- Ты собираешься уходить? Не останешься со мной на ночь? - Наша ночь - сейчас. Потом, дорогая, придет другой твой муж. Дона Флор вспыхнула. - Нет, нет! Теперь я никогда не смогу ему принадлежать. Никогда, Гуляка! Неужели ты этого не понимаешь? Гуляка довольно улыбнулся. - Не говори так, любимая. Тебе нравится быть честной и серьезной женщиной, я знаю, но зачем себя обманывать? Он тоже твой муж и имеет на тебя такое же право, как я. И знаешь, он мне все больше нравится... Я говорил тебе, что мы прекрасно уживемся втроем... - Гуляка! - Что, моя милая! - Значит, тебя не трогает, что я наставляю тебе рога с Теодоро? - Разве он годится для рогов? - Гуляка провел рукой по своему бледному лбу. - И он и я твои законные супруги. Только он, дурак, мало тобой занимается. А нашу любовь, милая, если хочешь, можно назвать противоестественной, но она законна, так же как и его любовь. Разве я не прав? Мы оба твои мужья. Так кто же кого обманывает? Ты, Флор, обманываешь нас обоих, зато себя ты больше не обманываешь. - Себя? - Я так тебя люблю. - Его вкрадчивый голос отзывается в сердце доны Флор. - Для того чтобы обнять тебя, я преодолел небытие и явился сюда. Но не требуй, чтобы я был одновременно и Гулякой и Теодоро, это выше моих сил. Я могу быть лишь самим собой и давать тебе только любовь, остальное даст тебе он: собственный дом, верность, уважение, деньги и положение в обществе. Без всего этого ты не можешь быть счастливой, но ты не можешь быть счастливой и без моей любви, порочной, изменчивой и пылкой, хотя она и заставляет тебя страдать. Моя любовь так велика, что, и уйдя из этого мира, я все равно существую, я снова тут. Я пришел, чтобы опять наполнить твою жизнь радостью, страданием и наслаждением, но не затем, чтобы все время быть при тебе, как твой теперешний супруг, который хранит тебе верность и делает все в точно определенное время: ходит в гости, в кино и ласкает тебя. Нет, любимая, я не похож на своего благородного коллегу, я существую для того, чтобы зажигать твои потаенные желания и страсти. Он же заботится о твоей добродетели, о твоей чести, о твоем благополучии. Он - твой день, я - твоя ночь. Мы оба твои мужья, твои два лица, твое "да" и твое "нет". Ты можешь быть счастливой только с нами обоими. Когда я был у тебя один, я давал тебе только любовь и ты страдала! С ним ты ни в чем не испытывала недостатка, но страдала еще больше. Сейчас ты достигла гармонии, Флор, такой ты и должна остаться. Тела их горели. - Скорее, любимая, скорее, ночь коротка, и мне скоро пора возвращаться к моей беспутной жизни, а потом наступит время твоего второго мужа, моего компаньона и собрата. Для меня - твоя страсть, твое тайное желание, твое блаженство, для него - остатки твоей любви, заботы о тебе и о твоей добродетели. Это замечательно - я, ты и он. Лучше нам ничего не придумать, все остальное - обман и лицемерие. Почему ты не хочешь этого понять? Ты думаешь, я пришел тебя обесчестить, а между тем я спасаю твою честь. Скажи мне, только откровенно, что случилось бы, если бы не пришел я, твой законный муж? Ты завела бы себе любовника и запятнала свое доброе имя. Помнишь Принца, некоего Эдуардо, известного под кличкой Мощи? Или ты уже забыла, как он торчал под фонарем, а ты пряталась за жалюзи? Если бы я не послал тогда Мирандона, ты, несмотря на траур, изменила бы моей памяти. А сейчас, моя дорогая, не думай ни о чем, настал час любви, и нам ничто не должно мешать. - Гуляка-путаник, Гуляка-еретик и тиран, я готова. 25 На смуглой бархатной груди Зулмиры возлежал Кардозо э Са... Кардозо э Са? Нет ли тут ошибки? Увы, так оно и было, на смену Пеланки Моуласу, королю игры и подпольной лотереи, который распоряжался судьбой правительства и Зулмиры, несколько поспешно пришел Маэстро Абсурда и наслаждался теперь этим чудом природы, хотя и мог показаться на первый взгляд почти лишенным плоти. Как удалось Кардозо э Са добиться столь высокой чести? Очень просто - он прибег к самому обычному попрошайничеству. Пока Пеланки занимался решением своих проблем, ведя переговоры с марсианами, в том числе с Гениальным Вождем - жестоким и прославленным диктатором, которого дотоле не видел ни один человек, наш Кардозо слезно умолял Зулмиру, заискивал перед нею, льстил. И старый как мир способ дал свои плоды. Сначала лишь из научной любознательности он упрашивал показать следы, оставленные пальцами невидимок на "великолепных бедрах амазонки". Зулмира отнекивалась, говоря, что следы уже исчезли. Но Кардозо э Са непременно нужно было ознакомиться со случившимся in loco, это требовала наука. Когда же он добился своего, спешить не стал (поспешность - враг науки) и был вознагражден - бедра превзошли все его ожидания. Зулмира лишь смущенно улыбалась. Ведь Кардозиньо и мужчиной трудно было считать, настолько он был далек от всего земного. - Они напоминают мне горы Марса, - констатировал знаток Вселенной. Удовлетворив свою любознательность в отношении этой части тела Зулмиры, Кардозо, большой ценитель женской красоты, из чисто эстетических побуждений попросил открыть его взору грудь. Воспитанная Пеланки в культе красоты и поэзии, Зулмира не могла отказать столь учтивой просьбе, лишенной каких-либо низменных целей. Маэстро Кардозо э Са желал лишь взглянуть на эти "шедевры Творца", но эстетическое наслаждение оказалось столь сильным, что он тут же потерял голову. Если этот почти бесплотный дух поддался земным соблазнам, что же говорить тогда о Зулмире, обычной смертной женщине? И неизбежное случилось. К тому же, будь Пеланки Моулас пощедрее, он бы вознаградил должным образом нашего астролога и алхимика за его непосильные труды, отдав ему Зулмиру, освободив ее, таким образом, от должности секретаря и оставив за собой лишь приятную обязанность оплачивать весьма значительные расходы этой великолепной девы. Ибо Маэстро Абсурда сдержал слово, спася состояние калабрийца, который раз и навсегда избавился от невезения, путаницы, внесенной в игру марсианами. Так это или иначе, но именно в эти дни Джованни Гимараэнс покинул поле сражения. Он сделал это последним. Первым был Анакреон. Как-то вечером этот седовласый патриарх направил стопы в притон Паранагуа Вентуры, где играли только краплеными картами. Он хотел снова кинуть вызов судьбе, ибо не считал настоящей игрой свои выигрыши. Судите сами: ты берешь фишку, ставишь на определенное число и выигрываешь. Где же тут острые ощущения, где удовольствие? Чем он мог прогневить бога? Разве это игра?! Игра - это когда ты рискуешь, злишься из-за проигрыша, радуешься удаче, напряженно следишь за сумасшедшим бегом шарика рулетки. А сейчас Анакреон даже не смотрел на него, шарик послушно останавливался у числа, на которое он ставил. То же и в картах и в костях. Чем он заслужил такое наказание? Старый Анакреон привык играть честно, риск был для него наслаждением. А теперь? Боже, какой позор! Но судьба послала ему Паранагуа Вентуру. - Мое заведение не казино Пеланки, - сказал тот. - У меня не разгуляешься. Оба рассмеялись. У Вентуры везения было недостаточно, требовалось еще мужество и острый глаз, иначе обыграют в два счета. Но Анакреон в тот вечер не боялся жульничества: ему было важно избавиться от везения, которое приносило только деньги, но не удовольствие. Такова уж была его натура. Аригоф тоже после нескольких дней небывалого выигрыша отправился в "Три герцога", где шла настоящая игра. Несколько дней он пользовался этими деньгами - правду говорят, что легкий заработок портит человека. Вот и Аригоф забросал Терезу подарками: купил ей певчую птицу, порывался даже платить за ее квартиру и за покупки. Однако Тереза воспротивилась этим новшествам, заявив, что Аригоф ставит ее в дурацкое положение, что у нее есть гордость и честь, которую она будет защищать. Подарки еще куда ни шло, но платить за ее квартиру? Это уже чересчур! Она сама в силах содержать свой дом и своего негра. Так Аригоф благодаря Терезе вовремя увидел разверзшуюся перед ним пропасть, поняв вдруг, что ходил в казино не ради игры, а ради денег. Что ж это с ним стало? Тогда он и отправился в "Три герцога", а Тереза снова вернула ему свое расположение. Что касается Мирандона, то мы уже знаем, какую клятву он дал. Он по-прежнему вел беспутную жизнь, любил женщин, кутил, но никогда больше не играл. Он не хотел испытывать судьбу. Джованни Гимараэнс, теперь крупный чиновник и фазендейро, вернувшись в "Палас", не стал, однако, как прежде, заядлым игроком. Сначала он решил, что сколько ни проживет, будет ставить на 17, а деньги вкладывать в земли и пастбища для скота. Однако жена и знакомые осудили его за возвращение к игре, и обаятельный, хотя и консервативно настроенный журналист, предпочел рулетке семью и банковский кредит. Джованни не пошел в притон "Три герцога" или в логово Паранагуа Вентуры, он отправился в свою супружескую постель и опять стал рано ложиться. Несомненно, у него на это были серьезные причины, совсем иные, нежели у Анакреона и Аригофа. Теперь понятно, как развивались события, пока Маэстро Абсурда, достигнув соглашение с марсианами, невинно развлекался с амазонкой. Победа Кардозо э Са отнюдь не поколебала материалистических убеждений упрямого Максимо Салеса. Он стоял на своем: судя по всему, этот мнимый безумец и есть глава шайки, а Зулмира его сообщница. Они давно знают друг друга, давно находятся в преступной связи, а этот старый рогоносец Пеланки ничего не замечает. Другого объяснения происшедшему Салес не находил. Удивительный, необыкновенный Кардозо э Са, Кардозиньо, кто бы мог подумать, что он так опытен в любви? Он знал даже, как любят на других, более цивилизованных планетах, в других галактиках. И с удовольствием преподавал эту приятную науку своей прилежной и любознательной ученице. - Как же они любят друг друга на Сатурне, Кардозиньо? Если у них нет рта, то как они целуются? Если у них нет рук, то как они обнимаются... Маэстро Абсурда раскатисто хохотал. - Сейчас я тебе покажу... Зулмира опасалась, как бы Пеланки не стало известно об их духовной привязанности, мистической близости их родственных душ. Ведь он увидит низкую измену там, где были лишь научное любопытство и эстетическое наслаждение. - А что, если Пекито сейчас войдет и увидит нас? Он может убить, однажды он поклялся... - Я сделаю руками вот так, и мы станем невидимы, - успокоил ее Маэстро Абсурда и приступил к описанию некоторых обычаев обитателей Нептуна. 26 Дона Флор склонилась над лицом Гуляки, которое становилось все более бледным и измученным. - Что с тобою, любовь моя? - Устал... Еле слышный голос, потухший взгляд, исхудавшие руки. Дона Флор приписывала все это той беспорядочной жизни, которую вел Гуляка. Какой организм вынесет такое непосильное напряжение? Когда-то его считали сильным и здоровым, а он свалился в самый разгар карнавала, танцуя в костюме баиянки. Смерть наступила мгновенно. Сердце красивого и веселого молодого мужчины оказалось совершенно изношенным. Когда, растолкав ряженых, прибежала дона Флор вместе с доной Нормой и доной Гизой, она увидела на лице покойного улыбку. Рядом, словно в почетном карауле, стоял Карлиньос Маскареньяс в костюме цыгана, его несравненное кавакиньо молчало; смерть пришла на площадь, звеня бубенцами, ослепляя мишурой нарядов. А сейчас она подкрадывается постепенно. Сначала Гуляка бледнел и худел, потом стал вялый, почти прозрачный, какой-то бесплотный, словно таял на глазах. Сперва дона Флор не придала этому значения, надеясь, что Гуляка просто повел себя легкомысленно, предаваясь мальчишеским выходкам и, возможно, лишь строя ловушку, чтобы посмеяться над ее испугом, подтрунить над ее ужасом. Гуляка не утратил своих старых привычек, он снова стал таким же обманщиком, как и раньше. По словам испуганной доны Розилды: это для него забава. Мать появилась неожиданно, с большими чемоданами. Вероятно, намеревалась долго гостить. Доктор Теодоро принял этот удар молча и, как человек воспитанный, встретил тещу вежливо: "Всегда рады вас видеть у себя". С годами дона Розилда ожесточилась еще больше и, едва приехав, тут же стала кричать на весь дом: - Твой братец тюфяк и размазня! Жена вертит им как хочет, и я отсюда больше не уеду. "О господи, дай мне терпение..." - молилась дона Флор, а доктор Теодоро потерял всякую надежду. Перед столь чудовищной угрозой у него было только два выхода: либо отравить тещу, но для этого у него не хватит мужества, либо ждать чуда, но в наше время чудес, как известно, не бывает. Однако тут доктор Теодоро глубоко заблуждался, и в этом ему очень скоро предстояло убедиться. Менее чем через сутки после приезда дона Розилда неслась на пароход так, будто кто-то кусал ее за пятки. Может, это был Сатана или Люцифер, а может, Вельзевул, Демон или Черт, кто знает, но вероятнее всего, самый страшный из всех дьяволов, который, к несчастью, стал когда-то ее зятем. Он таскал дону Розилду за волосы, а один раз даже сшиб с ног, шептал ей ругательства, грозил надавать оплеух и пинков. - В вашем доме водятся привидения! Моя нога больше сюда не ступит... - заявила она, укладывая чемоданы. "Чудо свершилось, значит, чудеса еще существуют..." - смиренно подумал доктор, считая себя недостойным такого благодеяния. - Этот шалопай хотел меня убить... - прокричала дона Розилда на прощание. - Она выжила из ума... - поставил диагноз доктор Теодоро. Дона Флор улыбнулась, но не стала возражать доктору, а только подмигнула Гуляке, который, стоя в дверях, хохотал. С каждым днем он делался все прозрачнее, дона Флор могла даже видеть сквозь него. - Ах, любимый, ты таешь на глазах... Впервые у Гуляки не было сил для объятий, он был смущен и растерян. Куда девалась его страсть, его дерзость? - Меня уводят отсюда, дорогая... Может быть, я не нужен тебе больше? Ведь пока ты меня любишь, пока я тебе нужен, пока ты думаешь обо мне, я буду здесь, с тобой. Что ты сделала, Флор? Дона Флор вспомнила про эбо. Хорошо, что кума Дионизия предупредила ее. Она сама во всем виновата, сама обратилась к жрецам, умоляя взять Гуляку обратно в царство смерти. - Это колдовство... - Колдовство? - Голос Гуляки еле слышался. Она рассказала ему все, что произошло в субботний вечер: когда она уже была в его объятиях, по ее поручению Дионизия Ошосси обратилась к Диди, и тот взялся за дело. - Что ты натворила, Флор, мой цветок? - Я хотела спасти свою честь... Однако это не помогло: Гуляка оказался сильнее заклинаний Диди. Дона Флор хотела все отменить, но было уже поздно, кровь пролилась, жертвоприношения были сделаны. - Ты меня отсылаешь туда, откуда я явился, и я должен уйти. Моя сила - это твое желание, мое тело - это твоя страсть, моя жизнь - это твоя любовь, если ты меня разлюбила, я исчезаю... Прощай, Флор, я ухожу, все кончено. 27 Исчез Гуляка, жертва в схватке богов, добыча заклинаний. Это твой последний шанс, дона Флор, твоя последняя возможность спасти честь и добродетель, столь важные для тех, кто тебя окружает. У тебя еще остается лазейка: эбо, заказанный Дионизией и изготовленный Диди, хотя не так-то легко колдовством спасти нравственность, добродетель и устои цивилизованного общества. Но что делать, если нет другого выхода? Самое главное, дона Флор, ты восстановишь свою честь перед богом и перед своей совестью, сама придешь с повинной. К счастью, перед людьми тебе не в чем оправдываться, потому что они ничего не знают о твоем дурном поступке. Если ты дашь Гуляке уйти, ты быстро забудешь эти безумные ночи, они покажутся тебе сном, бредом, галлюцинацией или просто пустыми мечтами в часы праздности. Ты ни в чем не виновата, дона Флор, и будешь жить в мире со своим мужем и своей совестью. Это твой последний шанс, забудь Гуляку, докажи, что ты честная женщина! Что ты делаешь, дона Флор, и хватит ли у тебя сил для этого? Зачем освобождать его из небытия? Но без его любви я не смогу жить. Лучше умереть вместе с ним. 28 Город взлетел на воздух, и часы показали одновременно полдень и полночь в войне святых: жрецы, собравшиеся похоронить мятежного Гуляку, с его любовью, ополчились на Эшу, который один защищал его. Молния, гром, буря, сталь скрежещет о сталь, льется черная кровь. Встреча произошла на перекрестке последней дороги, на границе небытия. Из вод океана вышла Йеманжа вся в голубом, с ее длинных волос струится пена, серебряный хвост опутан зелеными водорослями и темными спрутами. Металлическим веером она отогнала ветры смерти, армия рыб приветствовала ее на своем немом языке... Леса склонились перед охотником Ошосси, который утром скакал на вепре, ночью - на белой лошади, а на рассвете - верхом на Дионизии, самой красивой из его дочерей, самой любимой. И где бы он ни проезжал, все живое умирало. Огромная змея Ошумарэ поползла по мосту радуги, за ней ползли другие змеи - гремучие и жарараки. Они вонзили конец радуги в Гуляку, но тот устоял, и навстречу ему вышла прекрасная девушка. Эшу трезубцем проткнул радугу, и Ошумарэ свернулась кольцом, засунув хвост себе в пасть... Тогда выступила Омолу со своей жуткой армией болезней: черной оспой, проказой, трахомой, - и наслала на Гуляку чахотку и чуму, а затем лишила его зрения и слуха. С серебряным копьем в руке своей танцующей походкой прошествовал Ошала. Перед ним все склонились. Потом появилась Янсан, повелительница мертвецов, богиня войны. От ее крика все онемели, и сердце Гуляки разорвалось. Жрецы шли сомкнутыми рядами, бряцая оружием и потрясая древними законами, все они сплотились против Эшу и отправились на последнюю, решительную схватку. Тогда все на свете перепуталось: по морю плавали дома, маяк Барры и замок Униона; Морской форт оказался на Площадке Жезуса, в садах вырастали рыбы, на деревьях зрели звезды. Часы Дворца показали страшный час. Встала заря из комет, а луна упала на рощи манговых деревьев, влюбленные подобрали ее и в ней отразились их поцелуи. Закон и предрассудки защищала армия под командованием доны Диноры и Пеланки Моуласа. Любовь и поэзию защищал Кардозо э Са, возлежащий на груди Зулмиры. Ему помогал Дьявол, и в двадцать два часа тридцать шесть минут рухнули порядок и феодальные традиции. От прежней морали уцелели лишь остатки, которые выставили в музее. Однако крик Янсан заставлял людей трепетать в смертельном страхе. От Гуляки остался лишь серый дымок, кучка пепла и сердце, разбитое в сражении. Только и всего. Настал конец Гуляке и его страстям. Где это видано, чтобы покойник предавался любви на железной кровати? В схватке наступил перелом. Эшу дрался из последних сил, окруженный со всех сторон - пути к отступлению были отрезаны. Гуляка снова лежал в своем дешевом гробу, в своей глубокой могиле. Прощай, Гуляка, прощай навсегда! И вдруг по воздуху пронеслась женская фигура. Это, прорвавшись сквозь самые страшные запреты, преодолев расстояние и лицемерие, летела дона Флор. Ее стон заглушил крик Янсан как раз в ту минуту, когда Эшу уже катился вниз по склону, а поэт сочинял эпитафию для Гуляки. На земле разгорелся костер, в котором сгорело время лжи. 29 В ясное, прохладное воскресное утро завсегдатаи бара Мендеса на Кабесе смотрели, как по улице идет нарядная дона Флор, под руку со своим мужем. Супруги направлялись в Рио-Вермельо, где тетя Лита и дядя Порто ожидали их завтракать. Скромно опустив глаза, как и подобает серьезной замужней женщине, дона Флор отвечала на почтительные приветствия. Сеу Вивалдо, оглядев дону Флор, заключил: - Никогда бы не подумал, что Доктор Касторка окажется таким прытким... - Да, этот фармацевт многим даст сто очков вперед... - вмешался торговец святыми Алфредо. - Вы только взгляните, как она хороша, просто прелесть! Лакомый кусочек, ничего не скажешь, и, судя по всему, очень довольна жизнью. У нее вид женщины, которая завела себе любовника и наставляет рога мужу... - Не говорите глупостей! - вступился за дону Флор Мойзес Алвес, проматывающий состояние какаовый плантатор. - Если и есть в Баии честная женщина, так это дона Флор. - А я разве возражаю? Я просто хочу сказать, что этот доктор только прикидывается святошей. Я преклоняюсь перед ним - никогда не думал, что он справится с такой красоткой. - И, восхищенно глядя на дону Флор, сеу Вивалдо добавил: - Посмотрите только на ее бедра! Такое впечатление, будто кто-то их гладит... Счастливец этот доктор... Идя под руку с счастливцем мужем, дона Флор нежно улыбается. Ах, этот Гуляка, летает вокруг нее и ласково касается ее груди и бедер, словно легкий утренний ветерок! В это светлое воскресное утро дона Флор идет по улице, довольная обоими своими мужьями. На этом кончается история доны Флор и двух ее мужей, рассказанная во всех подробностях, история веселая и грустная, как сама жизнь. И история эта, хотите верьте, хотите нет, действительно произошла в Баии, где невероятное ни у кого не вызывает удивления. А если вы сомневаетесь, спросите у Кардозо э Са, он скажет вам, правда это или нет. Найти его можно на Марсе или в бедных кварталах города. ЖОРЖИ АМАДУ, ДОНА ФЛОР, ДРУГИЕ... Спустя год после появления в Бразилии первого издания романа "Дона Флор и два ее мужа", героиня которого уже завоевала читательские симпатии и заслужила единодушное признание критики, Жоржи Амаду в беседе с пишущим эти строки говорил: "На страницах произведения я описываю народную жизнь в Баие - там, где, кстати, сейчас живу и где, между прочим, родился. История доны Флор позволила мне воссоздать картину быта к нравов моих земляков, рассказать о крупных социальных и о самых простых человеческих проблемах, затрагивающих каждого. Народ действует в этом романе как сила, которая может выдержать удары судьбы; лишь народ способен оказать сопротивление и изменять ход событий". "Вместе с тем, - подчеркнул писатель, - мне хотелось написать сатирическое произведение, изобличающее нашу мелкую и среднюю буржуазию. Хотелось показать столкновение разных сил. И, видимо, мне удалось коснуться каких-то злободневных, жгучих вопросов нашей внутренней жизни, потому что бразильские читатели не остались равнодушными к моей книге, очень горячо откликнулись на выход романа в свет, даже назвали его подлинно бразильским романом"*. (* См. "Жоржи Амаду, его герои, его друзья". - "Иностранная литература". 1968, Э 4, с. 260-261.) Поясняя успех романа в Бразилии (с 1966 года и по настоящее время выдержавшего на родине автора почти четыре десятка переизданий), Жоржи Амаду заметил: "Я тоже задумывался над этим, и мне представляется, что наши читатели уже устали от произведений, в которых нет никаких горизонтов, нет перспектив, зато царят безнадежность, отчаяние, тоска. Ведь и нашу нынешнюю жизнь в Бразилии не назовешь улыбающейся". В связи с этим высказыванием Жоржи Амаду, очевидно, следует напомнить, что писатель работал над романом "Дона Флор и два ее мужа" - и книга вышла - в трагичнейший период истории Бразилии: ультраправая военщина, совершив при поддержке империалистических кругов Соединенных Штатов в 1964 году государственный переворот, захватила власть в стране. Реакционной диктатурой был установлен режим жесточайшего террора, развернут поход против национальной культуры - преследовались прогрессивные писатели, ученые, деятели искусств; арестованных патриотов подвергали изуверским пыткам, военные трибуналы осуждали обвиненных в "подрывной" деятельности на многие годы тюрьмы, лишали гражданских прав; проводились массовые конфискации и уничтожение книг в библиотеках. Неудивительно, что на предыдущем романе Амаду, "Пастыри ночи", издательство поостереглось, по понятным причинам, указать полные выходные данные - прошло всего четыре месяца после переворота! Да и в романе "Дона Флор и два ее мужа" нельзя не заметить, что автор порой предпочитает иносказание или недоговоренность в политических оценках и в кое-каких характеристиках; само действие романа отнесено к несколько неопределенному времени: где-то между 1925 и 1935 годами. "И вот со страниц романа, - продолжал писатель, - в нашу бразильскую повседневность шумно вторгается дона Флор - жизнерадостная, весьма острая на язычок, очень естественная; как сущая баиянка, она искренна, непосредственна, ее оптимизм - это не что-то надуманное. Откровенно признаться, дона Флор, как и в свое время Габриэла, задала мне много работы. При всей своей внешней несерьезности, простоватости, подчас наивности она очень сложный человек. И мне пришлось долго работать над ее образом, как, впрочем, и над образами других героев романа. Все они - живые люди, с которыми я встречался на улицах Салвадора да Баия... В моем романе речь идет о самых простых, обычных, естественных вещах - о любви и труде, о хлебе и мечтах. В жизни каждый сталкивается ежедневно с теми проблемами, о которых говорится в романе, но не каждый вдумывается в философское значение этих проблем, а ведь мудрое кроется и за покрывалом простоты..."*. (* "Жоржи Амаду, его герои, его друзья". - "Иностранная литература", 1968, Э 4, с 261.) На крутых берегах Баия де Тодос ос Сантос - Бухты Всех Святых - амфитеатром раскинулся Салвадор да Баия, он же зачастую называемый только Салвадором или только Баией, главный город одноименного штата, а в далеком прошлом - первая столица Бразилии. Здесь обитают персонажи романа "Дона Флор и ее два мужа". Здесь - в этом живописнейшем двухъярусном городе, "родившемся в море и взобравшемся на гору", с прихотливо извивающимися улочками и улицами, то вздымающимися по склонам, то ниспадающими к бирюзовым водам залива, близ которых хозяйничают юные беспризорники - "капитаны песков". В городе дворцов и трущоб, молчаливых старинных крепостей и шумливых, необычайно пестрых рынков, где торжественно колдуют прославленные чернокожие кулинарки. В городе множества церквей и монастырей, благостно покоящихся меж кокосовых пальм, и разнокалиберных злачных мест и игорных домов, где азарт соседствует с преступлением. В городе, давшем стране выдающихся творцов национальной культуры и неотделимо связанном с древним мистическим негритянским культом, оставшимся от времен рабства. Сказочной красоты Салвадор воспет прозаиками и поэтами, народными сказителями и многоопытными мореходами, - тому, кто хоть раз видел его, как и автору этих строк, невозможно забыть фантастическое буйство красок, созданных природой и человеком. Легко представить, почему Даниэль Дефо направлял сюда Робинзона Крузо, бежавшего из алжирского плена, и почему Робинзон загорелся желанием остаться тут навсегда. Но... заглянем в "Путеводитель по улицам и тайнам Баии Всех Святых", впервые опубликованный в 1945 году и к настоящему времени переизданный тридцать раз (в последних изданиях текст в значительной степени переработан и дополнен): "А где же правда, когда речь заходит о городе Баия? Никогда достоверно не узнаешь, что в этом городе правда, а что вымысел. В его поэтической таинственности и в его драматической нищете правда и вымысел смешиваются... И в этом своеобразном путеводителе увидишь не только прелестную оранжевую кожуру апельсина, но и разглядишь попорченные апельсинные дольки, отвратительные на вкус. Такова и Баия - смесь очарования и страдания, изобилия и голода, задорного смеха и скорбных слез... Праздник и траур". Свидетельство неоспоримо - оно принадлежит одному из авторитетных знатоков Салвадора, влюбленного в этот город, сопереживающего невзгоды всего баиянского края, близко к сердцу принимающего судьбы своих земляков. Да, и эти слова писал Жоржи Амаду, отнюдь не сторонний наблюдатель, с чувством большой душевности заявивший: "Несправедливо, что столько нужды таится в такой красоте... В какой-нибудь из дней ты, быть может, еще вернешься сюда, а мы уже преобразуем этот мир, и лишь радость, здоровье и достаток станут присущи бессмертной красоте Баии"*. (* Jorge Amado. Bahia de Todos os Santos, guia de ruas e misterios. - Editora Record, Rio de Janeiro, 1977, pp. 10-11.) Этому краю, людям, труженикам Баии посвящено большинство произведений Жоржи Амаду, составляющих его знаменитый "баиянский цикл". На земле Баии, близ городка Ильеус, что на юге штата, в семье владельца скромной плантации деревьев какао 10 августа 1912 года родился будущий писатель. На земле Баии, в Салвадоре, пятнадцатилетний Жоржи, сбежав из иезуитского колледжа, в интернат которого его зачислили родители, оставшиеся в Ильеусе, поступил на работу в редакцию газеты "Диарио да Баия" в качестве репортера полицейской хроники. А за плечами худощавого подростка, помимо учебы экстерном в другом колледже, уже был "лучший университет", как потом назовет романист годы, проведенные "на свободе улиц города Салвадора да Баия, среди людей порта, рынков и ярмарок, на соревнованиях по капоэйре, на народных празднествах, на мистических церемониях культа кандомблэ и на папертях вековых церквей"*. А до этого юному беглецу от отцов-иезуитов довелось в течение нескольких месяцев вместе с какими-то бродягами, случайными попутчиками пересечь засушливые, полупустынные равнины штата Баии, чтобы добраться до соседнего штата Сержипе, где жил его дед. Приключения и злоключения в пути, перенесенные лишения и испытания, непосредственное знакомство с обитателями глуши, с жизнью "низов" будут так или иначе отражены впоследствии на страницах романов Амаду. (* "Jorge Amado, povo e terra". Ed. Martins, Sao Paulo, 1972, p. 8.) В редакции салвадорской газеты "О жорнал" он сближается с молодыми литераторами Диасом да Костой, Эдисоном Карнейро, Сосиженесом Костой, Кловисом Аморимом, с другими. Вместе с Диасом да Костой и Эдисоном Карнейро он напишет повесть, печатавшуюся в газете под названием "Король", затем вышедшую отдельным изданием под названием "Ленита" и в конце концов вычеркнутую соавторами, посчитавшими ее незрелой, из библиографии своих произведений. Соавторы "Лениты" принадлежали к созданному ими сообща ровесниками литературному объединению, наименованному дерзко - "Академия Мятежных". Это была не только дань памяти существовавшему в Салвадоре в 1724 году кружку поэтов, известному как "Бразильская академия Забытых", и возникшей здесь же спустя тридцать пять лет "Академии Возрожденных", где собратья по перу попытались не ограничиваться чтением друг другу стихов и взаимными восхвалениями, но и начали, пока что робко, затрагивать темы духовной, политической эмансипации от португальского колониального гнета. "Академия Мятежных" в Салвадоре конца двадцатых годов нашего века появилась в момент напряженного положения в Бразилии, переживавшей острый политический и экономический кризис: резко усилились социальные противоречия, вспыхивали восстания, выливавшиеся в вооруженную борьбу народных масс против реакционного буржуазно-олигархического режима. "Мое поколение, всплывшее на волне народного вооруженного движения, - говорил Жоржи Амаду в 1961 году на торжественном заседании Бразильской академии литературы, принимавшей его в число "сорока бессмертных", - сочло необходимым вымолвить свое слово, подсказанное суровой действительностью и глубокой надеждой. Мы видели нашу страну и наш народ, у которого были отняты его богатства, присвоенные алчными чужеземными хищниками, величие которого было унижено, - и наши сердца переполнялись болью и горем. Мы должны были проломить все стены, чтобы разнеслось эхо нашего слова, нашего решительного протеста. Мы взяли в руки еще несовершенное наше оружие и выступили в поход против всего, что нам казалось олицетворявшим прошлое, включая и Бразильскую академию литературы..."*. (* "Jorge Amado, povo e terra". Ed. Martins, Sao Paulo, 1972, pp. 4, 7.) Завоевавший всемирную славу писатель, единогласно принятый в члены Бразильской академии литературы, в стенах которой за истекшее время произошли серьезные перемены, вспоминал пору своей юности, когда салвадорские бунтари вкупе с ним "первой и не терпящей отлагательств целью поставили: ликвидировать Бразильскую академию литературы, заменив ее "Академией Мятежных". Кое в чем "мятежников" можно было понять, в бразильской литературе тех давних лет - за известными исключениями - доминировала тенденция "бегства от действительности"; деятельность национальной академии литературы, замыкавшейся в своей раковине и отстранявшейся от требований эпохи, характеризовалась элитарностью; некоторые академики-пуристы, не считаясь с особенностями народного португальского языка в Бразилии, продолжали пребывать на позициях так называемого португальского классицизма, привнесенного в колониальный период. "Все-таки я не думаю, что существование "Академии Мятежных" было бесполезным и неплодотворным, - отмечал Жоржи Амаду. - Литературная атмосфера определялась господством закоснелого консерватизма... Пустая риторика душила творческие устремления и сводила на нет благородные баиянские традиции литературы, обращенной к важнейшим проблемам, к делу народа... пустословие, доведенное до высшего предела скрывало отсутствие идей... Мы же выступали за литературу, отражающую действительность, выражающую чаяния народа"*. (* "Jorge Amado, povo e terra". Ed. Martins, Sao Paulo, 1972, p. 7.) Нет сомнения, что относительно быстро угасшее выступление "Мятежных", вдохновлявшихся "благородными баиянскими традициями" великих предшественников в Баие - поэта XVII века Грегорио де Матоса Герры, прозванного колонизаторами "Зевом ада" за его сатирические стихи, бичевавшие португальских чиновников, клерикалов, изобличавшие язвы общества, или поэта XIX века Антонио де Кастро Алвеса, певца свободы, - было искренним при всей наивной непосредственности юных "академиков". И, конечно, это выступление не могло не сказаться на формировании сознания его участников, прежде всего Жоржи Амаду. "Грегорио де Матос Герра и Антонио де Кастро Алвес - наши духовные отцы. Столь разные и столь одинаковые. У обоих та же убежденность в том, что литература - это решающее оружие народа", - писал Амаду в "Путеводителе по улицам и тайнам Баии". Унаследовав такую же убежденность, Жоржи июньским днем 1930 года распростится с Салвадором, с "Академией Мятежных" и отправится в Рио-де-Жанейро, чтобы пополнить свое образование. А путь в Рио приведет его в большую литературу, к мировой известности. В Рио-де-Жанейро студенту факультета права столичного университета Жоржи Амаду вскоре посчастливилось установить связи с писателями, принадлежащими к новому поколению бразильской литературы. Кругозор восемнадцатилетнего баиянца намного расширился. Посещая лекции, он возобновляет работу в периодической печати. В газете "А маньян", которой руководил писатель-коммунист Педро Мотта Лима, публикуются статьи юноши по вопросам внутриполитического положения. С каждым днем ситуация в стране накалялась все более и более - в канун президентских выборов разгорелась ожесточенная борьба за власть между двумя соперничавшими буржуазно-помещичьими группировками, завершившаяся государственным переворотом, в результате которого, при поддержке США, президентом стал Жетулио Варгас, представлявший главным образом националистическую среднюю и мелкую буржуазию. Под руководством Всеобщей конфедерации трудящихся, созданной незадолго до этого по инициативе Бразильской коммунистической партии, развертывалось движение народных масс в защиту демократии, за национальную независимость от иностранного империализма. В сложных условиях Жоржи Амаду пишет свое первое самостоятельное произведение - "Страна карнавала", и уже в конце 1930 года - прошли какие-то месяцы после его приезда в столицу - читает своим друзьям рукопись этого романа. Молодой автор далек от мысли рекламировать знаменитые бразильские карнавалы - действие книги происходит на плантациях какао юга штата Баия, в Салвадоре и в Рио-де-Жанейро: написал он о том, чему был очевидцем. Неискушенному романисту, еще искавшему свой сталь и средства выражения, что-то можно было поставить в укор, но, каковы бы ни были слабые стороны книги (остающейся единственной среди произведений Амаду, перевод которой на другие языки автор не разрешает), она произвела на ознакомившихся с ней такое впечатление, что один из литераторов немедля передал рукопись в издательство. На следующий год "Страна карнавала" вышла из печати. Издательское вступление гласило: "Эту книгу не следует рассматривать таким же образом, как другие художественные произведения. Прежде всего - это впечатляющее свидетельство того, что мы, бразильская молодежь, собой представляем. У автора - лишь начало... Однако люди, действующие в книге, не символические персонажи..."*. В первом романе Амаду уже явственно проступали чувства солидарности с эксплуатируемыми, бесправными, лишенными надежд анонимными жертвами помещичьего произвола, с "низами" капиталистического мира. "Начиная со "Страны карнавала", все мои произведения рождены, сформировались в гуще бразильского народа, среди людей Баии"**, - скажет писатель спустя многие годы. Успех "Страны карнавала" побудил издательство без промедления выпустить второе издание (за полвека, истекшие со дня выхода в свет романа, он переиздавался в Бразилии тридцать восемь раз). (* Alvaro Sаlеma. Jorge Amado, о homem e a obra. Publi-cacoes Europa - America, Lda., Lisboa, 1982, p. 30. ** Ernesto Gonzalez Bermejo. Jorge Amado, lucha y fiesta del pueblo. "El Nacional", Caracas, 18 de julio de 1976.) Минул год. Посетив накоротке родной Ильеус, где он по-новому - не детскими глазами - пригляделся к окружающему, Жоржи по возвращении в Рио работает над романом "Какао", опубликованном в 1933 году. На этот раз критики разошлись в оценках: одни приветствовали появление романа, другие метали копья в адрес автора. Более того, роман "Какао" оказался первой из книг Амаду, заслужившей внимание... полиции! По ее строжайшему предписанию книготорговцы обязаны были изъять из продажи книгу. Полицейские меры вызвали шумную огласку в печати, пришлось вмешаться члену правительства Варгаса, влиятельному министру Освалдо Аранье, который потребовал от начальника полиции и департамента "охраны социального и политического порядка" отменить приказ. В итоге - возрос читательский интерес к роману, издательство поспешило напечатать увеличенный тираж. В отличие от "Страны карнавала", где еще ощущались нерешительные поиски путей как автора, так и персонажей книги, роман "Какао" - "оружие народа", если вспомнить приведенное выше высказывание Амаду. По суждению прогрессивных бразильских критиков, этим романом открылось новое направление в развитии национальной литературы, а сам Жоржи Амаду выдвинулся на первый план в литературной панораме. Повествуя о тяжелой жизни закабаленных на плантациях какао, писатель смело встал на их сторону. "Когда же наступит день вашего освобождения?" - Вопрос автора звучит со страниц романа призывом начинать борьбу за права сельскохозяйственных рабочих, борьбу против латифундистов. Постепенно пробуждается классовое сознание у героев романа "Какао", во введении к которому автор посчитал нужным указать: "Я попытался в этой книге с минимумом литературного вымысла ради максим