться, расставаться. B "Пляши Нога" медник Матирас во все горло затягивает старую, еще 48-го года, песню: Haроды нам родные братья, Тираны злобные враги... Понедельник, 5 сентября. Четыре часа утра. У нас Республика! И мы тоже слили свои клич с бурей, опрокинувшей Империю. За моей спиной на роскошном ложе бастиона Валькло спит тихо, как мышка, Марта; голая ee нога свешивается над улочкой. Левая ступня обмотана мокрой тряпкой. Занимается заря, заря первого дня нашей Республики. Слать мне не хочется, но ноги ноют, закутался потеплее. Вчерa утром над Бельвилем стоял перезвон колоколов, возможно, и не в нашу честь, вчерa ведь было воскресенье,-- ну и пусть! Бронза пела на колокольне Иоанна Крестителя, она воспевала мятеж. Били барабаны от Менильмонтана до Ла-Виллета, от Бютт-Шомона до предместья Тампль. Под звуки оркестра проходили батальоны Национальной гвардии. Веселое солнце вставало над Бельвилем. Тупик окрасился всеми цветами фруктидорa. Медник Бастико вышел на улицу в форме национального гвардейца. Остановившись в воротах, он поднял ружьишко старого образца и воскликнул, обращаясь к невидимым собеседникам: "Вперед, други!" И те ответили из многих окон. Пливар стоял еще в одной рубашке, но успел натянуть на голову кепи. Марта нарядилась -- напялила юбку, в которой поместились бы две такие, как она, и приметала на живую нитку подол, подшив его чуть ли не на полфута. Ee шейный платок был таких ярких и кричащих цветов, что, взглянув на него, я невольно поднял глаза к нашему увенчанному красным знаменем Непорочному Зачатью. Знамя был о на месте. Между улицами Орийон и Фонтен-o-Pya образовалась стараниями граждан четырех парижских округов -- XX, XIX, XI и X, -- пробка. Столяр Кош, тоже в форме национального гвардейца, жаловался на беспорядок. Он опасался, как бы не пришлось Парижу заплатить слишком дорогую цену из-за того, что он лишился своих революционных вождей: почти все они либо в тюрьме, либо в изгнании. -- Первым делом надо вызволить из Сент-Пелажи Эда, Рошфорa * и других! -- воскликнул Матирас, y которого на груди висел помятый рожок. A гравер Феррье: -- Флуранса надо вернуть поскореe! По-прежнему шел разговор о вчерашней манифестации на Бульварах, где кучка смельчаков тщетно пыталась поднять против Империи толпу зевак. Наборщик Алексис видел, как полицейские сбили с ног на тротуаре возле театра "ЗКимназ" журналиста Артюра Арну * из редакции "Maрсельезы". -- Хорошо уж то, что теперь мы им ничего не спускаем,-- говорил он пришепетывая.-- Вчерa наши ворвались в полицейский участок и полицейского, выстрелившего в манифестанта, в ответ тоже обстреляли. -- Сегодня иначе нельзя, надо отвечать ударом на удар,-- подтвердил Бастико, хлопнув по своему ружью. -- Посмотрим, как ты это сделаешь! -- негромко проговорил столяр.-- Ружья-то нам выдали, a патронов все еще дожидаемся. -- Какие это ружья,-- ворчал Феррье,-- старого образца. Старее самой смерти... Нам бы шаспо, мы бы сумели им показать! Над ликующим народом щедрое солнце, поблескивает оружие, пестрят военные мундиры: вроде праздник в честь Свободы. Там, где можно было видеть движущуюся толпу с возвышенного места, например с вершины бульвара Бон-Нувель, с угла улицы Люн, казалось, будто эти потоки каскеток, шляп, косынок, кепи пляшут. И впрямь ЛЮДРI не просто шли, они продвигались вперед, повинуясь внутреннему ритму гимна; изредка припев его взлетал над толпой, но y каждого в душе непрерывно пело и пело: Республика нас призываег Победить или умереть! Подобно тому как проносится ветер над колосящейся нивой, так над Бульварами от Мадлен до Бастилии проносилось: "Долой Империю! Да здравствует Республика!..* Марта вцепилась всей пятерней мне в плечо и подпрыгивала на месте, надеясь увидеть, что делается впереди и позади вас, и приговаривала: -- Hy и длинный этот Флоран! Чисто редька, чисто спаржа! По взрывам смеха, доносившимся с Бульваров, можно было достаточно ясно судить о ходе событий: как в Седане, так и в парламенте и в Тюильри -- разгром и дебаты... Наши армии, разбимые при Бомоне*, омброшенные к Седанской комловине, попали мам в кольцо железа и огня семисом орудий, из коморых били с высом, окружающих эмом- городок, двесми мысяч npуссаков. B Законодамельном корпyce Жюль Фавр внес предложение о низложении Наполеона III, но не решился noмребовамъ oмсмавки депумамов. Сейчас, когда смало муго, господин Тьер * снова вынырнул на поверхносмъ. Ему принадлежим идея создания правимелъсмвенного совема национальной обороны *. Депумамам левой хомелось бы провозгласимь Республику, но они слишком боялись развязамь Peеолюцию, коморая приведем к Социалъной pеспублике. Стоило вслушаться в шелест этой движущейся, колышимой всеми взтрами человеческой нивы, в ee голос, в эту пламенную дискусскю бланкистов, интернационалистов, прудонистов, якобинцев... Дискуссия замерла лишь ненадолго, когда вдруг кто-то сообщил сногсшибательную новость: -- Императорa в плен взяли! -- Тем лучше! -- отозвалась тысячеустая рать, которая и есть голос Парижа. Все время мелькали фигуры революционных борцов, хорошо известных в своем квартале. Марта кивнула мне в сторону маленького щуплого старичка в длинном широком сюртуке, затерявшегося в массе рабочих XlIIокруга: это был Огюст Бланки. Перед церковью Мадлен рабочие предместья удивленно замедлили шаг: там стояли великолепно обмундированные национальные гвардейцы, в полной форме, только приспущенной на брюхе: батальоны буржуазных округов. B блузе или в сюртуке, в кепи или шляпе, построившись в колонну или группами, шаляй-валяй, Париж стекался на площадь Согласия. -- Иди же! -- крикнула Марта, хватая меня за руку.-- Прорвемся, чертова башка. Я желаю сидеть в первых рядах и гроша ломаного не заплачу. Известно было, что происходит за оградой, Бурбонского дворца, за его стенами, rде заседал Законодательный корпус. Из здания выходили журналисты, приставы, от них узнавали новости национальные гвардейцы, кто при оружии, a кто без оружия. Они прибывали под командой офицеров, a то и своего выборного командира. У входа на мост постепенно скашrавались тысячи парижан всех званий и сословий. -- Председательствует Шнейдер... При этом имени Фалль, Матирас, Бастико, литейщики от братьев Фрюшан и машинисты из Ла-Виллета взвыли от ярости. Пока мы локтями прокладывали себе дорогу в толпе, Марта объясняет мне, что Фалли вроде беженцы не хуже нас: прежде чем стать литейщиком, наш Фалль, тот, под окном которого висит клетка с курами,-- работал на заводе Шнейдерa, где делали блиндажные плиты. Бастовал, за что его и прогнали, на работу рассчитывать не приходилось, слишком он был известен хозяевам; в мае его прибилокнам, в Дозорный, где они поселился в одной из конурок с женой, с четырьмя больными ребятишками и своим походным птичьим двором. Только тут я понял, почему наш сутулый богатырь так напирает на передних, стоящих в толпе y моста. B его крике: "Да здравст вует Республика!" -- есть и другой смысл: "Смерть Щнейдеру!" И таких, как он, немало. B глазах рабочих Эжен Шнейдер, владелец мемаллургических предприямий в Крезо, председамель. "Комиме де форж", один из управляющих Французского банка, смоящий во главе "Сосъеме женералъ*, личный совемник импеpaмрицы, был воплощением капимала. B XI округе знали Адолъфа Accu *, молодого механика, возглавившего вмесме с другими рабочими забасмовку на заводе в Крезо в январе 1870 года. Шнейдер вызвал могда крупную воинскую часмъ: mpu мысячи усмиримелей. Среди них были neхоминцы, уланы и жандармы. На meppuморию завода они всмупили с музыкой. Забасмовка с переменным ycпехом продолжалась mpu месяца -- при поддержм Инмернационала, редакмоpa газемы "Maрселъеза" Рошфорa, объявившего в своей газеме подписку в помощь басмующим, и художника Курбе *, ycмроившего с мой же целью высмавку своих кармин в Дижоне. B aпреле суд в Омене приговорил двадцамь пямь забасмовщиков к мюремному заключению в общей сложносми на двесми девяносмо восемь месяцев. Сопгни рабочих были выброшены на улицу без всякой надежды найми работу в своем округе. Apесмован был и Адолъф Accu. Вдруг перед нами открылся проход. To, что происходило в зале заседаний Законодательного корпуса, помню очень смутно. Я впервые попал во дворец: колонны, амфитеатр, фрески, трибуна -- все это впечатляло; впрочем, я сейчас думаю -- a ведь кто об этом теперь скажетt-- что события там разворачивались в атмосфере величайшего смятения. Марта тащила меня за собой через огромные залы, под сводами перекатывались крики, топот людей и вопль Фалля: оШнейдер, подайте мне Шнейдерa!" Добравшись до трибун, Марта подхватила свои юбчонки, перешагнула через перила, вскочила на скамьюправыхдепутатов. За нами мчался какой-то молодой бородатый рабочий, размахивая трехцветным флагом. Рабочие, буржуа и национальные гвардейцы, демонстративно срывавшие императорских орлов со своих киверов, теснились на трибунах, выкрикивая без устали два слова: <<Низложение" и "Республика". Председатель Шнейдер спасся бегством. Его кресло занял один из манифестантов (бланкисм Гранже). Очевидно, заседание снова началось, когда именно, я так и не заметил, и немудрено: ораторам, депутатам и не депутатам, приходилось вступать в переговоры с толпой, затопившей Бурбонский дворец. Я услышал голос Марты: -- Сиди здесь, Флоран, я тебя найду. Главное, не троrайся с места. A то затеряешься, мужичок. -- A ты куда? -- Есть охота. Через несколько минут моя смуглянка притащила четыре пирожка и полбутылки шампанского. -- Нашла лавку? -- Что бы ни нашла, a нашла! Неужели ты воображаешь, что в этом capae еду на подносах разносят? На трибуны наседали нетерпеливые: -- Требуем Республику! -- Социальную! -- Двадцать лет уже ждем! -- Поторопитесь вы, черт вас побериl Парни вскакивали на скамьи и стояли так, размахивая руками, топали ножищами, чуть не отдавливая депутатам пальцы. -- Тише! Гамбетта! Вот его стали слушать... Даже Марта "перестала жевать; прославленный оратор не стал долго распространяться: -- Граждане... мы заявляем, что Луи-Наполеон Бонапарт и его династия никогда больше не будут править Францией. С этим поконченоt Строгий зал заседаний Законодательного корпуса задрожал от криков восторга. -- A Республика? -- повторяли самые упорные. -- На Гревскую площадь, живо! И Марта схватила меня за руку. -- A зачем? -- Сама не знаю, все идут. Парижане сотнями, тысячами неслись как оглашенные по набережным. Самые молодые первыми добежали до Ратуши. Появился Фалль. Он размахивал шляпой: -- Эй, Бельвиль, гляди, вот шляпа Шнейдерa! Детина шести футов ростом, загорелый, с курчавыми, спадающими на лоб волосами, с cepo-зелеными глазами навыкате, с тяжелой челюстью, Фалль был страшенвгневе... A тут он сказал почти со стоном: -- Сам-то он от меня улизнул, только вотшляпу я успел стащить с его башки! -- Hy, ничего! -- утешает Фалля наш сапожник.-- Зато он набрался страхy... A столяр из Шарона рассказывал, как генерала Трошю, скакавшего на площадь Kapусель, перехватила толпа: -- Раз десять его лошадь хватали под уздцы: "A ну-ка, генерал! Покричи, чтобы всем было слышно: "Да здравствует Социальная республика!" Клянусь, в воздухе стоял запах фиалок, хоть месяц был не тот да и место неподходящее. Какой-то человек появился на башенке Ратуши. И тут же над ней красным знаменем взвился фланелевый пояс зуава. Шаронский столяр узнал верхолаза. -- Шатлен это! Эжен Шатлен -- гравер, революционер 48 года, к тому же самоучка, песенник, заткнет рот любому кардиналу. Гревская площадь -- просто луг, там полевые цветы, некошеные травы, над ними -- рощицами ружья, листвой -- знамена; под солнцем она живет своей скрытой хлопотливой жизнью, благоухает себе, как июньское поле. История здесь перевернула страншгу, совсем рядом с нами, за этими высокими окнами. Люди, стоявшие плечогл к плечу, расступились, чтобы дать дорогу шествию, что с триумфом несло к Ратуше каких-то бородачей, пылко жестикулиру ющих. -- Это Валлес! -- Кто, кто? -- Жюль Валлес, журналист. B прошлом году он был социалистическим кандидатом. -- Да никакой это не Валлес, a Рошфор! -- Бланкисты высадили решетки в тюрьме Сент-Лелажи и освободили своих. -- Hy и ну! Эд и другие были приговорены к смертной казни за нападение в Ла-Виллет. Знакомые встречаются, незнакомые знакомятся. Первым делом сообщают, из какого они квартала, a сообщив эти сведения, интересуются вами: "Hy, как там y вас в Бельвиле?* Ho на этой площади, где была провозглашена революционная Коммуна 1789 года, тысячи и тысячи взглядов прикованы к очагу парижских мятежей, к Ратуше, где были провозглашены временные правительства 1830 и 1848 годов. -- Все Жюли там собрались. -- Какие такие Жюли? -- Жюль Симон, Жюль Ферри *, Жюль Фавр ... -- Остерегайтесь Жюлей! -- Будем надеяться, что там Бланки... --^ Узник задаст перцу этим депутатишкам. -- По-моему, это Гамбетта говорит... Гамбетта или не Гамбетта -- ораторы на балконе не переводились. A когда прибыли солдаты с опущенными в землю штыками, когда они начали брататься с рабочими, поднялась давка и Марту чуть не затоптали. Я тоже нырнул в гущу толпы и обнаружил ee лежащей на земле -- как еще она уцелела! Я поднял ee. -- Флоран, туфлю потеряла! Я снова нырнул, энергично работая плечами, боками, и наконец нащупал две туфли, правда обе с правой ноги. A Марта посеяла с левой. -- Мою найди. -- Да ты ногу до крови расшибла. Сейчас промою. -- Плевать я хотела, найди мою туфлю. Хотя она отбивалась как бешеная, я дотащил ee на руках до берега. Пока она оплакивала свою туфлю -- это единственная ee совсем новая, приличная пара,-- я обмыл ей в Сене ногу, потом перевязал чистьrм носовым платком, мама выдает мне чистые в воскресенье по утрам. За нами то вздымался, то вдруг опадал все заполняювдий рокот толпы. Это Гревская площадь приветствовала Республику, ee правительство, ee министров... Очевидно, с целью подогреть народный энтузиазм -- в минуты затишья между двумя выступлениями -- полдюжины рабочих и студентов дотащили бюст императорa до середины моста и, торжественно раскачав, швырнули его в реку, возродив церемонию похорон в открытом море. Солнце скользило к горизонту и там за гребнями крыш высвечивало прицепленные к фронтонам красные знамена. Марта задремала, прикорнув y меня на руках. Шеюмне щекотало теплое ровное дыхание. У моей груди медленно и глубоко вздымалась ee грудь. Вечер сегодня выдался по-летнему прекрасный. Среди грозового гула толпы вверхy над нами я слышал уханье, удары, радостные клики бывших подданных Его императорского величества, срывающих со стен Ратуши позолоченных чугунных орлов. Должно быть, я тоже задремал. Марта осторожно растолкала меня и шепнула, чтобы я незаметно взглянул вверх и послушал, о чем там говорят. Там наверхy стояла какая-то супружеская пара, явно буржуа, и, опершись на парапет, с умилением любовалась нами. Пока я следил за ними из-под полуопущенных век, к ним подошла еще одна пара, и вот что мы услышали с Мартой: -- Господи боже, д a это вы, госпожа Пакуле? Добрый день, господин Пакуле! Значит, вы тоже сюда явились? -- Нынче воскресенье, магазин все равно закрыт. Ипотом надо же прогуляться. ----A скажите-ка... Чем это вы здесь так залюбовались, что даже повернулись спиной к Истории? -- Видите, на берегу парочка заснула. Как раз когда вы подошли, я сказала мужу: "Ты только погляди, какие душеньки!.." -- Должно быть, гризетка и студент, ox, если бы они все были похожи на этих. Хочется надеяться, что худшего мы избежали! Возможно, торговля не так уж сильно пострадает... -- Скажите-ка, господин Пакуле, вы приняли меры предосторожности на случай осады? О, не беспокойтесь, я не спрашиваю, какие именно. -- B наше время, господин Мегорде, все предосторожности, увы... Кто знает,как еще повернутся общественные дела. Достаточно уж одной этой лавины демагогии! Только разжигают самые низменные страсти. B данном случае... -- B данном случае, господин Пакуле, иной раз полезно опередить события. Вот возьмите, к примеру, нашу витрину с этим гербом... -- Вы имеете в виду императорскую эмблему, господин Мегорде? -- Я вот чего боялся, что ee сорвут сами манифестанты, a они, знаете ли, слишком возбуждены нынче, особенно еще и потому, что перед ними открылся путь к общественной деятельности,-- так вот, я боялся, как бы они заодно не сорвали мою вывеску или мимоходом не стукнули по стеклу каблуком... -- Значит, вы собственноручно ee сняли, господин Мегорде? -- A как же, господин Пакуле. Утром вынес на улицу стремянку... и, представьте, прохожие встретили меня рукоплесканиями. -- A соседи? -- Ясно, тоже рукоплесканиями, когда увидели, что кругом рукоплещут. -- A знаете, господин Мегорде, вы достаточно сильно скомпрометировали себяl A что, если ветер переменится? -- Герб-то я снять снял, но спрятал его про запас... Обе пары рассмеялись тихим довольным смешком, совсем как сообщники. -- Вот мы с вами смеемся, господин Пакуле, a ведь все это очень-очень серьезно -- нам, буржуа, трудно выпутаться из этой истории силой ли, разумом ли. Наши депутаты, наши либералы, наши республиканцы поступают точно, как и я, разве не так? -- Moe искреннее желание, чтобы y них хватило мудрости и предвидения, как y нас, скромных лавочников, господин Мегорде. Надеюсь, они отстранят красныхf -- Вы их видели, госпожа Пакуле? Мы с мужем наблюдали, как под нашими собственными окнами текли все эти бельвильские отбросы. -- Эй, вы, Пакулишки! Мегордешки! Это взвыло само презрение. Дрожа от ненависти, Марта, не найдя аргументов сильнее, повернулась к ним лицом. Потом описала полукруг, прочно встала на широко расставленные ноги, нагнула голову и, задрав свои юбчонки, показала им зад. Вдруг она охнула и подскочила на месте, тряся в воздухе босой ногой. Очевидно, она не только порезала ногу, но и подвернула лодыжку. Итак, пришлось мне от самой Сены до нашего тупика тащить ee на руках. Она уцепилась за меня, обвила мою шею, ee огромные черные-черные глаза были совсем рядом с моими. К концу улицы Сен-Мартен моя ноша стала заметно тяжелее. У заставы я изловчился и, напрягшись, приподнял ee, сползшую, повыше. Левой рукой она плотнее обхватила мою шею. Уткнув подбородок мне в плечо, она шептала мне на yxo, словно баюкала: -- Какой же ты высокий! Какой сильный! Мужичок мой, колосок мой! -- покусывала мне шею и снова начинала шептать: -- Ты длинный, как день без хлеба, ты тяжелый, будто из золота, ты мой славный большущий пес, верно я говорю? Мы пересекли Париж, направляясь в кварталы бедноты, iны брели среди кучек людей, a они окликали нас: -- Эй, влюбленные! Если вам квартира нужна, идитека в Тюильри! С сегодняшнего вечэра там свободно! -- Что это за красотку ты, долговязый, несешь? Кто она такая -- императрица, которая уже ходить не может, или же Республика, которая ходить еще не научилась? Слушал я их вполуха, ведь я вслушивался в уютное мурлыканье Марты, спотыкался, чуть не опрокинул какого-то остряка, который загородил мне путь, раскинув крестозvi руки: -- Если притомился, носилыцик, найдутся добровольцы. Все предместье Тампль облепило окна, забило балконы. Теперь шуточки сьмались на нас сверхy: -- Эй, верзила, на случай осады мясом запасаешься? Шутники провожали нас насмешками от фасада к фасаду под полосой нежно-серого неба: -- A ну, Ритон, посмотри-ка на эту красулю, видать, расшибла себе ногу об осколки Империи! Мы торжественно вступили в Бельвиль под градом соленых шуток. Первое, что я заметил, пройдя арку, был гигантский императорский герб, прислоненный к балкаш в качестве трофея нашего тупика. Какой-то пьяница мочился на него. Меде, нищий, не спуская глаз с бронзового позолоченного хищника, сидел с протянутой рукой. B "Пляши Нога" без счету чокались за Социальную республику. Все окна были распахнуты, во всех лачугах пели. Вот теперь я узнал вкус Революции, она как дегкий воздух, ласкающий кожу, как смуглая нежная кожа, чуть трвпещущая, что-то бормочущая, покусывающая шею... B эмом вечер, no-моему, мы сошлись с Maрмой. (Hy конечно! Именно в этот вечер! Ведь был праздник...) Прожив do семнадцами лем в Рони, я был робок и чисм и душой и мелом. К мому же в me времени о маких вещах не говорили, и уж мем более не писали. Вторник, 6 сентября. Императрица сбежала. Гюго возвращается. Говорят, на Брюссельской дороге нелепо пестрая колонна беглецов, важные сановники, крупные чиновники, дрожащие от страхa генералы, изгнанные министры, камергеры и мамелюки встретились с возвращающимися изгнанниками. "По сравнению с этим встречи в "Эрнани", -- заявил Предок,-- просто самое обыкновенное совпадение. Если, конечно, не считать того, что Гаврош никогда не сидел на императорском троне..." Пружинный Чуб вступил в Тюильри одним ив первых. Перебраться через высокую ограду на площади Согласия для него, ловкого, как кошка,-- пустячное дело. У входа во дворец он был если не первым, то, во всяком случае, в числе первых. Дойдя до большого бассейна, атакующие остановились как по команде: наверхy, на площадке y воды, стоял заслон из гвардейских вольтижеров под начальством генерала Меллине. После кратких переговоров военные пришли к выводу, что им, в сущности, нечего оборонять, поскольку Империи больше не существует, императрица изволила только что отбыть, причем одна -- совсем одна! -- лишь в сопровождении дворцового служителя. "Скатертью дорога, Баденгетша!" Надо было видеть, как крепыш Пружинный Чуб рассказывал про свои приключения во дворце, изображая все в лицах. Он расхаживал по императорским палатам, как хозяин. Рослый, движения непринужденные, квадратная голова острижена ежиком, глазки маленькие, широко расставленные, рот огромный, и две дырочки вместо носа. Из всех трофеев, добытых в воскресенье парижанами, самые весомые принадлежат, пожалуй, бельвильцам. Императорские гербы, пребывающие ныне в чересчур пахучем уголке бельвильских развалин, попали туда благодаря капризу Пробочки и геракловым усилиям --кузнеца Бардена. Пробочка -- настоящее ee имя Мадлен, и лет ей восемь -- шестой ребенок Пливаров. Два или три года назад, играя кузнечными мехами, она ударилась головой о край наковальни. С тех пор HOC y нее расплющился и лицо стало цвета асфальта, a кожа шершавая, тоже как асфальт. С того происшествия глухонемой и обезображенная девочка не расстаются, так что Пробочка почти разучилась говорить. Мамаша Пливар не против, ей хватает забот с детьми да и взрослых мужиков ублажать надо. Гигант и малютка следовали в рядах демонстрантов, держась за руки. Глухонемой не пропускает ни одного политического собрания. Это заполняет его жизнь. Садится в первый ряд и пожирает глазами ораторa, улыбается, счастлив. Итак, в воскресенье Пробочка с Барденом присутствовали при сбрасывании символов императорской власти, rербов, жетонов Второго декабря*, вывесок поставщиков Его императорского величества и прочих эмблем -- a ну-ка посмотрим, как все это будет лететь на парижскую мостовую, тем более что жалеть не о чем, все эти императорские орлы не более чем дешевка, в самом дурном стиле Баденге! Вдруг Пробочка крикнула: "A вот это мнеl" Речь шла о массивном чугунном орле, за которого никак не решались взяться даже самые яростные ниспровергатели из числа юных республиканцев, очищавших Париж от мусоpa императорской Франции. -- Я видел Бардена в эту минуту, но сам он расскажет об этом лучше!--говорит Пружинный Чуб. И розовотелый глухонемой преображается: важно, вразвалку подходит к воображаемой решетке, цепляясь за прутья, ухватывает императорскую эмблему, стискивает горло хищной птице, борется с ней, колотит по чугуну, пока не вылетают заклепки. Чувствую, что y меня сжимается горло, a на лбу выступает испарина. Пробочка бьет в ладоши. Ho были и другие эмблемы, посмрадавшие в mom день. Вечером мого же чемеермого сенмября, когда народ радосмно покидал Гревскую площадъ, где рождалась Tpемья pеспублика, no приказу новых хозяев смраны было майно сорвано с naрижской Рамуши красное знамя, пояс зуава, который Шамлен водрузил на башенке. Слесарь Мариаль -- первый солдат, вернувшийся к себе домой в тупик. Он, пожалуй, даже красив простецкой и грубоватой красотой -- такой бывает деревенская утварь. Прямой крупный HOC, мощные челюсти и сильно выступающие скулы обрамлены бакенбардами, они, как и густая грива волос, каштанового цвета с проседью, поблескивающей серебром, что выгодно подчеркивает загар лица. Под полосками бровей, причем одна лежит выше другой, блестят глаза, черные, небольшие. Взгляд пронизывающий и грустный. Мариаль получил в наследство слесарную мастерскую, большое, ныне запертое помещение, расположенное слева от арки, ведущей в тупик. Вместе с инструментом папаша Мариаль передал сыну любовь к рукомеслу. Сын трудился со всем старанием вплоть до того дня, когда из-за денежных затруднений ему пришлось взять заказ, который он сам считал унизительным,-- заказ на мечи рыцарей-тамплиеров. Было это в my nopy, когда в условиях небывалого промышленного подъема на Бирже, где шла лихорадочная игра, буквалъно в один день создавались колоссальные сосмояния. С благословения импеpaморекой власми спекулировали всем и на всем: на железных дорогах, на алжирских рудниках, на водах Монако, на Мексике, на Солони, на тех квармалах Парижа, которые no приказу префекма Османа сносили, и на тех, которые eмроились no его приказу... Нувориши може хомели имемь зdмки и предков. Им мребовались фамильные nopmpемы и рыцарские доспехu. Haсмоящие доспехu и кинжалы смоили дорого, и раздобымъ ux было нелегко, вом в Париже и возникла как бы новая oмрасль промышленносми, специализировавшаяся на подделках. Режим Вморого декабря ввел в моду дешевку, но это, no словам самих ремесленников, было не еамым меньшим npecмуплением Импеpuu. Украшамь себя подделками не казалось бесчесмьем, на это закрывали глаза и даже счимали хорошим моном. Прекрасную мебель Первой Импеpuu -- массивные смолы, секремеры красного дерева, которое когда-mo привозилось с ocмрова Куба, Наполеон Малый заменил обсмановкой под cмамь своему царсмвованию, не гнушаясъ подделкой: жалкие подражания Людовику XV, крашеное дерево, украшения из накладного золома, черненое грушевое дерево, a золомые и серебряные aппликации изгомовлялись химическим путем, с помощъю нимрama. Импеpaмрица Евгения счимала делом чесми появлямъся на балах полуобнаженная, всяв побрякушках из алюминия! Поэмому-mo при Наполеоне III омнюдь не зазорно было фабриковамь средневековое оружие, семчамые кольчуги, кирасы, алебарды, палицы, смилемы и рапиры, cmoпроценмно поддельные, ко прекрасной рабомы, зазубренные, якобы побывавшие в боях и искусно покрымые ржавчиной, дабы привлекамь макие же поддельные привидения, лишенныг души, в замки, принадлежащие рыцарям, о коморых никак не скажешь, что они без cmpaxa и yпрека. Мариаль оборудовал мастерскую, заказал два станка, обзавелся двумя компаньонами, снял весь третий этаж, как раз над кабачком. Дела пошли превосходно благодаря всем этим стилетам и щитам. Увы, чем больше Мариаль прикашшвал деньжат, тем тошнее ему становилось. Он уже видеть не мог все эти эфесы, все эти литые оконныо переплеты. Однажды вечером он решил лично для себя и ради собственного своего удовольствия смастерить какую-нибудь настоящую вещь, какие мастерил раньше. Ho как он ни бился, все оказалось зря. Фабрикуя целыми днями всю эту "средневековую" дрянь, он потерял былую сноровку.A уж если ремесленник превращается в мастерa подделки -- обратного пути ему нет. Когда началась война, Мариаль оглядел свои руки и сказал, обращаясь к ним: "Раз вы разучились делать стоящие вещи, попробуем вас на другом ремесле". И пошел в артиллеристы. Его сосед, столяр Кош, бросил ему: -- A ты в самый, что называется, срок вернулся. Bo время осады артиллерист всегда сгодится. -- Нечего мне тут делать. -- A почему, позволь узнать? Теперь небось не за императорa будешь из своей пушки палить. -- Нечего мне тут делать. Хватит с меня. Национальные гвардейцы и патриоты Дозорного тупика решили, что тут не все чисто. Как-то вечером Мариаль переложил лишнего в "Пляши Нога". И пошел... Служил Мариаль в резервном артиллерийском полку, приданном Шалонской армии. Целый месяц их глупейшим образом гоняли туда и обратно, но пушкари на эти марши не жаловались, особенно когда их посылали на смену нотрепанным пехотным частям. Тридцатого августа они таким образом попали в окрестности Седана. Ачерезсорок восемь часов их соединение заняло в самый разгар боя позицию к северу от небольшого укрепленного городка, на высотах Илли. Все полагающиеся необходимые маневры были проведены с блеском, особенно ладно пристрелялись, каждую минуту с регулярностью часового механизма выпускали по два снаряда. Этот концерт -- и музыканты ни разу не сфальшивили -- длился до тех пор, пока пруссаки не установили прямо напротив, тоже в результате безукоризненно проведенного маневра, ихние чудища, ихние пушки Круппа, которые на целые шесть сотен метров бьют далыпе наших французских, хоть и того же калибра, да и попадание y них более точное. Словом, ответили, да так, что не опомниться. Меныпе чем через час все шесть французских батарей были подавлены, прислуга и офицеры убиты или ранены. Наш слесарь спасся чудом. Одна лишь мысль им владела -- раздобыть себе гражданское платье и бежать. Седан, крепость, армии,оказавшиеся в западне в этой котловине вместе со своим императором, капитулировали безоговорочно; но не это, даже не страх попасть в прусские лагеря для военнопленных подстегивал Мариаля-Случайзавел одинокого беглеца в долину, которую только что держала под огнем его же собственная батарея. На противоположном гребне стоял корпус баварцев, так что пришлось до ночи сидеть тихо и прятаться. Целых девять часов пролежал он, погребенный среди трупов, сам подобный трупу, под грудой обезглавленных, изрубленных, изуродованных, разорванных на куски тел -- это постаралась, поработала, следуя всем классическим приемам артиллерийского обстрела, наша добрая сталь Крезо. Слесарь хлебнул еще винца, потом обратился к столяру Кошу: -- Покажь-ка мне свои руки. Барден, которого чуть не до слез растрогала эта исповедь, тоже выставил обе свои лапищи. Мариаль задумчиво провел пальцем по мозолистой ладони кузнеца и пробормотал: -- Это другое, это не кровь. -- Прудон написал примерно так,-- объявил Кош.-- "Ум рабочего не только в годове, он также и в его руках", 1ПЧ Гифес спросил слесаря: -- A сейчас ты что рассчитываешь делать? -- Да сам не знаю. -- Не знаешь, и ладно,-- заключил тштографщик,-- ты все равно на всю жизнь наш. На взгляд нашего тупика, нет ничего общего между тем снарядом, который выдускаешь по врагу, и тем, который враг бьет по тебе. Одно дело -- наши убитые, другое -- ихние. Единственно, кто выше этих сегодняшних страстей,-- это приверженцы Интернационала, такие, как, скажем, Гифес и Алексис, да еще двое-трое старых неисправимых мятежников, оригиналов вроде нашего Предка. Здесь, в тупике, властно царит единственное чувство -- безоглядный патриотизм. Убили француза -- преступление, убили пруссака -- подвиг. И в "Пляши Нога", и в коридорax, и y водоразборной колонки все сходятся на том, что пруссака надо вздуть, вздуть так, чтобы ни крылышек, ни лапок не осталось, в порошок растереть, a крошки, если таковые будут, вымести поганой метлой. B начале войны соглашались гнать врага до Берлина "пинками под зад", a теперь ему и в такой милости отказывают: "захватчик удобрит наши нивы..." Надо иметь поистине железный характер, как y дядюшки Бенуа, чтобы не поддаться. -- Непобедимая Франция,-- хихикает старик.-- Да y меня от этих вечных глупостей с души воротит. B разгневанных и недоверчивых предместьях поговаривают о создании в каждом квартале специального "комитета бдительности", уполномоченного контролировать действия новых мунищшалитетов, бесстыдно навязанных Ратушей. Идея конмроля шла от Инмернационала, он-mo не сидел сложа руки. Вечером 4 сенмября члены секции собрались вмесме с Федеральной паламой рабочих общесмв * и noмребовали муниципалъных выборов, опгмены всех законов npомив свободы печами, собраний и aссоциаций, полимической амнисмиu, немедленного apecma бывших должносмных лиц Импеpuu, a также ux агенмов, в часмносми всех членов так называемых брitгад "безопаеносми". To же собрание, npоисходившее на площади Кордери *, приняло "Послание немецкому народу", привожу здесь его первые и заключимелъные cмроки: "Ты ведешь войну лишь npомив импеpamopa, a не npомив фрапцузской нации, мвердили и повморяли мебе мвои правимели. Человек, который развязал эму брамogбийемвенную войну, который даже не сумел досмойно умеремь и который сейчас попал в мвои руки, не сущесмвуем для нас более... ...Так давайме же, Германия и Франция, npомянем друг другу руки с двух берегов реки, смавшей предметом pacnpu. Забудем военнъte npecмупления, которые no воле деспомов мы совершали друг npомив друга. Провозгласим Свободу, Равенсмво, Bpaмсмво народов. Заложим евоим союзом фундаменм для Соединенных Шмамов Европы. ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВСЕМИРНАЯ РЕСПУБЛИКА!* x x x Мы с Пружинным Чубом вернулись домой уже в темноте, руки y нас затекли, ладони все липкие, потому что мы от предместья Тампль до Бrотт-ПГомона расклеивали красные афиши с призывом к немцам. -- Так они тебе сюда прибегут, так тебе и будут читать это обращение, да еще такое длинное,-- ворчал старший сынок Селестины. Трижды мне пришлось переклеивать объявления, которые он налепил вверх ногами, a ведь я ему двадцать раз объяснял, что, где большие буквы, там верх. И вдруг под аркой y входа в наш тупик -- два стража с саблями наголо, в сапогах, в круглых шапочках без козырька, зато увенчанных пером, в широких красных рубашках, стянутых поясом, a за пояс заткнуты два пистолета. Движением подбородка они показали нам: проходи, мол, мимо -- и крикнули: "Vi-a!" 1 Мы запротестовали: мы же здесь живем. Они о чем-то с минуту посовещались на незнакомом нам языке, потом один из них повернулся и крикнул: "ПальяттиI" На зов приблизился каменотес. Он был в такой же форме, что Проходиf (имал.) и те двое. На их вопросы отвечал по-итальянски. Hac пропустили. -- Что это за форма такая? -- Гарибальдийская. Шестнадцать свечей в четырех серебряных подсвечниках освещали поистине феерическую картину. Я даже ущипнул себя, a то ни за что не поверил бы, что Нестор Пунь мог самолично притащить из дому два вольтеровских кресла, застлать стол этой белоснежной скатертью, расставить дорогую посуду, разложить серебряные приборы. И хозяин "Пляши Нога", и его гарсон прислуживали без фартуков, в чистеньких рубашках. B темном углу y кузницы были привязаны семь чудесных, явно офицерских коней. Ho там им было тесно, и они беспокойно переступали с ноги на ногу, ржали, били копытом о землю, грызли удила. A наш Бижу, привязанный возле окошка сапожника, поворачивал к ним свою многоумную башку прожившего долгую жизнь коняги и, должно быть, думал: "Эх, детки, детки, скоро и вы угомонитесь, я-то уж давно угомонилсяl* Четверо офицеров, тоже в красных рубашках, ужинали и, сдвинув лбы, негромко переговаривались с сидящими за соседшш столом, тоже чистенько накрытым, но, конечно, без всей этой роскоши. Второй стол стоял чуть подалыне. Пальятти подтолкнул меня к почетному столу. B кресле прямо передо мной восседал наш Предок. -- Это и есть ваш мальчуган? -- мягко спросил человек, сидевший напротив Предка. -- Да, он. Кресло првернулось на ножках в мою сторону. -- Я Флуранс. Флуранс! Дня не проходило со времени нашего прибытия в Париж, чтобы кто-нибудь не говорил о Флурансе, хоть и по-разному о нем говорили. Сын знаменимого физиолога, Гюсмав Флуранс, еще не досмигнув двадцами пями лем, смановимся acсисменмом омца в Коллеж де Франс. Вудучи обвинен в том, что на своих лекциях он замронул религию, Флуранс бежим за границу. B 1866 году он спешим на помощь к кримским повсманцам. B 1868 году мямежники, одержав победу, иэбираюм его главой своей депумации. B Афинах Флуранс попадаем в ловушку, paссмавленную греческим правимельсмвом и французским посолъсмвом; его, связанного, бросаюм в мрюм французского пакембома, a его моварищей кримян насилъно омправляюм обрамно на Kpu