ующий ход - передвинуть Хуамбо, но... Вытянув ноги на койке, Табио Сан старался спиной выдавить углубление в матрасе и устроиться поудобнее... Следующий ход... но... Мулату внезапно взбрела в голову мысль отправиться на плантации и поступить работать в качестве грузчика бананов. Он вдруг загорелся желанием искупить свою давнюю вину или выполнить свой давний долг - наказать самого себя за то, что бросил здесь своих родителей. Его отец умер на погрузке бананов... Допустить, чтобы человек, у которого была когда-то собственность, были свои земли, унаследованные от родителей и дедов на Атлантическом побережье... допустить, чтобы человек этот умер, рухнув под тяжестью грозди бананов, лицом - в лужицу крови, хлынувшей из горла... как никому не нужное больное и дряхлое вьючное животное, нагруженное так, что не может уже подняться и падает, захлебываясь собственной кровью, которая льется изо рта - огромной молчаливой раны... Он должен отплатить. Хуамбо должен выполнить свой долг. Он не может работать на плантациях на какой-либо другой работе - только грузчиком бананов... Он бил себя по лицу открытыми ладонями, нанося удары какому-то противнику, - так выражал свое безграничное возмущение мулат. Сжимал кулаки, чтобы в глаза не вонзились кинжалы ногтей, а пальцы вырывали клочья волос - ему хотелось рвать на себе одежду, наступать самому себе на ноги, давить пальцы ноги каблуками. Терзали его угрызения совести оттого, что позволил он своему старику умереть без всякой помощи, в луже крови. Свидетель всему бог. Бог знает, кем и почему была придумана эта история о том, что отец якобы бросил его в горах на съедение ягуару, а хозяин будто бы вырвал его, Хуамбо, из когтей зверя. Обо всем этом с подробностями рассказывали Хуамбо еще в детстве - и о ягуаре, и о горах, о ночи и о ветре, о высохшей листве, трещавшей, как битое стекло, под шагами хищника, и о застывшем в глазах огне, о прыжке ягуара, похожем на водопад волнистой шерсти. Когда Хуамбо стал уже взрослым, его постоянно преследовал кошмар: он попал в лапы к зверю и старается вырваться, но, проснувшись, он ощущал на своем теле уколы острых пружин, прорвавших матрас, весь в пятнах, как шкура ягуара. Спасительная ложь: Анастасиа не хотела, чтобы ее братишка испытывал горечь при мысли, что он был просто подарен Мейкеру Томпсону, и поэтому придумала всю эту историю. "Он будет ненавидеть отца и будет любить хозяина", - говаривала мулатка. Именно так и случилось, только от всего этого хитроумного сооружения теперь остался лишь план поездки Хуамбо на плантации Юга, но не для того, чтобы грузить бананы, а в качестве связного, разведчика, с заданием изучить обстановку и проникнуть в управление или в какую-нибудь другую контору под видом технического служащего - вахтера, слуги, дворника... Табио Сан зарылся головой в подушку, некогда бывшую мягкой, а теперь слежавшуюся, как куча золы, и услышал доносившиеся откуда-то голоса - свой собственный и Хуамбо, пытавшегося, лежа на телеге рядом с Саном, переубедить своего собеседника: "Место для меня подыщется, конечно; в конторе управляющего я могу быть хорошим курьером, хорошим вахтером, хорошим дворником - все подходит мне, и поступить на работу мне нетрудно. Все знают меня. Еще малышом воспитывался я у Джо Мейкера Томпсона, пользовался его полным доверием. Да, да, все легко, если не захватит меня другой язык и не стану я погрузчиком бананов..." - "А что за язык, Хуамбо?.." - "Другой язык..." - "Но если ты пойдешь работать грузчиком, это не принесет пользы нашему делу..." - "Быть может, и так: однако вначале мне надо свести счеты за отца, иначе жизнь у меня будет поломана и все погибнет - и наше дело, и вы, все..." - "Хуамбо, твой отец простил бы тебе, что ты не выполнил свой обет перед ним, не стал, грузить бананы, если бы узнал, что его сын участвует в великой забастовке..." - "Я посоветуюсь с матерью, на побережье. Отец умер, но мать жива. Посоветуюсь с ней. Ничего не буду говорить ей о великой забастовке, только посоветуюсь. А насчет конторы управляющего, то малыш Боби приведет меня и скажет: "Это - Хуамбо!" И все ответят: "Это - Хуамбо!" А я душе моей скажу: "Час, чос, мой_о_н, кон" - нас бьют, чужие руки нас бьют... Перед вами не Хуамбо, как вы считаете, тот, который для хозяина был Самбито, перед вами Хуамбо, готовый к великой забастовке!" - "Очень хорошо, очень хорошо! Это тот Хуамбо, которого все мы любим, Хуамбо - борец великой забастовки, это не грузчик бананов..." - "Но так будет, только если не захватит меня другой язык, на котором я никогда не говорил с моим отцом, но на котором я буду говорить с матерью и который похож, только похож на тот, на котором я говорю с вами!" - "Но, Хуамбо!.." - "Если меня не захватит другой язык, тогда да!" - "Хуамбо!.." (Охваченный отчаянием Табио Сан еле сдерживался, чтобы не схватить мулата за плечи и не встряхнуть с силой тут же, на телеге, как мешок из-под известки, как пустой мешок; и он готов был это сделать, хотя это было бы непоправимо, но перед его глазами маячила, как живой пример терпеливости, пара кротких быков, покорных, медлительных.) "Хуамбо, нет никакого другого языка! Из-за этой ерунды ты ставишь под удар все, чего мы ожидаем от твоей работы в конторе управляющего. Разве кто-нибудь другой может войти туда, не вызывая подозрений?.. Ради твоего отца ты должен это сделать, ради него..." - "Отец мертв, лежит с открытыми глазами!.." - "Все мертвецы, Хуамбо, погребены с открытыми глазами!.. Все, Хуамбо, все, пока в мире царит несправедливость, и потому ты должен помочь великой забастовке, чтобы добиться мира и справедливости и чтобы погребенные смогли закрыть глаза!.." - "Но вначале я обязан выполнить свой долг, своими муками я должен заслужить любовь отца... Теми же муками, какие испытал мой отец при жизни, - такими должны быть и муки сына до великой забастовки..." - "Но ведь великой забастовки не произойдет, если ей не помочь, если каждый не выразит своей воли, ведь великая забастовка - это воля многих людей, слившаяся в одну-единую волю..." - "Если вы верите в великую забастовку, то почему же вы говорите, что она может не произойти? Я пойду работать в управление, но только после того, как отплачу мой долг за отца. Пригоршни, груды, горы долларов у моего патрона в карманах, в письменном столе и в стальном ящике, он будет говорить мне: "Бери, бери, Самбито, бери, что хочешь..." Ну, а у меня все есть, зато у моего отца не было ничего... У патрона целые погреба вкусной пищи и напитков, комоды и шкафы, битком набитые одеждой, бельем, обувью, чулками, шляпами - и патрон будет говорить мне поминутно: "Бери, Самбито, бери без разрешения, возьми все, чего тебе не хватает..." - ну, а мне в доме патрона всего хватало, все у меня было, в то время как отец голодал, был раздет..." - "И ты думаешь, Хуамбо, что твой отец принял бы доллары, одежду и пищу от бандита, прогнавшего вас с ваших земель?" - "Да, да, но если Хуамбо не хотел бы помочь, он молчал бы о том, откуда он взял эти подарки..." - "Ты испытывал бы сейчас еще более сильные угрызения совести. Это же самообман. А кроме того, Хуамбо, ты уже стар, ты не выдержишь... Грузить бананы - это ужасная работа..." - "Отец тоже был стар, а он работал... а я должен расплатиться сполна хотя бы сейчас... Если бы я был моложе, мне было бы легче, но тогда расплата стала бы западней... А теперь я старик, думаю, мне удастся сделать все, что надо!.." Табио Сан быстро встал - оборвалась нить мыслей. Открыл глаза - на лице будто горячая сковорода, прикрытая влажными листьями век. Кто-то вошел в дом. Открылась и закрылась наружная дверь. Его успокоил голос Худаситы, а затем звук ее шагов: башмаки стучали о землю, как деревяшки, с которых отряхивают золу. Странно, что она надела башмаки. Ведь она обычно ходит в домашних туфлях, а в башмаках отправлялась лишь в город за покупками или когда шла с цветами на могилу расстрелянного сына. Как странно, что она ему ничего не сказала! По мере того как шаги приближались - стук раздавался уже на ступеньках, ведущих из внутреннего дворика в столовую, - он понял, что вместе с ней идет еще кто-то, с кем она говорит вполголоса, полагая, что он спит. И услышав этот другой голос - голос ветра, горы, дерева, - образ того мира, что перенесся из Серропома зольники, бесплотный образ мира, сотрясаемого войной, - Табио Сан вскочил с постели, словно от удара в сердце, словно подброшенный стальной пружиной. Он вскочил в одно мгновенье в порыве радости и восторга, словно инвалид, который вновь обрел возможность двигаться. Спешить, спешить навстречу той, что появилась в дверях вслед за Худаситой, которая шла предупредить его: она уже здесь, она отыскала его, нет, не могла она потерять его... Он спешил слиться с Маленой в объятии, и... и... и... XVIII Вместе!.. Вместе!.. Все это казалось им невероятным... - Мален!.. - Хуан Пабло!.. Их прежние имена... Два года назад они простились в Пещере Жизни, и на устах еще остался привкус потери, несчастья, поражения, провала, неуверенности; ему угрожала смерть, ей - отчаяние. А теперь, после семисот с лишним дней борьбы, они в объятиях друг друга, и появилось ощущение надежды... Крепко прижав ее к груди, он целовал, не давая передохнуть, целовал губы, он пил ее нежное дыхание, пил самое жизнь, он словно упивался своей мечтой, - и она так же пылко отвечала на этот бесконечный, бесконечный поцелуй, опьяненная слезами, опьяненная волнением радости. - Хуан Пабло! - Мален! - Два года! - Два года?.. Больше... тринадцать лет!.. Путешественница в поезде... остановка у флажка... букетик камелий... - И пассажир, назойливый, неприятный!.. - отрезала она. - Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена! - И эта сирена исчезла... и вместе с тем - не исчезла... - засмеялась Малена. - Как?.. Не знаю... Но я следовала за тобой, не зная тебя, еще не понимая, что это значит, когда я ехала в Серропом на таратайке Кайэтано Дуэнде... - И после паузы и града поцелуев Хуана Пабло, осыпавших ее лицо, волосы и плечи, она добавила: - Я следовала за тобой в течение одиннадцати лет, не зная тебя, и ты был рядом со мной все эти одиннадцать лет, не зная меня, до того, как мы неожиданно встретились, до того визита в школу. Ты помнишь, ты еще был одет тогда в форму офицера-дорожника?.. У меня возникло впечатление, что я ехала в поезде, ехала далеко-далеко, что мы совершали путешествие вместе, в одном и том же вагоне, только когда ты появился, все изменилось, действительность оказалась отражением сновидения, а сновидение стало отражением действительности... - Мален! - Хуан Пабло! Они держали друг друга в объятиях, думая каждый о своем... Серропом... падре Сантос... воскресные встречи... учитель Гирнальда... ее дневник... "А сейчас я хочу, чтобы ты ушел..." ...газеты с сообщениями о раскрытом заговоре... имя Хуана Пабло Мондрагона среди руководителей заговора... приказ захватить живым или мертвым... патрули... конная полиция... роты солдат, расстреливающих... букетик камелий... опять алые камелии - теперь уже не только пламенеющий символ любви, но и пароль свободы... - Ты знаешь... - прошептала она, - несмотря на то что черная ночь окружала меня все время, иногда меня охватывал такой страх - вдруг с тобой что-нибудь случится, и мне не хватало дыхания, в гортани становилось сухо, я задыхалась, я вскакивала и начинала ходить из угла в угол, размахивая руками, чтобы вдохнуть воздух... И вот, почти мертвая, я вдруг улыбнулась - так радостно, так приятно мне было получить букет, который был для меня все тем же букетом, что я оставила в поезде, когда мы увиделись впервые, и который ты возвратил мне много лет спустя, свежий, ароматный, пламенеющий, и мне в голову даже не пришло, что эти бедные цветы, которые падре Сантос унес из школы, тщательно спрятав в сутане, были роковым символом новой и еще более ужасной нашей разлуки... Она вернулась в его объятия поспешно, будто искала убежища, и замерла, пока не почувствовала сквозь одежду тепло его тела, которое проникало в нее, впитывалось в кожу, как невидимая татуировка. - Мы разлучились не тогда на остановке, где лишь флажок говорил о существовании живых существ среди этих пойм, похожих на водяные чистилища, мы были разлучены там, под землей, где безгранично немое молчание и от рождения слепа темнота. Судьба иногда загадочна. Кучер, который увез меня с безымянной остановки в Серропоме, был тот же самый человек, который привел меня к тебе в Пещеру Жизни, где ты скрывался, чтобы я могла сказать тебе: прощай, прощай, как говорили некогда друг другу христиане в катакомбах... Он прижал ее к себе, и снова слилось тепло двух тел. Они хотели убедиться в том, что это действительно они. Столько лет жили они в разлуке и так привыкли представлять друг друга только в мечтах, что сейчас с трудом осознавали реальность этой встречи. - Ты снова прежний... - робко проговорила Малена. - Я так боялась... - Боялась, что я так и останусь изуродованным... - Боялась, что ты вообще изменился... не внутренне, а внешне... Как-то, находясь в отпуске, я попробовала этого снадобья, которое искажает внешность и стала ужасной, показалась самой себе тараской... Я хотела быть уверенной, что ты не остался таким... - Боялась увидеть урода... - настаивал тот, пристально всматриваясь в черные зрачки Малены. - Урода... - Любовные письма без любви! - с упреком сказала она. - Без слов любви, ты хочешь сказать, а это не одно и то же, - поправил он. - Дело в том, что письма были написаны не только для тебя... - Она попыталась вырваться из его объятий. - Мален, будь же умницей... они предназначены не только для тебя! - Она выскользнула бы из его рук, если бы Хуан Пабло не удержал ее и не прошептал на ухо: - Они были также для Росы Гавидиа... Это ее обезоружило. - А... Роса Гавидиа, - продолжал он, - придерживалась иных взглядов. Вспомни, что писала она в одном из ответов: "Мало-помалу твои письма мне возвращают радость к жизни - все становится таким ясным, возрождается надежда, что я выйду из тупика, избавлюсь от этого каждодневного медленного умирания, выйду навстречу новой эре..." Он положил ей руки на плечи. - Или вот другое, где ты пишешь... Ах да, ведь это не ты, это Роса Гавидиа писала... "Любовь, являющаяся только отражением несуществующего мира, должна остаться в стороне... Нам не угрожает риск обратиться в субстанции воображения и зеркала..." - Смейся!.. Смейся!.. - Это не насмешка, ничего подобного! Вспомни, что я тебе отвечал... Ага, ты уже не помнишь?.. "Любовь, отражение погибающего мира, должна остаться позади, за нами... Нам не угрожает риск обратиться в субстанции несправедливости, разложения, горечи". - Для меня - не знаю, каких слов ты от меня ждешь, - для меня лучшим' из твоих писем было то, в котором ты объясняешь смысл и цели этой забастовки. Ты отвечал на мой вопрос, не похоже ли это на новый заговор. Я запомнила все... "Это не имеет ничего общего ни с заговором, ни с мятежом, ни с военным путчем, - писал ты мне. - Это совсем иное дело. Заговор, мятеж или путч, даже если они направлены против диктатуры, остаются частью диктатуры, ибо входят в военно-полицейскую орбиту. А забастовка - нет! Революционная забастовка - именно такая, какую мы готовим, - ничего общего не имеет ни с полицейскими шпиками, ни с регулярными войсками, сколь бы ультрареволюционными они ни казались, ведь по сути своей они были и остаются орудиями угнетения народа. Забастовка же совершенно не имеет ничего общего с государственной машиной, она ломает установившийся порядок..." А далее ты пишешь... в самом конце... подожди-ка, дай-ка вспомнить, только-только в памяти было... только-только... боже мой! Что же было в самом конце? Ага... ты, иронизируя, писал: "Забастовка - это ответ консорциям со стороны анонимных акционеров, а подлинными анонимными акционерами являются рабочие, - процитировала она, широко улыбаясь, - и этот ответ касается как политической, так и социальной стороны..." - Какая чудесная память!.. - восхищенно воскликнул Хуан Пабло и, разомкнув объятия, но не выпуская ее из своих рук, поднес ее пальцы к губам, осторожно целуя их - в самые-самые кончики, покрывая поцелуями упругие ладони и тыльные стороны рук, похожие на птичьи крылышки. - Была у меня хорошая память, но я потеряла ее, попробовав этот ядовитый кактус. Я выглядела столь ужасной, что мне пришлось скрыться у Пополуки, а в Серропом сообщить, что я уехала на время каникул в столицу. Каникулы, вакации!.. Вакцинацию пришлось делать - против опухоли... Хотелось плакать, меня охватило какое-то меланхолическое безумие, и это тоже было результатом действия ядовитого кактуса!.. Кайэтано доставлял мне письма от тебя, однако и они меня не радовали, они меня интересовали, это верно, интересовали - и только, ибо я узнала, что в этих письмах не было... - ...слов о любви... - поспешил добавить Хуан Пабло. - Единственное, что меня радовало, - это рассказы старика о том, как ты живешь, что у тебя нового, о твоих планах и, что важнее всего, не вызвал ли ты у кого-нибудь подозрений, и... какой глупой становишься от... - она рассмеялась, - кактусов... (Она хотела было сказать "от любви".) Я требовала от Дуэнде, чтобы он сосчитал, сколько раз ты спрашивал обо мне, и все беспокоилась, не проговорился ли он, что я попробовала снадобье из кактуса... - Еще бы!.. - Он сосчитал, сколько раз ты его спрашивал! Это было пятьдесят девять раз - совершенно точно, так мне сказал старый болтун, и еще он сказал, что, когда я попробовала это питье, термометр твоего интереса ко мне поднялся. Всего пятьдесят девять раз! Спросить обо мне - всего пятьдесят девять раз! Как обидно! "А ты сказал ему, Кайэта, что я попробовала этот кактус?" - спросила я как-то старика. "Да, сеньорита, я сказал ему", - ответил мне старик. "И что он сделал, узнав об этом?" - спросила я с нетерпением. Ты вначале молчал, сообщил мне Кайэтано, да, замолчал и только после длительной паузы, не зная, что сказать, вдруг в замешательстве воскликнул: "А если бы я принял яд!.. какая дикость, зачем ей дали попробовать это снадобье?.. А вдруг лицо так и останется изуродованным?.." - Вполне понятно, что я встревожился! - прервал ее Хуан Пабло. - А ты... Ты ведь остался с изуродованным лицом? - подняла она голос, устремив на него взгляд. - Я не знаю, сколько времени мне нужно будет скрываться, и потому продолжаю принимать это лекарство. Но, пойми же, это случай особый, для мужчины не так уж страшно некрасивое лицо, и, кроме того, я так поступал не из-за... - Не из-за любви... это я уже знаю! - Я мог бы оставаться с этим страшным лицом... но ты... - Я хочу разделить с тобой твою участь, что бы это ни было - уродство или смерть! И вот именно поэтому я начала приходить то к Дуэнде, то к Пополуке, и все с одним и тем же: "Поклянитесь мне, поклянитесь, что Хуан Пабло не просил у вас яду, скажите мне честно и... оставьте немного яду для меня!" Все ночи напролет я не спала, думая о том, что ты можешь принять яд в случае провала - ведь у тебя не будет иного выхода; что же тогда делать мне?.. Я даже хотела отправиться на розыски - старики меня отговорили. Ведь я могла подвести тебя. И как раз тогда ты как будто угадал мое состояние - ты написал мне письмо, которое вдохнуло в меня надежду. Там, в гнилой слизи соленых болотистых пойм, став одним из тысячи корней огромных мангровых лесов - такими лесами мне представляются массы пеонов, работающих на плантациях "Тропикаль платанеры", ты осознал суть диктатуры в нашей стране. Понял, что диктатура неотделима от "Тропикаль платанеры", обе они - порождение одного режима и питают друг друга. Свергнуть очередного _Зверя_ в президентском мундире и оставить "Тропикаль платанеру" - значит обманывать себя, а уничтожить Компанию, когда в стране правит диктатор, невозможно. Требуется покончить с обоими одновременно... Человек, мыслящий так, сказала я себе, меньше всего думает о самоубийстве. И мне стало легче дышать. Дуэнде начал приносить письма не только для... - она на миг умолкла, - не только для Росы Гавидиа... - Нет, моя любовь, также и для Малены Табай! - То есть как это "так же"? - Хорошо, для Росы Табай... я хотел сказать - для Малены Табай. - Не говори ничего, любовь моя, потому что и Роса и Малена - обе твои, а поскольку мечтать никому не возбраняется, ты можешь предаться иллюзиям, что тебе принадлежат две женщины! Но я тебе расскажу о себе дальше. Возобновились занятия в школе, и эти дни оказались трагическими для меня: во-первых, мы получили сообщение о том, что _Зверь_ во время своего кругосветного путешествия по республике намерен остановиться в Серропоме, а затем пришла краткая весть о твоем исчезновении. Дуэнде то и дело ездил из Серропома в Тикисате, из Тикисате в Серропом... А я? Я задыхалась, мне нечем было дышать... Быть может, ты арестован или убит?.. Какие ужасные слова!.. Какие ужасные слова!.. Как страшно чувствовать себя в кольце... в кольце этих слов - "арестован или убит"... Арестован или убит... Я даже вышла навстречу _Зверю_, этому одетому в военную форму тигру с длинными и тонкими золотыми кантами на мундире, и, полумертвая от страха, я про себя твердила: арестован или убит... Арестован или убит... Но ни из газет, ни по радио, ни от людей невозможно было узнать, что с тобой! Не было никаких сообщений, ни слова о том, что тебя арестовали или убили "при попытке к бегству", и вот эта полнейшая неизвестность, которая вначале меня мучила, в конце концов стала для меня отдушиной, позволяющей мне жить, размышлять и рисовать в своем воображении то худшее, то лучшее... - Усиление охраны в Серропоме, - сказал Хуан Пабло, - в связи с сообщением о возможном визите _Зверя_ - кстати, для подобных поездок _Зверь_ уже не одевается в тигровый наряд, поскольку мундир "тигра" требуется для важных церемоний, для других случаев он одевается лишь "под волка", - задержало в пути одного человека, который ехал к тебе с вестью о том, что мне удалось забраться в товарный поезд, шедший в Бананеру, а там я собирался перейти границу и отправиться в Гондурас, на Северное побережье. Я получил инструкции на время туда уехать и там начать подготовку выступления крестьян - тогда никто еще и не помышлял о забастовке, а затем, когда все будет готово, я должен был возвратиться на родину... - Теперь мы можем, конечно, назвать имя этого человека: Флориндо. Кстати, он мог бы тебе рассказать о том, в каком состоянии я находилась. Он был послан как бы самим провидением, и если бы он не появился в то утро, не знаю, что произошло бы со мной. Ко всем физическим страданиям прибавилось еще кошмарное сновидение, от которого я никак не могла избавиться. Я не могла удержать слез, бесконечный поток, мои рыдания, наверное, сливались с рыданиями всех тех, кого мучают, кто страдает. Этот сон был настолько похож на явь, что я не раз вздрагивала, вспоминая его. Мне приснилось, что нас, тебя и меня, схватили в подземном убежище, в Пещере Жизни. Военный трибунал приговорил нас к смертной казни через повешение в Серропоме. Нас должны были повесить вместе, но у меня, даже повешенной, еще оставалась возможность спасти тебя, помешать твоей казни. Это была зловещая шутка _Зверя_, который прибыл на место казни на мотоцикле, вооружившись кинокамерой: он собирался снимать все, что покажется ему интересным. Как же, однако, - спрашивала я себя, пока лежала рядом с тобой, связанная по рукам и ногам, - как же я смогу спасти его, если меня также повесят?.. Виселицы поставили так близко одну к другой, что наши тела должны были соприкасаться. Руки теней, метавшихся, как безумные, в странном освещении, подняли тебя и набросили на шею веревочную петлю. Однако они не стали затягивать ее, и один из палачей поддерживал тебя за ноги, тогда как другие палачи резким ударом сбросили меня на землю, и не на шею а на ноги мне накинули петлю и подвесили меня вниз головой, освободив руки, причем руки мои приходились как раз на уровне твоих ног. Палач, поддерживавший тебя, заявил: "Я отпущу его, и от вас зависит, останется этот человек жив или умрет. Если вы сумеете удержать его за ноги, он не задохнется, в противном случае он умрет!.." И вот до того, как петля перехватила тебе горло, я рванулась к твоим ногам, пытаясь приподнять тебя, - сперва мне это удалось, хотя пришлось самой изогнуться невероятным образом; но силы тут же начали покидать меня, кровь приливала к голове, веревка на моих ногах резала и разрывала щиколотки, во рту появилась какая-то желтая слизь, и я вдруг услышала твой предсмертный хрип... твои ноги закачались в воздухе, далеко от моих рук... Она спрятала голову на груди Хуана Пабло, словно и сейчас перед ней была картина кошмара, и не решилась сказать, что под конец, в момент агонии, когда она уже не могла поддерживать его ноги, с последним судорожным его движением на нее упали капельки... - Вместе, - прошептал он ей на ухо, и она даже вздрогнула, как будто это слово было частицей того живого вещества, капелькой той самой жидкости. - Вместе, но не для смерти, а для борьбы! За стенами дома, над угольными полями палило солнце, безжалостен был зной, а пение петухов совсем не ко времени еще более подчеркивало нависшую тишину; потерянно бродили собаки, разыскивая на пепле следы своих хозяев, и только стервятники равнодушно отрыгивали, насытившись падалью. Близился вечер, тени сгущались. Возобновлялся парад силуэтов - люди спешили из города со своим холодным товаром - белой пылью - к воротам ближайших мыловарен, - торопились сдать золу и что-то за нее получить после того, как взвесят ее на старом искореженном безмене из белого металла со стершимися цифрами. Люди зевали и почесывались, пытались выплюнуть из горла жажду, горло раздирала подчас до рвоты резкая вонь из котлов, где кипел и дымился жавель; люди сбрасывали скорпионов с поленьев, люди скользили, чуть не падая, по горячей мякоти пахучих, еще горячих плодов кофейного дерева. - А Флориндо, - произнес Хуан Пабло, - ничего не говорил мне об этом твоем сне... - Какое значение это имеет, не стоит обращать внимания! Однако его посещение излечило меня от снов и кошмаров. Ты отправился на Северное побережье Гондураса, а я включилась в организацию крестьянского движения, я была в первом ряду, вместе со стариками, с Кайэтано Дуэнде и Пополукой, но они, конечно, сделали больше меня. Это они все сделали, это им мы обязаны... - Организовано было превосходно! - Превосходно, ты прав. На побережье, в Тикисате, от тебя приходили инструкции, директивы и другой материал, а оттуда Кайэтано Дуэнде переправлял их к Пополуке, пользуясь тем путем, что прорыла в горах Змея лавы. Я расскажу тебе поподробнее. Пополука вкладывал бумаги в маленькую металлическую коробочку и быстро лепил из глины голову какого-нибудь идола, жреца или воина, тщательно замуровав в середину коробочку с документами. Полиция просто с ног сбилась, пытаясь выведать, каким образом передавались от тебя инструкции. Когда я приходила к Пополуке, он вскрывал глиняную голову, прикрытую мокрыми тряпками, - и все было в порядке. - И инструкции затем распространялись... - Да, да, из селения на побережье, по подземному пути, замурованные в голове какого-нибудь идола, поступали они ко мне и уже отсюда распространялись в остальные пункты. Некоторые друзья, между прочим, не соглашались с теми изменениями, которые были внесены в последний момент. Им больше по душе было крестьянское движение, чем всеобщая забастовка. В кухне раздался какой-то грохот, а затем послышался голос Худаситы: - Не пугайтесь, это у меня упала шумовка, которой я размешивала бобы... -- Роса Малена... Так называл я тебя в моих мечтах. - А я тебя - Хуан Пабло. Не привыкла, да никогда и не привыкну к Табио Сану... - Ты все такой же романтик... - Все еще романтик. Но не об этом речь. Мне нужно посоветоваться с тобой по некоторым вопросам. - Давай вначале поговорим о нас с тобой... - О нас? - Да, о нас! - подтвердил Хуан Пабло, голос его словно вырвался из сердца. - Есть одно очень срочное дело, - подчеркнуто сказала Малена, - это связано с вопросом, выдвинутым железнодорожниками. Они просили выяснить - ввиду всеобщей забастовки, - какова будет позиция воинских частей, дислоцированных на базах, которые предоставлены нашей страной Соединенным Штатам как союзной державе. - Обсудим после... - Есть, кроме того, просьбы о средствах, требуются листовки, а из Тикисате сообщают, что они собираются провести небольшую стачку грузчиков бананов - в целях рекогносцировки. - После... - Из Тикисате запрашивают также, когда прибудет тот человек, который должен устроиться на работу в контору управления... - После... - повторил он, почти не шевельнув тонкими губами. - А что касается наших дел... - резко сказала она, - так, может быть, отложим? - Не нужно воспринимать все так болезненно. Ведь нам надо несколько минут, хотя и есть дела, не терпящие отлагательства, дела, их следует срочно решить. Но и нас тоже томит тоска... Томит не меньше, чем других, и надо знать... мне нужно знать - это не в ущерб нашей борьбе, - что будет с нами? - С нами?.. - нерешительно повторила она, не в силах скрыть удивления. - Каждый день мы сражаемся за них, за этих мужчин и женщин, за этих людей, в одном ряду с ними - мы сражаемся за нечто большее, чем эта забастовка, мы сражаемся за то, чтобы спасти жизнь, ибо в нашей стране самой жизни угрожает опасность, но наша воля, Мален, должна иметь еще какую-то цель... - Голос его звучал так глухо, что едва было слышно. - Хочешь быть моей женой? - После победы. - Зачем же откладывать? Мы смогли бы отправиться в какую-нибудь индейскую деревушку и там зарегистрировать гражданский брак! - Подождем победы, Хуан Пабло... - И по его лицу она поняла, что он поражен. -- Что?.. Ты сомневаешься в победе? - Нет, нет... никоим образом... но, любовь моя, я не могу ставить на карту то, что испытываю по отношению к тебе!.. - Она вспыхнула. - А остальные?.. Остальные разве не рискуют всем, всем... своими постами, своей службой, своей работой, хлебом своих детей, своим благосостоянием, даже своей жизнью? - Да, да... все мы рискуем, но я не хочу, чтобы наша любовь зависела от победы или поражения! - Хуан Пабло, быть может, я не сумела объяснить... послушай меня... может, я не сумела объяснить, или ты меня плохо понял! Игры никакой нет! Не будь слеп! Все, к чему ты прикасаешься, ты исчерпываешь до конца, и даже море в твоих руках покажется не больше глотка воды... Малена продолжала говорить спокойно, а он опустился на стул. - Никакой игры нет. Если я сказала, что мы отложим личные дела до победы, то это потому, что я уверена в нашей победе. Но и в случае поражения, где бы мы ни были - в тюрьме или в эмиграции, - все останется по-прежнему, и тогда мы поговорим о наших личных делах, о том, что действительно будет в наших руках, поговорим... - Вопросов, требующих немедленного решения, не слишком много... - заметил он после паузы. - Самый срочный - запрос железнодорожников. Их интересует, какую позицию займут североамериканские войска, базирующиеся в нашей стране, как только будет объявлена всеобщая забастовка. Имеется экстренное сообщение о рекогносцировках войск, эти сведения получены... через некоторых лиц. Этот вопрос не удалось изучить достаточно глубоко, но тем не менее существует надежда на то, что войска не будут введены в действие, если забастовка ударит по интересам "Тропикаль платанеры". Это было бы противоестественно - ведь лучшие люди Америки погибают на фронтах в Европе, Азии, Африке за свободу и демократию, а здесь, в одной из стран Американского континента, войска США будут оказывать поддержку правительству, которое само по себе является отрицанием всего, что они защищают. - Так и надо будет сообщить железнодорожникам. Правда, я обычно был против подобных контактов, потому что это рискованно - выиграть ничего не выиграешь, зато можно случайно раскрыть свои карты. Но в конце концов, путейцы хотят выступать, имея верные шансы на победу. - А вот еще одно срочное дело, - прервала его Малена. - Я говорю о человеке, который сумел бы проникнуть в контору управляющего тихоокеанским отделением "Платанеры". - Сообщи, что он вскоре явится. И кроме того, предупреди Флориндо, чтобы этот человек не вздумал наняться работать грузчиком бананов. Это один упрямый мулат по имени Хуамбо. - Есть также несколько предложений о разделении республики на определенные зоны. Нам следует уточнить, где мы должны говорить о хлебе, где - об освобождении, а есть зоны, где, собственно, нет никакой необходимости чего-либо требовать... - Здесь - зона индейцев, которым надо вернуть землю, но это уже совсем другое дело. Сейчас речь идет о вовлечении людей в забастовку - одни пойдут на нее из-за хлеба, другие - ради свободы... - Интересно, - заявила, входя, Худасита, - в этом гнездышке когда-нибудь будут есть или нет? Не правда ли, сеньорита, что это похоже скорее не на жилой дом, а на гнездо агути посреди угольных полей?.. - И, по-прежнему обращаясь к Малене, она продолжала: - Вы не будете возражать против кофе с хлебом и только что сваренными бобами? Что, если мы подкрепимся, как вы думаете? - Мы попросим сеньориту, - вмешался Хуан Пабло, - чтобы она каждый день заходила сюда поесть, иначе мне здесь подают только холодные невкусные бобы. - Сам виноват - дожидается, пока они остынут, и еще хочет, чтобы они были горячими, а что невкусные, так всякое бывает, иной раз и боб попадется плохой. К счастью, сейчас как раз удачные. Черные, вкусные - такие мне нравятся. Ну, я оставлю вас одних, не буду вам мешать, третий в такой компании - лишний. Заставьте его есть, сеньорита, а то этот сеньор совсем лишился аппетита, перестал обедать. Худасита вышла - и между ними разгорелся спор. Кто за кем должен ухаживать? Ей пришлось покориться: все-таки в этом доме, поскольку брак в алькальдии еще не зарегистрирован, она была гостьей, и он на правах хозяина оказывал ей внимание. Худасита вернулась уже в башмаках, как всегда, когда она собиралась в город, и в черной шали, которую носила с тех пор, как погиб ее сын. Она собиралась сопровождать сеньориту, чтобы та не заблудилась среди угольных полей. Худасита прошла через столовую и задержалась у входной двери - надо было, пока они прощаются, проверить, нет ли кого поблизости, но на самом деле ее глаза были устремлены скорее во внутренний дворик, чем на улицу. Она то и дело оглядывалась: ей захотелось увидеть целующуюся пару, ведь видеть поцелуй - это почти самому целовать; в прежние времена, когда еще был жив ее сын, ей нравилось проходить мимо мест, где парочки назначают свидания. - Табио Сан!.. - задержалась Малена, прощаясь; переступив порог комнаты, он опять стал Табио Саном. - Роса Гавидиа!.. - откликнулся он, провожая ее взглядом. Она пересекла внутренний дворик. - До скорого!.. Он вышел закрыть дверь, но так велико было искушение оставить ее открытой настежь: вдруг вернется Малена, исчезнувшая, словно видение, одетая, как невеста, во все белое - точно в убранстве из пепла. XIX - Тоба уехала далеко, мать, но Хуамбо вернулся. Хуамбо сменил Тобу. Анастасии нет. Анастасиа не приехала. - А что делает Анастасиа? - Выпрашивает милостыню там, где дома, и дома, и дома... - Там, где дома, и дома, и дома, и откуда приехал сын... - Да, оттуда, мать, оттуда приехал Хуамбо. Тоба далеко, сеньоры ее увезли... - Тоба далеко, я знаю. Не увижу ее, жемчужину мою, Тобу, мою дочь. Отец похоронен тут. - Отец похоронен тут, мать жива - и сын вернулся из-за погребенного и к живой. Мулат старался говорить так же, как мать; ему казалось, что так он глубже проникает в душу человека, которому обязан жизнью и которого по вине патрона, выдумавшего историю с ягуаром, забыл на столько лет. - Патрон плохой, не разрешал тебе приехать раньше, только под конец... - Патрон далеко, там же, где Тоба, разрешение дал управляющий. Приснилось мне: мать очень плоха... - И после краткого молчания, пока столетняя мулатка прислушивалась, как бьется пульс пространства: жила она крохами воздуха - уже с трудом дышала, крохами света - почти ничего не видела, крохами звуков - глуховата стала, Хуамбо заговорил быстро и громко: - Самбито не возвращается туда, где патрон! Самбито служил ему всю жизнь, а Самбито беден-беден; патрон все берет у Самбито, а для Самбито - ничего, у Самбито все есть, и ничего своего! - Человек этот проклятый, отобрал наши земли там, там, на другом берегу, где родился сын и родилась Тача... - И после сказал, что родители оставили Самбито в горах, чтобы ягуар его съел... Более двадцати лет, более двадцати пяти лет, более тридцати с лишним лет Самбито не хотел видеть родителей... Но Самбито будет мстить, платить той же монетой этому барчуку Боби. Барчук Боби, высокий-высокий, волосы огненного цвета, будет очень печален... Он слушает - я говорю, а волосы его печальны... Дед убил твоего отца, барчук Боби!.. Печальны его волосы, замолк его открытый рот, как услышал второй раз: дед убил твоего отца, барчук Боби, на Обезьяньем повороте; я хотел, барчук Боби, нажать на скорость, ускорить - ускорить ход дрезины и - лапами вверх под откос - и на дне остался твой отец с разбитой головой, твой отец, барчук Боби... - А твой отец погребен здесь... - Но мать жива... - прервал ее Хуамбо, радостно улыбаясь. - И я могу умереть, - продолжала мулатка, - потом, когда вернется Самбито, умереть и объяснить отцу, что Хуамбо снова с ним, снова с ним, - она всхлипнула, - снова с нами, с родителями, а мы - с Самбито... И отец будет благодарить, будет благодарить под землей! Отец, Самбито, будет плакать, плакать под землей от радости, плакать от удовольствия, от большой радости и большого удовольствия! Хуамбо сжимал ее холодные руки с длинными пальцами и ногтями, напоминающими своей формой семена какого-то древнего плода. - Отца звали Агапито Луиса; так же как у Самбито, у него были кудрявые волосы - черная морская губка... Тоба - дочка хорошая, Анастасиа - дочка плохая, дочка оттуда, где было нам плохо, с плохого берега. Агапито всегда говорил: плохо - это еще не совсем плохо, но дочь плохая - очень плохо... Анастасиа не принесла мне внука, я могу умереть, не видеть внука... Хуамбо оставил чемоданчик в доме матери и вернулся в поселок. У него звенело в ушах. Так бывает всегда, когда в прибрежную полосу спускаешься с горных высот. Снова и снова сует он пальцы в уши, ввинчивает, как будто старается достать из ушей звенящую часовую пружинку. Поселок, казалось, стал хуже. Жизнь побережья становилась не лучше, а хуже. Немощеные улицы, изгороди из тропической крапивы - чичикасте; всюду тебя подстерегают не только лучи знойного солнца, но и ожоги от крапивы; то тут, то там приютились хибарки. Лавочка и таверна дона Ихинио Пьедрасанты. Парикмахерская "Равноденствие". Недостроенная церковь, откуда каждое утро из-под циновок выглядывает господь бог с бородой из хлопка и в одеяниях из белого полотна, чтобы водворять мир среди шести или семи прихожан, живших окрест под бдительным оком дона Паскуалито Диаса, алькальда столь популярного, что его переизбирают всякий раз, и настолько прогрессивного, что он уже поговаривал: как только разобьют английский парк на гл