покачала головой и пожала плечами. Но Паради силой отобрал у нее ботинки; слабая старуха попробовала сопротивляться, но тщетно. Паради схватил каждой рукой по ботинку, и вот он нежно держит их, минуту созерцает и даже, кажется, сжимает. - Ну и маленькие! - говорит он таким голосом, каким никогда не говорил с нами. Он завладел щетками; усердно и осторожно натирает ими ботинки, не сводит глаз со своей работы и улыбается. Очистив ботинки от грязи, он кладет ваксу на кончик двойной щетки и заботливо смазывает их. Ботинки изящные. Видно, что это ботинки кокетливой девушки; на них блестит ряд мелких пуговиц. - Все пуговки на месте, - шепчет мне Паради, и в его голосе слышится гордость. Ему больше не хочется спать; он уже не позевывает. Напротив, он сжал губы; лицо озарено юным, весенним светом; только что казалось: он вот-вот заснет, а теперь он как будто проснулся. Он проводит пальцами, почерневшими от ваксы, по ботинку, который расширяется кверху; можно угадать форму ноги. Паради умеет чистить ботинки, но вертит и перевертывает их неуклюже; он улыбается и мечтает о чем-то далеком. Старуха воздевает руки к небу и, призывая меня в свидетели, восхищенно говорит: - Вот услужливый солдат! Готово! Ботинки начищены и блестят, как зеркало. Делать больше нечего... Паради кладет их на край стола осторожно, как реликвию, и наконец выпускает их из рук. Он долго не сводит с них глаз, потом опускает голову и глядит на свои башмаки. Сравнив их с ботинками девушки, этот рослый парень - герой, цыган и монах - улыбается еще раз от всего сердца. ...Вдруг старуха привстала. У нее мелькнула мысль. - Я ей скажу. Она вас поблагодарит. Эй, Жозефина! - кричит она, поворачиваясь к двери. Но Паради останавливает ее широким, величественным движением руки. - Нет, бабушка, не стоит! Не надо ее беспокоить! Мы уходим. Право, не стоит! Он так убежденно и властно сказал это, что старуха послушно села и замолчала. Мы пошли под навес спать в объятиях поджидавшего нас плуга. Паради опять принялся зевать, но еще долго при свече видно было, что с его лица не сходит счастливая улыбка. XVII ПОДКОП После сутолоки раздачи писем, когда солдаты возвращаются, кто - обрадованный письмом, кто - полуобрадованный открыткой, кто с новым грузом ожидания и надежды, какой-то товарищ, размахивая листком бумаги, сообщает нам необыкновенную новость: - Помните деда Хлопотуна из Гошена? - Того чудилу, что искал клад? - Да. А ведь старик нашел! - Да что ты? Врешь!.. - Говорят тебе, нашел, образина! Что мне тебе еще сказать? Молитву прочесть, что ли? Не умею... Ну, так вот, двор его дома обстреляли, и у стены, в развороченной земле оказался ящик, полный монет: старик получил свой клад прямо в руки. Даже поп тихонько примазался к этому делу, хотел объявить это чудом и приписать его к поповскому счету. Мы разинули рот: - Клад!.. Вот так история!.. Ай да старый хрыч! Эта неожиданная новость повергает нас в бездну размышлений. - Да, никогда нельзя знать наперед! - А как мы смеялись над старым сморчком, когда он нес околесицу о своем кладе, и все уши нам прожужжал, и морочил нам голову! - Помнишь, мы там говорили: "Все может быть. Никогда нельзя знать!" Тогда мы и не думали, что это так и есть, помнишь? - Все-таки кое-что знаешь наверняка, - говорит Фарфаде. Как только мы заговорили о Гошене, он задумался и смотрел неподвижным взглядом, словно ему улыбался любимый образ. - Но этому я бы тоже не поверил!.. - прибавил он. - После войны я туда вернусь; вот уж, наверно, старик будет хвастать своим кладом! x x x - Требуется доброволец: кто хочет помочь в работе саперам? - говорит рослый унтер. - Нашел дураков! - ворчат солдаты и не двигаются. - Надо вызволить товарищей! - настаивает унтер. Ворчание прекращается; кое-кто поднимает голову. - Есть! - говорит Ламюз. - Собирайся, брат, пойдем со мной! Ламюз застегивает ранец, свертывает одеяло, надевает сумки. С тех пор как его несчастная страсть к Эдокси угасла, он еще больше помрачнел и, хотя каким-то роковым образом продолжает толстеть, - замкнулся, держится в сторонке и молчит. День прошел. Вечером кто-то приближается к нам, поднимаясь и опускаясь по буграм и впадинам, как будто плывет в полумраке, и время от времени протягивает руки, словно зовет на помощь. Это Ламюз. Он подходит к нам. Он весь в грязи, обливается потом, вздрагивает и как будто чего-то боится. Он шевелит губами, долго мычит и не может выговорить ни слова. - В чем дело? - напрасно спрашивают его. Ему предлагают вина. Он знаками отказывается. Поворачивается ко мне и подзывает меня кивком головы. Я подхожу к нему; он шепчет мне тихо, как в церкви: - Я видел Эдокси. Он хочет вздохнуть; из его груди вылетает свист; уставившись в какое-то далекое страшное видение, Ламюз говорит: - Она сгнила! Это было в том месте, которое захватили немцы, - продолжает Ламюз, - наши колониальные войска отбили его в штыковой атаке дней десять назад. Сначала пробили дыру. Я работал вовсю. Я сделал больше других и оказался впереди. Остальные расширяли и укрепляли проход позади меня. Вдруг вижу груду балок: наверно, я попал в старую засыпанную траншею. Она была засыпана, но не совсем: были и пустые места. Я убирал один за другим наваленные куски дерева, и вот смотрю: стоит что-то вроде большого мешка, набитого землей; на нем что-то висит. Вдруг бачка подалась, и этот чудной мешок свалился на меня. Он меня придавил; я чуть не задохся от трупного запаха... Из этого мешка торчала голова, а то, что на нем висело, оказалось волосами. Понимаешь, было темно, плохо видно. Но я все-таки узнал эти волосы (других таких волос не сыщешь в целом свете), узнал и лицо, хотя оно совсем распухло и покрылось плесенью; вместо шеи какая-то каша; Эдокси умерла, может быть; месяц тому назад. Это была Эдокси; верно тебе говорю. Да, это была женщина, к которой я раньше никогда не мог подойти; ведь я смотрел на нее только издали и никогда не мог к ней прикоснуться: она была не для меня, как жемчужина. Помнишь? Эдокси бегала повсюду. Она шныряла даже по передовым позициям. Наверно, в нее угодила пуля. Эдокси, наверно, была убита и затерялась в траншее, и вот благодаря этому подкопу я случайно ее нашел. Понимаешь, в чем дело? Мне пришлось кое-как поддерживать ее одной рукой, а другой работать. Эдокси валилась на меня всей тяжестью. Да, брат, она хотела меня поцеловать, а я не хотел. Это было страшно. Она как будто говорила: "Ты меня хотел, что ж, целуй". У нее на... вот здесь был приколот букет цветов; он хлестал меня по носу, он тоже сгнил, как труп какого-то зверька. Пришлось поднять ее на руки и вместе с ней осторожно повернуться, чтобы сбросить ее по ту сторону насыпи. Было так тесно, что, поворачиваясь, я невольно прижал ее к груди изо всех сил, как прижал бы ее живую, если б она только пожелала... Потом я полчаса отряхивался от этого прикосновения и запаха, которым она обдавала меня против моей, да и против своей воли. Эх, хорошо еще, что я устал как собака. Он поворачивается на живот, сжимает кулаки и засыпает, уткнувшись носом в землю, измученный воспоминаниями о любви и тлене. XVIII СПИЧКИ Пять часов вечера. Три человека копошатся на дне черной траншеи. Они черные, страшные, зловещие в этом углублении, у потухшего костра. От дождя и небрежности солдат огонь погас, и трое поваров смотрят на головешки, погребенные под пеплом, на остатки холодеющего костра, пламя которого умерло, исчезло. Вольпат, шатаясь, подходит к этой кучке людей и сбрасывает с плеч какую-то черную ношу. - Я потихоньку вытащил это из стены землянки. - Значит, дрова есть, - говорит Блер. - Но надо их зажечь. А то как же сварить мясо? - Хороший кусок, - стонет другой черный человек. - Грудинка. По мне, это лучший кусок говядины: грудинка! - Огня! - требует Вольпат. - Нет больше спичек, нет больше ничего! - Да, нужен огонь! - ворчит Пупарден; он нерешительно топчется и покачивается в этой темной яме, как огромный медведь в клетке. - Что и говорить, нужен! - подтверждает Пепен, вылезая из землянки, словно трубочист из камина. Он высится в сумраке темной громадой. - Будьте благонадежны, я уж достану, - гневно и решительно говорит Блер. Он стал поваром совсем недавно и старается преодолеть все трудности. Сейчас он повторил слова Мартина Сезара, который всегда умел найти огонь. Блер во всем подражает великому легендарному повару, как офицеры пытаются подражать Наполеону. - Если понадобится, я сорву всю обшивку с офицерской землянки. Я отберу спички у самого полковника. Я пойду... - Пойдем за огнем! Пупарден шагает впереди. Его темное лицо похоже на дно закопченной кастрюли. Холод лютый; Пупарден плотно закутался. На нем шуба, частью из козьего меха, частью из овчины, полубурая, полубелая, и в этой лохматой оболочке с двумя геометрически очерченными полосами он похож на некоего апокалипсического зверя. На Пепене вязаная шапка, до того почерневшая и засаленная, что ее можно принять за шапку из черного атласа. Вольпат в своих шерстяных шлемах и фуфайках кажется движущимся стволом дерева: в плотной коре этого двуногого бревна квадратный вырез, и в нем виднеется желтое лицо. - Пойдем к десятой роте! У них там всегда есть все, что нужно. Это на Пилонской дороге, за Новым ходом. Четыре страшных чудовища пускаются в путь; они движутся подобно туче; траншея извивается перед ними, как кривая, немощеная, темная и небезопасная улица. В этом месте она необитаема; она служит ходом сообщения между первыми и вторыми линиями окопов. В пыльных сумерках повара встречают двух марокканцев. У одного лицо цвета черного сапога, у другого - цвета желтого башмака. В сердцах поваров появляется проблеск надежды. - Спички есть, ребята? - Макаш! - отвечает черный и смеется, оскалив длинные, словно фарфоровые, зубы. Желтый подходит и спрашивает у белых: - Табак? Шуйя табак? Он протягивает руку, словно сделанную из мореного дуба; у него лиловатые ногти, зеленовато-желтый рукав. Пепен рычит, шарит по своим карманам, вытаскивает щепотку табаку, смешанного с пылью, и дает его марокканцу. Немного дальше повара натыкаются на часового; он дремлет в полумраке, среди обвалов. Еще не совсем проснувшись, он говорит. - Направо, потом опять направо, а потом все прямо. Не сбейтесь с дороги! Они идут дальше. Долго идут. - Мы, наверно, далеко, - говорит Вольпат после получасовой бесполезной ходьбы по безлюдной траншее. - Погляди-ка, здесь крутой спуск, правда? - замечает Блер. - Не беспокойся, старая крыса, - подсмеивается Пепен. - А если трусишь, поворачивай оглобли... Они идут дальше. Спускается ночь... Все еще пустынная траншея - страшная, бесконечная пустыня - приняла обветшалый, странный вид. Насыпи разрушены; от обвалов дно превратилось в "американские горы". По мере того как четверо охотников за огнем углубляются во мрак этой чудовищной дороги, их охватывает смутное беспокойство. Пепен теперь идет впереди; он останавливается и движением руки останавливает товарищей. - Кто-то идет!.. - шепчут они. В глубине души им страшно. Напрасно они вышли из прикрытия все вместе и так долго отсутствуют. Они провинились. И неизвестно, чем это еще кончится. - Влезем сюда! Скорей! Скорей! - говорит Пепен. Он показывает на прямоугольное отверстие на уровне земли. Они его ощупывают. Прямоугольная тень оказывается входом в прикрытие. Они входят туда один за другим; последний нетерпеливо подталкивает остальных, и все прячутся в непроницаемом мраке узкой норы. Шаги и голоса раздаются все отчетливей. Из кучки четырех солдат, забившихся в эту дыру, высунулись руки, они шарят по земле. Вдруг Пепен бормочет сдавленным голосом: - Что там такое? - Что? - спрашивают остальные. - Обоймы! - вполголоса отвечает Пепен. - Немецкие обоймы! Мы попали к бошам! - Удирай! Трое бросаются к выходу. - Осторожней, дьяволы! Не двигайтесь! Идут!.. Быстрые шаги. Идет только один человек. Повара не двигаются, не дышат. Их глаза на уровне земли, они видят, как справа шевелится мрак, потом тень отделяется, приближается, проходит... Она принимает более четкие очертания. На голове у нее каска, покрытая чехлом, под которым можно угадать острие. Слышны только шаги. Едва немец прошел, как четыре повара единым прыжком, не сговариваясь, кидаются вперед, толкают друг друга, бегут как сумасшедшие и набрасываются на него. - Камрад!.. Месье!.. - кричит он. Вдруг сверкнул нож. Немец падает, словно погружаясь в землю. Пепен хватает каску и не выпускает ее из рук. - Надо стрекача задавать! - ворчит Пупарден. - Обыскать боша! Они приподнимают, переворачивают и опять приподнимают рыхлое, теплое, влажное тело. Вдруг немец кашляет. - Он еще жив! - Нет, подох. Это из него воздух выходит. Они выворачивают карманы убитого. Слышится прерывистое дыхание четырех черных людей, согнувшихся над трупом. - Каска - мне! - заявляет Пепен. - Это я пустил ему кровь. Не отдам каску. У мертвеца отбирают бумажник с еще теплыми бумагами, бинокль, кошелек и краги. - Спички! - восклицает Блер, потрясая коробком. - Есть! - А-а, скотина! - тихонько вскрикивает Вольпат. - А теперь - драла! Они швыряют труп в угол и убегают во всю прыть, охваченные паникой, не думая о шуме, который они производят. - Сюда!.. Сюда!.. Ребята, поднажмем! Они молча мчатся по лабиринту небывало пустынных бесконечных проходов. - У меня в груди сперло, - хрипит Блер, - мне каюк!.. Он шатается и останавливается. - Ну, понатужься, старая калоша, - кричит Пепен, задыхаясь. Он хватает его за рукав и тащит за собой, как упрямую лошадь. - Пришли! - говорит Пупарден. - Да, я узнаю это дерево! - Это Пилонская дорога! - А-а-а! - стонет Блер, прерывисто дыша и сотрясаясь, как мотор. Он бросается вперед из последних сил и садится на землю. - Стой! - кричит часовой. - Да откуда вы? - бормочет он, узнав их. Они хохочут, прыгают, как паяцы; их потные, забрызганные кровью лица и руки кажутся еще черней; в руках Пепена поблескивает каска немецкого офицера. - Вот так история! - изумленно бормочет часовой. - В чем дело? Они ликуют и беснуются. Все говорят сразу. Наспех, кое-как рассказывают драму, после которой еще не успели прийти в себя. Дело в том, что, расставшись с полусонным часовым, они заблудились и попали в Международный ход, часть которого принадлежит нам, а часть - немцам. Между обеими частями нет никакого заграждения. Только что-то вроде нейтральной зоны, на обоих концах которой стоят часовые. Наверно, немецкий часовой не стоял на посту, или спрятался, заметив четыре тени, или отступил и не успел вызвать подкрепления. А может быть, немецкий офицер случайно зашел слишком далеко в нейтральную зону... Словом, так и нельзя разобраться в том, что произошло. - Смешней всего, - говорит Пепен, - что мы это знали и не остереглись, когда пошли... - Мы ведь искали огня! - говорит Вольпат. - И достали! - кричит Пепен. - Ты не потерял спички, старый хрыч? - Будьте благонадежны! - отвечает Блер. - Немецкие спички получше наших. Без них у нас бы не было огня! Потерять спички? Посмел бы их кто-нибудь у меня отнять! - Мы опаздываем. Вода в котле небось замерзла. Навострим лыжи и махнем к себе. А потом расскажем товарищам, какую штуку мы сыграли с бошами... XIX БОМБАРДИРОВКА Мы в открытом поле, среди необозримых туманов. Над нами темно-синее небо. К концу ночи прошел снег; он осыпает плечи и забивается в складки рукавов. Мы идем по четыре. Все надели капюшоны. В полумраке мы кажемся каким-то племенем, переселяющимся из одной северной страны в другую северную страну. Мы прошли через разрушенный Аблен-Сен-Назер, мельком видели беловатые груды домов и темную паутину ободранных крыш. Деревня очень длинная; мы вошли в нее ночью, а когда выходили, ее последние домишки уже белели от предутреннего инея. Через решетку в каком-то подвале, на берегу волн этого окаменелого океана, мы заметили огонь, поддерживаемый сторожами мертвого города. Мы шлепали по болотистым полям, блуждали по безлюдной местности, где ноги вязли в грязи, потом ступили на более или менее твердую почву; вышли на дорогу, ведущую из Каранси в Суше. Высокие придорожные тополя разбиты, стволы расщеплены; в одном месте тянется колоннада огромных сломанных деревьев. Дальше в темноте, с обеих сторон, нас сопровождают карликовые призраки деревьев, они расколоты надвое, похожи на пальмы или растерзаны, превращены в деревянную корпию, в пучки волокон; другие согнулись и словно стоят на коленях. Кое-где путь преграждают глубокие рытвины. Вместо дороги - лужа; идешь на каблуках, расплескивая воду ногами, как веслами. Местами проложены доски. Там, где они лежат косо, по ним скользишь. Иногда столько воды, что они плавают и под тяжестью человека с хлюпаньем тонут, а человек спотыкается или падает и бешено ругается. - Теперь, наверно, часов пять утра. Снег перестал; обнаженная, испуганная пустыня проясняется, но мы еще окружены широким кольцом туманов и мрака. Мы идем, мы идем дальше. Доходим до места, где можно различить темный пригорок; внизу копошатся люди. - Подходите по двое! - командует начальник отряда. - Каждые два человека будут нести по очереди балку или плетень! В каждой паре один солдат берет у другого винтовку. А тот поворачивает и с трудом вытаскивает из кучи длинную, грязную, скользкую балку, весом чуть не в сорок кило, или плетень из покрытых листьями веток, величиной с дверь; их можно нести на спине, только согнувшись, подняв руки и придерживая за края. Мы идем дальше. Мы рассыпались по сероватой дороге, идем медленно-медленно, тяжело-тяжело ступаем, глухо кряхтим, ругаемся сдавленным от усилий голосом. Пройдя сотню метров, каждые два солдата обмениваются ношей: тот, кто нес два ружья, теперь несет балку или плетень, и, пройдя две сотни метров, все, кроме унтеров, обливаются потом, хотя дует резкий предрассветный ветер. Вдруг там, в пустынных местах, куда мы идем, вспыхивает и расцветает звезда: это ракета. Она освещает небосвод молочным сиянием, затмевает созвездия и летит вниз, пленительная, как фея. Там, впереди, какой-то беглый свет: вспышка, грохот. Это - снаряд. В небе от взрыва на миг появляется отблеск, и приблизительно на расстоянии километра, с востока на запад, мы ясно различаем возвышенность. Она принадлежит нам - вся видимая отсюда часть до вершины, занятой нашими войсками. На другом склоне, в ста метрах от наших передовых позиций, находятся передовые позиции немцев. Снаряд упал на вершину, в наши линии. Это стреляет неприятель. Второй снаряд. Третий, четвертый. На вершине холма возникают столбы лиловатого света, тускло озаряющего весь горизонт. И вот уже весь холм сверкает ослепительными звездами; внезапно вырастает лес фосфоресцирующих султанов, и над бездной ночи вспыхивает сине-белый волшебный свет. Те из нас, кто изо всех сил старается удержать на спине тяжелую, грязную, скользкую ношу и удержаться на скользкой земле, не видят ничего и молчат. Другие дрожат от холода, лязгают зубами, фыркают, сопят, утирают нос мокрым платком и проклинают размытую дорогу, но все-таки смотрят и поясняют это зрелище. - Совсем как фейерверк! - говорят они. И вот, дополняя эту феерическую зловещую декорацию, перед которой ползет, копошится и шлепает по грязи черный-пречерный отряд, - взлетает красная звезда, за ней - зеленая, потом, гораздо медленней, целый сноп красных звезд. Солдаты, которые не несут тяжести, смотрят и невольно с каким-то простодушным восхищением бормочут: - Гляди... красная!.. Гляди... зеленая!.. Это подают сигналы немцы, да и наши: вызывают артиллерию. Дорога заворачивает и ведет в гору. Наконец светает. Все предстает в грязном обличье. По обеим сторонам дороги, словно покрытой светло-серым грунтом и белыми хлопьями, грустно открывается действительный мир. Мы оставляем позади себя развалины Суше, где дома превратились в площадки, засыпанные строительными материалами, а деревья - в изодранные кусты, устилающие землю. Мы идем влево и проникаем в зияющую дыру. Здесь ход сообщения. Мы сваливаем ношу на огороженное место, предназначенное для нее; мы вспотели и продрогли; исцарапанные руки сводит судорога; мы располагаемся в этой траншее и принимаемся ждать. Мы зарылись в яму по самый подбородок, уперлись грудью в земляную стену, которая служит нам прикрытием, и следим за развертывающейся перед нами ослепительной драмой. Бомбардировка усиливается. На возвышенности светящиеся столбы, при белесом свете зари, превратились в парашюты, в бледных медуз, отмеченных огненной точкой, а по мере того как светлеет - в султаны из дымчатых перьев, в страусовые перья, белые и серые, которые возникают над туманной зловещей высотой 119, в пяти- или шестистах метрах от нас; потом и они медленно исчезают. Это поистине огненный столп и облачный столп Библии; они взвиваются вместе и одновременно гремят. В эту минуту на склоне холма мы видим несколько человек, которые бегут укрыться под землей. Один за другим они исчезают; их поглощают муравьиные норы. Теперь ясней различаешь форму прилетающих "гостинцев"; при каждом залпе в воздухе появляются изжелта-белые хлопья с черным ободком; на высоте метров в шестьдесят они раздваиваются, клубятся, и при взрыве слышен свист пачки пуль, падающих из этих желтых хлопьев. Стреляют беглым огнем по шести раз подряд: бац, бац, бац, бац, бац, бац! Это семидесятисемимиллиметровые орудия. Шрапнель семидесятисемимиллиметровок все презирают; тем не менее три дня тому назад Блебуа был убит именно такой шрапнелью. Но вообще она почти всегда разрывается слишком высоко. Хотя мы это знаем, Барк объясняет: - "Ночной горшок" достаточно предохраняет башку от свинцовых шариков. Они ранят тебя в плечо и бросают оземь, но не убивают. Конечно, не надо все-таки зевать. Не вздумай задрать хобот или высунуть руку, чтоб узнать, идет ли дождь. А вот наша семидесятипятимиллиметровка... - У бошей есть не только семидесятисемимиллиметровки, - перебил его Мениль Андре. - Есть и разные другие штуки. Вот!.. Погляди-ка!.. Раздается пронзительный свист, дребезжание, скрежет. И вдали на склонах, где наши сидят в прикрытиях, скопляются тучи различных очертаний. К гигантским огненным и туманным перьям примешиваются огромные гроздья пара, хохолки, прямые волокна, метелки из дыма, которые свисают и расширяются; все это - белое или серо-зеленое, цвета угля или меди, с золотистыми отсветами или чернильными пятнами. Два последних взрыва раздались совсем близко; они образуют над притоптанной землей огромные шары бурой и черной пыли, которые раскрываются, закончив работу, неторопливо улетают по воле ветра, принимая облик сказочных драконов. Ряды наших голов на уровне земли поворачиваются; из глубины рва мы следим за этим зрелищем, развертывающимся в пространствах, населенных светящимися жестокими видениями, среди полей, раздавленных гремящим небом. - Это стопятидесятимиллиметровые. - Даже двухсотдесятимиллиметровые, голова телячья! - Есть еще снаряды фугасного действия! Эх, скоты! Погляди-ка на этот! Снаряд взорвался на земле и взметнул темным веером землю и обломки. Казалось, сквозь трещины расколовшейся земли извергся страшный вулкан, скрытый в недрах мира. Вокруг нас дьявольский шум. У меня небывалое ощущение беспрерывного нарастания, бесконечного умножения всемирного гнева. Буря глухих ударов, хриплых, яростных воплей, пронзительных звериных криков неистовствует над землей, сплошь покрытой клочьями дыма; мы зарылись по самую шею; земля несется и качается от вихря снарядов. - Эй! Каково! - орет Барк. - А говорили, что у них нет больше снарядов! - Ну да... Знаем мы эти россказни! И еще газетную брехню. Среди всех этих шумов слышится мерное тиканье. Из всех шумов на войне этот звук трещотки-пулемета больше всего хватает за душу. - "Кофейная мельница". Это наша: треск ровный, а у бошей промежутки между двумя выстрелами неровные: так... так-так-так... так-так... так! - Маху дал, брат! Это не "швейная машина" строчит, это мотоциклетка катит по дороге к тридцать первому прикрытию. - Нет, это там, наверху, какой-то парень носится на своей "метле", - хихикая, говорит Пепен и, задрав голову, ищет в небе самолет. Возникает спор. В самом деле, трудно разобрать. Среди этих грохотов, несмотря на привычку, теряешься. На днях в лесу целый взвод принял на минуту за хриплый рев снарядов крик мула, который заорал поблизости. - Ну и "колбас" в воздухе сегодня! - замечает Ламюз. Мы поднимаем головы и считаем. - Восемь "колбас" у нас и восемь у бошей, - говорит Кокон (он уже успел подсчитать). Действительно, на горизонте, на равном расстоянии друг от друга, перед линией неприятельских привязных аэростатов, которые издали кажутся маленькими, парят восемь длинных, легких и зорких "глаз" армии, соединенных живыми нитями с главным командованием. - Они видят нас, а мы видим их. Как же укрыться от этих идолов? - Вот наш ответ! Действительно, вдруг за нашей спиной раздается отчетливый, яростный, оглушительный грохот семидесятипятимиллиметровых орудий. Этот гром нас бодрит, опьяняет. Мы кричим при каждом залпе, мы не слышим друг друга; доносится только необычайно пронзительный голос горластого Барка среди этого невероятного барабанного боя, каждый удар которого - пушечный выстрел. Потом мы поворачиваем голову, вытягиваем шею и на вершине холма видим силуэты черных адских деревьев, вросших страшными корнями в невидимую землю склона, где притаился враг. - Что это такое? Батарея семидесятипятимиллиметровок в ста метрах от нас продолжает бухать: это четкие удары исполинского молота по наковальне и чудовищно сильные, яростные крики. Но концерт заглушается зловещим урчанием. Оно тоже доносится с нашей стороны. - Ну и здоровый дяденька летит! На высоте в тысячу метров над нами пролетает снаряд. Его гул покрывает все куполом. Снаряд медленно дышит; чувствуется, что он пузатый, крупней других. Он пролетает, спускается, грузно подрагивая, как поезд подземной железной дороги, прибывающий на станцию; потом его тяжелый свист удаляется. Мы разглядываем холм. Через несколько секунд его обволакивает туча цвета семги; она покрывает полгоризонта. - Это двухсотдвадцатимиллиметровый, с батареи на пункте "гамма". - Эти снаряды видишь, когда они вылетают из пушки, - утверждает Вольпат. - И если смотреть в направлении выстрела, видишь их простым глазом, даже когда они уже далеко от орудия. Пролетает второй снаряд. - Вот! Гляди! Видел? Опоздал, брат. Ухнуло! Надо быстрей поворачивать башку! А-а, еще один летит! Видал? - Нет. - Растяпа! Надо же быть таким рохлей! Видно, твой отец был ротозеем! Скорей! Вот летит! Видишь, петрушка? - Вижу. Только и всего? Несколько человек увидели нечто черное, заостренное, похожее на дрозда со сложенными крыльями, когда клювом вперед он падает с высоты, описывая дугу. - Эта птичка весит сто восемнадцать кило, старый хрыч, - гордо говорит Вольпат, - и если попадет в землянку, поубивает всех, кто там есть. Кого не разорвет осколками, убьет ветром или удушит газом, они и ахнуть не успеют! - Вот тоже хорошо виден двухсотсемидесятимиллиметровый снаряд, когда миномет швыряет его в воздух: гоп! - И еще стопятидесятипятимиллиметровки Римальо, но за ними не уследишь: они летят прямо и далеко-далеко; чем больше смотришь, тем больше они тают у тебя на глазах. Над полями носится запах серы, черного пороха, паленых тряпок, жженой земли. Как будто разъярились дикие звери; странное, свирепое мычание, рычание, завывание, мяуканье жестоко разрывают наши барабанные перепонки и словно копаются в наших кишках; или это протяжно ревет и вопит сирена погибающего парохода. Иногда даже раздается нечто похожее на возгласы, и странные изменения тона придают им человеческий звук. Кое-где поля приподнимаются и опять опускаются: от горизонта до горизонта свирепствует небывалая буря. А далеко-далеко чуть слышится приглушенный грохот тяжелых орудий, но его сила чувствуется в порыве ветра, ударяющего нам в уши. ...А вот колышется и тает над зоной обстрела кусок зеленой ваты, расплывающейся во все стороны. Это цветное пятно выделяется и привлекает внимание; все пленники траншеи поворачивают головы и смотрят на этот уродливый предмет. - Это, наверно, удушливые газы. Приготовим маски! - Свиньи! - Это уж бесчестный способ, - говорит Фарфаде. - Какой? - насмешливо спрашивает Барк. - Ну да, некрасивый способ. Газы!.. - Ты меня уморишь своими "бесчестными" или "честными" способами, - говорит Барк. - А ты что, никогда не видал людей, распиленных надвое, рассеченных сверху донизу, разодранных в клочья обыкновенным снарядом? Ты не видал, как валяются кишки, словно их разбросали вилами, а черепа вогнаны в легкие как будто ударом дубины? Или вместо головы торчит только какой-то обрубок, и мозги текут смородинным вареньем на грудь и на спину? И после этого ты скажешь: "Это честный способ, это я понимаю!" - А все-таки снаряд - это можно; так полагается... - Ну и ну! Знаешь, что я тебе скажу? Давно я так не смеялся. Барк поворачивается к Фарфаде спиной. - Эй, ребята, берегись! Мы навострили уши; кто-то бросился ничком на землю; другие бессознательно хмурят брови и смотрят на прикрытие, куда им теперь не добежать. За эти две секунды каждый втягивает голову в плечи. Все ближе, ближе слышен скрежет гигантских ножниц, и вот он превращается в оглушительный грохот, словно разгружают листовое железо. Этот снаряд упал недалеко: может быть, в двухстах метрах. Мы нагибаемся и сидим на корточках, укрываясь от дождя мелких осколков. - Лишь бы не попало в рожу, даже на таком расстоянии! - говорит Паради; он вынимает из земляной стенки осколок, похожий на кусочек кокса с режущими гранями и остриями, и подбрасывает его на руке, чтобы не обжечься. Вдруг он резко нагибается; мы - тоже. Бз-з-з-з, бз-з-з-з... - Трубка!.. Пролетела!.. Дистанционная трубка шрапнели взлетает и вертикально падает; в снаряде фугасного и осколочного действия ударная трубка после взрыва отделяется от раздробленного стакана и обычно врезается в землю там, где падает; но иногда она отскакивает куда попало, как большой раскаленный камень. Ее надо остерегаться. Она может броситься на вас уже через много времени после взрыва, черт ее знает как пролетая поверх насыпей и ныряя в ямы. - Подлейшая штука! Раз со мной случилось вот что... - Есть штуки и похуже всего этого, - перебивает Багс, солдат одиннадцатой роты, - это австрийские снаряды: сто тридцать и семьдесят четыре. Вот их я боюсь. Говорят, они никелированные; я сам видел: они летят так быстро, что от них не убережешься; как только услышишь их храп, они и разрываются. - Когда летит немецкий сто пять, тоже не успеешь броситься на землю и укрыться. Мне рассказывали артиллеристы. - Я тебе вот что скажу: снаряды морских орудий летят так, что не успеешь и услышать, а они в тебя уже угодили. - А есть еще этот подлый новый снаряд; он разрывается после того, как рикошетом попадет в землю, отскочит метров на шесть и нырнет опять разок-другой... Когда я знаю, что летит такой снаряд, меня дрожь пробирает. Помню, как-то раз я... - Это все пустяки, ребята, - говорит новый сержант (он проходил мимо и остановился). - Вы бы поглядели, чем нас угощали под Верденом, я там был. Только "большаками": триста восемьдесят, четыреста двадцать, четыреста сорок. Вот когда тебя так обстреляют, можешь сказать: "Теперь я знаю, что такое бомбардировка!" Целые леса скошены, как хлеба; все прикрытия пробиты, разворочены, даже если на них в три ряда лежали бревна и земля; все перекрестки политы стальным дождем, дороги перевернуты вверх дном и превращены в какие-то длинные горбы; везде разгромленные обозы, разбитые орудия, трупы, словно наваленные в кучи лопатой. Одним снарядом убивало по тридцать человек; некоторых подбрасывало в воздух метров на пятнадцать; куски штанов болтались на верхушках тех деревьев, что еще уцелели. В Вердене снаряды триста восемьдесят попадали в дома через крыши, пробивали два, а то и три этажа, взрывались внизу, и вся конура взлетала к черту, а в поле целые батальоны рассыпались и прятались от этого вихря, как бедная беззащитная дичь. На каждом шагу в поле валялись осколки толщиной в руку, широченные; чтобы поднять такой железный черепок, понадобилось бы четыре солдата. А поля... Да это были не поля, а нагромождения скал!.. И так целые месяцы. А тут что? Пустяки! - повторил сержант и пошел дальше, наверно, поделиться теми же воспоминаниями с другими солдатами. - Капрал, погляди-ка на этих ребят! Рехнулись они, что ли? На бомбардируемой позиции какие-то крошечные люди бежали к месту взрывов. - Это артиллеристы, - сказал Бертран. - Как только "чемодан" разорвется, они бегут искать в яме дистанционную трубку; по ее положению и по тому, как она вошла в землю, можно узнать позицию батареи, понимаешь? А расстояние стоит только прочесть: его отмечают на делениях, нарезанных по кольцу трубки, когда закладывают снаряд. - Все равно... Ну и молодцы эти "артишоки"! Выйти под такой обстрел!.. - Артиллеристы, - сказал солдат из другой роты, который прогуливался по траншее, - артиллеристы либо очень хороши, либо ничего не стоят. Либо молодцы, либо дрянь. Раз как-то я... - Это можно сказать обо всех солдатах. - Может быть. Но я говорю тебе не обо всех. Я говорю об артиллерии, и еще я говорю, что... - Эй, ребята, поищем прикрытие, побережем свои старые кости! А то осколок угодит нам в башку. Чужой солдат так и не кончил своей истории и пошел дальше рассказывать ее другим, а Кокон из духа противоречия заявил: - Нечего сказать, весело будет в прикрытии, если ужо здесь мы не очень приятно проводим время. - Гляди, они швыряют минами! - сказал Паради, показывая направо на наши позиции. Мины взлетали прямо или почти прямо, как жаворонки, подрагивая и шурша, останавливались, колыхались и падали, возвещая в последние секунды о своем падении хорошо знакомым нам "детским криком". Отсюда казалось, что люди на горном кряже выстроились в ряд и играют в мяч. - Мой брат пишет, что в Аргоннах их обстреливают "горлицами", - говорит Ламюз. - Это большие тяжелые штуки; их бросают на близком расстоянии. Они летят и воркуют, право воркуют, а как разорвутся, поднимается такой кавардак!.. - А хуже всего "крапуйо": он как будто гонится за тобой и бросается на тебя, сносит насыпь и разрывается в самой траншее. - А-а!.. Слышал? До нас донесся свист и вдруг утих: снаряд не разорвался. - Этот снаряд говорит: "Начхать!" - заметил Паради. Мы навострили уши, чтобы иметь удовольствие услышать (или не услышать) свист других снарядов. Ламюз сказал: - Тут все поля, все дороги, все деревни усеяны неразорвавшимися снарядами разных калибров, и, надо признаться, нашими тоже. Вся земля, наверно, набита ими, но их не видать. Спрашивается, что делать, когда придет время сказать! "Надо опять пахать землю!" В своем неистовом однообразии огненный и железный вихрь не утихает: со свистом разрывается шрапнель, наделенная металлической душой, обуянная бешенством; грохочут крупные фугасные снаряды, словно разлетевшийся паровоз с размаху разбивается о стену или груды рельсов и стальных стропил катятся вниз по склону. Воздух уплотняется; его рассекает чье-то тяжелое дыхание; кругом, вглубь и вширь, продолжается разгром земли. И другие пушки вступают в действие. Это - наши. По звуку их выстрелы похожи на выстрелы семидесятипятимиллиметровых орудий, но сильней; эхо гремит протяжно и гулко, как отзвук грома в горах. - Это длинные стодвадцатимиллиметровки. Они стоят на опушке леса, в одном километре отсюда. Славные пушечки, брат; они похожи на серых гончих. Тонкие, с маленьким ротиком. Так и хочется сказать им: "Мадам!" Это не то что двухсотдвадцатимиллиметровки: у них только пасть - какое-то ведро из-под угля, они харкают снарядом снизу вверх. Здорово работают! Но в артиллерийских обозах они похожи на безногих калек в колясочках. Беседа не клеится. Кое-кто позевывает. Воображение утомлено величием этого артиллерийского урагана. Он заглушает голоса. - Я никогда еще не видал такой бомбардировки, - кричит Барк. - Так всегда говорят, - замечает Паради. - А все-таки! - орет Вольпат. - На днях толковали об атаке. Припомните мое слово, это уже начало!.. - А-а! - восклицают другие. Вольпат выражает желание вздремнуть; он устраивается на голой земле, прислоняется к одной стенке и упирается ногами в другую. Болтают о том, о сем. Бике рассказывает о крысе: - Большущая, жирная! Лакомка!.. Я снял башмаки, а она взяла да изгрызла верха! Прямо кружево! Надо сказать, я смазал их салом... Неподвижно лежавший Вольпат заворочался и кричит: - Эй, болтуны! Спать мешаете! - Никогда не поверю, старая шкура, что ты можешь дрыхнуть, когда здесь такой кавардак, - говорит Мартро. - Хр-р-р! - отвечает захрапевший Вольпат. x x x - Стройся! Марш! Мы трогаемся в путь. Куда нас ведут? Неизвестно. Мы только знаем, что мы в резерве и нас гоняют с места на место: то требуется укрепить какой-нибудь пункт, то надо очистить проходы, - производить там передвижение войск, не допуская затора и столкновений, так же трудно, как наладить пропуск поездов на крупных узловых станциях. Невозможно ни понять смысл огромного маневра, в котором наш полк - только маленькое колесико, ни разобрать, что готовится на всем участке фронта. Мы блуждаем в подземном лабиринте, без конца ходим взад и вперед, мы измучены длительными остановками, обалдели от ожидания и шума, отравлены дымом, но мы понимаем, что наша артиллерия все усиливает огонь и что наступать будут, наверное, на другом направлении. x x x - Стой! По брустверам траншеи, где нас остановили в эту минуту, барабанили пули. Бешеная, неслыханная ружейная пальба. - Ну и старается фриц! Боится атаки, с ума сошел от страха. Ну и старается! Пули градом сыпались на нас, рассекали воздух, скоблили всю равнину. Я посмотрел в бойницу. На миг предстало странное зрелище. Перед нами, самое большее метрах в десяти, вытянувшись в ряд, лежали неподвижные тела - скошенная шеренга солдат; со всех сторон пули летели тучей и решетили этих мертвецов. Пули царапали землю прямыми бороздами, поднимали легкие четкие облачка пыли, пронзали оцепенелые, припавшие к земле тела, ломали руки, ноги, впивались в бледные, изнуренные лица, пробивали глаза, разбрызгивая кровавую жижу, и под этим шквалом ряды трупов кое-где чуть шевелились. Слышался сухой треск: острые куски мет