-- A я ходил к вокзалу Монпарнас, там генерал Бланшар готовит кавалерию и жандармов. -- Дюмон отправился к Собору Парижской богоматери, тамошний артиллерийский парк наверняка будет с нами,-- робко вставил Гифес. Флуранс схватил себя за волосы: -- Готовится битва, a мы, мы сидим здесь, и Бельвиль, мой Бельвиль спит. -- Если наши люди не пойдут за нами... Вдруг под высошши сводами мэрии раздались крики: -- Бретонцы открыли стрельбу! Мобили убивают народ, собравшийся на площади Ратуши.-- Торопыга выкрикнул свое сообщение профессиональным тоном продавца газет. Как это он еще не прибавил: "He купите ли свеженький номер?" "Бретонцы открыли стрельбу*. Каждый из нас, клянусь, вдруг ощутил себя одиноким, жалким под раззолоченной лепниной потолка в этой мэрии, пропахшей сивухой, Бельвиль -- островок, и мы на этом островке, мы,-- отверженные, прикованные к этому позбрному столбу -- Бельвилю. -- Пойдем туда! -- бросила Марта. -- Вы, мелюзга, останьтесь здесь! -- с силой произнес Предок.-- Может, вы еще здесь понадобитесь! Когда минута оцепенения миновала, нашим первым порывом было вслушаться в голос предместья: как обычно, резвилась детворa, как обычно, болтали кумушки, какой-то пьяница ватянул трогательную песенку про кудрявых ягняток -- сллошь кудрявые ягнятки. Набат уже давно замолк. Весь вечер, потом всю ночь к нам стекались новосiи, увы, неоспоримо досtоверные: бретонские шаспо смели с площади все живое. Восстание было убито в зародыше. -- A сейчас, Гюстав, тебе следует подумать о надежном убежище... -- Убежище! Убвжище! Я только и делаю, что торчу в убежищах, во мраке, в духоте! Ho Предок ласково настаивал: -- Расправа неизбежна, и она будет еще более жестокой, чем раньше. Ты принадлежишь к тем, кому грозит наибольшая опасность. -- A что я успел сделать? Просто нелепо... -- Ничего, ты еще, Гюстав, возьмешь свое. Подожди немного, увидим, как разовьются события. Кончилось тем, что Флуранс, убедившись, что сейчас ничего предпринять нельзя, согласился распустить свое немногочисленное войско и возвратиться в надежное место, другими словами, на виллу господина Валькло. Сейчас он там спит безмятежно, как ребенок. Вот какие сведения мы получили позже. Судя по первым слухам, насчитывались сотни убитых, правда, теперь говорят, что десятки {подобрано шесмь убимых и чемырнадцамь раненых). Безоружную толпу охватила паника. Командир Сапиа *, дав приказ вести ответную стрельбу, упал, насмерть сраженный пулей. -- У Сапиа не только ружья, но даже сабли при себе не было,-- утверждал Дюмон, еле приковылявший на раненой ноге.-- Бретонцев налетела целая туча, и так они споро стреляли, что через минуту весь фасад Ратуши затянуло дымом. -- Счастье еще, что там шли земляные работы и люди могли укрыться за кучами песка. -- Начали строить баррикаду на углу улицы Риволи и Севастопольского бульвара. -- A другую строили в сквере Сен-Жак. -- Ho армия наседала отовсюду. Нельзя было оставаться там. -- Шпики и жандармы всех подряд забирали, дажв тех, кто вышел из дому, только чтобы раненым помочь. Bo все квартиры врывались, которые выходят окнами на площадь Ратуши, и, если учуют запах порохa, всю семью начисто загребают. -- Они Флуранса искали. Были уверены, что он там. Koe-кто даже клялся, что его видел. B это зловещее январсков утро история вершилась где-то в стороне от нас, далеко от нас, без нас! B знойкош мраке холод -- еще одна, одиннадцатая казнь осады -- снова обрушился на нас. Он ничего не щадит. Я усомнился в Флурансе, усомнился в Бельвиле, a тем временем из кузни идет какой-то странный шум. Слышу голос Коша, который объясняет что-то Бардену с помощью звукоподражаний и рева. Как это только столяру удается дрговориться с глухонемым кузнецом? Оба умельца сравнивают при багровом свете углей -- где только они ухитрились раздобыть уголь? -- деревянные части лафета с металлическими, уже выкованными. Можно ли усомниться также в нашей пушке "Братство"? Нет! Она-то настоящая, бронзовая, стоит себе на месте, ee со счетов не сбросишь!.. Среда, 25 января. Флуранс то и дело переходит от гневных вспышек к унынию. -- 2Кюль Фавр поставил нас вне закона, это просто возмутительно! Мы не желаем соглашаться на капитуляцию, на бесчестье Парижа, на разорение Франции -- значит, мы враги общества и нас следует истреблять огнем и мечом... Могли же мобили стрелять в воздух, куда там! Они целили в народ и без предупреждения открыли бешеный огонь по толце, стреляли в упор. Трошю не зря втолковывал этим бедолагам-бретонцам, что народ Парижа противится заключению мира, a следовательно, не хочет положить конец их бедам, и добился того, что парижане стали им ненавистны. Они без зазрения совести стреляли по безоружным и беззащитным гражданам, по женщинам и детям. Всю площадь усеяли трупами! Koe-кому из раненых, как, например, нашему другу Дюмону, удалось спастись, и теперь они вынуждены скрываться, иначе их aрестуют, засадят за решетку, подвергнут пыткам, и расправится с ними то самое правительство, которое ответственно за их раны... Он взмахивает своей белокурой гривой, и трудно выдержать взгляд его угольно-черных глаз, когда он заводит разговор о генерале Винуа, назначенном вместо отставленного Трошю военным комендантом Парнжа: -- Это тот самый Винуа, который обнажил фронт, чтобы повернуть штыки против народа, не желающего капитуляции! Гордясь своим первым успехом -- наконецто хоть один успех! -- этот бывший сенатор Баденге решил прославить себя, отметив свое назначение еще более основательной расправой над парижанами. И впрямь редчайший случай, генерал является без опоздания... чтобы приступить к aрестам... Ho голос вожака мятежников глохнет, слабеет: -- Эта кровавая ловушка стоила нам сотен храбрецов... Демократия понесла непоправимую потерю в лице этого бедняги Теодорa Сапиа. У него и оружия-то никакого не было, кроме палки: его опознали и указали на него одному бретонцу, a тот не промахнулся -- убил его наповал. Сапиа был сама отвага, и какой ум! A какой изящный писатель! Ведь это он, еще совсем юношей, редактировал газету "Ла Резистанс". Командовал батальоном и был отст ранен от командования за свои республиканские взгляды. Он умел увлечь, зажечь толпу. Придет день, и мы отомстим за него. Покараем его убийц! И снова гневно взлетает его шевелюра, рассыпается прядями. Он сжимает кулак, неожиданно маленький, a длинный-длинный указательный палец тянется к окровавленным далям, лежащим там, за окнами с двойными рамами и закрытыми ставнями салона господина Валькло. -- Убивать людей, a потом их же обвинять в убийстве -- это значит перейти все границы бесстыдства и лжи, и, однако же, господин Жюль Ферри спокойно их перешел. B своей прокламации он обвиняет "взбунтовавшихся национальных гвардейцев* в том, что они "открыли огонь по Национальной гвардии и по армии". И сейчас Париж негодует против этих "взбунтовавшихся", которые если и отстреливались, то лишь затем, чтобы прикрыть бегство жен и детей своих же сограждан. И тут же уныло добавляет: -- Тот, кто совершает подобные преступления, не может допустить, чтобы его действия обсуждались. Следственно, ему надобно убить правду, или правда убьет его. Именно поэтому запрещены республиканские газеты "Комба", "Ревей", a их редакторы aрестованы. Феликсу Пиа снова приходится скрываться. Делеклюза, заслуживающего уважительного к себе отношения, хотя бы из внимания к его летам и качествам, бросили в сырую зловонную темницу, и где же? B Венсенне, в форте, под охраной военных: после Мазаса они обычным тюрьмам не доверяют! Трошю старается принудить Париж к молчанию с единственной целью: выдать его пруссакам! Газеты перепечатывают телеграмму командующего 2-го секторa, гласящую, что "Флуранс, по-видимому, присвоил две тысячи хлебных пайков" во время своего пребывания в течение нескольких часов во главе мэрии, вследствие чего все булочные в Бельвиле были закрыты по приказу господина Жюля Ферри: "Хотите получить ваш паек, господа и дамы, обращайтесь к своему прославленному Флурансу!" -- Остерегайся, Гюстав,-- бормочет Предок,-- против тебя не только полиция, но и славные люди, которые считают, что ты вырываешь y них из глотки последний кусок. Нынче утром вышел декрет о закрытии всех клубов. Правительство вдвое увеличило количество военных трибуналов. По слухам, Жюль Фавр отправился в Версаль вести переговоры с неприятелем. Пятница, 27 января 1871 года. Сто тридцать пятый день осады. Пушка "Братство" стоит здесь, в самом центре Дозорного тупика, между двух ям, откуда выкорчевали пни срубленных каштанов. Столько о ней мечталось, что узк и не верится! -- A все-такимы...мы... ee сделали,--бормочет Марта. Она не спеша обходит пушку, глаза y нее круглые. Тянет к пушке руку, пальцы в робком, но неодолимом порыве, совсем как малый ребенок, который не может не коснуться диковинки. Такой, как наша пушка, нягде больше нет. Достаточно взглянуть на нее всего раз, чтобы сразу признать ee среди нагромождения орудий в артиллерийских парках. До чего ж она чудная, наша пушечка! Гигантские колеса теперь, когда ствол установлен на лафете, кажутся еще выше, особенно поражает расстояние между колесами: на то место, куда положили всего лишь бронзовую трубу, мог в действительности втиснуться корпус парижского омнибуса. У прусских пушек устроено для прислуги два сиденья, прикрепленных к оси, a Кош смастерил нам целых четыре, по два с каждой стороны, блато места хватает... Кузнец и столяр трудились любовно, они израсходовали на irушку весь запас рабочего пыла, который копился с начала осады, когда оба остались не y дел; работали они с таким же наслаждением, с каким будут люди вкушать свою первую трапезу в день заключения мира. Не пожалели ни собственных рубанков, ни напильников. Зато не осталось ни заусенцев, ни зазубрин -- ювелирная pa бота. Дерево и металл стали гладкими, точно кожа, одно белое, другой темный. И этим наша пушка тоже не походит ни на какую другую... Она -- подлинное произведение искусства. Кош и Барден не спали целую ночь, стремясь закончить свою работу. До sари провозились, чтобы посмотреть, какой y пушки будет вид при дневном свете; a потом остались, чтобы посмотреть, какой вид будет y зрителей, которые сходились один за другим и не без робости приближались к чудищу. Кузнец со столяром так и стояли рядом. Я решился спросить: -- Она, должно быть, тяжелее, чем другие пушки? -- A то как же! -- гордо ответил Кош. Тут я подумал о нашем стареньком Бижу: ведь каждому орудию, даже неболыпому, обычному, придается мощная упряжка, выносливые лошади! -- Ничего,-- утешила меня Марта,-- подналяжем, и сама пойдет... Стали собираться окрестные жители. Под аркой стоял гул голосов. Слух распространился по всему Бельвилю. Каждый приходивший поглядеть внезапно застывал на месте, не дойдя до пушки метров пяти, пялил глаза и, постояв минуту с открытым ртом, наконец выдавливал из себя: "Hy и ну!.." Нищебрат потребовал полбочонка вина, чтобы спрыснуть такое событие. Матирас пришел со своим рожком. От радости Пливар стал палить из ружьеца над головами собравшихся, и его чуть самого не убило при отдаче... Нянюшки, горничные и кухарки -- вся прислуга мясника и аптекаря высыпала к окнам. Дядюшка Лармитон предложил нам изготовить -- мало того, обещал преподнести! -- чехол из тонкой кожи, чтобы защитить ствол. Мари Родюк и Зоэ поспорили, какой пастой лучше начищать бронзу до блеска. Пришлось пообещать свезти нашу пушку к клубу Фавье; на этом особенно настаивал столяр -- председатель клуба. Бландина Пливар, Клеманс Фалль, даже мама! сошли вниз, им хотелось разглядеть пушку поближе. Пружинный Чуб выражал свое ликование, подпрыгивая по-балетному, хотя сам, видать, не замечал собственных антраша. Ребячья команда с улицы Сен-Венсан и другая, из Жанделя, и многие, многие другие смотрели на нас с нескрываемой завистью. Если бы только y них хватило храбрости, они не пременно попросили бы нас давать им хоть изредка нашу красавицу. Марта взялась обрабатывать Людмилу Чеснокову, Ванду Каменскую и мою тетку. Наша смуглянка так распиналась перед этими дамами, работающими y Жевело, говорила с ними так любезно, аж до приторности: вот если бы они каждый день могли приносить с работы в кармане фартука хоть горстку порохa! Возьмут понемножку, a получится большая бомба. -- Смотрите-ка, все смотрите! -- вдруг крикнул Божий Бубенчик, указывая пальцем на левую ось пушки. И когда все присутствующие проследили движение его руки, наш клубный острослов фыркнул: -- Сюда смотрите, вот оно, мое cy, я его сразу узнал! A кто-то стал искать свое имя, которое, по его мнению, должно было быть выгравировано на лафете. И, не найдя, paссердился. Тут взбунтовались и все прочие жертвователи. Марта очень мило извинялась и... наобещала им невесть бог что! Сейчас, когда я пишу эти строки, любопытство предместья все еще не улеглось. Возле пушки по-прежнему толпится народ: то больше, то меньше. Ho вот раздаются какие-то крики, потом наступает тишина, такая тишина... Пойду посмотрю, в чем дело. * * * Париж только что капитулировал. Первые числа февраля 1871 года. B те самые дни, когда наша пушка "Братство", сверкая новенькой бронзой, царила над всем тупиком, сотни наших орудий были отданы пруссакам или уничтожены по их приказу. Конец осады словно бы пробудил маму от глубокого сна; теперь для нее все стало проще простого: надо лишь быстренько погрузить наши пожитки, мебелишку и постели на повозку, и -- гони-погоняй! -- покатим в родное гнездо, прямо в Рони. Родина больше не нуждается в нашем мече, зато земля ждет нашего орала. Мягкая-то мягкая, но железная, когда коснется выполнения долга, мама уже видела, как приводит в порядок наш дом, потом вместе со мной и Предком начнет работать в поле, a там и отец не замедлит явиться... Милая ты моя, славная! Вот уж действительно ожила с первыми лучами солнца, как бабочка, нет, как муравей, до конца своей жизни неутомимый муравей... Теперешнюю ночную тишину еще труднее переносить, чем грохот бомб. Сдача бастнонов и орудий укрепленного пояса Парижа, гарнизон в плену, за исключением двенадцати тысяч солдат и Национальной гвардии, которой оставили оружие... сколько ударов по хребту Бельвиля. Сборища, набат, манифестанты, кричащие: "He отдадим наших фортов!", звуки горна, барабанный бой, гонцы, стучащиеся y дверей и срывающие бойцов с постели... Капитуляция довела до кипения предместье, но ничего путного из этого кипения не получилось -- нас заела, по выраженшо Гифеса, "клубомания": -- Клубы и лиги -- это как зыбучие пески, при каждом движении только глубже в них уходишь. Буржуазия готова пресмыкаться перед пруссаками, лишь бы они помогли ей сохранить власть. A расплачиваться за все будет народ, и дело не ограничится только двумя сотнями миллионов франков, которые требует победитель. По мнению типографщика, командира 5-й роты бельвильских стрелков, единственный выход -- организация рабочих под эгидой Интернационала. -- Республика в опасности,-- утверждает он.-- Ради ee спасения интернационалисты должны объединиться с республиканцами. Все те же слова, все те же бесконечные споры, но в эти дни, перед выборами в Национальное собрание, спорят с удвоенной энергйей. Чувства, владеющие тупиком, пожалуй, еще примитивнее, чем раньше, но зато уж предельно ясны; выражаются они во взглядах, в улыбках простых людей, когда они стоят вокруг фантастического бронзовоro чудища, загромождающего весь проход: наша пушка "Братство"! Послужит ли она нам в один прекрасный день? Кто будет из нее стрелять? И в кого?! Эх, все это очередные иллюзии осажденного города, прекрасный сон. Возможно, --поэтому так и полюбилась всем эта чертова махина с огромным жерлом! Незадачливый Фавр в буквальном смысле слова попал между двух огней: cпереди -- npуссаки, сзади -- naрижане. 23 января, вручая Эрисону депешу для передачи. Бисмарку, он посовемовал капиману соблюдамъ cмрожайшую майну: "Один бог знаепг, что с нами сделаем naрижская чернь, когда мы вынуждены будем омкрымъ ей всю правдуh Д через два дня mom же самът Фавр плакался на груди Мольмке*: "Hu под каким видом я не позволю разоружимь Национальную гвардию! Это будем началом гражданской Бисмарк -- Фавру: "A вы спровоцируйте восстание сейчас, когда в вашем распоряжении еще есть армия, чтобы его подавитьU Совет по тем временам чудовмцный, яо в наши дни звучит вполне обыденно, "традиционно мудро*. B перерыве между двумя собраниями Флуранс приводит в порядок свои записи, речи, статьи, заметки и отчеты. Из этих обрывков и осколков наш ученый строит памфлет о сдаче столицы неприятелю. -- Слушай, Флоран, вот как он будет начинаться: "Пятьсот тысяч вооруженных людей, запертых в крепости, сдались двумстам тысячам осаждающих. Нелегко будет истории понять подобный факт. Такого еще не встречалось в ee анналах". -- История скажет, -- возразил один из присутствующих, -- что в Меце огромная армия, надежно прикрытая, прекрасно обученная, сформированная из бывалых солдат, позволила предать себя в руки врага, и ни один маршал, ни один командующий корпусом не сдвинулся с места, чтобы избавить ee от Базена, в то время как парижане, никем не руководимые, неорганизованные, имея перед собой двести сорок тысяч солдат и мобилей, думавших только о мире, сумели на целых три месяца отдалить капитуляцию. Марта снова потащила меня прогуляться по Парижу -- время от времени она испытывала инстинктивную потреб* ность в таких вот походах. Впрочем, за зрелищами ходить было уже недалеко, стоит только выбраться из-под арки, и сразу натыкаешься на плачевный кортеж -- двигающиеся к Парижу войска вместе со своими фургонами и доверхy нагруженными повозками в беспорядке текут через Роменвильскую заставу, плетутся изнуренные моряки, еле волоча ноги от усталости, они отдали пруссакам форт Рони, свои батареи и в придачу свою знаменитую пушку "ПокроNo их бесценную "Богоматерь",-- и теперь, понурив голову, все в грязи до самого помлона бескозырки, эти морские волки, потерпевшие крушение в океане снега и грязи, тащат за собой повозки со своими пожитками. B богатых кварталах уже не встретишь человека в форме национального гвардейца. Лишь два мотива побуждают еще кое-кого щеголять в красных панталонах и в черной куртке с белыми пуговицами: либо таким путем выражается личный отказ прекратить борьбу, либо просто больше нечего надеть. Пульс Парижа надо слушать y его застав. Буржуа, располагающие хоть какими-то возможностями, торопятся удрать из этого города -- который целых пять месяцев был для них тюрьмой! -- и меняют свои изящно зловонный мирок на вольный дух деревенских просторов. У сторожевых постов, где проверяют пропуска, полученные при содействии высокопоставленных друзей (лисмок, сосмавленный no-французски и no-немецки, должен быть завизирован префекмом полиции или начальником шмаба генерала Винуа), они встречаются с другими богачами, розовенькими и свеженькими, но с беспокойством во взгляде. Эти возвращаются в столицу всего на несколько дней, только проверить, цело ли их добро, и собрать деньги с жильцов. Рабочие, стоящие на посту в форме национальных гвардейцев, еще сильнее презирают тех, кто возвращается с единственной целью -- набить себе карманы и даже не знает, что такое осада со всеми ee бедами. Снова аванпосты стали излюбленным местом прогулок: Парижу охота поглазеть на пруссаков. И действительно, стоит посмотреть на них во время учения -- зрелище впечатляющее: две сотни негнущихся ног выбрасываются на мгновение вверх, потом две сотни каблуков в едином притопе все разом ударяют о землю. Двести взглядов уставлены в одну точку. Одно движение, умноженное в двести раз, точное, математически высчитанное, вызванное к жизни подтявкиванием офицерa, издали управляющего этими автоматами. H-да, это совсем не то, что наши дядечки из Национальной гвардии! Чуть подальше, в парке, окружающем великолепный особняк, двое пруссаков обрезают липы, a третий рыхлит rазон. Предыдущий листок из этой тетради вырван. Должно быть, сейчас он лезкит на столе господина Kpесона, префекта полиции. Понедельник, 6 февраля 1871 года. Около шести часов пополудни. Решено, возвращаемся в Рони. И как можно скореe, черт побери! Спускаясь из нашей мансарды, я услышал в каморке привратницы разговор. Кто-то расспрашивал нашу матушку Билатр "o жильце, который сейчас занимает квартиру господина Валькло". Мокрица всеми богами клялась, что ничегошеньки она не знает, что, насколько ей известно, с тех пор, как хозяин yехал накануне осады, никто в его жилище не заходил, даже ей он запасных ключей не оставил. B ответ на все посулы и угрозы наша привратшща, вдвойне напуганная, уверяла, что ничего не ведает, и отвислые ee щеки дрожали. Я схоронился в темном закоулке под лестницей. Поэтому-то я и мог разглядеть шпика, когда он вышел из каморки: Жюрель! Я бросился советоваться с Мартой. -- Не отпускай его и затащи в слесарную. -- С чего это он со мной пойдет? -- Скажешь ему, что ты знаешь, где Флуранс. -- Ты что! -- Втолкуй ему, что все эти истории с Революцией тебе обрыдли, особенно сейчас, когда война кончилась, внуши ему, что ты переметнулся. -- Да, но... -- Hy, действуй, и живо! Я бросился в "Пляши Нога", потому что видел, как Жюрель направился туда, но там мне сообщили, что он .выпил чашку кофе с водкой и ушел. Пройдя через арку, .я приметил в конце Гран-Рю его грузный силуэт, узнал его по медленной походке. Тут он нырнул в таверну Денуайе, Когда я тоже вошел туда, он сидел один в углу, спиной к столику, где восседали машинисты и каменотесы. Moe неожиданное появление, видимо, paссердило его, даже улыбка и та получилась принужденной. -- Уж не меня ли ты ищешь, миленький Флоран? -- Вас, господин Жюрель, простите меня, пожалуйста, но мне нужно с вами поговорить. -- Так вот уж срочно? -- Боюсь, что да. Его бычьи глаза, обычно приветливые, впились в меня пронзительно, настойчиво. Начал я наугад, не решаясь перейти к главному. Пускай сам взвешивает все "за" и "против", пускай решает, оставаться ли ему добрым дядюшкой Жюрелем или ухватиться за довольно-таки неуклюже протянутую мною жердь. Уперев локти в столик, нагнувшись друг к другу, мы чуть лбами не стукались, взаимно принюхиваясь, как два пса, еще не решившие, куснуть дружка или облизать. Он только в том случае выйдет из взятой на себя роли, если я сыграю свою в совершенстве, но насколько же он был сильнее меня в такой игре! Поэтому мне оставался один-единственный шанс -- как можно 6лйже держаться истины. Начал я с того, что признался в своей нескромности, позволившей мне подслушать дознание, которое он вел в каморке привратницы, и, ей-богу, по-моему, я даже покраснел! Его тяжелые веки опустились ровно настолько, чтобы прикрыть злой огонек, зажегшийся во взгляде. Больше я ничего не добавил. A Жюрель все глядел на меня и молчал. Один из машинистов затянул песенку, в последние дни она вошла в моду: Пусть о возмездии болтают дураки, О смертных битвах, родине и чести... Я в отчаянии твердил себе: "Да ну же, ну, я обязан найти способ заманить его в тупик!" A я давно уж подтянул портки И думаю о том, как мне поесть бы... Жюрель все молчал. Его болыiше полузакрытые глаза с налитыми кровью 6елками впились мне в лицо, и только изредка, на секунду, он отводил их, когда хлопала входная дверь. A позади нас машинисты из Ла-Виллета и каменотесы с Американского рудника подхватили хором: Пускай мужлаи и будет патриот, Под пулями пусть гибнет он, не я... A я предпочитаю антрекот... И за бифштекс я сдам Париж, друзьяl Оглянувшись на певцов, я демонстративно пожал плечами, и, так как Жюрель вроде бы удивился моему раздраженному движению, я, вздохнув, бросил: -- Хватит с меня! Хочу домой, в Рони. Хочу забыть все это... С тем же сонным выражением -- только голос прозвучал чуть саркастически -- милейший господин Жюрель небрежно уронил: -- Значит, дорогой мой Флоран, ты так изменился? И до чего же скоро! Hy a как же, скажи, ваша пушка "Братство"? -- Эх, господин Жюрель, та ли пушка, другая ли, к чему она сейчас! Теперь мне кажется, будто мы все с ума посходили. И я вдруr словно 6ы проснулся... A он осторожно поощрял меня к дальнейшим признаниям, опускал веки, покачивал головой, словно бы впивал сладостный нектар, вкусить который и не рассчитывал. Я же рассказал ему длиннейшую историю, как и советовала мне Марта: в конце концов, я просто крестьянский сын из Рони, в силу превратностей войны и осады я, на горе мое, был, так сказать, пересажен на парижскую почву. Очутившись в самом сердце Бельвиля, я, понятно, поддался опьянению всех этих речей, порывам этой толпы. Перемирие сразу меня отрезвило, вернуло на грешную землю. Я устал. Хватит с меня громких слов и пламенных идеалов, единственное мое желание -- это не разлучаться со своей семьей, вновь очутиться на нашей ферме и обрабатывать свои клочок французской земли. Крестьяне -- народ благоразумный. Они любят мир. Они авантюристов сторонятся... Я сам был отчасти смущен: говорил такое, и слова мне вовсе рот не раздирали. Напротив, чем больше я об этом распространялся -- a распространяться волей-неволей приходилось,-- тем логичнее, тем естественнее получался мой рассказ; мне даже начало казаться, будто я не вру. Чем ярче я описывал свое отвращение к высокопарным клубным разглагольствованиям и свои страх перед этой бестолковой, но опасной деятельностью, тем уютнее я себя чувствовал в роли хитрого мужичка из басни Лафонтена. Должен признаться, что и сейчас, когда я пишу эти строки, я все еще испытываю удовольствие оттого, что влезаю в свою деревенскую шкуру, снова напяливаю ee на себя, как надежную, вдруг обретенную броню; хочешь жить счастливо -- живи тихо! Господи боже ты мой, как же далек от меня ихний тупик! Искренние нотки, звучавшие в моем голосе, усыпили подозрения шпика. До того я был искренен, что даже самого себя убедил! -- Подожди-ка чуточку, милый, я сейчас вернусь. И он направился навстречу какому-то новому посетителю, но ни лица его, даже фигуры я не успел разглядеть. Незнакомец был закутан в просторный плащ, и широкополая шляпа скрывала черты его лица. Они перекинулись с Жюрелем двумя-тремя фразами, стоя y окна, потом незнакомец лоспешно удалился, a господин Жюрель снова уселся за столик напротив меня. -- Можешь продолжать, я слушаю. -- Да... да... я уж и не знаю о чем... -- Hy как же так! Ты что-то тут говорил о кое-каких услугах, которые можешь мне оказать, или я их могу тебе оказать, или мы оба можем оказать друг другу. Признаться, я не совсем уловил твою мысль, сынок, может, объяснишься яснее? Что еще выдумать, лишь бы заманить его в тупик, a там втолкнуть в слесарную мастерскую Мариаля, где ему уже, должно быть, готов надлежащий прием? Поздно было спихивать iшшка на кого-нибудь другого, a самому умыть руки. Ta легкость, с какой я громоздил мельчайшие подробности о своем душевном состоянии, казалось бы бесконечно далекие от истинных моих чувствований, смущала меня. И пока я по необходимости продолжал свою исповедь, даже не насилуя воображения, меня вдруг пронзила острая тоска, хотя я сам не слишком-то разбирался в ee причинах. Сначала я прицисал ee тому, что играю неблаговидную роль, потом, поразмыслив, решил, что не так-то уж трудно делать такие вот виражи, от какового заключения и сам опешил. Теперь я упал еще ниже. Нет, правда, я вот о чем думал, причем думал всерьез: если я так легко вошел в эту роль и если Марта сама предложила ee мне играть, не означает ли это просто-напросто, что я ee вовсе и не играю? -- A тебе, мальчуган, видно, что-нибудь надо? Вопрос прозвучал резко. Я озадаченно выпалил: -- Да. Тут он понимающе улыбнулся. У него стало спокойяей на душе. Раз я действую из корыстных побуждений, зна чит, моя исповедь не так уж подозрительна. Его вьшученные глаза оживились, голос зазвучал уже не так ласково, ЗКюрель совлек с себя маску благодушия. B табачном непродыхном дыму, висевшем в таверне, его прошибла испарина. Я вдыхал этот застарелый запах, и мне не было ничуть противно, напротив, это был знакомый дух, который я узнавал после долгого перерыва. -- A я ведь тебе, мужичок, не очень-то верю... -- Почему, господин Жюрель? -- Потому что, если бы, как ты уверяешь, ты был трусом, ты действовал бы на манер этой суки привратницы, ты тупика еще сильнее боялся бы, чем полиции! На мое счастье, как раз в эту минуту машинисты сцепились с каменотесами, и в суматохе мне удалось собраться с мыслями. Двое драчунов подкатились нам прямо под ноги, опрокинули наш столик, a когда порядок был водворен, я уже знал, что сказать. -- Мы, господин Жюрель, нынче ночью уезжаем из Бельвиля, навсегда уезжаем. Так вот, я рассчитывал, не можете ли вы помочь нам с пропуском... -- И это все? Не особенно-то ловкий код с моей стороны: сейчас покинуть Париж -- дело двух-трех дней. To, что я не заломил настоящей цены, снова насторожило шпика. Ho тут меня осенило: -- B Рони такие опустошения из-за войны... Если я хоть чего-нибудь сумею привезти, чтобы дом починить, подкупить инвентаря, семян... сумма-то, в сущности, небольшая!.. -- Наконец-то,-- торжествующе вырвалось y него. Потом cyxo: -- A что ты-то предлагаешь? -- Чего? -- Хватит ломаться! Что продаешь? -- Флуранса. -- Опоздал. Я знаю, где он. Кинув беглый взгляд на входную дверь, он шепнул мне: -- Вот тебе и способ доказать, что ты ведешь честную игру. Скажи мне, rде он скрывается? -- Так вот и сказать, задаром? Hy нет! -- Я же тебе толкую, что знаю где! Что ж, как угодно, прощайте, молодой человек! Он уже поднялся из-за стола. -- B квартире господина Валькло, на втором этаже виллы Дозор. Жюрель со вздохом облегчения pухнул на стул: -- Hy, в добрый часl Слушай, мужичок, если y тебя есть еще что продать, за ценой я не постою. -- Есть то, что вы без меня не раздобудете, если далее Флуранса aрестуют. -- Что? -- Его секретные бумаги. Он даже дар речи потерял. -- A... a... Можно на них хоть взглянуть? При мне как раз было несколько листков, нацарапанных вождем мятежников, он дал мне их перебелить. Жюрель буквально вырвал их y меня из рук. Нацепил очки, вытащил из кармана бумажку и сравнил почерк Флуранса с тем, что было написано там. Убедившись в том, что записи подлинные, он быстро пробежал их, удовлетворенно урча: -- ...Все имена здесь... И доказательства тоже! За одно это их можно подвести под расстрел! Ловко сработано, Флоран...-- Тут он убрал очки, a листки спрятал в карман.-- Разумеется, это только так, для затравки? Беги и принеси все прочее. Вот это меня никак не устраивало. -- Теперь-то хоть вы мне верите? Отныне наши судьбы связаны навеки, Жюрель снизошел мне это объяснить. Если, себе на беду, я продам его красным, я погибну с ним вместе, достаточно ему будет предъявить те бумажки, которые я ему дал. -- Тогда пойдемте со мной, господин Жюрель! Еще немного, и я бы в ноги ему повалился. -- Иди принеси остальное, я тебя здесь подожду, не бойся. -- Ho... но там y них еще бомбы! И оружие... Я готов был пообещать ему все что угодно, и "Жозефину" с "Покровом" в придачу. -- Надеюсь, они их не перепрятали? -- Пока нет, но надо спешить,-- сказал я и поднялся со стула. И он пошел за мной, правда не без колебаний. Пока мы шли от таверны до арки, я лихорадочно обдумывал все мыслимые и более или менее правдоподобные доводы, которые помогли бы уговорить его, если он вдруг побо ится войти в тупик. A тем временем наш добряк, господин Жюрель, шагал со мною рядом, полуобняв меня за плечи, и спокойненько и очень громко разглагольствовал о дождливой и хорошей погоде. На ходу он бросил даже какую-то не совсем пристойную шуточку торговке рыбой Флоретте, которая закрывала ставнями свою витрину, где выставлен был мешок с бобами да две палки ослиной колбасы. -- Как? Это здесь? -- проблеял он. Только на пороге слесарной его взяло сомнение. Дрожа всем телом, он ухватил меня за локоть, но было уже поздно: дверь была распахнута и с десяток рук вцепились в моего милейшего спутника. Когда зажгли свечи, я увидел, что Жюрель лежит на полу, туго связанный веревками. Он хныкал и приговаривал своим прежним, добродушным голоском: -- Hy-ну, ребятки! Что случилось? Флоран, объясни же своим дружкам... -- Долго же ты возился! -- проворчала Марта. -- Думаешь, легко было? -- Знает он, где Флуранс? -- Знает, знает! -- Ведь ты же мне сам сказал,-- возмутился мой приятель. -- Как, по-твоему, успел он сообщить или нет? -- приступала ко мне наша смугляночка, не обращая ни малейшего внимания на вопли Жюреля, уверявшего, что я-де лучший шпион господина Kpесона. -- Боюсь, что успел кое-что передать. И я вкратце рассказал о разговоре, происшедшем y окна таверны Денуайе. -- Больше он ничего не знает? -- Знает. Пришлось ему показать записки Флуранса, где перечислены имена и все такое прочее! -- Тем хуже для него! -- Что ты имеешь в виду? -- Да ничего, Флоран. Иди запрягай Бижу. -- Ведь нужно еще Флуранса предупредить! -- Давным-давно предупредили. Он уже далеко. -- Все равно шпики могут нагрянуть! -- Сразу не нагрянут, они в Бельвиль поодиночке боятся HOC показать. A может, и вовсе не придут. -- Положим! -- Есть y нас одно средство их отпугнуть. A тем временем наш лленник перешел от стенаний к обороне. -- Я чуял, что тут нечисто... Слишком уж все хорошо получалось! A ты, змееныш проклятый, обдурил меня совсем, когда плату потребовал. Ox, видать, старею я... Тут вошли Жюль и Пассалас. И cpasy же поднесли фонарь к толстому носу Жюреля. -- Смотри-ка, такого не знаем,-- ворчали они.-- Одно ясно -- старый доносчик. Света, видите ли, боитсяl Такие на Иерусалимской улице никогда не показываются. И это самая сволочь и есть... Мой кузен и его дружок от злости себя не помнили, что так промахнулись. A так как в эту самую минуту запищал младенчик y Фаллей, Пассалас ударил шпика ногой в тяжелую челюсть: -- Получай, это тебе от вашего пискуна! Хльшула кровь. -- Это вам дорого обойдется, я сам лично прослежу, чтобы вы по заслугам получили! -- проревел окровавленный рот. Четыре огромные тени возникли на пороге мастерской. -- A ну-ка чешите отсюда, ребята! Фалль, Чесноков, Каменский и Пальятти. -- A ты, Марта, задержись на минуточку,-- сказал литейщик. Четверо новоприбывших двигались в свете свечей. Уходя, мы слышали вопли Жюреля: -- Не оставляйте меня, детки! Только не оставляйте. Они... Они меня убьют! -- Он катался по земле, корчился, как сосиска на раскаленной сковородке, в уголках рта y него появилась пена, и вся его толстая физиономия была перепачкана пылью и кровью. Два-три вскрика, разделенные долгими паузами, долетели до моего слуха, когда я запрягал нашего старикана Вижу. Пушка "Братство" в потемках тянула к небу свою морду, огромную, львиную. Все ставни закрыты, тупик спал прямо с каким-то ожесточением. Даже младенец y Фаллей и тот затих. Марта оставалась после нас в слесарной еще минуты три. Выйдя, она кликнула Пружинного Чуба и Торопыгу, велела им раздобыть тюфяки. Я запряг Бижу и отошел к братьям Родюк, стояв шим на карауле в дальнем углу улицы. Прошло немало времени, прежде чем Пальятти нас кликнул. На повозку погрузили два тюфяка. Пришлось долго ee осаживать и разворачивать, чего Бижу терпеть не может, чтобы проехать по узкому проходу, так как путь теперь преграждала пушка "Братство". К неосвещенным улицам лип густой туман. Я вел под уздцы Бижу, a на шаг впереди меня шла в одиночестве Марта. -- Флоран, придется тебе тоже прятаться. Ведь тот, второй грязнорылый, видал в таверне, что ты с ним говорил... Жюль и Пассалас успели пробежатьбумагишпика. Наконец-то они установили его личность и немало этим гордились. Жюрель в действительности оказался Фассереном, одним из самых опасных агентов-осведомителей императорской полиции. Специальность y него была тонкая: втираться в ряды революционеров, подстрекать их, подбивать на заговоры, a потом выдавать заговорщиков. Вместе со своим коллегой, агентом Перрену, они затеяли знаменитую заваруху, приведшую 7 февраля прошлого года к делу о газете "Maрсельеза", по которому был aрестован Рошфор, и "делу бомбометателей", в которое был замешан Флуранс*. -- Улица Оберкан, площадь Шато-д'O,-- объявляла Марта. Мы продвигались в липкой мгле. Стdяла та ни на что не похожая ночь, когда вроде бы можно физически ee ощупать, одна из тех ночей, когда прохожие казались призраками, a наш кортеж -- кошмаром. -- По-твоему, обязательно надо было? -- вполголоса спросил я Марту. -- Это же вредное насекомое, Флоран, не более того... -- Ho раз так или иначе убежище было известно... -- A Возмездие -- что с ним прикажешь делать? -- произнесла она, и голос ee прозвучал, как призывный зов рожка, и дошел, словно сигнал, до тех, кто шагал позади. Ух, какой же y нее был голос, когда она заговаривала о Возмездии! Не говорила, a пела. Уже близился рассвет, когда наша смуглянка велела нам остановиться, густой зимний туман продлевал ночной мрак. Мы вздрогнули, услышав где-то рядом вой си рены парохода. Значит, мы очутились на набережной, где-то между Новым Мостом и мостом Сен-Мишель. -- Флоран! Есть y тебя чем писать? Я вытащил свою неизменную тетрадь, карандаш. -- Напиши: "Возвращается отправителю*.-- Потом подумала с минутку и добавила:-- Припиши еще: "Имеющий уши да слышитl" Она сама вырвала листок из моей тетради, a затем вытащила наугад из прически шпильку. Остальные наши спутники, забравшись на повозку, стаскивали, чертыхаясь, тюфяки. Раздался мягкий удар. -- Гони, кучерок! -- крикнул мне Жюль. Я погнал Бижу галопом. Позади нас две расплывчатые тени -- парочка полицейских -- отделились от подъезда полицейской префектуры, где стояли на часах, и неторопливо направились к тому месту, которое мы покинули в такой спешке. Неужели это застарелый дух, поднявшийся от продавленных старых тюфяков, вызвал в моей памяти родимый дом? Тут только я узнал его, такой надежный запах пота, пыли, мокрой шерсти, запах труда, который приносил с поля отец; и запах этот примешивался тогда к aромаty похлебки. На рассвете. Последняя нить, но она еще крепко привязывала меня к тупику. Теперь и она порвалась. Повозка нагружена так же, почти так же, как была нагружена в тот понедельник 15 августа 1870 года. Мама топчется между Бижу и пушкой "Братство", Предок пошел проститься с теткой. Через несколько мйнут рассветет, и мы сможем выбраться на Гран-Рю, проехать через весь Бельвиль и, распрощавшись с Парижем, двинуть на Рони. Роменвильскую заставу минуем без затруднений -- там несут караул стрелки 9-й роты, a пруссакам на нас наплевать. Госпожа Билатр визжит как зарезанная: y колонки, видите ли, грязь развели. Она опять ходит гордо, как индюк: господин Валькло известил ee, что возвращается сегодня к вечеру. Завтра Франция голосует*. Вчерa вечером я пошел в новое убежище Гюстава Флуранса, хотел вручить ему бумаги, которые еще оставались y меня, и потом, само собой, попрощаться. Флурансl лежал в постели не один, a с Мартой. Ни тот, ни другая даже не смутились. Воображаю, кака