ась по сторонам. Потом, подойдя к холщовому мешку, висевшему на стене, вынула оттуда длинные ножницы, держа их словно кинжал. - Я заколю его, - произнесла она вслух. - Он захотел быть голосом зла, и я его убью, А когда он будет мертв, что-то надломится во мне, и я тоже умру. Это будет освобождением для всех нас. В девические годы, до замужества с Томом Уиллардом, Элизабет создала себе в Уайнсбурге сомнительную репутацию. У нее была, как говорится, ╚тяга к театру╩. Она носила кричащие платья и показывалась в них на улицах в обществе постояльцев из гостиницы отца, которых заставляла рассказывать о жизни в больших городах, откуда они приехали. Однажды она поразила весь город, надев мужской костюм и проехав на велосипеде по Мейн-стрит. Высокая смуглая девушка в те дни еще плохо разбиралась в своих чувствах. В ней жило сильнейшее беспокойство, и оно проявлялось двояко. Во-первых, было тревожное стремление к перемене, к какому-то большому, важному сдвигу в жизни. Именно это чувство влекло ее на сцену. Она мечтала о том, чтобы присоединиться к какой-нибудь труппе и странствовать по свету, постоянно видеть новые лица и отдавать нечто свое всем людям. Иногда по ночам эта мысль доводила ее до безумия, но когда она пыталась говорить о себе с актерами театральных трупп, приезжавших в Уайнсбург и останавливавшихся в гостинице ее отца, это ни к чему не вело. Они, видно, не понимали ее, и даже тогда, когда ей удавалось заставить их почувствовать хотя бы частицу владевшей ею страсти, они только смеялись. - Наша жизнь совсем не такая,- говорили они, - она так же бледна и скучна, как и здешняя жизнь. И ничего она вам не даст. Совсем иначе получалось с коммивояжерами, когда она прогуливалась с ними, а позже - с Томом Уилдардом. Они как будто всегда понимали и сочувствовали ей. В боковых улицах городка, в темноте под деревьями, они брали ее за руку, и она думала, что нечто не высказанное ею находит себе исход и сливается с чем-то не высказанным ими. Но ее беспокойство проявлялось и на иной лад. Когда оно пришло, она почувствовала себя на время облегченной и счастливой. Она не осуждала мужчин, которые гуляют с ней, как позже не осуждала и Тома Уилларда. Всегда бывало одно и то же: начиналось с поцелуев и кончалось - после странных и бурных ощущений - умиротворением, а затем слезами раскаяния. Всхлипывая, она прикрывала ладонью лицо мужчины и при этом думала всегда об одном и том же. И если даже он был широкоплечим и бородатым, все равно он вдруг становился для нее маленьким мальчиком. И она удивлялась, отчего и он не плачет вместе с ней. В своей комнате, запрятанной в углу старого дома, Элизабет Уиллард зажгла лампу и поставила ее на туалетный столик возле двери. Ей пришла в голову новая мысль. Она направилась к шкафу, вынула оттуда небольшую коробку, и поставила ее на стол. В коробке лежали принадлежности для грима; их оставила в числе других вещей какая-то театральная труппа, которую судьба забросила в Уайнсбург. Элизабет Уиллард решила стать прекрасной. Волосы у нее были все еще черные, а их густая масса была заплетена в пышные косы, уложенные вокруг головы. В ее воображении начала обрисовываться сцена, которая должна была разыграться внизу, в конторе. Не призрачная, изможденная фигура предстанет перед Томом Уиллардом, а нечто неожиданное и поразительное. Высокая женщина со смуглыми щеками, с волосами, спадающими всей тяжестью на плечи, сойдет по лестнице в контору на глазах у потрясенных жильцов. Она будет безмолвна и свершит свое дело быстро и грозно. Как тигрица, детенышу которой грозит опасность, появится она из тени, бесшумно скользнет вперед, держа в руке зловещие длинные ножницы... С заглушенным рыданием Элизабет Уиллард погасила настольную лампу и теперь стояла в темноте, слабая и дрожащая. Исчезла сила, поддерживавшая каким-то чудом ее тело, женщина покачнулась, ухватилась за спинку кресла, в котором провела столько долгих дней, глядя поверх оцинкованных крыш на главную улицу Уайнсбурга. В коридоре раздались шаги, и на пороге показался Джордж Уиллард. Сев на стул рядом с матерью, он заговорил: - Я собираюсь уехать, - сказал он. - Не знаю, куда я направлюсь, чем буду заниматься, но только я уеду. Женщина в кресле ждала, содрогаясь. Ее охватил внезапный порыв. - Думаю, что тебе следует пробудиться, - сказала она, - Ты, верно, и сам так считаешь? Поедешь в большой город и будешь там зашибать деньги? По-твоему, тебе надо стать дельцом - проворным, шикарным и ловким? Она ждала, содрогаясь. Сын покачал головой. - Кажется, я не сумею объяснить это тебе так, чтобы ты поняла, а как бы я этого хотел! - серьезно промолвил он. - Отцу я даже не могу заикнуться об этом. Да и не пытаюсь, это бесполезно. Не знаю, чем я там займусь Просто мне хочется уехать, посмотреть на людей, поразмыслить. Тишина окутала комнату, где сидели рядом юноша и женщина. Опять, как и в другие вечера, они почувствовали смущение. Спустя некоторое время юноша снова попытался заговорить: Пожалуй, это будет через год или два, не раньше; но я уже думаю об этом, - сказал он, вставая и направляясь к двери. - Отец говорил со мной так, что я наверняка должен буду уехать. - Он нащупал дверную ручку. Молчание в комнате стало для женщины невыносимым. Ей хотелось закричать от радости, порожденной словами сына, но выражать свою радость стало для нее недоступным. - Пошел бы ты погулять с друзьями. Слишком много ты сидишь дома, - сказала она. - Да, я сам думал немного пройтись, - ответил сын, неловко выходя из комнаты и закрывая за собой дверь. ФИЛОСОФ Перевод Е.Танка Доктор Персивал был крупный мужчина, желто-рыжие усы скрывали опущенные уголки его рта. Он постоянно носил грязную белую жилетку, из карманчиков которой торчало несколько длинных и тонких темных сигар. Зубы у него были черные, неровные, и что-то странное творилось с его глазами: веко на левом глазу дергалось; оно то стремительно опускалось, то опять подскакивало, как если бы это веко было оконной шторой и кто-то, заключенный внутри докторской головы, шалил со шнурком. Доктор Персивал питал расположение к одному юноше, Джорджу Уилларду. Началось это, когда Джордж уже год сотрудничал в газете ╚Уайнсбургский орел╩, и знакомство было всецело делом доктора. Как-то под вечер Уил Хендерсон, владелец и редактор ╚Орла╩, направился в салун Тома Уилли. Он прошел переулком и, пробравшись в салун через заднюю дверь, занялся напитком, который представлял собой смесь тернового джина с содовой водой. Уил Хендерсон был сластолюбив и уже достиг сорокапятилетнего возраста. Он воображал, что джин возвращает ему молодость. Как большинство чувственных людей, он любил поговорить о женщинах и теперь на целый час застрял в салуне, чтобы посплетничать с Томом Уилли. Содержатель салуна был широкоплечий, коренастый человек с удивительно странными руками. Яркие родимые пятна, какие иногда багровеют на лицах мужчин и женщин окрашивали пальцы и тыльные части рук Тома Уилли. Разговаривая с Уилом Хендерсоном у стойки бара, он все время потирал руки. И по мере того как он все больше и больше возбуждался, его пальцы становились все краснее. Казалось, будто его руки недавно погружались в кровь, которая успела высохнуть и потускнеть. Пока Уил Хендерсон стоял в баре, разглядывая эти красные руки и болтая о женщинах, его помощник Джордж Уиллард сидел в редакции ╚Уайнсбургского орла╩ и слушал доктора Персивала. Доктор Персивал появился сейчас же после ухода Уила Хендерсона. Можно было подумать, что доктор следил из окна своего кабинета и видел, как редактор шел по переулку. Войдя с крыльца и выбрав себе кресло, он закурил одну из своих длинных сигар и, закинув ногу за ногу, начал разговор. Он, видимо, старался убедить юношу в преимуществах некоей линии поведения, которую сам доктор не мог ясно определить. - Если вы не слепой, вы видите, что у меня очень мало больных, хоть я и называю себя врачом, - начал он. - На то есть причины. Это не случайно и вовсе не означает, что я знаю медицину хуже, чем кто-либо другой в этом городе. Но я не желаю иметь пациентов. Причину, видите ли, не так легко обнаружить. Она в моем характере, в котором, если вдуматься, много странных черт. Не знаю, почему мне хочется говорить об этом с вами. Ведь я мог бы и помолчать, чтобы иметь больше веса в ваших глазах. Мне хочется, чтобы вы мною восхищались, - это так. А почему - не знаю сам. Оттого я и болтаю. Забавно, не правда ли? Иногда доктор принимался рассказывать длинные истории о себе. Юноше эти истории казались правдивыми и полными значения. Он и в самом деле начал восхищаться этим тучным, неряшливым человеком и под конец дня, когда Хендерсон уходил, с живым интересом ожидал прихода доктора. Доктор Персивал жил в Уайнсбурге уже около пяти лет. Он приехал из Чикаго пьяный и начал с того, что подрался с носильщиком Элбертом Лонгуортом. Драка вышла из-за какого-то сундука и окончилась тем, что доктор был арестован. Когда его выпустили, он снял комнату над мастерской сапожника, в нижнем конце Мейн-стрит, и повесил табличку, оповещавшую, что он врач. Хотя к нему обращалось очень мало больных, да и те - бедняки, неспособные платить, у него, как видно, были средства к жизни. Спал он в своей приемной, невыразимо грязной, а обедал в закусочной Биффа Картера, в маленьком стандартном доме напротив станции. Летом там было полно мух, и белый передник Биффа Картера казался грязнее, чем пол закусочной. Но доктору Персивалу было все равно. Он входил в закусочную и клал на стойку свои двадцать центов. - Подавайте что хотите, - говорил он, посмеиваясь. - Можете использовать продукты, которых вам иначе не сбыть.- Мне это безразлично. Я, видите ли, избранная натура. Может ли меня интересовать, что я ем? Истории, которые доктор Персивал рассказывал Джорджу, были все без начала и конца. Порой юноша думал, что они, наверное, выдуманные, сплошная ложь. А потом снова убеждал себя, что в них заключена чистейшая правда. - Я был репортером, как и вы, - начал доктор Персивал. - Это случилось в одном городе в Айове - или, может, это было в Иллинойсе? Не помню, да оно и неважно. А что если я желаю скрыть свое настоящее имя и поэтому уклоняюсь от излишней точности? Вам не приходило в голову, как это странно, что у меня хватает денег, хотя я ничего не делаю? Прежде чем приехать сюда, я мог украсть большую сумму и быть замешанным в каком-нибудь убийстве. Что, есть тут пища для размышлений? Будь вы действительно бойким репортером, вы бы присмотрелись ко мне! Вот жил в Чикаго доктор Кронин, которого убили. Вы не слыхали? Какие-то люди убили его и положили в сундук. Ранним утром повезли они сундук через город. Сундук стоит в фургоне, а они, как ни в чем не бывало, сидят себе на переднем сиденье. Так и проехали по тихим улицам, где все еще спали. Солнце только-только вставало над озером. Правда, смешно подумать, что они спокойно ехали, курили трубки и болтали так же беззаботно, как вот я сейчас? А что, если я был одним из этих людей? Не правда ли, странный получается переплет? И доктор Персивал возобновил свой рассказ: - Ну, так или иначе, я был репортером одной из газет, как я вы здесь; бегал по городу, собирал материал для мелких заметок. Мать моя нуждалась. Она брала на дом стирку. Ее мечтой было видеть меня пресвитерианским священником, и я учился, чтобы стать им. Отец мой много лет был душевнобольным. Он содержался в больнице в Дейтоне, штата Огайо. Вот я и проговорился! Все это происходило в Огайо, да, именно здесь в Огайо. Вот вам и след, если вы когда-нибудь захотите меня проверить. Я собирался рассказать вам о своем брате. К этому я и веду. Брат мой был железнодорожным маляром и работал на Большой Четвертой. Как вы знаете, дорога эта проходит здесь, в Огайо. Вместе с другими малярами он жил в товарном вагоне, и они ездили из города в город, красили все дорожные сооружения - стрелки, переходы, мосты и вокзалы. На Большой Четвертой станции выкрашены в мерзкий оранжевый цвет. Как я ненавидел эту краску! Брат всегда был покрыт ею. В дни получек он напивался, приходил домой в одежде, выпачканной краской, и приносил деньги. Но он не отдавал их матери, а выкладывал стопкой на кухонный стол. Так и расхаживал он по дому в костюме, покрытом отвратительной оранжевой краской. Как сейчас вижу эту картину. Мать, маленькая, с покрасневшими грустными глазами, приходила из сарайчика, стоявшего за домом. Там она проводила целые дни над корытом, стирая грязное белье. Войдет, бывало, и станет возле стола, вытирая глаза фартуком, пропитанным мыльной водой. - Не трогай! Не смей трогать эти деньги! - рычал брат, а потом сам брал пять или десять долларов и отправлялся бродить по кабакам. Истратив то, что было при нем, он возвращался, чтобы взять еще. Он никогда не давал матери ни гроша и оставался дома, пока не истратит понемногу всю получку. Тогда он возвращался на работу, к своей малярной бригаде. После его ухода в дом начинали приносить покупки: бакалею и тому подобное. Иногда приносили платье для матери или пару башмаков для меня. Правда, странно? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя он ни разу не сказал ласкового слова ей или мне и только бушевал, требуя, чтобы мы не смели прикасаться к деньгам, которые иной раз лежали на столе по три дня. В общем, мы жили неплохо. Я готовился стать священником и молился. Я, как дурак, по всякому поводу читал молитвы. Вам бы послушать меня в ту пору! Когда умер отец, я молился всю ночь напролет, так же как и в те дни, когда брат бывал в городе и пьянствовал или бродил, покупая для нас подарки. По вечерам, после ужина, я стоял на коленях перед столом, где лежали его деньги, и молился часами. Когда никто не видел, я крал доллар-другой и прятал в карман. Теперь это меня смешит, но тогда приводило ужас. Потом то, что я сделал, подолгу мучило меня. Работа в газете давала мне шесть долларов в неделю, и я всегда приносил их прямо домой, чтобы отдать матери. Те немногие доллары, которые я воровал из получки брата, я тратил на себя - ну, знаете, на мелкие расходы: леденцы, папиросы и тому подобное. Когда отец умер в дейтонской психиатрической больнице, я отправился туда. Занял немного денег у моего начальника и поехал ночным поездом. Шел дождь. В больнице меня приняли, словно я был король. Служащие узнали, что я газетный репортер, и это их напугало. Пока отец болел, там, видите ли, была допущена небрежность, невнимательность. И они решили, что я могу описать это в газете и поднять шум. А у меня и мысли такой не было. И вот вхожу я в палату, где лежал покойный отец, и благословляю мертвое тело. Удивляюсь, откуда мне пришло в голову такое намерение. Воображаю, как посмеялся бы мой брат маляр! Я стал над трупом и простер руки. Заведующий больницей и несколько его помощников вошли и остановились вокруг с растерянным видом. В общем, было очень занятно. Я простер руки и сказал: ╚Да приидет мир на этот труп!╩ Так и сказал. Прервав свой рассказ, доктор Персивал вскочил и принялся расхаживать взад и вперед по конторе ╚Уэйнсбургского орла╩, где сидел, слушая его, Джордж Уиллард. Доктор был неуклюж и в этой небольшой комнате беспрестанно натыкался на мебель. - Как глупо, что я разболтался! - продолжал он. - Не для этого я прихожу сюда и навязываю вам, свое общество. - У меня другое на уме. Вы - репортер, точно такой, каким и я был в свое время, и вы привлекли мое внимание. Быть может, вы кончите тем, что станете таким же дураком, как я. Я хотел вас предостеречь, и буду предостерегать и дальше. Вот для чего я провожу время с вами. Доктор Персивал принялся рассуждать об отношении Джорджа Уилларда к людям. И юноше казалось, что доктор задался одной-единственной целью: изобразить всех такими, чтобы они внушали ему, Джорджу, отвращение. - Я хочу напитать вас ненавистью и презрением, для того чтобы вы стали высшим существом, - заявил он.- Посмотрите на моего брата, разве он не молодец? Поймите, он презирал всех и каждого. Вы не представляете себе, с каким презрением смотрел он на мать и на меня. И разве он не стоял выше нас? Вы сами понимаете, что это правда. И хотя вы его не видели, я дал вам это почувствовать. Я показал вам самую суть. Он умер. Однажды, будучи пьяным, он лег на рельсы, и вагон, в котором он жил с другими малярами, переехал его. x x x В один августовский день с доктором Персивалом случилось нечто необычное. Вот уже месяц Джордж Уиллард каждое утро на часок приходил к нему. Эти посещения были вызваны желанием доктора читать юноше страницы из книги, над которой он работал. Как говорил доктор Персивал, он и поселился в Уайнсбурге для того, чтобы писать свою книгу. В это августовское утро, перед появлением юноши в приемной доктора, на Мейн-стрит произошел несчастный случай: понесла пара лошадей, испугавшихся поезда. При этом погибла маленькая девочка, дочь одного фермера, которую выбросило из шарабана. На Мейн-стрит все взволновались и поспешно вызвали врачей. Все три наиболее видных практикующих медика, какие жили в городе, явились очень скоро, но нашли ребенка уже мертвым. Кто-то из толпы сбегали к доктору Персивалу, но тот наотрез отказался спуститься на улицу к мертвому ребенку. Беспричинная жестокость его отказа прошла незамеченной. Человек, поднявшийся по лестнице, чтобы его позвать, поспешил вниз, не расслышав отказа. Но доктор Персивал всего этого не знал, и Джордж Уиллард, придя в кабинет, застал его дрожащим от страха. - Мой поступок возмутит жителей города, - взволнованно заявил доктор. - Разве я не знаю человеческой природы? Разве я не знаю, что будет? Сперва начнут перешептываться о моем отказе, потом люди соберутся в кучки и станут говорить обо мне. Они придут сюда, мы начнем ссориться, и заговорят о виселице. А потом они придут снова с веревкой в руках... Доктор Персивал содрогался от ужаса. - У меня предчувствие, - с ударением произнес он. - Быть может, то, о чем я говорю, и не случится сейчас. Быть может, они отложат до вечера, но я буду повешен. Люди разъярятся. И меня повесят на фонарном столбе на Мейн-стрит. Подойдя к дверям своей тесной и грязной приемкой, доктор Персивал робко выглянул на лестницу. Когда он вернулся, страх в его глазах постепенно уступил место сомнению. Перейдя на цыпочках комнату, он потрепал Джорджа Уилларда по плечу. - Если не теперь, то когда-нибудь... - прошептал он, качая головой. - В конце концов я буду распят, бессмысленно распят. И доктор Персивал начал уговаривать Джорджа Уилларда. - Вы должны исполнить одну мою просьбу, - настаивал он. - Если со мной что-нибудь случится, быть может вы сумеете написать эту книгу, которую, возможно, я никогда не напишу. Ее идея очень проста - настолько проста, что изгладится из вашей памяти, если вы будете невнимательны. Вот она: каждый в этом мире - Христос, и всех распинают. Это и есть то, что я хочу выразить. Так не забудьте! И что бы ни случилось, не смейте забывать! НИКТО НЕ ЗНАЕТ Перевод Е.Танка Осторожно оглядываясь, Джордж Уиллард покинул свой письменный стол в редакции газеты ╚Уайнсбургский орел╩ и торопливо вышел черным ходом. Вечер стоял теплый и облачный, и хотя еще не пробило восемь, в переулке позади редакции ╚Орла╩ была непроглядная темень. Где-то в темноте привязанные к столбу лошади постукивали копытами по ссохшейся от зноя земле. Из-под ног Джорджа Уилларда выскочила кошка и пропала во мгле. Молодой человек нервничал. Весь день он бродил, какой-то пришибленный, и сейчас, в переулке, вздрагивал, словно от испуга. Джордж шел по темному переулку внимательно и осторожно. Задние двери уайнсбургских лавок были открыты, и он видел людей, сидевших при свете ламп. В галантерейной лавке Байербома у прилавка стояла миссис Уилли, жена содержателя салуна, с корзинкой на руке. Ее обслуживал приказчик Сид Грин. Перегнувшись через прилавок, он о чем-то серьезно беседовал с ней. Джордж пригнулся, а затем проскочил световую дорожку перед дверью. Дальше он пустился бежать в полном мраке. Позади салуна Эда Гриффитса спал на земле Джерри Берд, известный в городе пьяница. Бежавший споткнулся о его раскинутые ноги и отрывисто рассмеялся. Джордж Уиллард спешил навстречу приключению. Весь день он собирался с духом и готовился к этому приключению, и вот сейчас он действовал. С шести часов сидел он в редакции ╚Уайнсбургского орла╩, пытаясь все обдумать. Нельзя сказать, чтобы он принял решение. Просто он вскочил со стула, прошмыгнул мимо Уила Хендерсона, который читал гранки в наборной, и пустился бегом по переулку. Джордж миновал одну за другой несколько улиц, избегая прохожих. Дважды он переходил с одной стороны на другую, вблизи уличного фонаря надвигал шляпу на глаза. Он не смел думать. Страх царил у него в голове, но это был какой-то новый, непривычный страх. Джордж боялся испортить все дело, боялся, что оробеет и повернет вспять. Джордж Уиллард застал Луизу Транион на кухне отцовского дома. При свете керосиновой лампы она мыла посуду. Он видел ее за раздвижной дверью в маленькой, вроде сарайчика, кухне позади дома. Джордж остановился у решетчатого забора, пытаясь унять дрожь, охватившую все его тело. Только узкая картофельная грядка отделяла его от приключения. Прошло минут пять, прежде чем он ощутил в себе достаточную уверенность, чтобы окликнуть девушку. - Луиза! А, Луиза! - позвал он. Слова застряли у него в горле. Голос превратился в хриплый шепот. Луиза Транион спустилась с крыльца и перешагнула через картофельную грядку, держа в руке кухонное полотенце. - С чего вы взяли, что я пойду гулять с вами? - угрюмо сказала она.- Откуда такая уверенность? Джордж Уиллард не отвечал. Молча стояли они в темноте, по обе стороны забора. - Пройдите дальше, - сказала Луиза. - Папа сейчас дома. Я приду. Ждите возле сарая Уильямса. Молодой репортер получил от Луизы Транион письмо. Оно пришло этим утром в редакцию ╚Уайнсбургского орла╩. Письмо было кратким: ╚Я - ваша, если вы хотите╩, - стояло в нем. Джорджу не понравилось, что, стоя в темноте у забора, она притворялась, будто ничего ему не обещала. ╚Однако, и нахальство же у нее! Честное слово, это нахальство╩, - ворчал он, идя по улице мимо незастроенных участков, на которых рос маис. Маис, вышиной по плечо, был посеян вплотную до самого тротуара. Когда Луиза Транион вышла на крыльцо, на ней было все то же бумажное, в клетку, платье, в котором она мыла посуду. Шляпы на голове не было. Юноша видел, что она, держась за дверную ручку, разговаривает с кем-то внутри дома, конечно со старым Джейком Транионом, своим отцом. Старый Джейк был почти глухой, и ей приходилось кричать. Потом дверь закрылась, и переулок погрузился в темноту и молчание. Джордж Уиллард дрожал еще сильнее, чем раньше. И вот, Джордж и Луиза стоят в тени уильямсовского сарая, не решаясь заговорить. Ее нельзя было назвать миловидной, и нос у нее был сбоку запачкан чем-то черным. Джордж решил, что она, вероятно, почесала нос после того, как брала в руки кастрюлю. Молодой человек нервно засмеялся. - Как тепло,- сказал он. Ему хотелось коснуться ее рукой. ╚Не очень-то я храбр!╩ - подумал он. Даже потрогать складки ее запачканного бумажного платья казалось ему утонченным наслаждением. Она принялась болтать что попало. - Вы считаете себя по положению выше меня. Не говорите, что это не так, я все равно знаю! - говорила она, а сама все придвигалась к нему. Поток слов вырвался у Джорджа Уилларда. Он припомнил огонек, таившийся в глазах девушки, который он не раз замечал, когда они встречались на улице, подумал о записке, которую она написала. Его сомнения рассеялись. То, о чем шептались на ее счет в городе, внушало ему уверенность. Он сразу превратился в смелого и напористого самца. В его сердце не нашлось никакого нежного чувства к ней. - Пойдем же, все будет в порядке. Никто не узнает. Как может кто-нибудь узнать? - убеждал он девушку. Они зашагали по узкому кирпичному тротуару, сквозь трещины которого проросли высокие сорняки. Недоставало многих кирпичей, и тротуар был шершавый, неровный. Джордж взял руку Луизы, тоже шершавую, и нашел ее восхитительно маленькой. - Я не могу уходить далеко, - сказала она, и голос ее звучал спокойно и невозмутимо. Они перешли по мосту через речушку и миновали еще один свободный участок, на котором рос маис. Здесь улица кончалась. По тропинке вдоль обочины дороги им пришлось идти гуськом. Сбоку от дороги тянулся ягодник Уила Овертона, и тут же были сложены доски. - Уил собирается строить здесь сарай для фруктовых ящиков, - сказал Джордж, и они сели на доски. x x x Когда Джордж Уиллард вернулся на Мейн-стрит, был уже одиннадцатый час и начал накрапывать дождь. Трижды прошел Джордж Мейн-стрит из конца в конец. Аптека Силвестра Уэста была еще открыта, и молодой человек зашел купить сигару. Он был доволен, когда помощник аптекаря Шорти Крендал вышел вместе с ним за дверь. Минут пять простояли они, беседуя под тентом аптеки. Джордж Уиллард был доволен, ему очень хотелось поболтать с каким-нибудь мужчиной. Потом, тихонько насвистывая, он повернул за угол, направляясь к гостинице ╚Нью Уиллард-хаус╩. На тротуаре возле мануфактурной лавки Уинни - там, где высокий дощатый забор, покрытый цирковыми афишами, - он перестал насвистывать и остановился в полном молчании, настороженный, будто услыхал голос, зовущий его по имени. Потом еще раз засмеялся нервным смехом, - У нее нет никаких доказательств, что это я. Никто не знает! - упрямо пробормотал он и пошел своей дорогой. ЧЕЛОВЕК С ИДЕЯМИ Перевод Е.Танка Он жил вместе с матерью, седой, молчаливой, необычайно бледной женщиной. Дом, где они жили, стоял в рощице, за которой главная улица Уайнсбурга пересекала речонку Уайн-крик. Звали его Джо Уэллинг. Отец его занимал видное положение как адвокат и член законодательного собрания в столице штата Колумбусе. Сам Джо отличался малым ростом и по характеру не походил ни на кого из жителей городка. Он напоминал крохотный вулкан, долгие дни пребывающий в покое, а затем вдруг извергающий огонь. Нет, даже не так, - скорее он напоминал человека, подверженного припадкам и внушающего страх своим ближним, знающим, что припадок может наступить внезапно и погрузить Джо в то страшное физическое состояние, когда выкатываются глаза и дергаются руки и ноги. Да, Джо Уэллинг был таков, с той лишь разницей, что припадки, находившие на него, были умственного, а не физического свойства. Его осаждали мысли, и, рождая в муках какую-нибудь идею, он становился неукротим. Слова неудержимо срывались с его уст. Странная улыбка кривила губы. Золотые зубы сверкали. Накинувшись на любого рядом стоящего человека, он начинал говорить, и тому уже некуда было деваться. Охваченный пылом, Джо дышал ему в лицо, заглядывал в глаза, трясущимся указательным пальцем тыкал его в грудь, требовал, принуждал ко вниманию, В те дни компания ╚Стандард-Ойл╩*{Одна из крупнейших в США нефтяных компаний} не доставляла потребителю керосин в больших цистернах и на грузовиках, как теперь, а отпускала его бакалейным торговцам, скобяным лавкам и т. п. Джо был агентом ╚Стандард-Ойл╩ в Уайнсбурге и еще нескольких городках вдоль железной дороги, проходившей через Уайнсбург. Он получал по счетам, принимал заказы и нес разные другие обязанности. На эту должность устроил его отец, член законодательного собрания. Молчаливый, подчеркнуто вежливый, поглощенный своим делом, Джо Уэллинг ходил по лавкам Уайнсбурга. Люди наблюдали за ним с усмешкой в глазах, но в то же время и с тревогой. Готовые к бегству, они выжидали, не начнет ли он ораторствовать. И хотя приступы, находившие на Джо, были, в сущности, безобидны, нельзя было отделаться от них одним смехом. Они ошеломляли. Оседлав свою идею, Джо налетал с ней на окружающих. Личность его гигантски вырастала. Она подавляла человека, с которым Джо говорил, опрокидывала его, сметала все вокруг в пределах слышимости. Четверо мужчин стояли в аптеке Силвестра Уэста, беседуя о скачках. Тони Тип, жеребец Уэсли Мойера, должен был вскоре скакать в Тиффине, штата Огайо, и прошел слух, что лошади предстоит выдержать самое тяжелое состязание за всю ее карьеру. Рассказывали, что сам Поп Джирс, великий наездник, выступит в Тиффине. Сомнение в успехе Тони Типа тяжело нависло над Уайнсбургом. Резко толкнув раздвижную дверь, в магазин вошел Джо Уэллинг. Весь во власти какой-то мысли, отражавшейся странным блеском в глазах, набросился он на Эда Томаса, того самого, который лично знал Попа Джирса и чье мнение о шансах Тони Типа стоило принять во внимание. - Вода поднялась в Уайн-крике! - завопил Джо Уэллинг с видом Фидиппида, несущего известие о победе греков под Марафоном; палец его выбивал дробь на широкой груди Эда Томаса. - У моста Транион вода поднялась на одиннадцать с половиной дюймов, - продолжал он, и слова его вылетали сквозь зубы быстро и с легким присвистом. На лицах четырех слушателей проступило выражение беспомощной досады. - Я сам проверил, можете на меня положиться. Зашел в скобяную лавку Синнинга и взял там складной фут. Потом вернулся и измерил. Я с трудом поверил своим глазам. Вы понимаете, ведь дождя не было десять дней. Сперва не знал, что и думать! В голове у меня все перепуталось. Думал о подземных каналах и ключах, Мысль моя уходила глубоко под землю. Сижу я на мосту и почесываю затылок. На небе ни единого облачка. Пойдите на улицу и сами увидите. Не было, говорю, ни одного облака, нет и сейчас. А впрочем, одно облачко было. Я ничего не желаю скрывать. Да, на западе у горизонта было облачко с ладонь, не больше. Я вовсе не думаю, что оно могло иметь значение. Там оно и стоит, видите? Вы понимаете, как я был озадачен? Потом мне пришла в голову одна мысль. Я даже рассмеялся. Вы тоже будете смеяться. Очень просто, дожди прошли над округом Медина. Интересно, да? Не будь у нас ни поездов, ни почты, ни телеграфа, мы бы все равно знали, что в округе Медина прошел дождь. Уайн-крик течет ведь оттуда. Это всем известно. Наш старый добрый ручеек принес нам эту новость. Занятно! Я рассмеялся. И подумал, что следует вам рассказать, - ведь интересно, а? Тут Джо Уэллинг повернулся и вышел за дверь. Вынув из кармана записную книжку, он остановился и начал водить пальцем сверху вниз по страницам. Он снова был поглощен своими обязанностями агента компании ╚Стандард-Ойл╩. - У бакалейщика Хэрна кончается мазут. Надо его повидать, - бормотал он, торопливо идя по улице и вежливо раскланиваясь направо и налево со встречными. Когда Джордж Уиллард начал работать в газете ╚Уайнсбургский орел╩, Джо буквально не давал ему прохода. Он завидовал юноше. Ему казалось что сама природа предназначила ему, Джо Уэллингу, быть газетным репортером. - Вот именно то, что я должен был бы делать, в этом нет никакого сомнения, - заявил он, остановив Джорджа Уилларда на тротуаре перед сенной лавкой Догерти; глаза у Джо заблестели, а указательный палец начал дрожать, - Разумеется, я больше заработаю в ╚Стандард-Ойл╩, и я просто так вам говорю, - прибавил он. - Я против вас ничего не имею. Но ваше место следовало бы занять мне. Я мог бы выполнять эту работу между делом. Тут и там я выкапывал бы такие вещи, каких вам никогда не заметить! Увлекшись, Джо Уэллинг прижал юного репортера к стене лавки. Казалось, он весь ушел в свои мысли, он вращал глазами и тонкой нервной рукой ерошил волосы. Наконец на лице Джо расцвела улыбка, и сверкнули золотые зубы. - Выньте-ка вашу записную книжку, - скомандовал он. - Вы ведь носите в кармане маленький блокнот? Я так и знал. Так вот, запишите. Я подумал об этом на днях. Возьмем, к примеру, гниение. Что такое гниение? Это же огонь! Оно сжигает дерево и многое другое. Вы никогда не думали об этом? Ну, конечно! Вот этот деревянный тротуар, и вот эта сенная лавка, и деревья вдоль улицы - все это в огне. Все это горит. Гниение, видите ли, происходит всегда. Оно не прекращается. Вода и краска его не остановят. Если даже вещь из железа - ну так что? Она же ржавеет, понимаете? Это тоже огонь. Весь мир горит. Начинайте с этого ваши статьи в газете. Напечатайте крупным шрифтом: ╚Мир в огне╩. Читатели не пройдут мимо такой статьи. Они скажут, что вы молодец. Мне-то что! Я вам не завидую. Я взял эту идею просто с потолка. Да, у меня, вы должны это признать, газета наделала бы шуму. Круто повернувшись, Джо Уэллинг быстро зашагал прочь. Но сейчас же остановился и оглянулся. - Я от вас не отстану, - сказал он. - Я сделаю из вас настоящего газетчика. Мне следовало бы самому издавать газету - это дело по мне. Я бы натворил чудес! Когда исполнился год работы Джорджа Уилларда в редакции ╚Уайнсбургского орла╩, в жизни Джо Уэллинга произошли четыре события. Умерла его мать, он поселился в гостинице ╚Нью Уиллард-хаус╩, впутался в любовную историю и организовал в Уайнсбурге клуб для игры в бейсбол. Джо учредил бейсбольный клуб потому, что ему хотелось стать капитаном команды, и в этой роли он постепенно завоевал уважение сограждан. - Он - настоящее чудо, - объявили они, когда команда Джо разгромила команду округа Медина. - У него все работают как один человек. Вы только присмотритесь! На бейсбольной площадке Джо Уэллинг становился у первой базы, дрожа всем телом от возбуждения. Невольно все игроки внимательно наблюдали за ним. Подавальщик противников приходил в замешательство. - Давай! Давай! Давай! Давай! - кричал Джо в экстазе. - Следить за мной! Следить за мной! Смотрите на мои пальцы! Смотрите на руки! Следите за моими ногами! Следите за моими глазами! Эй, дружно! Следить за мной! Вся игра здесь! Помогайте! Следить за мной! Следить за мной, следить за мной! На Джо Уэллинга как только его бегуны были на старте, находило какое-то вдохновение. Еще не успев сообразить, что с ними происходит, игроки уже следовали за своим капитаном, осторожно перебегали, наступали и отступали, словно связанные невидимыми нитями. Игроки вражеской команды тоже следили за Джо. Они чувствовали себя околдованными. Минуту они наблюдали за ним, потом, словно желая сбросить с себя волшебные чары, принимались нелепо гонять мяч, а игроки Уайнсбурга, поощряемые неистовыми выкриками своего лидера, стремительно и победоносно возвращались на свои позиции. Любовное приключение Джо Уэллинга взволновало весь Уайнсбург. С самого начала все перешептывались и качали головами. Некоторые пытались смеяться, но смех получался принужденный и неестественный. Джо влюбился в Сару Кинг, тощую унылую женщину, которая жила с отцом и братом в кирпичном доме, стоявшем напротив, ворот уайнсбургского кладбища. Оба Кинга - отец Эдвард и сын Том - были непопулярны в Уайнсбурге. Их считали заносчивыми и опасными людьми. Они приехали откуда-то с юга и теперь занимались изготовлением сидра. О Томе Кинге рассказывали, будто он до переезда в Уайнсбург убил человека. Ему было двадцать семь лет, и он разъезжал по городу на сером пони. Том носил длинные светлые усы, а в руке неизменно держал тяжелую трость. Однажды он убил этой тростью собаку. Пес, принадлежавший Уину Поуси, торговцу обувью, стоял на тротуаре и вилял хвостом. Том Кинг уложил его одним ударом. Тома тогда арестовали, и он уплатил десять долларов штрафа. Старый Эдвард Кинг был небольшого роста; встречая на улице людей, он смеялся странным, невеселым смехом. Смеясь, он всегда почесывал правой рукой левый локоть. Из-за этой привычки левый рукав его пиджака был протерт почти насквозь. Когда он шел по улице, нервно оглядываясь по сторонам и посмеиваясь, то казался более опасным, нежели его молчаливый, свирепого вида сын. Когда Сара Кинг начала прогуливаться по вечерам с Джо Уэллингом, люди встревожились. Она была высокая и бледная, с темными кругами под глазами. Вместе они представляли собой довольно нелепую пару. Они гуляли под деревьями, и Джо говорил. Его страстные и настойчивые уверения в любви, звучавшие в темноте у кладбищенской стены или в глубокой тени деревьев на холме, который поднимался от Водопроводного пруда к Ярмарочной площади, повторялись потом людьми во всех лавках. Стоя у бара в ╚Нью Уиллард-хаус╩, мужчины смеялись и рассуждали о том, как Джо ухаживает. Но вслед за смехом наступало молчание. Ведь под руководством Джо бейсбольная команда Уайнсбурга выигрывала матчи один за другим, и в городе начали его уважать. Предчувствуя трагедию, жители выжидали, нервно посмеиваясь. Однажды, в субботу под вечер, в комнате Джо Уэллинга в ╚Нью Уиллард-хаус╩ состоялась встреча его с обоими Кингами, в ожидании которой волновался весь город. Свидетелем встречи оказался Джордж Уиллард. И вот как она происходила. Направляясь после ужина к себе, молодой репортер в полумраке комнаты Джо заметил Тома Кинга и его отца. Сын сидел возле двери, держа свою увесистую трость. Старый Эдвард Кинг нервно расхаживал, почесывая левый локоть. В коридорах было пусто и тихо. Джордж Уиллард прошел к себе и сел за письменный стол. Он пытался писать, но рука его так дрожала, что он не мог держать перо. Он тоже начал нервно расхаживать взад и вперед по комнате. Как и все остальные жители Уайнсбурга, он растерялся и не знал, что предпринять. Было уже половина восьмого и быстро темнело, когда Джо Уэллинг прошел по станционной платформе, направляясь к ╚Нью Уиллард-хаус╩. В руках он держал пучок разных трав. Несмотря на страх, сотрясавший его тело, Джордж Уиллард не мог не улыбнуться при виде маленького юркого человечка с травами, чуть не бежавшего по платформе. Дрожа от страха и любопытства, юный репортер притаился в коридоре недалеко от дверей комнаты, где Джо Уэллинг говорил с обоими Кингами. Послышалось ругательство, нервный смешок старого Эдварда Кинга, потом наступило молчание. И вот зазвучал голос Джо Уэллинга, звонкий и ясный. Джордж Уиллард рассмеялся. Он все понял. Джо Уэллинг, привыкший ошеломлять людей, и теперь сбил с толку обоих посетителей волной своего красноречия, Джордж Уиллард расхаживал по коридору, охваченный изумлением. А там, в комнате, Джо Уэллинг действовал, не обращая никакого внимания на ворчливые угрозы Тома Кинга. Увлеченный новой идеей, он запер дверь и, засветив лампу, разложил на полу свой травы. - Я тут кое-что нашел, - торжественно провозгласил он. - Я собирался все рассказать Джорджу Уилларду, чтобы он мог написать заметку для своей газеты. Очень рад, что вы заглянули ко мне. Жаль, что нет Сары. Я хотел прийти к вам домой и поделиться с вами кое-какими мыслями. Очень интересные мысли! Но Сара не пускала меня. Она сказала, что мы поссоримся, а ведь это же вздор! Бегая по комнате перед двумя растерявшимися людьми, Джо Уэллинг пустился в объяснения. - Только поймите меня как следует, - кричал он. - Это нечто очень важное. - Голос его стал пронзительным от возбуждения. - Вы только выслушайте меня, и вы тотчас заинтересуетесь, я знаю наперед. Предположите на минуту, что вся пшеница, весь маис, овес, горох, картофель - все