. - Да тебе-то что он сделал? - Ах ты господи - ничего, - саркастически усмехнулся Брезгот. - Разве такие что сделают? - Ты уверен, что она уехала с этим Гезелером? - Я видел, как они садились в машину. - Как он выглядит? - Да к чему это? Я же тебе говорю: стоит только позвонить, и через час газета с его фотографией будет у нас на столе. Альберт боялся, что это окажется тот самый Гезелер. Он отрицательно покачал головой, но Брезгот уже набирал номер. Альберт снял отводную трубку и, услышав далекий голос: "Субботний вечер" слушает", сразу понял, что ответила девушка, стоявшая у зеркала. Но тут же он услышал фразу, произнесенную голосом другой телефонистки: "Ты была права: пудинг - мерзость!" - Вы что, как следует включить не можете? - рассвирепел Брезгот. - Я слышу все, что говорят у вас на коммутаторе. Альберт положил отводную трубку. - Доставьте мне субботний номер "Вестника". Чтобы через час был здесь. Пусть Велли на мотоцикле привезет. Да нет же, нет, не домой, а сюда, на квартиру к Мухову. Запишите адрес и телефон. Если кто будет спрашивать, пусть звонят сюда. Когда буду уходить, я вам сам позвоню. - Он положил трубку и, обращаясь к Альберту, сказал: - Ну, давай рассказывай. Было уже полтретьего. Мальчик еще не приходил. Это волновало Альберта. - Летом тысяча девятьсот сорок второго года случилось это. Было раннее утро. Мы окопались на подступах к селу Калиновка. Наш взвод как раз принял новый лейтенант. Он переползал из окопа в окоп, знакомился с людьми. Это и был Гезелер. В нашей ячейке он задержался дольше, чем в других. Кругом тишина. "Я ищу двух толковых парней", - сказал он нам. Мы промолчали. "Двух толковых парней, ясно?" - повторил он. "Мы бестолковые", - сказал Рай. "Ты, как я вижу, толковый", - рассмеялся Гезелер. "А ведь мы с вами на брудершафт не пили", - ответил Рай. Альберт умолк. Ему казалось, что он ложкой черпает смерть из котелка. К чему? К чему все это вновь рассказывать? Ведь надо же было этакому случиться, опять невесть откуда вынырнул человек по фамилии Гезелер, к которому Брезгот приревновал Неллу. - Этот ответ, - через силу продолжал он, - решил судьбу Рая. Гезелер послал нас в разведку. На такое дело мы абсолютно не годились. Все это понимали. Наш фельдфебель, который хорошо знал нас, пытался отговорить Гезелера, и даже капитан, наш ротный, вмешался и попытался доказать ему, что вряд ли нам удастся такая рискованная вылазка. Село словно вымерло, и никто не знал, есть ли там русские. Все наперебой старались переубедить Гезелера, но он никого не слушал и только кричал: "Я спрашиваю вас, выполняются ли здесь приказы офицера или нет?" Ротный уже и сам не знал, как выпутаться из этой истории. Альберт устал, ему не хотелось вспоминать все подробности. - Капитан, видишь ли, сам побаивался Гезелера и стал уговаривать нас. Он сказал, что, если Гезелер доложит обо всем в штаб батальона, нас за невыполнение приказа наверняка поставят к стенке, а если мы все-таки пойдем в разведку, то, может быть, все еще обойдется. И мы поддались на уговоры - это и было самое ужасное. Мы не должны были уступать, но все же уступили. Все оказались вдруг милейшими людьми - надавали нам кучу дельных советов; все - и унтера и солдаты. И, пожалуй, впервые мы почувствовали, что все не так уж плохо к нам относятся. В этом-то и был весь ужас: все обхаживали нас, и мы уступили и пошли в разведку. А через полчаса больше половины роты было убито или угодило в плен. Эта проклятая Калиновка была битком набита русскими, и нам пришлось драпать кто во что горазд. И нашел же я время дать Гезелеру по морде! Потом это показалось мне нелепым - как будто можно пощечиной отомстить за смерть Рая. Она мне дорого обошлась, эта пощечина, - я полгода просидел в военной тюрьме. Понял теперь, как все это случилось? - Да, понял, - сказал Брезгот. - Это очень на него похоже. - Не должны мы были поддаваться, - сказал Альберт. - До сих пор простить себе не могу. Ты пойми, - ведь это была личная ненависть, не имевшая ни малейшего отношения к войне. Он возненавидел Рая сразу же, как только услышал слова: "Ведь мы на брудершафт с вами не пили". А Рай, в свою очередь, терпеть его не мог. - Ты знаешь, - Альберт слегка оживился, - у нас с Раймундом на фронте так уж повелось - всех новых командиров мы классифицировали с предельной точностью. Делал это, собственно, Рай. Вот какую характеристику он дал Гезелеру: "С отличием окончил гимназию. Ревностный католик. Собирался изучать право, кроме того, считает себя знатоком искусства. Переписывается с политиканствующими монахами. Болезненно честолюбив". - Вот это да! - воскликнул Брезгот. - Знаешь, я чувствую, что время от времени стоит читать стихи. Характеристика исчерпывающая, поверь мне. Это может быть только он! Никакой фотографии нам не нужно. - Да, пожалуй, не нужно, а стихи Рая тебе и впрямь не мешало бы прочитать. Он надеялся уцелеть и уступил именно потому, что хотел жить. Ему тяжко было умирать, ведь он уступил такому человеку, как Гезелер... Повсюду валялись жестянки из-под мармелада с его рифмованной рекламой... Нацистские газеты расхваливали его. - Постой, какие жестянки, при чем тут нацистские газеты? - В тысяча девятьсот тридцать пятом году имя Рая стало приобретать популярность в Германии. У него нашлось множество покровителей: ведь покровительствовать Раю было совершенно безопасно. В своих стихах он избегал прямо говорить о политике, но тот, кто умел их читать, догадывался, о чем идет в них речь. Рая "открыл" Шурбигель, и нацисты сразу почуяли, что его стихи для них лакомый кусок. Они ведь были так непохожи на дурно пахнущие вирши их писак. Стихи Рая можно было сделать ходким товаром и доказать таким образом собственную широту взглядов. Рай попал в ужасное положение: нацисты похваливали его. Он перестал публиковать свои стихи, да и писать почти бросил. Вскоре он поступил на фабрику к своему тестю. В полном одиночестве чертил диаграммы, отражавшие, какие сорта мармелада потребляются в определенных местностях, кто их потребляет и в каком количестве. Он с головой ушел в эту работу, изучая статистику потребления. Данные, поступавшие из отдела сбыта, он отражал в диаграммах, пользуясь при этом всеми оттенками красного. Когда проходил очередной партейтаг в Нюрнберге или еще какое-нибудь нацистское сборище, у Рая не хватало кармина. Когда я вернулся из Англии, мы стали работать вместе - рисовали плакаты и объявления, сочиняли рекламные стишки и лозунги. Их штамповали на жестянках с мармеладом, и мы потом во время войны то и дело натыкались на них. А Рай поневоле становился знаменитостью, - они повсюду разыскивали его стихи и издавали их, хотя он и писал им, что не желает этого. Рай был вне себя. Он прямо с ума сходил. - Ты знал раньше Шурбигеля? - спросил Брезгот. - Знал. А что? - Как ты думаешь, может она сойтись с этим Гезелером? - Нет. Кстати, она знает, кто он такой. - То есть "как знает"? - Она как-то странно говорила о своем отъезде, будто намекая на что-то. - Куда они поехали? - В Брерних, на какой-то семинар. - Господи, - сказал Брезгот, - как бы мне хотелось поехать туда сейчас же! - Оставь, - ответил Альберт, - она сама знает, что надо делать. - Да? Что она может сделать? - Не знаю, будь уверен, - она сама с ним справится. - По морде бы ему надавать, да что там по морде - под зад коленом: лучшего он не заслуживает! Я бы его просто пристукнул. Альберт промолчал. - Мальчонка меня беспокоит. Представить себе не могу, куда он делся. Он же знает, что мы вечером должны поехать вместе. Ты есть хочешь? - Хочу, - сказал Брезгот, - давай перекусим. - Пойдем. Они прошли на кухню. Альберт поставил на газ кастрюлю с тушеной капустой, достал салатницу из холодильника. Нелла перед отъездом успела замесить тесто для блинчиков, нарезать сало для шкварок и смолоть кофе. Она провела дома три дня, не приглашая гостей. В доме в эти дни была тишина и порядок. Альберт уставился на надпись на стене "Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок". Неожиданное появление Гезелера вывело его из равновесия. Он боялся встретиться с живым Гезелером; говорить и думать о нем было легко. Но теперь вмешается мать Неллы, она впутает в эту историю мальчонку. Брезгот стоял рядом и с выражением мрачной решимости на лице смотрел, как жарятся блинчики и слегка подпрыгивают завязшие в тесте шкварки. Каждый шорох, долетавший с улицы, заставлял Альберта настораживаться. Он хорошо знал походку Мартина: быстрые, легкие шаги - у мальчика походка Рая. Альберт знал, как скрипит садовая калитка, когда в нее входит Мартин, - он лишь слегка приоткрывает ее. Нелла всегда распахивает ее одним рывком, и калитка стукается о вбитый в землю колышек. Мартин же приоткроет калитку только наполовину и бочком входит в сад, и всегда это сопровождается привычным шорохом. Этого шороха ждал Альберт. На сковородке шипело масло, глухо бормотал пар в кастрюле с капустой - все это раздражало Альберта, мешало ему улавливать шорохи, долетавшие снаружи. Он снял со сковороды первый готовый блинчик, положил его на тарелку Брезгота, пододвинул к нему миску с салатом и сказал: - Ты извини меня, мне просто не по себе. Я съезжу поищу мальчонку. Ухе три часа, а его все нет. - Да ничего с ним не случится. - Он мог задержаться только в двух местах - туда я и заеду. А ты ешь, а потом заваришь кофе. Каждый раз, когда Мартин опаздывал домой, у Альберта разыгрывалась фантазия. Так и теперь он был не в силах избавиться от страшных видений, нахлынувших на него: уличная катастрофа, кровь, носилки. Он видел, как падает земля на крышку гроба, слышал, как поет хор мальчиков, одноклассников Мартина. Так пели девочки-англичанки, ученицы Лин, на ее похоронах. "Media in Vita - Во цвете лет". Кровь, внезапность смерти - Media in Vita. Альберт заставил себя сбавить скорость. Медленно проезжая вдоль аллеи, он вглядывался в каждый куст, хотя и был уверен, что мальчика там нет. Точно так же он был уверен, что Нелла уехала именно с Гезелером. Но сейчас это его совершенно не волновало. Миновав кинотеатр "Атриум", Альберт подъехал к школе на углу Генрихштрассе. Пустынная, тихая улица была залита солнцем. Многоголосый шум внезапно разорвал тишину - в женской школе напротив началась перемена. Крики и смех напугали собаку, гревшуюся на солнце у ворот, и она, поджав хвост, перебежала на другую сторону улицы. Он проехал дальше и, задержавшись на несколько минут у вывески "Столярная мастерская", просигналил подряд три раза. В окошке появилась хорошенькая улыбающаяся мордочка Генриха. - Мартин у тебя? Ответ он знал заранее. - Нет, - откликнулся Генрих. - Разве он еще не вернулся? Он ведь сразу ушел домой. - Нет, не вернулся. Ты поедешь с нами сегодня вечером? - Надо у мамы спросить. - Хорошо. Мы заедем за тобой. - Ладно. Оставалась только Больда. Альберт ехал так медленно, что другие машины то и дело обгоняли его, сердито сигналя. Не обращая на них внимания, он свернул вправо, объехал вокруг церкви и остановил машину у входа в ризницу. Его нет и у Больды. Это ясно. Но словно чья-то чужая воля заставила Альберта вылезть из машины, чтобы самому убедиться в этом. Media in Vita. Дверь была прикрыта неплотно. Альберт толкнул ее, прошел мимо ряда аккуратных шкафов, от которых, казалось, веяло прохладой. На крючке рядом с сутаной причетника висело темно-коричневое пальто Больды. В левом кармане, как всегда, - термос с бульоном, в правом - сверток с бутербродами. Альберт открыл дверь ризницы и вошел в церковь. Он преклонил колени перед алтарем и, быстро поднявшись, пошел по нему, между рядами стульев. Раньше он приходил сюда лишь к обедне, и теперь безмолвие огромного пустого зала испугало его. Кругом все было тихо. Сначала Альберт увидел ведро у колонны и прислоненную к ней швабру и лишь потом обнаружил саму Больду. Она стирала пыль с готического орнамента исповедальни. Услышав шаги, Больда повернулась, издала какое-то непонятное восклицание и пошла к нему навстречу. У скамьи для причащающихся они встретились, и по лицу Больды Альберт понял, как выглядит он сам. - Боже мой, - сказала она, - что случилось? - Мальчик до сих пор не вернулся из школы! Он забегал домой, потом опять ушел. - И это все? - Все. Громкий голос Больды раздражал Альберта, впрочем, и его собственный голос звучал громче обычного, хотя он, сам того не замечая, приглушал его. - Все, - повторил он, - а тебе этого мало? Больда улыбнулась. - Да придет он. Ничего с ним не случится. Он обижается иногда, когда никого не застает дома. Придет, никуда не денется, - она опять улыбнулась, покачав головой: - Не сходи с ума! Альберт удивился: он и не подозревал, что Больда может говорить так кротко и ласково. А ведь они уже семь лет жили под одной крышей. В этот миг она показалась ему почти красивой. Впервые он заметил, какие у нее тонкие, изящные руки. Желтая суконная тряпка в ее руке была совсем еще новая - на ней сохранилась даже фабричная этикетка - клочок бумаги с силуэтом ворона. - Никуда он не денется, - повторила Больда, улыбаясь, - успокойся. - Ты думаешь? - спросил он. - Конечно. Не волнуйся и поезжай домой. Он скоро придет. Уже полуобернувшись, Больда ободряюще улыбнулась ему и потом, больше не глядя на него, пошла назад к исповедальне. - Если он здесь появится, немедленно отошли его домой, - сказал Альберт. Больда еще раз обернулась, кивнула головой и пошла дальше. Альберт еще раз преклонил колени перед алтарем и, вновь пройдя через ризницу, вышел из церкви. Искать Мартина больше негде. Он медленно поехал домой той же дорогой, чувствуя, как спокойствие возвращается к нему. Уверенность Больды подействовала на него. Брезгот успел тем временем заварить кофе и поджарить второй блинчик. - Полюбуйся, - сказал он, взяв лежавшую на серванте газету, - вот он. Альберт сразу же узнал Гезелера - это была его смазливая смуглая физиономия. - Да, - сказал он устало, - это он. 14 Не успев еще расплатиться с шофером такси, Нелла заметила у дверей Кредитного банка Гезелера. Стройный элегантный молодой человек меж двух бронзовых фигур, стоявших словно часовые по обе стороны входа. Слева - бронзовый финансист с портфелем, справа - каменщик с мастерком. Казалось, они улыбались друг другу холодной бронзовой улыбкой, отвернувшись от витража, который разделял их. Стекло подсвечивалось изнутри неоновыми трубками и в отдельных местах было почти прозрачным. На этом фоне отчетливо выделялась окаймленная гирляндами из цветов, колосьев, весов и колес белоснежная надпись: "Кредитный банк - выгодные операции". Буквы в словах "выгодные операции" были в три раза больше, чем в словах "Кредитный банк". Гезелер стоял между финансистом и каменщиком, как раз под словом _выгодные_. В тот момент, когда Нелла положила несколько марок в подставленную ладонь шофера, Гезелер посмотрел на часы, и ей вдруг стало тоскливо. Ее неудержимо потянуло домой, к Мартину, Альберту, Глуму, к матери и Больде. Тщетно пыталась она воскресить былую ненависть к Гезелеру. Теперь он вызывал у нее совсем иное чувство, еще непривычное, холодное и пугающее - скуку. Лобовое освещение - резкий прямой свет. Все кругом выглядело плоским. Неумело расставленные юпитеры были направлены на скучного молодого человека, который расхаживал между бронзовым финансистом и бронзовым каменщиком, под словом _выгодные_. - Ну так как же, девушка, - спросил шофер, - вылезать будем или дальше поедем? Она улыбнулась шоферу, и недовольное выражение словно смыло с его лица. Сокращение лицевых мускулов - недорогой подарок; но он тут же выскочил из машины, побежал открывать ей дверцу, достал чемодан из багажника. А Гезелер там, у входа, опять посмотрел на часы. Да, да, она опоздала уже на семь минут. Нелла зажмурилась на мгновенье - яркий свет резал глаза. Ей не хотелось смотреть этот только что начавшийся фильм - скучный фильм, без полутонов, без настроения. - Нелла, дорогая, как я рад, что вы пришли! Она пожала его бездарную руку. Сверкающий лаком автомобиль, ярко-голубой, как летнее небо; внутри полнейший комфорт, разумеется, без вызывающей роскоши. Что может наделать одна ее улыбка: он покраснел, смутился. - Чудесная машина, - сказала она. - Вы не поверите, я наездил на ней уже сорок тысяч километров. Просто нужно держать свои вещи в порядке. - Еще бы, - отозвалась она, - как же иначе! В порядке весь смысл жизни. Он недоверчиво посмотрел на нее. В машине все было как полагается: и пепельница, и зажигалка - накаленная докрасна спиралька. Гезелер выжал сцепление и дал газ. Неужели так вот пришла Юдифь в стан Олоферна? Неужели она зевала во весь рот, проходя рядом с ним мимо раскинутых шатров? Машину он ведет уверенно и не без изящества. Вовремя тормозит на красный свет, не упустит случая обогнать, всегда осторожно выбраться в первый ряд. Взгляд мужественный, но, если присмотреться, немного томный. И все это освещено "в лоб" - резким прямым светом. В ящичке над зажигалкой - последний номер "Вестника". Она развернула газету, отыскала состав редколлегии. "Отдел культуры и искусства - Вернер Гезелер". Альберт всегда называл его только по фамилии. Он не говорил, сколько ему лет, и Нелла долгие годы представляла его себе совсем другим: высоким, широкоплечим; жестокий тип этакого красавца-мужчины, дельный офицер, ретивый служака. А тут вдруг лицо, годное в лучшем случае для кинорекламы: "Не забудьте посетить замок Брерних, жемчужину немецкого барокко в живописной долине Брера!" Вот и окраина. Потянулись заборы, промелькнул цыганский фургон. Недавно здесь шумела ярмарка: раскрашенные повозки, карусель вертится под звуки шарманки, ее облепили детишки. Видно, карусель крутили последний раз, тут же рядом сворачивали брезент, которым она была покрыта. Но даже самые живописные кадры теряли свою прелесть при таком освещении и с таким актером в главной роли. Дорога и та напоминала вид с почтовой открытки. Улыбка, еще одна. Целая очередь, выпущенная ему в лицо. Получай сполна, голубчик! Лопай! Теперь издыхай - не пожалею! А может быть, это другой, не тот? Придется тогда собраться с силами и потерпеть: ведь сейчас он поцелует мне руку! Нет, это ты, голубчик, жалкий дилетант, тупица, порвавший ленту моего фильма. Твое лицо - лицо судьбы. Не мрачное, не жестокое, нет - именно твое лицо, твоя скучная физиономия. Все в нем раздражало ее, даже выдержка за рулем - стрелка спидометра словно прилипла к цифре шестьдесят. Если уж едешь в машине, то пусть стрелка все время дрожит около ста, тонкая нервная стрелка, куда более чувствительная, чем руки водителя, лежащие на руле. Он посмотрел ей в лицо, и она трижды одарила его улыбкой. Сокращение лицевых мускулов - яд, подсыпанный заученным движением. Он принял его с благодарностью. Битенхан. Опрятные домики рассыпаны по лесу на первый взгляд как попало, но на самом деле общий вид продуман до мелочей. Так культивируют романтику в живописных городках, приманивая туристов. Над аркой городских ворот вмурованное в кирпич ядро времен Тридцатилетней войны. Такие ядра изготовляют из цемента в мастерских Шмидта: закоптят его, облепят мхом - и вот оно уже торчит в стене: старое шведское ядро. - Чудесный вид! - сказал он. - О да, чудесный, - отозвалась она. Вот и домик матери Альберта. Она развешивает во дворе белье, и Вилль бредет следом и подает ей прищепки. После обеда сюда приедет Альберт с мальчиком. Они славно отдохнут здесь. К вечеру приедет Глум, споет, наверное. А в понедельник они, может быть, поедут куда-нибудь дальше. "Остановите машину!" - чуть не сорвалось у нее. Но она промолчала и лишь у поворота еще раз оглянулась. Вилль терпеливо стоял с прищепками в руках, а мать Альберта, поставив на землю ярко-желтую корзину, развешивала его белую ночную рубашку. Нелла с грустью смотрела на этот флаг мира, оставшийся далеко позади, пока деревья не скрыли его. - Прелестные места, - сказал он. - Прелестные, - подтвердила она. Он опять недоверчиво посмотрел на нее. Быть может, что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Но улыбка вновь усыпила его подозрения. Женская улыбка - чудодейственный бальзам, от которого светлеют нахмуренные лица мужчин. "И вновь сияет солнце, и вновь прекрасна жизнь!" Гезелер прибавил газ, стрелка спидометра подскочила к семидесяти пяти. Он уверенно и легко брал крутые повороты, и все те же кадры мелькали на экране. "Посетите замок Брерних, жемчужину немецкого барокко в живописной долине Брера". Внизу журчал Брер, узкий зеленый ручеек, который давно бы уже пересох, если бы к нему не подводили воду по подземной бетонной трубе. Пусть по-прежнему шумит живописный ручей, придавая идиллический вид окрестным лесам и лугам. А вот и неизбежная водяная мельница. Бодрый стук деревянного колеса - трогательная мелодия живописной долины Брера. - Боже мой, до чего же красиво! - сказал он. - Очень красиво, - согласилась она. Недоверчивый взгляд, целительная улыбка, кадры сменяют друг друга. На мгновение Нелла даже забыла, что сидит рядом с Гезелером. Скука сломила ее, как внезапная болезнь. Подавляя зевоту, она через силу поддерживала "светский" разговор: только бы он не заметил, как ей скучно. Но нет, судя по всему, он уверен, что ей очень весело слушать рассказ о том, как в результате длительных и запутанных интриг ему удалось стать редактором в "Вестнике". Гезелер сбавил скорость. По обе стороны дороги проплывал мирный сельский пейзаж. Живые изгороди, коровы на лугу, свиньи у заборов. До плотины было уже недалеко - Брер внизу вдруг забурлил, будто дикая горная речка. Верно, смотритель плотины повернул рычаг, и свежая вода хлынула в ручей. Брер принял очередную порцию сельской идиллии. Этот фильм, как видно, был снят весьма добросовестным и усердным любителем. Серый свет, без полутонов. При таком освещении все кругом казалось плоским, словно ожили вдруг фотографии в каких-то скучных альбомах. Целая куча альбомов, и все их придется перелистать. Мертвенно-серые кадры, зафиксированные на пленке неумелой рукой, нажавшей на спусковую кнопку фотоаппарата. Точно такие же серые снимки заполняли альбомы ее школьных подруг. Пронумерованная скука, альбомы, набитые снимками, которые проявляли и печатали спесивые фотографы на модных курортах. От Фленсбурга до Медины, от Кале до Карлсбада, на протяжении всего длинного пути от одного летнего курорта до другого было увековечено решительно все, что заслуживало увековечения. Скука группами, скука в одиночку, скука в формате 8 на 8 и в формате 12 на 16, а кое-где скука в портретном формате. Вот она - Лотта на берегу Мединского залива, формат 18 на 24. Это в альбоме N_12, отражающем девичество Лотты от выпускного экзамена до помолвки. За ним следует альбом N_13 - о, мы не суеверны, - целиком посвященный свадьбе и свадебному путешествию Лотты. Скука под фатой и без фаты, скука невинная, и скука, утратившая невинность. "А вот и папа Бернгарда! Ты его уже видела?" - "Нет". - "Да что ты?!" Никому неведомый весельчак, увековеченный в формате 6 на 8. Ну, а в альбоме N_14, разумеется, прелестный малютка. Мило, боже, как мило! Дерзновенная рука гения отретушировала снимок и нанесла выразительные серые тени на личико младенца. Он, конечно, остановит машину в самом живописном месте, полезет целоваться, потом извлечет "лейку" из портфеля. Еще один снимок для альбома: Нелла на развилке дорог. Внизу виден Брер, справа плотина в лесу, тихое озеро - сплошная идиллия. Село в долине, башня старой церкви вся в барочных завитушках и такой же старинный трактир "Голубая свинья". - Как, вы не знаете, откуда пошло это название? Вот послушайте. Неизбежный исторический анекдот, потом снова поцелуй, они выходят из машины, наведен аппарат. Готово дело! Щелкнул и барочную церковь, и "Голубую свинью"... Чудо свершилось. Вскоре из фотолаборатории принесут пачку скуки в установленном формате. - Как мило здесь! Не правда ли? - Да, очень мило. Нелла часто проезжала по этой дороге, до войны - с мужем, в последние годы - с Альбертом, и ни разу еще ей здесь не было скучно. Даже церковь и "Голубая свинья" не нагоняли на нее тоску. Но сейчас ее так одолевает скука, что она больше не в силах сдерживать себя. Раздражение нарастает неудержимо, - так ползет вверх ртутный столбик термометра в жаркий летний день. - Остановите машину, - резко сказала она, - я выйду, подышу свежим воздухом! Он затормозил. Нелла вышла из машины, но не успела она пройти и двух шагов по направлению к лесу, как услышала за спиной щелчок и, обернувшись, увидела Гезелера, стоявшего у машины с "лейкой" в руках. Она подошла к нему и тихо сказала: - Дайте-ка мне пленку. Он тупо посмотрел на нее. - Пленку дайте, достаньте кассету! Высоко подняв брови, Гезелер медленно открыл аппарат, вынул кассету и протянул ее Нелле. Она вытащила из кассеты пленку и порвала ее в клочья. - Терпеть не могу сниматься, - спокойно сказала она, - смотрите, не вздумайте больше снимать меня. Они опять сели в машину, Нелла чуть повеселела и украдкой наблюдала за Гезелером. Лицо его приняло упрямо-обиженное выражение, он даже слегка надул губы. Так и есть. Он остановил машину на развилке дорог, откуда можно было полюбоваться пересыхающим Брером, барочной церковью и "Голубой свиньей". По-мальчишески поиграв фотоаппаратом, болтавшимся у него на груди, он произнес именно те слова, которых она ожидала: - Ну, разве не изумительно здесь! - Да, конечно, - сказала она, - а что, долго еще ехать до замка? - С полчаса, - ответил он, - вы знаете Брерних? - Да, я несколько раз была там. - Как же это мы с вами там не повстречались? За последний месяц я два раза побывал в Брернихе. - Я уж целый год там не была. - Ах, вот как? Тогда понятно - ведь я здесь всего два месяца. - А что вы делали до этого? - Учился. Пришлось переучиваться заново. - Вы долго служили в армии? - Да, - ответил он, - четыре года. Потом шесть лет зубрежки: ведь у меня не было гражданской профессии. Только теперь и начинаю жить по-человечески. - Жить? - переспросила она. - Ведь, наверное, вы лет двадцать восемь живете на свете? - Нет, почти тридцать два, - улыбнулся он. - Благодарю за комплимент. - Это не комплимент, а простое любопытство. Я так и знала, что вы скажете, сколько вам лет на самом деле. Ведь вы хотели бы выглядеть старше, не так ли? - Для вас я с удовольствием прибавил бы себе года два. - Зачем? - сухо спросила она, скучающе посмотрев на "Голубую свинью", которая грела на солнце свой заново побеленный, свежевыкрашенный барочный фасад. - Тогда я был бы на четыре года старше вас. - Какие сложные комплименты, - устало сказала она. - Но вы ошибаетесь, мне уже тридцать семь. Нет, это не похоже на поединок матерого бандита с опытным следователем. Нечто подобное испытывает, вероятно, полицейский чиновник, допрашивая мелкого воришку. - Если и комплимент, то непреднамеренный, - сказал он, - вы действительно выглядите моложе своих лет. - Знаю. - Что же, может быть, поедем дальше? - Поедем. Только, ради бога, не останавливайтесь ни у церкви, ни у "Голубой свиньи". Он с улыбкой взглянул на нее. Нелла промолчала - дорога перед самым въездом в село делала крутую петлю. Гезелер легко взял крутой поворот, и они медленно проехали по улицам местечка. - Забавная эта история о "Голубой свинье", не правда ли? - сказал он. - Уморительная! - согласилась она. Фильм продолжался - типичная реклама бюро путешествий. Луга, коровы, гладко выбритый третьестепенный актеришка в главной роли, режиссирует заведующий отделом рекламы в бюро путешествий - сам был актером в молодости. А она? О, она - кинозвезда, которой хорошо заплатили за участие в съемках. Фильму нужна приманка! Мирный сельский пейзаж - как бесплатное приложение. За кинокамерой - оператор-дилетант, на краткосрочных любительских курсах его считали способным малым. Ей никак не удается оборвать назойливо мелькающие кадры этого рекламного фильма и оживить в памяти другие кадры: ни фильм, полный воспоминаний, ни его вторую серию - непрожитую жизнь. Жизнь без балласта, дети, своя редакция, бутылка с яркими этикетками в холодильнике, Альберт - верный друг дома. Глума и Больды не было в этом фильме, зато появились приготовишки 1950 и 1958 года, незачатые и нерожденные дети. Она мучительно старается оживить в памяти облик Рая и вновь разжечь свою ненависть. Но память подсовывает лишь бесцветные кадры, тусклые, неподвижные клише: итальянские деревушки из рекламных проспектов, и на этом фоне Рай, словно турист, сбившийся с дороги. Вдруг действительность вторгается в мечты: она почувствовала на своем плече руку Гезелера и спокойно сказала: "Уберите руку!" Он убрал руку, и она тщетно ждала, что в душе вспыхнет прежняя ненависть. Вспомни, вспомни - Авессалом Биллиг, растоптанный сапогами на цементном полу. Рай, который никогда не вернется, его убили, пристрелили во имя подчинения приказу, принесли в жертву принципу, авторитету командира. Но Рай не приходит - память молчит. Былая ненависть не возвращается, и лишь зевота сводит рот. Снова легла на ее плечо рука Гезелера, опять она сказала так же спокойно: "Уберите руку!" - и он опять убрал руку. И это он называл "жить по-человечески"? Потискать женщину в машине, потом поцеловать ее на лесной опушке... А из ветвей смотрит на влюбленную парочку пугливая лань, смотрит и словно посмеивается. Смеющаяся лань - находка оператора! - Оставьте! - сказала она. - И не пытайтесь больше. Это скучно. Расскажите лучше, на каких фронтах вы воевали? - Не люблю вспоминать об этом. Стараюсь забыть, и это мне удается. Что было, то прошло. - Но на каких фронтах вы были, это вы, надеюсь, помните? - Почти на всех. На Восточном, на Западном, на Южном. Только на Северном не довелось побывать. Под конец войны я был в армии Эрвина. - В какой армии? У кого? - переспросила она. - У Эрвина Роммеля. Разве вам не знакомо это имя. - Имена генералов, признаться, меня никогда не интересовали. - Ну почему вы такая злючка? - Злючка? Вы словно с девочкой говорите: злая девчонка-упрямица не подает тете ручку - в угол ее! Впрочем, вы, может быть, не знаете, что мой муж погиб на фронте? - Знаю, - сказал он, - патер Виллиброрд мне рассказывал. Да и кто этого не знает. Простите меня. - Что мне вам прощать? Что моего мужа пристрелили? Шлепнули, и точка! Перерезали ленту кинофильма, которому суждено было воплотиться в жизнь, он остался несбыточной мечтой, обрывки ленты валяются где-то в архиве. Попробуй-ка склей их! После всего этого не так уж важно помнить имена генералов. Гезелер долго молчал. Почтительное молчание! Наблюдая за ним сбоку, она поняла, что он думает о войне: вспоминает суровые годы лишений, фронтовое товарищество, Эрвина. - Как называется ваш доклад? - Мой доклад? "Перспективы развития современной лирики". - Вы будете говорить о моем муже? - Конечно! - ответил он. - В наши дни нельзя говорить о лирике, не говоря о вашем муже! - Мой муж был убит под Калиновкой, - сказала она и, посмотрев на него с удивлением и разочарованием, обнаружила, что не испытывает ни малейшего волнения. Ни один мускул не дрогнул и в его лице. - Да, я знаю, - сказал он. - Странно, ведь я тоже был в этих местах. Летом тысяча девятьсот сорок второго года я воевал на Украине! Странно, не правда ли? - Да, странно, - сказала она. Ей вдруг захотелось, чтобы он оказался однофамильцем того, настоящего Гезелера. - Забыл, все забыл, - повторил он. - Я упорно изгонял из памяти войну. Войну надо забыть! - Да, забыть, - сказала она. - Забыть все - вдов и сирот, кровь и грязь, заботы - и прокладывать путь в светлое будущее. Уверенности не хватит - возьмем ссуду в Кредитном банке. Забудем войну, но обязательно запомним имена генералов! - Ах ты господи, ну что тут особенного? Случается иногда - скажешь слово на жаргоне тех лет. - Вот именно, - сказала она, - это именно жаргон тех лет. - Разве это так уж скверно? - Скверно! Скверные мальчишки - так говорят об озорниках, таскающих яблоки из чужого сада. Но для меня это похуже, чем "скверно", когда я слушаю ваш "жаргон того времени". Мой муж ненавидел войну, и я не дам ни одного стихотворения для вашей антологии, если вы не возьмете в придачу одно из его писем, то, которое выберу я сама. Он ненавидел войну, ненавидел генералов и военщину, и я должна бы ненавидеть вас. Но, странное дело, вы лишь нагоняете на меня скуку. Гезелер улыбнулся. - Зачем же вам ненавидеть меня? - спросил он. Голос его прозвучал грустно, и лицо приняло то страдальческое выражение, которое вполне удовлетворило бы постановщика любительского спектакля. - Я бы ненавидела вас, если бы со смертью мужа не оборвалась и моя жизнь. Я хочу одного - воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы вам пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать так, как он учил меня, - хлестать по щекам людей, которые забыли войну, но как слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов. Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы. - Были бы вы, на худой конец, честней! Открыто восхваляли бы войну, не таясь играли бы свою роль озлобленных горе-завоевателей. Но становится просто жутко, когда вы, именно вы, читаете доклады "о перспективах развития современной лирики". Гезелер сбавил скорость. Замок был уже близко. В густой листве мелькнул барочный павильон. Над ним всегда кружились голуби, жирные, откормленные бутербродами экскурсантов. Вот и окончился рекламный фильм, снятый бездарным любителем. Освещение никуда не годится, и даже "хэппи-энд" не получился. Традиционный "поцелуй в диафрагму" на фоне Брернихского замка не состоится. Ей захотелось скорей вернуться домой, зайти в кафе к мороженщику Генелю, увидеть улыбающегося Луиджи, услышать пластинку, которую он всегда ставит, как только она входит в кафе, и ждать мгновения, когда отзвучат последние такты мелодии. Ее потянуло к Альберту, к Мартину, и она пожалела, что навсегда исчез тот воображаемый Гезелер, которого можно было ненавидеть. Мелкий карьерист, сидевший рядом с ней, не вызывал в ней ненависти. Разве это тот черный человек, мрачный злодей, образ которого мать ее пыталась поселить в воображении ребенка? Тщеславный, мелкий, совсем не глупый. Такой сделает карьеру. - Я выйду здесь, - приказала она. Он остановил машину, не глядя на нее. Она открыла дверцу. - Чемодан пусть отнесут в мою комнату. Он кивнул. Нелла посмотрела на него сбоку, тщетно ожидая, что в душе ее шевельнется жалость к нему, так же тщетно, как только что ждала вспышки прежней ненависти. Патер Виллиброрд уже приближался к ней с распростертыми объятиями. - Нелла! - воскликнул он. - Наконец-то! Чудесное место мы выбрали на этот раз для семинара, не правда ли? - Да, чудесное, - ответила она. - Что, заседание уже началось? - Давно уже. Шурбигель только что прочитал блестящий доклад. Все с нетерпением ждут Гезелера. Это его дебют в нашем кругу. - Проводите меня в мою комнату, - сказала Нелла. - Пойдемте, я провожу вас, - предложил патер. Она видела, как Гезелер поднимался по широкой лестнице с портфелем и ее чемоданом в руках. Но когда она с патером Виллибрордом подошла к дверям, Гезелера уже не было, а чемодан ее стоял у каморки швейцара. 15 Кондукторской фуражки на вешалке не было. В прихожей пахло бульоном и подгоревшим маргарином. Генрих всегда жарил картошку на маргарине. На верхнем этаже фрау Борусяк пела "Зеленый холмик на родной могилке". Голос у нее был чистый, красивый, он лился сверху, словно ласковый летний дождь. Мартин посмотрел на выщербленную стену - неизвестный писал на ней то самое слово по меньшей мере раз тридцать. Свежая царапина под газовым счетчиком свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь вновь разыгралось немое единоборство. Внизу, в столярной мастерской, глухо рокотал строгальный станок. Домашний, мирный гром, от которого постоянно дрожали стены. Временами звук становился более резким. Станок почти трещал, когда обструганная доска выскальзывала из его пасти. Как только затихал строгальный станок, начинал визгливо скулить токарный. Лампа в прихожей не переставая покачивалась. А сверху доносился красивый сильный голос, который изливался словно благодать. Окно во двор было распахнуто настежь. Внизу хозяин мастерской вместе со своим учеником складывали доски в штабеля. Ученик, молодой парень, тихонько насвистывая, вторил фрау Борусяк. Напротив, в глубине двора, громоздились развалины дома, сгоревшего во время бомбежки. Торчала лишь передняя стена, с зияющими проемами окон, и в крайнем из них, правом, виден был пролетающий самолет. За ним тянулся длинный транспарант. Вот самолет скрылся за простенком между окнами, но вскоре снова показался уже в проеме второго окна. Маленький и серый, он плыл в голубом небе, таща от проема к проему свой длинный шлейф, словно стрекоза с непомерно тяжелым хвостом. Потом он полетел дальше и, изменив направление, медленно пополз к колокольне; теперь Мартину удалось разобрать надпись на транспаранте. Он читал ее слово за словом, по мере того как самолет, разворачиваясь, вытягивал из-за стены свой длинный хвост. _Готов ли ты ко всему?_ Фрау Борусяк все еще пела. Голос был глубокий, сильный. Когда фрау Борусяк пела там наверху, Мартин ясно видел ее, будто она стояла тут же, рядом с ним. Белокурая, совсем светлая, она была похожа на маму, только немного полней. То слово казалось невозможным в ее устах. Муж ее тоже погиб на войне - раньше ее звали фрау Горн. Теперь у нее был другой муж, господин Борусяк, почтальон, разносивший денежные переводы. Она по-настоящему вышла замуж, так же, как и мать Гребхаке вышла замуж за господина Зобика. Господин Борусяк был такой же добрый, как и она. Он приносил иногда деньги дяде Альберту и маме. Дети у фрау Борусяк были уже большие. Старшего звали Рольф Горн. Это он разучивал литургию со служками. Мартину вспомнилась надпись на мраморной доске, прибитой к стене церкви: "Петер Канизиус Горн. Убит в 1942 г." На той же доске, только повыше, была и другая надпись: "Раймунд Бах. Убит в 1942 г." А про отца Генриха было написано на доске в церкви святого Павла: "Генрих Брилах. Убит в 1941 г." Мартин выждал, пока затих внизу строгальный станок, и прислушался. Иногда Лео уносил свою фуражку в комнату. Но за дверью ни звука - значит, Лео еще не пришел. Мартин отошел от окна и, подождав немного, толкнул дверь. - Ой, это ты! - вскрикнул Генрих. - А дядя Альберт тебя повсюду ищет! Генрих сидел за столом и что-то писал; перед ним лежал лист бумаги, в руке он сжимал карандаш, и вид у него был очень важный. Оторвавшись от своей работы, он спросил: - Ты уже успел забежать домой? Мартин терпеть не мог, когда Генрих напускал на себя важность, а делал он это довольно часто, когда говорил ему: "Ну, что ты в этом понимаешь?" И Мартин прекрасно понимал, что он имеет при этом в виду _деньги_. Положим, в _деньгах_ он действительно ничего не понимает, но все же он не выносил, когда Генрих так задавался. Лицо у него тогда принимало какое-то особое, _денежное_ выражение. - Нет, - ответил Мартин, - я еще не был дома. - Тогда ступай сейчас же домой. Дядя Альберт знаешь как волнуется? Мартин молча мотнул головой и подошел к Вильме, которая вынырнула навстречу ему из своего угла. - Ну и свинья же ты, - сказал Генрих, - просто свинья! Он опять склонился над своим листком. Вильма тем временем занялась ранцем Мартина. Мартин уселся прямо на полу у дверей и взял Вильму к