Он посмотрел на ее склоненное бледное, искаженное ужасом лицо и сказал, начиная сердиться: - Подумай хорошенько, Ингунн, ты уж не так молода, тебе два десятка минуло. А сваты, как я слышал, не протоптали дорожку на тун твоих опекунов... - Он глядел в сторону, немного стыдясь своих слов. - Тейт... я не могу! - Она сжала руки на коленях. - У меня есть другой... другой, кому я дала слово... давным-давно... - Едва ли он сказал бы, что ты честно сдержала слово, коли б узнал обо всем, - сухо сказал Тейт. - Не желал бы я такой верности... если бы моя нареченная невеста любезничала с чужим и так вольно с ним шутила, как ты, когда дала мне понять, что тебе по душе игра, в которую мы играли нынче летом. Нет, черт меня побери, коли б я стерпел это... Даже если бы ты блюла то, что не соблюла в первый же раз, когда нам случилось остаться одним в усадьбе!.. Ингунн закрыла лицо, словно от удара. - Тейт... Я не хотела... - Нет... Знаю я это! - Он презрительно ухмыльнулся. - Я и в мыслях не держала... Мне и в голову не могло прийти, что тебе вздумается такое. - Нет, где уж там! - Ты ведь так юн... моложе меня, я думала, это только баловство, раз ты такой еще мальчик... - Ясное дело! - Я ведь противилась... пыталась высвободиться... Тейт усмехнулся. - Да, на это вы, почитай, все горазды, но не такой уж я мальчик, чтобы не знать: ни на что вы так не досадуете и никого не презираете более, нежели молодого, легковерного парня, который поддается на вашу удочку и который отступится... коли вы противитесь. Ингунн глядела на него во все глаза, оцепенев от страха. - Будь ты юна и невинна, никогда б я не обидел тебя, я не таков. Но уж не думаешь ли ты, будто я поверил, что тебе было невдомек, чем кончится этот пляс, в котором ты хороводила меня все лето. Ингунн по-прежнему не сводила с него глаз - краска медленно заливала ее мертвенно-бледное лицо. - Не сомневайся, - холодно сказал Тейт, - кое-что я слыхал про тебя, знаю и про парня, который служил у твоего отца в усадьбе... ну, от которого ты пригуляла, когда тебе было четырнадцать... - Он вовсе не служил у отца! И младенца у меня никогда не было! - Согнувшись и закрыв лицо ладонями, она тихонько заплакала. Тейт недоверчиво улыбнулся - он продолжал стоять, глядя на плачущую девушку. - Не знаю, ждешь ли ты, что он вернется и женится на тебе. Или же у тебя и после были дружки... Как бы там ни было, он, как видно, не торопится, этот твой любезный... Боюсь, Ингунн, ни к чему тебе ждать его... того и гляди по рукам пойдешь! Она сидела как прежде, плача тихо и горестно. Тейт немного смягчился. - Лучше выходи за меня, Ингунн, я-то у тебя под рукой. Я буду тебе... буду тебе добрым мужем... Только бы тебе избавиться от этой... ну, ветрености твоей, что ли... и стать степенной и разумной с нынешнего дня. Я... я люблю тебя, - молвил он неловко и слегка погладил ее по склоненной голове. - Несмотря ни на что... Ингунн оттолкнула его руку. - Да не плачь так, Ингунн, я и не думаю бросать тебя! Она поднялась и стояла, глядя перед собой. Она поняла: тщетно пытаться рассказать ему правду о том, что он слышал про нее. Так вот, стало быть, какие сплетни ходят здесь, в округе, где никто не знал Улава и лишь немногие знали ее не как девушку, которую никто ни во что не ставит, не как девушку, опозорившую весь свой род, изгнанную из круга родичей и лишенную их милости... Она не в силах была заставить себя говорить об этом... Но то, что вышло меж Тейтом и ею... Пожалуй, она должна объяснить ему, как все могло случиться. И она сказала: - Я сама знаю - это кара за мой грех... Знаю, я тяжко согрешила, не пожелав простить Колбейна, брата моего отца. Я радовалась, когда он помер, и думала о нем с ненавистью и жаждой мести; отказалась я поехать и на поминки. Это он более всех повинен в том, что меня разлучили с тем, кому я предназначена с малолетства и кого хотела взять в мужья. Ни одной молитвы не желала я прочитать за упокой души Колбейна, хотя думала, что уж ему-то крайне необходимы молитвы, которые... Когда они читали вечером "De profundis", я вышла из горницы. И отказалась ехать вместе со всеми на север, на его похороны... Боже, смилуйся надо мной! Я сама знала, что это грех - ненавидеть недруга, уже призванного на суд божий. Тут явился ты... а мне так хотелось думать о чем-нибудь другом... Я обрадовалась, и когда ты захотел подняться со мной в клетушку, где хранилось шерстяное тканье... Я ведь думала, ты еще мальчик... А в моем тогдашнем расположении духа мне хотелось шуметь и дурачиться с тобою, только бы не думать о мертвом. И тогда мы принялись перебрасываться клубками шерсти из мешков... Но я никогда не думала, нет, не думала... хоть ты потерял стыд и говорил непристойности... Я думала, это оттого, что ты столь игрив и молод... Тейт стоял, глядя на нее все с той же недоверчивой усмешкой. - Ладно, пусть так. В первый раз я взял тебя против твоей воли. Ну, а потом, ночью? Ингунн, вовсе отчаявшись, опустила голову. Этого она не могла объяснить. Она и сама едва это понимала. Она не могла заснуть тогда всю ночь, раздавленная ужасом и стыдом. И все же она сама не верила, - это и вправду случилось; ныне она стала блудницей и навеки обесчещена. Словно воспоминание о каком-то сне или шальном опьянении, мучило ее воспоминание о собственной дикой и необузданной веселости в полдень на чердаке, в клетушке, где хранилось шерстяное тканье. А то, что Тейт овладел ею... Но все время он словно стоял перед ней, каким виделся ей тогда, после ночи святого Йона, когда она на следующий день злилась на себя за свой нелепый страх перед ним. Ведь он был всего-навсего мальчик - славный, разумный и бойкий, с которым ей было просто весело, чуть дерзкий на язык... пожалуй, но ведь он так молод... И все же тогда ночью она знала, что навеки погибла; теперь она - настоящая шлюха... Под конец Ингунн заснула и проснулась, лишь когда Тейт обнял ее. Она и не подумала запереть дверь - в усадьбе никогда этого не делали, когда спали летом на чердаке. Теперь она уж точно не могла вспомнить, почему не пыталась тогда его прогнать. Верно, думала, что позор ее станет еще ужасней, если она скажет ему, будто знать его не желает; ведь он уже овладел ею... Если она признается ему в том, как он ей ненавистен... А когда он явился к ней и она услыхала его свежий, юношеский голос, ей уже более не казалось, что она так страшно его ненавидит, - ведь он был так ребячлив! И даже сам не подозревал, какую навлек на нее беду. Он-то не знал: она связана с другим и жена ему пред богом, да и всем людям ведомо - Улав ей муж. Только на другое утро, когда она узрела свое несчастье при свете ясного дня, ее осенило: надобно немедля положить этому конец - не допустить себя пасть еще ниже. Сама она чувствовала, что не в силах ничего для этого сделать, ведь собственной волей ей эти узы не порвать... Мучаясь, терзаясь, она звала на помощь... Что бы со мной ни сталось, я не стану сетовать, только бы мне больше не грешить... Тейт стоял, глядя на нее. А когда она не смогла продолжать далее свою речь, он протянул ей руку: - Лучше нам помириться, Ингунн, попробовать прийти к согласию и жить как добрые друзья. - Да, но я не хочу замуж за тебя. Тейт... скажи своим друзьям, пусть не едут сватать меня... - А этого я не хочу. А ежели родичи твои скажут "да"? - Все равно мне должно дать отказ. Тейт немного помолчал. Она видела: в нем кипит злоба. - Ну, а ежели я сделаю по-твоему? Не стану свататься и не приду более сюда? А родичи твои увидят, когда настанет время, что ты снова взялась за свое? - Все равно не хочу за тебя замуж. - Не думай, будто тебе удастся отыскать меня и поймать на крючок, коли я понадоблюсь тебе зимой. Я был готов поступить с тобой по чести, ты же встретила меня насмешками и поношением. - Не понадобишься ты мне! - Ты это точно знаешь? - Да, скорее во фьорд брошусь, чем пошлю за тобой. - Вот как... Ну, это дело твое, и грех тоже - падет на твою голову. После этого ты, верно, считаешь, что между нами ничего недоговоренного нет? Ингунн молча кивнула. Тейт немного постоял, потом круто повернулся, перескочил ручей и побежал вверх по склону за своей лошадью. Когда он появился на тропинке, Ингунн стояла, застыв на месте. Поравнявшись с ней, он придержал лошаденку. - Ингунн... - умоляюще сказал он. Она смотрела ему прямо в глаза - и, вне себя от бешенства и смятения, он, наклонившись, изо всех сил ударил ее по щеке так, что она пошатнулась. - До чего же ты зла и блудлива, сука проклятая! - Он боролся со слезами. - Да воздается тебе по заслугам! За ту лживую игру, которую ты вела со мной. Он вонзил шпоры в бока лошаденки, и она побежала рысью. Но уже на вершине холма она потрусила, как обычно, не спеша. Ингунн стояла, глядя вслед всаднику; она прижала руку к пылающей щеке - нет, она больше не сердилась на Тейта. С удивительной ясностью и горечью она поняла: Тейт сказал о ней то, что думал. И это приумножило ее страдания. Сама она теперь отчетливо вспомнила: он ей был мил. И жаль его - ведь он так молод... "Пожалуй, надо домой", - подумала она. Но когда она вспомнила об усадьбе там, наверху, у нее подкосились ноги. Куда бы она ни пошла, все будет напоминать ей о нем... И однако же, где-то подспудно, неясная для нее самой, забрезжила мысль: через несколько месяцев ей станет легче. Раз уж не понадобится больше думать об этом... И вдруг в душе ее огненным лучом вспыхнул страх. Хотя едва ли это возможно... Но даже если бы Тейт не сказал ничего, она сама давным-давно опасалась... Хоть она и хворала от горя и беспрестанного ожидания, все же она знала: когда пройдет столько времени, что она сможет до конца увериться - эта беда ее миновала, - ей не будет так тяжко. И ей не будет казаться, как ныне, что вся ее жизнь в грядущем загублена несчастьем и грехом... Старая Оса, хозяйка, сильно исхудала с осени, и Ингунн с любовью, без устали пеклась о ней. Фру Магнхильд не переставала дивиться, что сталось с девушкой. Все эти годы она видела: племянница слоняется по усадьбе без дела и часто словно бы спит на ходу. Не утруждает себя, а уж ежели нельзя вовсе уклониться от дела, то работает как можно медленнее. Теперь же Ингунн словно пробудилась от сна, и тетка увидела, что она умеет работать, коли захочет, и вовсе не столь нерасторопна, когда старается. Порой у фру Магнхильд мелькала мысль: неужто бедняжка боится, что ей станет худо после смерти старушки? Небывалое прилежание Ингунн, казалось, было мольбой о большей благосклонности к ней, когда уже не понадобится ходить за бабушкой. Может статься, они, родичи, были не слишком добры к этому злосчастному хрупкому созданию! Ингунн хваталась за все, чем только могла себя занять. И если она не хлопотала подле старой хворой бабушки, то бралась за любую работу - за все, что только могло отвлечь от мыслей, которые против ее воли непрестанно возвращались к ней. Затаив дыхание, она напряженно ждала: вот-вот окажется... боялась она зря... Мысли, которые годами помогали ей забываться, - о жизни с Улавом в Хествикене, о том, как Улав приедет и увезет ее отсюда, об их детях... стоило ей теперь лишь вспомнить обо всех этих мечтах, и ей казалось, будто она дотрагивается до раскаленного ангельского меча. Она едва могла удержаться от того, чтобы не застонать в голос... Она бралась за все дела, требовавшие обдумывания и сил. Она не желала сдаваться, даже если почувствует себя осенью хворой... Она не будет столь жалкой, как в первое время в Миклебе! С ней всегда бывало так, что стоило ей сильно, испугаться, как у нее тотчас же начиналась страшная тошнота, а голова кружилась. Взять хотя бы тот случай, когда они с Улавом спускались с крутой горы на санях. То было на рождество, в одну из последних зим их детства. Им вдруг вздумалось во что бы то ни стало отправиться в главную церковь прихода к обедне, и они поехали со двора темным зимним утром, хотя никто во Фреттастейне не собирался в церковь в тот день. Сильный южный ветер принес оттепель, шел дождь. Ей так отчетливо помнилось то томное, головокружительное чувство страха, которое, казалось, пронизало все ее тело и в котором она словно бы растворилась, когда поняла: сани скользят с обледенелой гладкой скалы и уже повисают над обрывом, повернувшись боком к лошади; а та бьется в поисках опоры. Из-под ее копыт летели искры и осколки льда, но седоков все равно тянуло вниз... Улав соскочил с саней, пытаясь удержать их, но поскользнулся на опасной наледи и опрокинулся навзничь. Больше она ничего не помнила. Но когда вновь пришла в себя, она стояла на коленях в мокром снегу, повиснув на руке у Улава. Ее так рвало, что она думала - всю ее вывернет наизнанку, а Улав свободной рукой прижимал комки снега и льда к ее затылку, которым она ударилась о скалу... Но теперь она здорова, и это у нее просто со страху... На восьмой день рождества она сидела дома одна с бабкой, все домочадцы были в гостях. Она подбросила дров в очаг - у нее страшно мерзли ноги. Мигающие отсветы огня, казалось, вселяли жизнь в сморщенное, пергаментное лицо старой женщины, спавшей на кровати. При бледном же свете дня Ингунн часто казалось, что лицо это спокойно, как у мертвой. - Бабушка, не умирай! - тихо плакала она. Они с бабкой так долго были вместе; обе угодили в эту мертвую заводь, пока мимо мчалась жизнь других. И под конец Ингунн поняла, что беззаветно полюбила бабушку. Когда она водила за руку спотыкающуюся старуху, одевала ее и кормила, ей казалось, будто это она сама опирается на нее, будто бабушка - ее единственная опора. А теперь, верно, скоро наступит конец... Если бы только и она могла упокоиться рядом со старушкой. Порой Ингунн надеялась, что конец близок, - ей суждено умереть здесь, в темном углу, уткнувшись бабке в колени... И никто ничего не узнает. Но теперь, видно, бабушка скоро умрет. И тогда ей поневоле придется выйти из своего угла и жить среди людей. И ее беспрестанно будет точить страх: в один прекрасный день кто-нибудь заметит, что с ней... И все же она не была уверена; да, не была до конца уверена даже теперь. Только страх заставлял кровь толчками течь в ее жилах. Она чувствовала такие сильные удары в сердце, что готова была впасть в беспамятство. Порой у нее начинали биться жилки на шее, и она чувствовала, как стучит пульс, удары которого, казалось, отдаются в голове, за ушами... А то, что она почувствовала вчера вечером... и ночью... и нынче опять, много-много раз, где-то глубоко в своем лоне, справа... Словно бы внезапный удар или толчок... А может, это всего-навсего кровь сильно стучит в ее жилах... Ведь если там что и было, то где уж этому обрести жизнь: она так изводила себя, туго затягиваясь... Недели шли, и фру Магнхильд не раз увещевала Ингунн - мол, надобно немного поберечься: непривычная работа, видно, не под силу ей. Ингунн почти не отвечала и продолжала ходить за бабкой, но то рвение, которое внезапно нашло на нее и заставляло бегать из дома в дом, принося пользу, вдруг пропало. Она словно ушла в себя. Ей казалось, будто душа ее опустилась куда-то на дно, в кромешный мрак, где вела жестокую борьбу вслепую с мерзким чужим существом, угнездившимся в ее теле. Денно и нощно лежало оно там и шевелилось, желая занять как можно больше места и разорвать ее ноющее от боли тело. Порой ей казалось - больше она не выдержит: у нее так ломило все тело, что темнело в глазах. Даже по ночам она не осмеливалась хоть немного распустить тугие повязки, причинявшие ей такую нестерпимую муку. Но она не имела права сдаваться - она должна была удержать это существо, не дать ему шевельнуться... В ту пору ее непрестанно мучило воспоминание: однажды, когда они с сестрой были еще малы, кошка Туры схватила птичку, которую Улав поймал для нее, Ингунн, потому что им хотелось приручить ее. Кошка тогда только-только окотилась, и Ингунн утащила двух ее котят, сбежала вниз по склону к пруду и опустила их в воду. Она ждала, что они сдохнут тотчас же, лишь только очутятся под водой. Но трудно даже представить себе, сколь живучи были эти крохотные комочки! Они все барахтались и извивались у нее в руках, цепляясь за жизнь, а на воде вскипали маленькие пузыри... Под конец она решила, что все уже кончено... но ничуть не бывало; они опять стали дергаться... Тогда она вытащила котят из воды, побежала домой и снова подложила их к кошке. Но они уже, ясное дело, были бездыханны... Никогда не думала она об этой чужой для нее жизни как о своем дитяти. Она чувствовала: это живое существо растет в ее чреве и шевелится все сильнее, несмотря на страшные усилия усмирить его. Ей казалось лишь, будто что-то безобразно-дикое, ужасное и мучительное вторглось в нее, сосет ее кровь и мозг, вырастая и тучнея. И она должна это скрывать. На кого оно будет похоже, это существо, когда появится на белый свет, и что будет с ней самой, когда кто-нибудь узнает: это она носила его под сердцем... Об этом она не осмеливалась даже думать. Шесть недель спустя после рождества Оса, дочь Магнуса, все же преставилась, и дети ее, Ивар и Магнхильд, устроили в ее честь пышные поминки. Последние семь суток до смерти бабушки Ингунн почти не спала, если не считать того, что время от времени ей удавалось ненадолго прилечь, не раздеваясь; а когда тело вынесли, она просила только дать ей отдохнуть. Она забралась в кровать и то спала, то лежала с открытыми глазами, уставившись прямо пред собой, не в силах думать об ожидавшем ее будущем. Однако же, когда на погребальный пир съехались гости, ей пришлось подняться и выйти на люди. Никто не удивился, что она похожа на собственный призрак в своем темно-синем траурном платье, закутанная в широкое черное покрывало. Лицо ее было изжелта-серым, блестящая кожа обтянула скулы, а глаза стали большими, темными и усталыми. И почти все родичи, и мужчины и женщины, подходили к Ингунн и говорили ей добрые слова, хвалили ее. Фру Магнхильд же сказала о том, сколь преданна она была покойной все эти годы. Среди гостей на поминках были и местер Тургард - певчий, и ленсман Гуннар из Рейна. И вдруг Ингунн вспомнила: "Тейт!" Она почти забыла о нем; теперь же она словно попыталась понять связь между ним и своей бедой. Но даже и сейчас, когда он возник в ее памяти, казалось, будто она лишь вспоминает знакомца, который ей некогда был по душе, но потом меж ними случилась размолвка, и ей досадно было долее думать о нем. Но тут в голове ее мелькнуло: что он мог сказать своим сватам, когда отказался от их услуг?.. А ну как он выдал ее с головой? Тогда она уж точно погибла. Надо попытаться выведать, не знают ли они чего. Но на душе у нее стало так, словно она была изможденной старой бедняцкой клячей, которая живет на горном пастбище, надрывается и тянет непомерно тяжелый воз. Кажется, она вот-вот рухнет, а на нее все наваливают да наваливают... - Писец твой с тобой? - как можно равнодушней спросила она Гуннара из Рейна. - Это ты о Тейте? Нет, он удрал от меня. Что это ты о нем печешься? Он все, бывало, выклянчивал поручения в Берг... Правда, он за тобой бегал? Ингунн попыталась улыбнуться. - Да как тебе сказать... Он говорил, что собирается ко мне посвататься... А в сваты намеревается взять тебя. Я ему отсоветовала, но... Как думаешь, правду он говорил? Ленсман подмигнул ей: - Да, что-то в этом роде он говорил мне, как и тебе. И получил от меня тот же совет, что и от тебя. - Гуннар захохотал так, что затрясся живот. - А ты не знаешь, Гуннар, куда он девался после того, как удрал из Рейна? - спросила она и тоже засмеялась. - А спросим певчего - Тейт собирался к нему. Эй, местер Тургард, не угодно ли вам подойти сюда? Послушайте, любезный господин, не знаете ли вы, что сталось с этим исландцем, моим писцом? Эта девица справляется о нем... Знайте же, какую честь он собирался ей оказать. Он желал посвататься к Ингунн, дочери Стейнфинна. - Да ну! - молвил певчий. - Он умел находить себе и ровней, и неровней, мой добрый Тейт. А ты, поди, сидишь тут и сохнешь по нему, дитя мое? - Ничего не поделаешь. Ведь он, как я слыхала, столь искусный мастер, что вы, господин, желали послать его к архиепископу, потому как никто иной в нашей стране не мог употребить с такой пользой искусство Тейта. Должно быть, так оно и есть, раз он сам так сказал? - Хе-хе, хе-хе. Да, припоминаю. Полоумный этот Тейт, даром что писал куда лучше многих других... Нет, он был у меня не так давно, но я не пожелал взять его снова к себе в дом, хоть он и искусный писец. Ведь он блажной. Так что не стоит тебе плакать о нем зря, Ингунн, милая... Боже меня упаси... Неужто этот мальчишка был столь дерзок, что осмелился болтать, будто собирается посвататься в Берге? Да нет же, нет, нет, нет... - старик певчий затряс своей маленькой, птичьей головой. Так, стало быть, не все правда, что сказал ей Тейт в тот день, когда они беседовали в последний раз, - она это поняла. Но теперь, кроме всего прочего, ей придется опасаться еще и этого... Неужто она совершила глупость, дав понять этим мужчинам, будто думает о Тейте и даже пала столь низко, что справляется о нем?.. Когда после погребального пира гости разъехались по домам, в Берге остались Тура с двумя старшими детьми и преклонных лет Ивар, сын Туре из Галтестада. Однажды вечером они сидели все вместе и разглядывали драгоценные украшения, которые получили в наследство от фру Осы. И Тура опять сказала: теперь, мол, сестре надобно переехать к ней. Фру Магнхильд ответила на это, что Ингунн вольна поступать, как ей вздумается. - Коли тебе больше хочется переехать во Фреттастейн, ни Ивар, ни я перечить не станем... - Лучше я останусь в Берге, - негромко сказала Ингунн. - Ежели вы соблаговолите дать мне прибежище и ныне, когда бабушки уже нет в живых. Тура снова принялась за свое: у нее-де у самой пятеро детей, да еще она получила на воспитание двух сирот-близнецов, оставшихся после смерти Хельги, сестры Хокона, так что ей помощь Ингунн крайне нужна... Фру Магнхильд увидела, что худое, изможденное лицо Ингунн стало вовсе несчастным, и протянула ей руку. - Иди ко мне! Кров над головой, еду и платье я жалую тебе, покуда жива... Или покуда не явится Улав и не увезет тебя домой. Сдается мне, в один прекрасный день он явится, коли господь того пожелает и коли он жив, твой Улав... Уж не думаешь ли ты, - презрительно спросила она Туру, - что Хокон выкажет своей свояченице во Фреттастейне почтение, каковое вправе требовать дочь Стейнфинна? В усадьбе своего отца ей, должно быть, придется состоять в няньках при потомстве Хокона и Хельги, дочери Гаута!.. Нет на это нашего с Иваром согласия... Я хочу подарить Ингунн вот что... - Она достала большой золотой перстень, который унаследовала от фру Осы. - В память о том, как она ходила за нашей матушкой и была предана ей все эти годы. - Она взяла Ингунн за руку, чтобы надеть ей перстень. - А что ты сделала со своим обручальным кольцом? Сняла его? Бедное дитя, видно, ты усердно трудилась, вот и руки у тебя вовсе опухли, - сказала она. Ингунн услыхала, как Тура негромко хмыкнула. Не смея поднять глаз на сестру, она все же искоса на нее взглянула. Лицо Туры было неподвижно, но в глазах вспыхивали тревожные искорки. Ингунн чувствовала, что пол уходит у нее из-под ног, - одна лишь мысль сверлила ей голову: "Коли я паду в беспамятстве, они все узнают". Ей казалось, будто это говорит кто-то другой, когда она благодарила тетку за драгоценный подарок. И сама не знала, как добралась до своего места на скамье. Поздно вечером она стояла на холме у калитки усадьбы и свистом подзывала одну из собак. Тут к ней подошла Тура. Ночь наступала безлунная, и черное небо сверкало, сплошь унизанное звездами. Обе женщины стояли, низко надвинув шлыки и чуть притаптывая ногами рыхлый, свежевыпавший снег. Они говорили о волках, которые вовсе обнаглели за последние недели, - и время от времени Ингунн свистела и обеспокоенно кричала: - Тута... Тута... ко мне, Ту-у-та! Стояла такая темень, что они не могли разглядеть лиц друг друга. И вдруг Тура тихо и на удивление робко спросила: - Ингунн, ты никак хвораешь?.. - Неможется мне что-то, - спокойно и ровно ответила Ингунн. - Хоть Оса под конец вовсе исхудала и зачахла - уж поверь мне: поднимать ее и ходить за ней изо дня в день целыми месяцами было тяжко. Да и ночью покоя не было. Но теперь мне, верно, скоро полегчает... - А может, с тобой что другое, сестрица? - все так же тихо и робко спросила Тура. - Нет, не думаю. - Летом ты была румяна и бела... и легка на ногу, и тонка, как в дни нашей юности. Совладав с собой, Ингунн ответила, скорбно улыбнувшись: - Когда-нибудь станет же заметно, что мне третий десяток идет. Глянь, какие у тебя уже большие дети, моя Тура... Не забывай, я на полтора года старше тебя!.. Наверху меж плетнями стремглав пронесся какой-то черный клубок - собака, прыгнув на Ингунн, чуть не опрокинула ее в сугроб и стала лизать ей лицо. Ингунн, хватая ее за морду и передние лапы, защищалась и ласково приговаривала: - Хорошо, что ночью тебя не задрали волки, Тута, моя Тута! Сестры пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. Но Ингунн лежала без сна в темноте, пытаясь преодолеть и этот новый страх, - должно быть, Тура начала подозревать ее. Ингунн мучило искушение: а если довериться Туре, сказать про свою беду, попросить у сестры помощи? Или тетушке Магнхильд... Она подумала, как добра была к ней она нынче вечером, и ей захотелось расслабиться и отдать свою судьбу в ее руки... Далла... Она тоже мелькнула в мыслях Ингунн, когда ей показалось уже невозможным и дальше расхаживать здесь одной со своей тайной мукой. Может... довериться Далле?.. Затаив дыхание, она не спускала глаз с сестры в те дни, пока Тура еще оставалась в Берге. Но так ничего и не заметила - ни взглядом, ни видом не выдала Тура своих предчувствий и догадок о том, что случилось со старшею сестрой. Потом она уехала, и Ингунн осталась одна с теткой и старыми слугами. Она считала недели - их прошло уже тридцать, осталось всего десять. Ей должно выдержать. Девять недель... Восемь... Но чего ради она терпела, за что цеплялась, когда боролась и сносила муки? Казалось, она задыхается под землей, в кромешной тьме, полной смутных страхов, а все тело ее - сплошной комок тупой боли, и голову сверлит одна-единственная мысль: хоть бы никто не догадался, какая стряслась с ней беда. Да она и сама до сих пор толком этого не осознала. Когда она думала, что станется с нею, то цепенела от ужаса, подобного страху смерти. Ей представлялся конец пути, и надо непременно дойти туда; и она старалась идти, закрыв глаза. Даже когда она пыталась отыскать утешение, воображая, что закричит, позовет на помощь, скажет все кому-нибудь, пока не поздно. Да только в глубине души знала: ни за что ей на это не решиться. Ей должно пройти путь, который она себе уготовила. Близилась весна; об эту пору земля на холме в здешних краях всегда голая, бесснежная. Никто и не заметит ее, Ингунн, следов... А к северу от усадьбы раскинулась большая березовая роща. Она тянулась с горы, где была коптильня, и спускалась вниз, почти к самой воде. Внизу она сужалась в полоску долины, зажатой меж поросшими вереском пригорками, - оттуда ее из усадьбы никто не увидит и не услышит, да и люди туда забредают крайне редко. Лед во фьорде еще не вскрылся - не пришло время. Но на каменистом холме с южной стороны, на том месте, где случился обвал, лежали огромные груды камней, и часть их осыпалась вниз, в долину. Эти камни, собранные с полей, накидали здесь в стародавние времена. Тут люди из Берга закапывали издохших лошадей и прочую падаль... 6 Она поднялась в стабур, где хранились ее пожитки еще с тех пор, как Оса была жива. Был полдень, конец зимы, до благовещения оставалось всего несколько дней. Она сидела и мерзла в меховых сапожках, в душегрее из овчины, надетой поверх платья: в доме было холоднее, чем на дворе. С крыши мимо открытого оконца длинными светлыми полосками без конца сыпались капли, а над отверстием в белом потолке воздух дрожал и поднимался паром к синему сияющему небу. Она открыла очажный заслон, чтобы немного проветрить светелку; ей сейчас было тяжело дышать, а голову сжимало так сильно, что казалось, будто под черепом на мозг был надет тяжелый свинцовый шлык. От этой тяжести кровь стучала молоточками и билась на шее, за ушами, давила на глаза, и перед глазами мелькали красные и черные круги. Она забралась в эту каморку, оттого что боялась - вдруг кто-нибудь заговорит с нею, а у нее не было сил отвечать. Здесь все же было полегче сидеть расслабившись... После ей всегда казалось, будто у нее было предчувствие того, что случилось в этот день. Она услышала стук копыт на тропе, ведущей во двор, поднялась и выглянула в окно. Первым в ворота въехал Арнвид; он сидел на черном коне, на котором была парадная уздечка с колокольцами. Вторая лошадь тоже была Арнвида, она узнала ее, - приземистая, серая с рыжими подпалинами; на ней ездил его латник. Третий же всадник, тот, что ехал на коне сером в яблоках, со сбруей из красной кожи, был Улав, сын Аудуна; она почувствовала это еще до того, как он подъехал настолько близко, чтобы можно было узнать его. Он придержал коня, глянул вверх и, увидев ее в оконце, помахал рукой. На нем был просторный черный дорожный плащ, который сзади падал широкими складками на круп лошади, а спереди доставал ему до подошв сапог, вдетых в стремена. Шлык он откинул назад, а на голове у него была черная заморская шляпа с высокой тульей и узкими полями, из-под которых выбивались светлые волосы, закрывавшие лоб до самых бровей. Он улыбался, махая ей. После ей вспоминалось, что, увидев его, она почувствовала, будто очнулась от страшного сна. Улав воротился! Уж, верно, на беду, не иначе. Теперь ей конец, это она тут же увидела ясно и отчетливо. На миг ей почудилось, будто она расплеснула во все стороны кромешный мрак, и дьяволы, кишмя кишевшие вокруг нее словно шевеление самого мрака - столь тесно, что они терлись друг о друга локтями и коленками, - окружив ее и волоча за собою вместе с мраком, тоже разлетелись брызгами. После ей всегда казалось, что уже тогда, спускаясь по лесенке стабура, она знала, что не остается ничего иного, как сказать все без утайки, отдаться на его суд. Улав стоял с челядинцами, вышедшими, чтобы дать корму лошадям прибывших гостей. Он обернулся к ней. С болью и гордостью увидела она, как он пригож, - а она уронила себя, потеряла его! Черная одежда так шла ему - белокурому, ослепительно красивому. Он протянул ей руку: "Вот мы и свиделись, Ингунн!" Он глянул на ее исхудавшее лицо и, не смущаясь, не спрашивая позволения, не считаясь с обычаями, у всех на глазах обнял ее, притянул к себе и поцеловал прямо в губы. - Долго же пришлось тебе ждать меня, Ингунн, голубушка моя. Пришел колец нашей разлуке, я приехал забрать тебя, увести в свой дом. Он отпустил ее, она подошла к Арнвиду, и они поздоровались, как подобает родичам, поцеловав друг друга в щеку. Она стояла молча, пока молодые люди здоровались с фру Магнхильд. Они с улыбкой рассказали, что Ивар тоже был с ними, да они ускакали, оставив его возле церкви - ни галтестадский гнедой, ни галтестадский бонд не любят быстрой езды. - Ты ведь знаешь, как он злился на тебя в юности за то, что ты ездишь так быстро, - засмеялась фру Магнхильд. - Но с той поры, как ты бросил эту дурную привычку, брат мой стал жаловать тебя! "До чего же хороший выдался денек! Не припомню такого!" - думала Ингунн. На земле и на скованном льдом море под весенним солнцем серебрился наст. В начале недели наступила оттепель, и снег с деревьев в лесу словно языком слизало, хвоя искрилась, по-весеннему зеленая, словно только что вымытая. На выгоне в голубовато-коричневом голом чернолесье выделялись бледно-зеленые стволы осин. Она почувствовала, как волна радости захлестнула ее сердце оттого, что мир полон солнца, красоты и веселья. Себя же она отгородила от этого мира, обрекла на заточение в темном углу. И все же хорошо, что жизнь так прекрасна для других - для тех, кто не опозорил себя. И когда она в тот же миг ощутила, как дитя шевельнулось у нее во чреве, напряглось с силою, сердце ее робко пролепетало в ответ: "Нет, нет, я более не желаю тебе ничего худого". Они сидели за столом, и Ингунн молча прислушивалась к разговору мужчин. Она поняла, что Арнвид и Ивар уже на другое утро поедут далее на север к Хафтуру, сыну Колбейна, чтобы отдать ему третью четверть пени за Эйнара. Улав порешил, что ему пристойнее будет не встречаться с Хафтуром, покуда не выплатит ему всех денег; тогда же он возьмет Ингунн и приданое из рук ее родичей. - Вижу, тебе неохота ехать с нами дальше, - захихикал Ивар, сын Туре. - Ты теперь, поди, не двинешься никуда из Берга, покуда тебя не сгонят со двора. - Да уж побуду здесь, пока фру Магахильд станет терпеть меня под своею крышею и велит давать корм моему коню. - Он засмеялся вместе со всеми и быстро глянул на Ингунн краешком глаза. - По правде сказать, мне более всего охота остаться здесь, порешить дело с Хафтуром и сразу же забрать мою Ингунн в Хествикен. - Что ж, сдается мне, это можно уладить, - рассудил Арнвид. - Смекаю, что ты хочешь сказать; спасибо тебе, только я боле не хочу просить тебя о помощи, Арнвид, теперь я и сам управлюсь. Сделаю, как говорил вам в Галтестаде: поеду на юг, погляжу, что там творится в Хествикене, прежде чем везти туда свою жену, да прихвачу деньги - те, что мне надобно получить в Осло. К тому же будет много легче собрать свидетелей на замирение, если я устрою пир в те дни, когда люди поедут домой с тинга. Твоя правда, дело это столь затянулось и запуталось, что надобно теперь его закончить как следует быть. "Люди поедут с тинга в середине лета..." Мысль об этом промелькнула у нее в голове, словно ее шепнули злые духи, державшие ее в плену всю зиму. Но сейчас соблазна ей в том вовсе не было. Теперь, когда она снова увидела Улава, так далее продолжаться не может. Перед нею снова всплыло все то, о чем она думала непрестанно: как бы она стала жить в Хествикене с Улавом и их детьми. Туда ей пути заказаны: даже если б она захотела избавиться темной ночью от своей тайны, упрятать ее в груду камней, это ей не поможет. Назад к Улаву пути нет. Ивар сперва перекрестился, а потом рассказал со смехом, что Улав до сей поры еще не ступал на землю Хествикена. Вот чудной-то! Улав стал оправдываться с улыбкой - он покраснел оттого, что старый человек так сконфузил его, и сразу словно помолодел. Он выглядел моложе и больше похож был на прежнего Улава, чем в свой последний приезд, хотя теперь на его красивой округлой шее появились бороздки, а когда он резко поворачивался, пониже ворота виднелся красный рубец. И лицо у него исхудало и обветрилось. И все же он казался совсем молодым; Ингунн поняла - это оттого, что он был так рад. Сердце ее вдруг стало тяжелым, заныло - верно, он станет убиваться, когда узнает, что она не сберегла себя, что он потерял ее. Но ведь теперь он в безопасности, ему воротили все добро и усадьбу, теперь он человек с достатком, она это знала. Он продал Кореторп - свою усадьбу в Эльвесюсселе, где жил с тех пор, как прошлой осенью с него сняли опалу. Ему нетрудно найти себе невесту получше, чем она, - ведь приданое за ней, как было договорено с ее родичами, вроде бы дают не бог весть какое богатое. Когда она собралась идти в другой дом - ложиться спать, Улав довел ее до дверей. - Ты одна спишь в горнице Осы? Только ведь, поди, негоже будет, коли я приду к тебе, когда ты уляжешься, - вздохнул он и засмеялся. - Да, это, верно, уж нельзя. - А завтра ночью? Пусть кто-нибудь из служанок ночует с тобой, тогда мы сможем вечером посидеть вдвоем и поговорить. Потом он прижал ее к себе порывисто и застенчиво, да так сильно, что она охнула, поцеловал ее и отпустил. Ингунн не спала в эту ночь, думала о том, что ее ожидает. Но это было так же трудно, как пытаться проложить себе дорогу после обвала, ворочать тяжелые камни, которые ей не под силу даже двинуть с места. Она не смела подумать о том. До сих пор ей удавалось продираться сквозь кромешную тьму, живую, шевелящуюся, полную незримых страхов, а сейчас она увидела перед собою день, но он был серый, безрадостный, как дождливый рассвет среди зимы. И все же ей нужно крепиться, от того, что она сама навлекла на себя, ей не уйти, придется искать пристанище в аду. Она знала, что потеряла все права, стала бесприданницей, еще тогда, когда отдалась Улаву без ведома и согласия законных опекунов, о чем они ей твердили без конца. То, что ее родичи после пожелали дать ей наследство и законные права, они сделали ради Улава, когда сочли, что им лучше всего согласиться на замирение и позволить ему взять ее в законные жены. Как же они обойдутся с нею, когда узнают, что она натворила такое, что Улав не сможет взять ее в жены, - этого она не могла себе представить. Когда они узнают, что она в тягости и отец младенца - человек, с которым им и связываться не стоит, Тейта они отпустят с миром: какой с него прок, а проучить его, так и вовсе сраму не оберешься - люди станут говорить, что она позволила такому соблазнить себя! Нет, сна и помыслить не могла о том, что они сделают с нею и с тем, кого она носит под сердцем. Но уже завтра, а может быть, через два-три дня, она узнает об этом. И как ни трудно ей это представить себе, одно лишь ясно как белый день: когда зазеленеет листва на березках, она будет сидеть с нагулышем на коленях и безропотно покорится всему, что сделают с нею родичи в гневе за то, что покрыла их головы позором и теперь им придется кормить ее и приблудного ребенка. Она всецело покорилась судьбе, и сама уже не могла понять, как это еще вчера думала, что может избавиться от своего бремени. Теперь она уже понимала, что ей не остается ничего иного, как маяться с этим младенцем всю свою жизнь. Она и сейчас не чувствовала к нему ничего похожего на нежность или сострадание, просто знала: он живет в ней, и ей придется это вынести. И лишь при мысли о том, что Тура снова может захотеть забрать ее к себе, она представила себе, как они, двое чужаков, будут жить в усадьбе Хокона, рядом с его богатыми детьми, и в ней на миг проснулось что-то новое - стремление защитить свое чадо. Конечно, кому как не ее сестре и братьям надлежит кормить ее с ребенком. За это возьмутся Хокон с Турой да два ее младших брата, которых она почти не видела в последние годы, когда они повзрослели. Ах, кабы фру Магнхильд сжалилась и позволила ей остаться здесь, в Берге, пока не родится младенец, - неужто и надеяться на это нельзя? "Арнвид..." - подумала она. А вдруг он согласится взять их к себе; он был бы добр к ним обоим. Хоть он и лучший друг Улава, он также друг всякому, кто нуждается в помощи. Может, ей рассказать все Арнвиду?.. Арнвиду, а не Улаву. Он может поговорить с Улавом и Магнхильд вместо нее, и ей не придется бросаться прямо в полымя. Но она знала, что не посмеет сделать это. Как набраться храбрости, чтобы поведать обо всем Улаву, она не знала, но не сказать ему всей правды она тоже не могла. Ей казалось, будто он ее господин, которому она изменила; увидев его, она сразу поняла: после этой встречи с Улавом само собою выйдет, что она упадет на колени перед господом, покается в своем грехе, во всех грехах, что она совершила за свою жизнь. - "Quia peccavi nimis cogitatione, locutione, opere et omissione, mea culpa", - слова эти сами собою слетали с ее языка. Сколько раз она говорила их прежде, преклонив колени перед братом Вегардом, но сейчас они ожили, засверкали, - так темное стекло церковных окон порой