руками кондитер резал хрустящие песочные коржи, только что снятые с листа. Она брала у него из-под рук желтые ромбики, украшала их шоколадными узорами и рисунками. Потом он намазывал их кремом изнутри и наслаивал на другие ромбики. Она рисовала на них домики с дымящимися трубами, окна со ставнями, садик, обнесенный забором. - Прелестно! - воскликнул кондитер, и глаза его опять заблестели. Новый рисунок - кружевные занавески, антенна на крыше, на телеграфных проводах сидят воробьи, а наверху в облаках - самолет. - Да ты просто художница! За комнату он с нее дорого не возьмет. А может быть, и вовсе ничего! Рядом в коридоре - маленькая каморка, заваленная всяким хламом: коробки из-под печенья, бутафория, рекламные куклы из папье-маше: голубой поваренок с сухариками на подносе и серебристый кот, лакающий какао. На полу валяются рваные мешки, жестянки из-под карамели. Может быть, он разрешит убрать все это и поселить там мальчика? Она вымоет крохотное оконце, повесит красивую занавеску, - оттуда тоже виден Рейн и парк на набережной. Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от ее руки. Одно только скверно - он хочет детей, тоскует без них, а с нее и своих хватит. Ведь он небось разведет целый детский сад в цветнике на крыше. Какие уж от него дети: чахлые заморыши. Но руки у них, как у него, будут большие, белые, с длинными тонкими пальцами. Года через три он пристроит Генриха учеником в пекарню. Вильма представила себе, как сын приходит с "работы", усталый, весь в муке. А утром, взяв большую корзину, он поедет развозить хлеб покупателям... Вот он слезает с велосипеда, прислоняет к дверям виллы бумажный пакет со свежими поджаристыми булочками или кладет их по счету в полотняный мешочек, висящий на стене... Кондитер взял песочный корж и, положив его перед собой на чистый лист бумаги, намазал густым слоем заварного крема; потом сверху положил другой ромбик, который она уже украсила шоколадными узорами. Подвинув к свету готовое пирожное, он воскликнул: - В тебе настоящий талант пропадает! ...Она вставит себе новые зубы. Тринадцать белоснежных фарфоровых зубов, которые не будут шататься. - Я говорил с женой, - тихо сказал кондитер. - Она не возражает против того, чтобы ты поселилась у нас наверху. - А дети как же? - Она не больно любит детей, это верно! Ну ничего, как-нибудь привыкнет! Амазонка в коричневой вельветовой куртке. Холодная улыбка и неизменная песенка о храбром маленьком барабанщике, который шел впереди. Она действительно не возражала против этого - расчет ее был весьма несложен: пусть живет у них эта куколка, платить ей много не надо, она получает пенсию. Жильем и питанием пусть пользуется бесплатно, и если положить ей еще небольшое жалованье, она согласится работать и в пекарне и на кухне. А сама амазонка раз и навсегда избавится от домогательств мужа. Он уже не раз грозил ей разводом: отказ от исполнения супружеских обязанностей - для суда этого вполне достаточно. Впрочем, она лишь презрительно улыбалась в ответ. Дом принадлежал ей, ему - только пекарня, а кондитер он превосходный, о разводе и думать нечего. - К чему эти разговоры? Пусть все остается по-старому. Ведь я предоставляю тебе полную свободу. Правда, если эта куколка переедет к ним - монастырские заказы отпадают. Хлеб и пирожные к торжественным трапезам будет поставлять другой кондитер. Но невелика потеря: у этой куколки золотые руки. Ее шоколадные рисунки просто очаровательны. Приплаты она не требует, работает быстро, легко. Детишки из-за этих пирожных просто передраться готовы. Еще бы: тут тебе и лакомство, и книжки с картинками, и все за ту же цену. - Теперь у нас развязаны руки, - сказал кондитер. На этот раз он не прикоснулся к ней, но зеленые огоньки в его глазах зажглись и без "контакта". ...На крыше можно загорать; темные очки, шезлонг. А под вечер - на пляж. Хорошо! Словно сон наяву. Замечтавшись, она бессильно опустила руку с кистью. Внезапно погас свет. В подвале стало темно. Только над головой, на застекленных люках блестели два ярких солнечных блика, словно круглые прозрачно-золотистые плафоны, привинченные к потолку. Внизу все было погружено в серую мглу, все расплывалось в неясных тенях. Кондитер стоял у выключателя, прямо под солнечным лучом, игравшим на стекле люка. Серый брезентовый нагрудник, серое лицо с блестящими, как зеленые светлячки, глазами. Зеленые светлячки медленно приближаются к ней, они уже совсем близко. - Зажги свет! - сказала она. Он подошел к ней вплотную. Она видела теперь его опухшее, несвежее лицо и худые сильные ноги. - Зажги свет, - повторила она, - за мной сынишка должен зайти сегодня. Он не двинулся с места. - Я перееду к тебе, - сказала она, - но сейчас зажги свет. - Я только поцелую тебя, - сказал он умоляющим голосом, - счастье мое, милые руки мои... только один поцелуй... И кондитер, склонив голову, снова забормотал свои непонятные стихи, какие-то обрывки слов, искаженная до неузнаваемости песнь любви. - Только поцеловать тебя, только раз... - Ладно, но не сегодня, - сказала она, - зажги свет. - Сегодня вечером, - робко попросил он. - Хорошо, - устало сказала она, - теперь зажги свет. Он метнулся к выключателю. Снова вспыхнул свет. Солнечные пятна на потолке потускнели. Серые и черные тени дрогнули, из мглы выплыли знакомые краски - заалели вишни на блюде, на полке блеснули густой желтизной лимоны. - Значит, договорились, - сегодня вечером в девять в кафе на поплавке. ...Пароходы на реке, светящиеся гирляндами разноцветных фонариков. С берега доносится пение, смех, звуки банджо; ватаги парней и девушек заполнили парк на набережной. Знакомые мелодии Гарри Лайма звучат в зеленоватом полумраке аллей. Мороженое в высоких серебряных бокалах, прямо со льда, с вишнями и сбитыми сливками. - Хорошо, - сказала она, - я буду там в девять. - Милая ты моя! Они снова принялись за работу. Кондитер резал песочные коржи ромбиками, она рисовала на них шоколадные картинки, гирлянды фонариков, деревья, столики под навесом, бокалы с мороженым. ...Наверху даже ванная есть! Чистая, облицованная розовым кафелем. Горелка сделана по-новому - запальник горит постоянно, спичек не надо. Зимой там всегда тепло. А зубы... тринадцать новехоньких белоснежных зубов. ...Вишневый торт был готов. Она принялась украшать ананасный праздничный торт, заказанный ко дню рождения какого-то Гуго Андермана. Кондитер протянул ей шприц с кремом, наклонился и поцеловал ее руку у локтя... Она оттолкнула его, укоризненно покачав головой, и стала осторожно выводить на торте кремом цифру "50", увитую лаврами и гирляндами цветов. Сверху в рамке из вишен появилась белоснежная надпись - Гуго, - а по краям торта - цветочный орнамент. На песочном тесте чередовались яркие цветы: роза - тюльпан - ромашка - роза - тюльпан. - Прелестно! - воскликнул кондитер. Он отнес готовый торт наверх в магазин. Она слышала, как он, смеясь, говорил что-то жене. Потом звякнула кассовая машина, и амазонка сказала: "Побольше неси таких - их просто из рук рвут". Кондитер вернулся, улыбаясь, стал нарезать ромбами коржи и подвигать их ей. Сверху из кондитерской доносился неясный гул, звонки и время от времени слышался голос амазонки, громко, нараспев говорившей покупателям "до свидания". Лязгнула чугунная калитка, послышался голосок маленькой Вильмы, радостно кричавшей: "Сахар! Сахар!" Она бросила кисть и выбежала в полутемные сени. Там стояли мешки с мукой, коробки для тортов, ручная тележка. Подхватив девочку на руки, она расцеловала ее, положила ей в ротик марципановую конфетку. Но Вильма вырвалась из рук, подбежала к кондитеру и закричала: "Папа!" Никогда она еще не называла его так. Кондитер поднял девочку, поцеловал ее и стал кружиться с нею по пекарне. А в квадрате дверей появилось бледное хорошенькое личико Генриха, нахмуренное и серьезное. Но вот он нерешительно улыбнулся и сразу стал похож на отца: улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер, улыбающийся фельдфебель. - Что же ты плачешь? - спросил кондитер, подошедший сзади с горой печенья в руках. - Я плачу... ты не понимаешь? - сквозь слезы промолвила она. Он покорно кивнул, подошел к мальчику и, взяв его за руку, притянул к себе. - Теперь все будет по-другому! - сказал он. - Не знаю, может быть, - отозвалась она. 17 Нелла остановилась у входа в летний бассейн. Двери были заперты. Она взглянула на черную грифельную доску, на которой мелом записывали температуру воды: последняя запись была трехдневной давности: 12.IX - 15o. Нелла постучала, но никто не ответил, хотя из-за двери доносились мужские голоса. Она прошла вдоль длинного ряда кабин, перешагнула через невысокую ограду из гнутых прутьев и остановилась в тени, у крайней кабины. Служитель сидел у себя, на застекленной веранде перед бассейном и наблюдал, как двое рабочих чинят решетчатый деревянный настил в душевых. Они как раз вытягивали клещами ржавые гвозди из трухлявого сырого дерева. На цементных ступенях, ведущих к веранде, лежали свежеобструганные планки. Служитель укладывал в чемодан все свое нехитрое имущество: банки с кремом для лица, флаконы с ореховым маслом для ровного загара, надувных зверей, разноцветные мячи для водного поло и резиновые шапочки. Каждую шапочку он складывал вдвое и завертывал в целлофан. На полу были грудой навалены пробковые пояса. Служитель походил на старого учителя гимнастики. Взгляд у него был грустный, обезьяний. Да и двигался он вяло, нерешительно, словно усталая старая обезьяна, осознавшая вдруг, что ее обычные занятия совершенно бессмысленны. Несколько банок с кремом выпали у него из рук и покатились по полу. Постояв с минуту в нерешительности, служитель все же нагнулся и стал подбирать их. Лысина его поблескивала у самого края стола, то и дело исчезая, пока, наконец, он не выпрямился, держа банки в руках. Рабочие в душевой вставляли новые планки в настил и привинчивали их длинными шурупами. Шурупы отливали тусклой стальной синевой. От старых планок, валявшихся на земле, пахло гнилью. Вода в бассейне была светло-зеленая, ярко светило солнце. Нелла вышла из-за кабины и увидела, как служитель испуганно вздрогнул. Но потом он улыбнулся и открыл окно на веранде. Она подошла ближе. Служитель только и ждал этого. Не дав ей сказать и слова, он, улыбаясь, покачал головой: - Не стоит, право не стоит! Вода очень холодная! - А сколько градусов сегодня? - Не знаю. - Он махнул рукой. - Я уж и мерить перестал, все равно больше никто не ходит. - Знаете, я все-таки рискну, - сказала Нелла, - сделайте одолжение, измерьте температуру воды... Служитель явно колебался. Нелла пустила в ход свою улыбку, и он сразу отошел от подоконника. Порывшись в ящике стола, он достал градусник. Рабочие в душевой, как по команде, подняли головы, но тут же занялись своим делом. Теперь они выскребали ломиками грязь из водосточного желоба. Скользкое, зловонное месиво: пыль, пот, вода - гнилой осадок пляжного блаженства. Нелла и служитель подошли к бассейну. Уровень воды опустился. На бетонной стене остался илистый зеленый след. Служитель поднялся на площадку для прыжков и забросил в бассейн термометр на длинном шнурке. Обернувшись, он, снисходительно улыбаясь, посмотрел на Неллу. - Мне бы еще купальник и полотенце, - сказала она. Он кивнул, подергал шнурок, - термометр медленно закружился в зеленой воде. Служитель был похож на учителя гимнастики: мускулистый, сухой, с квадратными плечами и узким стриженым затылком. Напротив, на террасе летнего кафе, сидели люди. В зелени кустов, окружавших террасу, белели фарфоровые кофейники. Прошел кельнер с подносом. Он нес пирожное - белые завитушки крема на желтом бисквите. Маленькая девчушка, расшалившись, перелезла через изгородь, отделявшую кафе от купальни, и побежала по газону прямо к бассейну, туда, где стояла Нелла. С террасы донесся женский голос: - _Не подходи так близко к воде!_ Нелла вздрогнула и посмотрела на девочку, которая, замедлив шаги, нерешительно приближалась к бассейну. - Оглохла ты, что ли? - закричала мать. - Говорят тебе, _не подходи так близко к воде!_ - Пятнадцать градусов, - сказал служитель. - Ну что же, вполне терпимо. - Дело ваше. Они медленно пошли назад к веранде. Навстречу им рабочий тащил фанерную дверь с цифрой 9. - Там новые петли надо поставить, - бросил он на ходу своему напарнику. Тот кивнул. В гардеробной служитель дал Нелле оранжевый купальник, белую резиновую шапочку и мохнатое полотенце. Оставив у него сумочку, она пошла в кабину переодеваться. Кругом стояла тишина. Нелле стало жутко. Привычные сновидения не возвращались. Рай не приходил или появлялся совсем не таким, каким она хотела бы видеть его. Она покинула мир своих снов, словно съехала со старой обжитой квартиры. Тщетно искала она знакомые дороги, по которым столько раз проходила во сне. Разорвана в клочья лента старого фильма, знакомые кадры меркнут на горизонте - даль втягивает, поглощает их, как сток всасывает грязную воду из ванны. Глухое бульканье, словно последний, сдавленный вопль утопающего, и вода, коротко всхлипнув, уходит в отлив. Точно так же исчезло все то, из чего были сотканы ее сны. Ей вспомнилась ванна после купанья, в теплом, душноватом воздухе аромат туалетного мыла, смешанный со слабым запахом газа; на стеклянной полочке над умывальником забытый помазок, весь в засохшей мыльной пене. Пора распахнуть окно - душно! Но там за окном - скверный рекламный фильм, без настроения, без полутонов, серые, тусклые кадры. Так вот каковы они - убийцы! Мелкие карьеристы на жалованье! Они читают доклады о поэзии и давно забыли о войне. - _Не подходи так близко к воде!_ Слышишь ты или нет? - надрывалась на террасе мать. По звуку ее голоса Нелла поняла, что она кричит с набитым ртом. Непрожеванная трубочка со сливочным кремом, слипшийся комок из крема и теста глушил властные переливы материнского голоса. Но вскоре мамаша закричала снова, на этот раз пронзительно и отчетливо: - _Осторожно! Смотри, куда идешь!_ Противный ком подкатил к горлу. Грязная вода, всхлипнув, ушла в отлив: фильм кончился. Неестественная, надуманная концовка - голос Гезелера, его рука на ее плече, смертельная скука в его обществе. Вот они каковы, убийцы! Жеребчик за рулем, в голосе поганенькая казарменная похоть, лихо ведет машину - все, больше ничего не скажешь! Мамаша окончательно расправилась с пирожным и кричала во весь голос: - _Не балуйся! Что ты носишься как угорелая!_ Газоны давно не подметали. Повсюду валялись ржавые металлические пробки от бутылок из-под лимонада. Нелла вернулась в кабину и, чтобы согреться, надев на босу ногу туфли, быстро побежала к бассейну. Девчушка все еще стояла на траве между кафе и бассейном, а мать следила за ней, перегнувшись через перила, - бесформенная туша в цветастом платье. Скользкие, обомшелые ступени вели к воде. Вдалеке, над кронами деревьев, за террасой кафе темнела крыша Брернихского залива. Над гребнем ее Нелла увидела на голубом фоне неба флаг христианского союза деятелей культуры: золотой меч, красная книга и синий крест на белом фоне. Флаг слегка колыхался на ветру. Нелла сняла туфли, отбросила их на газон и медленно спустилась по ступенькам. Войдя в воду, она наклонилась и, черпая воду пригоршнями, стала лить ее на себя. Это успокоило ее. Вода оказалась не такой уж холодной. Она зашла глубже, сначала по колени, потом по пояс. Купальник намок, отяжелел, по коже струилась прохлада. Она наклонилась вперед, окунулась и поплыла, неторопливо вынося руки и сильно загребая. Она тихо смеялась от удовольствия - было так приятно рассекать зеленую гладь воды. Смотритель по-прежнему стоял на площадке и, заслонившись ладонью от солнца, глядел на нее. Доплыв до противоположной стенки, она повернула назад и помахала ему рукой. Девчушка на лужайке сделала было еще один шаг к бассейну, но цветастая туша тотчас же заголосила: - _Не подходи так близко к воде!_ Ребенок послушно остановился и переступал с ноги на ногу. Нелла перевернулась на спину и поплыла еще медленней. Она совсем согрелась. От чужого купальника слегка пахло илом. Где-то высоко в небе жужжал невидимый самолет, только широкий дымный след тянулся от него по небу. Дым, вначале густой и плотный, постепенно расслаивался, волокнистые облачка таяли, исчезали. Самолет так и не показался. Нелла попыталась представить себе летчика в кабине. Кожаный шлем, очки, угрюмо-сосредоточенное выражение на худощавом лице. Она представила себя на его месте за штурвалом самолета... Где-то там внизу блестит озеро, крохотное, величиной с булавочную головку или побольше - с монету, и уж во всяком случае не больше циферблата ручных часов. Светло-зеленая рябь воды среди темных пятен леса. А быть может, озера оттуда и вовсе не видно. Самолет медленно, словно из последних сил тянет за собой тяжелый шлейф. Дымное облако желтеет, расползается. Из последних сил ползет самолет по бескрайней голубой пустыне. Жужжание стихло - теперь он уже далеко, там, за лесом, на горизонте. След его почти растаял, а над крышей замка, где он начинался, исчезли уже последние дымки. А флаг по-прежнему четко вырисовывается на ярком голубом небе и слегка колышется на ветру. Золотой меч, красная книга и синий крест на белом поле - тщательно продуманное символическое сочетание. Участники семинара сидят, наверное, за вечерним кофе. Они потрясены докладом Гезелера и, видимо, пришли к заключению: - _Еще не все потеряно!_ Нелла еще раз медленно проплывает на спине к противоположной стенке бассейна. Струйки воды с шапочки бегут по лицу, она чувствует на губах горьковатый вкус болотистой воды и против воли снова тихо смеется. Купанье чудесно освежило ее. Из леса выехал почтовый автобус. Сдавленно протрубил механический рожок, охрипший на бесчисленных поворотах лесных дорог. Улыбаясь, Нелла подплыла к берегу, вылезла из воды и еще раз взглянула на небо: дымный след самолета над лесом круто шел к земле и терялся за вершинами деревьев. Она повернулась и прошла мимо веранды в свою кабину. Служитель одобрительно улыбнулся. От деревянного настила в кабине шел тяжелый запах гнили и сырости - запах минувшего лета. Брусья покрылись белой плесенью, а на полу белый цвет переходил в грязно-зеленый. Желтая краска на фанерных стенах потрескалась, облупилась. Только в одном месте она блестела, как новая: яркое пятно, небольшое, величиной с блюдце. Поперек него шла карандашная надпись: "Если ты любишь женщину, то лишь она счастлива, - сам же ты несчастен". Энергичный почерк. Обладатель его, как видно, неглуп, тверд душой, но порой бывает и нежен. Таким почерком проставляют обычно отметки: "Хорошо", "Неудовлетворительно" или "Весьма посредственно" на школьных сочинениях о Вильгельме Телле. - _Не подходи так близко к воде!_ Сколько раз тебе говорить? - надрывалась мамаша. Голос был пронзительный, не сдобренный кремом. Нелла расплатилась со служителем, одарила его улыбкой, и он, ухмыляясь, взял у нее из рук мокрый купальник, полотенце и шапочку. На дороге снова затрубил почтовый рожок, фальшиво и бодро. Нелла издалека помахала рукой водителю и бегом пустилась к автобусу. Водитель терпеливо ждал, открыв кожаную сумку с билетами. - До Брунна, - сказала она. - В центр? - Нет, до Рингштрассе. - Два тридцать, - сказал водитель. Она дала ему на двадцать пфеннигов больше, сказав: - Сдачи не надо. Водитель закрыл дверь и нажал на руле кнопку сигнала. Еще раз протрубил почтовый рожок, автобус тронулся. 18 - Все это пора кончать, - сказал Альберт и взглянул на Мартина, словно ожидая от него ответа. Мартин молчал. Изменившееся лицо Альберта пугало его. С Альбертом что-то случилось; его узнать нельзя, и Мартин не мог понять, он ли один виноват в этом и только ли к его поступку относятся последние слова Альберта. - Пора кончать, - повторил Альберт. - Теперь мы будем жить по-новому. Он явно ждал ответа, и Мартин робко спросил: - Как это "по-новому"? Но в этот момент они подъехали к церкви. Альберт затормозил, вылез из машины и сказал: - Посиди здесь, я зайду за Больной. Мартин знал, что Альберт просто с ума сходит, когда он где-нибудь задерживается, и мысль о том, что по его вине дядя Альберт четыре часа волновался, искал его по всему городу, теперь не давала ему покоя. Мартин догадывался, что Альберт жить без него не может, но сознание своей власти над ним не радовало, а, напротив, угнетало его. С ребятами, у которых были настоящие отцы, этого не случалось. Отцы не волновались и не теряли голову, если сыновья их не приходили вовремя домой. Они без долгих разговоров задавали им вечером хорошую трепку, а то и без ужина оставляли. Наказание хотя и строгое, но вполне понятное. Однако Мартин вовсе не желал, чтобы Альберт задал ему трепку. Он ждал от него чего-то другого, хотя и не мог выразить это словами, не мог даже в мыслях ясно представить себе, чего он хочет. Были слова, значение которых Мартин толком не понимал, но они вызывали у него вполне определенные мысли и представления. Думая о _безнравственном_, Мартин всегда представлял себе огромный зал и в нем целую толпу знакомых ему женщин. Тут были все - и _порядочные_ и _безнравственные_. Они словно выстроились в две шеренги. Первой в ряду _безнравственных_ стояла мать Генриха, а _порядочных_ возглавляла фрау Борусяк; она была для него воплощением нравственности. За ней шла фрау Поске, потом фрау Ниггемайер. А его мама была где-то посредине, у нее в этом зале не было определенного места. Она металась между матерью Генриха и фрау Борусяк, словно персонаж из мультипликационного фильма. Мартин уставился на дверь ризницы, думая о том, похож ли Альберт вообще на отца. Он решил, что не похож. По-отечески выглядели старый учитель, столяр и, пожалуй, Глум. Но Альберт... В братья он тоже не годился. Больше всего ему подходило быть "дядей", но и от обычного "дяди" он чем-то отличался. Было уже около пяти. У Мартина голова кружилась от голода. К шести они собирались ехать в Битенхан. Мартин подумал о том, что дядя Вилль давно уже достал удочки, опробовал их одну за другой, накопал червей и теперь, наверное, чинит сеть на лужайке у самодельных футбольных ворот. Потом он привяжет сеть проволокой к колышкам, вбитым в землю, и, сияя от удовольствия, побежит в деревню сколачивать команду из тамошних ребят. Так что играть можно будет пять на пять, как всегда. В дверях ризницы показались Альберт и Больда. Мартин перебрался назад, а Больда уселась рядом с Альбертом. Она повернулась и, притянув к себе Мартина, потрепала по щеке, взъерошила ему волосы. Ее холодные, влажные пальцы пахли щелоком и мылом. От постоянного мытья полов тонкие руки Больды набрякли, покраснели, на кончиках пальцев появились белесые ямочки. - Ну вот видишь, - сказала Больда, - никуда он не делся. Зря ты волновался. Лучше бы отшлепал его как следует - это ему очень полезно! Она рассмеялась, но Альберт снова повторил, покачав головой: - По-новому будем жить! - Как "по-новому"? - робко переспросил Мартин. - Ты переедешь в Битенхан, там окончишь начальную школу, а потом поступишь в Брернихскую гимназию. Я сам тоже буду жить там. Больда беспокойно заерзала на кожаном сиденье. - Это еще зачем? - сказала она. - Мне даже подумать страшно, что в доме не будет ни мальчика, ни тебя: тогда уж бери и меня с собой, я коров умею доить. Альберт ничего не ответил. Проехав по аллее до перекрестка, он на малой скорости свернул на Гельдерлинштрассе. Мартин думал, что он остановится у церкви, но они поехали дальше по Новалисштрассе до поворота на Рингштрассе. Альберт прибавил газ; промелькнули бараки городской окраины, потянулись сжатые поля. Вдалеке уже виднелась роща. Альберт ехал к старой крепости. Больда украдкой посматривала на него. На опушке Альберт остановил машину. - Посидите здесь, - сказал он, - я скоро вернусь. Выйдя из машины, он пошел сначала по дорожке, которая круто спускалась к воротам старого форта. На полпути Альберт неожиданно свернул в сторону и стал взбираться вверх по косогору. Кусты скрыли его, но вскоре голова Альберта снова показалась над стеной низкорослого кустарника. Он вышел на небольшую, расчищенную полянку, в центре которой высился старый могучий дуб. Постояв немного у дуба, Альберт сбежал по крутой насыпи прямо к воротам крепости. - Не уезжай, - не оборачиваясь к Мартину, тихо сказала Больда, - или возьми и меня с собой. Голос ее дрожал, она чуть не плакала, и Мартину стало страшно. - На кого же ты нас оставишь? Хоть бабушку пожалей! Мартин не ответил, он увидел, как на дорожке, словно из-под земли, появился Альберт. Он быстро подошел к машине. - Вылезай, - сказал он Мартину, - я хочу показать тебе кое-что. - А ты можешь здесь подождать если хочешь, - добавил он, обращаясь к Больде. Но Больда молча вылезла из машины, и они втроем пошли по асфальтированной дорожке вниз к воротам крепости. Мартину было не по себе. Он несколько раз приходил сюда с Генрихом и другими ребятами. Именно здесь, в кустах, он наткнулся на Гребхаке и Вольтерса, которые делали что-то бесстыдное. От дома до крепости было с полчаса ходьбы. Ребятам очень нравилось играть в пересохшем рву, окружавшем форт. Внизу, у крепостных стен, Рейн не был виден. Из-за вала торчали лишь мачты пароходов с разноцветными флажками. Зато с крыши форта открывался чудесный вид на Рейн. Был виден и мост, разрушенный во время бомбежки. Над гладью воды дико громоздились искореженные стальные балки. У самого берега - красный гравий теннисных кортов, суетящиеся белые фигурки игроков. Иногда оттуда долетают крики, смех, возгласы судьи, восседающего на маленькой вышке. Мартин бывал здесь редко: Альберт боялся отпускать его одного так далеко. Теперь он шел, с беспокойством поглядывая на Альберта, который, видимо, привел его сюда не без умысла. На дорожке под насыпью было тихо, как в ущелье. Но у крепостных ворот они сразу услышали смех и крики детей, игравших на крыше форта. - _Не подходи так близко к краю!_ - раздался голос одной из мамаш. На крышу вела лестница, начинавшаяся тут же у ворот. Ступени ее недавно отремонтировали, залили бетоном. Массивные чугунные ворота были выкрашены в черный цвет. На широкой крыше разбиты клумбы, цветут розы, журчит фонтан. По краям крыши две площадки, обнесенные невысокой стеной. Там высажены молодые липки, а если взобраться на стену, - Рейн виден как на ладони. Мартин взбежал было вверх по лестнице, но Альберт остановился у ворот и позвал его назад. Больда вдруг сказала Альберту: - Пожалуй, я пойду подожду в машине. Ты грибов хочешь купить? - Нет, - ответил Альберт, - я только хочу показать Мартину каземат, в котором когда-то три дня продержали его отца. - Так это здесь было? - спросила Больда. Альберт кивнул, и Больда поежилась, словно от холода. Потом она молча повернулась и пошла назад по дорожке. Пока Альберт барабанил в ворота, Мартин прочел черную надпись на желтой вывеске: "Жорж Балломэн. Парниковые шампиньоны". - Здесь убили Авессалома Биллига, - сказал Альберт, - человека, который написал портрет твоего отца. Мартину стало страшно. Из каземата шел густой тяжелый запах - пахло навозом, сыростью темного погреба. Наконец заскрипели ворота и появилась какая-то девушка с перепачканными в земле руками. Она жевала соломинку. Увидев Альберта, девушка протянула разочарованным тоном: - А я думала, навоз привезли. Убили?.. Убивали в кино, в детективных романах и еще в библии: Каин убил Авеля, а Давид - Голиафа. Мартину не хотелось идти в страшный темный погреб, но Альберт крепко держал его за руку. В подземных галереях царил полумрак. В казематах крыша была сделана из толстого полупрозрачного стекла - с потолка там брезжил серый свет. Кое-где по стенам тускло горели электрические лампочки, прикрытые картонными абажурами. Они освещали высокие грядки, как бы срезанные под косым углом. Грядки слоились, как пирожные; отдельные слои резко отличались друг от друга. В самом низу был слой земли, перемешанный с навозом, выше - зеленовато-желтый слой навоза, и потом - снова земля, но уже более темная, почти черная. На некоторых грядках из земли наверху выглядывали чахлые белые уродцы-шампиньоны. Шляпки грибов были осыпаны землей. Сами грядки походили на пюпитры, - какие-то таинственные пульты, из которых сами собой вырастали белые рычажки; они напоминали кнопки на регистрах органа, но выглядели зловеще и загадочно. Здесь убивали людей, здесь когда-то _наци_ били и топтали сапогами его отца и дядю Альберта. Мартин не совсем ясно представлял себе, кто такие были эти наци. Он знал только, что Альберт говорит о них одно, а учитель в школе - другое. В школе самым ужасным грехом считали _безнравственность_, но ему самому мама Генриха не казалась такой ужасной женщиной. Страшным было только то слово, которое она произнесла как-то. Альберт говорил, что ничего нет ужасней _наци_, а в школе их считали _не столь уж страшными_. По словам учителя, на свете было кое-что пострашней, не столь уж страшны _наци_, говорил он, как страшны русские. Девушка с соломинкой во рту пропустила их вперед, а из дощатой кабинки у стены навстречу им вышел мужчина в сером рабочем халате и в полотняном картузе. Он курил сигарету, и казалось, что его круглое добродушное лицо дымится. Серые клубы табачного дыма таяли в полумраке. - Вы привезли навоз? - зачастил он. - Вот чудесно! Навоз совсем пропал - нигде не достанешь. - Нет, - сказал Альберт, - я просто зашел сюда на минутку с мальчиком. В крепости когда-то был концлагерь, и мы сидели здесь вместе с его покойным отцом, а одного нашего общего друга нацисты замучили здесь до смерти. Человек в халате отпрянул, сигарета у него в губах дрогнула. Поглубже надвинув на лоб картуз, он тихо воскликнул: - Mon Dieu! Альберт заглянул в галереи справа и слева. Сырые мрачные стены с зияющими черными провалами дверей, и повсюду грядки, грядки - зловещие пюпитры с уродливыми белыми кнопками наверху. От грядок подымался легкий пар. Мартину почудилось, что от кнопок и рычажков в землю уходят невидимые провода. А там, глубоко под землей, таится смерть и ждет, пока кто-нибудь нажмет на одну из кнопок. На гвоздике, вбитом в стену, висело несколько серых халатов, у стены девушка с вымазанными руками перебирала грибы, бросая их в большую корзину, стоявшую у ее ног, а через застекленную дверь кабины Мартин увидел какую-то женщину, выписывающую за столом счета. Волосы у нее были накручены на бигуди. Женщина старательно выводила авторучкой слова и цифры на узких полосках бумаги. На крыше какой-то мальчишка забарабанил палкой по стеклу парников. Из темноты коридора, как из пещеры, отозвалось гулкое эхо. Наверху пронзительно закричала одна из мамаш: - _Осторожней! Слышишь: осторожней!_ - Его втоптали в землю здесь, в одном из этих коридоров, - сказал Альберт, - труп так и не нашли. Он вдруг свернул в одну из боковых галерей и потянул за собой Мартина. Вскоре он остановился у входа в темную нишу. Пюпитры с выпиравшими вверх уродливыми кнопками стояли там почти вплотную друг к другу. - Запомни, - сказал Альберт, - здесь били твоего отца, топтали его сапогами и меня здесь били: запомни это навсегда! - Mon Dieu! - сказал человек в сером халате. - _Что ты носишься как угорелый!_ - снова закричала мамаша наверху. Альберт протянул руку человеку в халате. - Простите за беспокойство, - сказал он и повел Мартина к выходу. У открытых ворот стояла малолитражка с прицепом - приехал поставщик навоза, которого здесь, судя по всему, ждали с нетерпением. Хозяин, радостно улыбаясь, бросился к нему. Суетясь и мешая друг другу, они отцепили тележку, доверху наполненную свежим дымящимся навозом, и покатили ее к воротам. - Нелегко он мне достался, - сказал приехавший. - Слушай, надо глядеть в оба, кто-то явно хочет подставить нам ножку в школе верховой езды. Толкая перед собой прицеп, они скрылись в смрадном полумраке. Оттуда долго еще долетали отдельные слова: "Глядеть в оба", "конкуренты", "школа верховой езды"... Потом из форта вышла девушка с соломинкой во рту и закрыла ворота. Мартину очень хотелось сбегать на крышу, к клумбам и к фонтану, посмотреть на Рейн. Неплохо было бы спуститься и в ров; там валяются на земле обомшелые куски бетона, а наверху у самого края растут старые тополя. Но Альберт тянул его за собой вверх, мимо ворот по асфальтированной дорожке. У машины на насыпи сидела Больда и махала им рукой. - _Что ты носишься как угорелый!_ - снова закричала наверху одна из мамаш. - _Осторожней! Смотри, куда идешь!_ - подхватила другая. - _Не подходи так близко к краю!_ Они молча сели в машину. На этот раз позади села Больда. От нее все еще пахло чисто вымытым полом. Смешанный запах воды, щелока и нашатыря. Она всегда подливала нашатырь в ведро. Мартин сел рядом с Альбертом и, посмотрев на него сбоку, снова испугался. За эти несколько часов Альберт словно постарел на много лет, стал таким же старым, как учитель, как столяр. Мартин догадывался, что в этом виноваты _наци_. Ему стало стыдно, что он так смутно представляет их себе. Он знал, что Альберт говорит только правду, и был уверен, что _наци_ в самом деле очень скверные люди. Но так говорил только один Альберт, а против него множество людей, которые считают, что нацисты не столь уж страшны. Альберт крепко, до боли, сжал его руку и сказал: - Запомни это навсегда. И попробуй только забыть!.. - Нет, нет, я ни за что не забуду, - поспешно ответил Мартин. Боль в руке там, где ее сжал Альберт, еще долго не проходила, и Мартин чувствовал, как все это врезается в его память - тяжелый запах, полумрак, навоз, странные пюпитры с кнопками, похожие на регистры органа, провода, уходящие в черную землю. Там убивали людей, и он запомнил это навсегда, как и ужины в погребке у Фовинкеля. - Боже мой! - запричитала Больда за его спиной. - Не забирай ты от нас парнишку! Я все буду делать, что ты скажешь! Сил не пожалею, только оставь его дома! - И Генрих тоже будет жить в Битенхане? - в свою очередь, робко спросил Мартин. Он представил себе Генриха в Битенхане, без его вечных хлопот, без дяди Лео, вспомнил, как Вилль с улыбкой подвигает ему масленку, то и дело подкладывая в нее масло. - Ему можно поехать со мной? - спросил он уже настойчивей. - Или я останусь там совсем один? - Я буду с тобой, - ответил Альберт, - мало тебе этого? А Генрих будет приезжать к тебе в гости, когда захочет. Я всегда могу подвезти его на машине, - ведь я каждый день буду ездить в город по делам. Для вас двоих там места не хватит. Да и мать Генриха его не отпустит: он же помогает ей по хозяйству. - Без Вильмы Генрих не поедет, - нерешительно произнес Мартин. Он уже представил себе новую школу, незнакомых ребят. Он знал лишь несколько ребят из деревни - тех, с которыми играл в футбол. - Как это "без Вильмы не поедет"? Почему? - Лео бьет ее, когда никого нет дома. Она боится оставаться с ним одна и плачет. - Нет, это невозможно, - сказал Альберт, - не могу же я в самом деле поселить у матери сразу троих детей! Пойми, ведь не можешь ты всю жизнь вместе с Генрихом жить! Альберт переключил скорость и молча объехал вокруг евангелической церкви. Потом он снова заговорил, заговорил бесстрастно, как служащий справочного бюро. Он делился чужой премудростью, скучно, без воодушевления, словно выдавал бесплатную справку. Текст справки раз и навсегда утвержден, и в голосе служащего полное безразличие. - Когда-нибудь тебе все равно придется с нами расстаться и со мной, и с мамой, и с Генрихом. А Битенхан ведь не на краю света! Тебе там будет лучше. - Мы сейчас заедем за Генрихом? - Нет, позднее, - сказал Альберт, - сначала надо позвонить твоей маме, потом заедем домой, заберем твои вещи, все, что тебе понадобится на первое время. Да перестань же ты хныкать! - сердито добавил он, обращаясь к Больде. Но Больда продолжала плакать, и Мартина пугали ее слезы. Они поехали дальше. Воцарилось молчание, и слышно было только, как всхлипывает Больда. 19 Нелла закрыла глаза, снова открыла их, потом еще и еще раз, но наваждение не исчезало. По аллее вереницей тянулись теннисисты. Они шли группками по двое, по трое. Молодые актеры в отутюженных белых брюках - все сплошь первые любовники. Казалось, режиссер проинструктировал их в последний раз, напомнил о том, что у церковной паперти, напротив дома возлюбленной, неуместно пересчитывать деньги в портмоне, и теперь пропускал их по очереди перед объективом кинокамеры. Они бодрым шагом шли по аллее, в зеленоватом тенистом сумраке. Ходячие стебли спаржи! Словно целая процессия спаржевых человечков двигалась по заранее установленному маршруту. Стебельки обходили вокруг церкви, пересекали улицу и скрывались в воротах парка. Мерещится ей все это, что ли? Или теннисный клуб дает сегодня в парке банкет? На матч это, во всяком случае, не похоже. Когда идет матч, с кортов непрерывно доносятся глухие удары, упруго ударяются о землю серые резиновые мячи. ...Ярко-красный гравий кортов, восклицания, смех, звон стекла у буфетной стойки, уставленной бутылками с лимонадом, а дальше за обрывом движутся мачты невидимых кораблей с пестрыми флажками. Словно чья-то невидимая рука управляет ими из-за кулис, тянет их вдоль сцены, и они исчезают на горизонте, в клубах черного дыма. Нелла попробовала считать стебли спаржи, дефилировавшие по аллее, но вскоре ей это надоело. Дойдя до двадцати, она сбилась со счета. А они все шли и шли, смеялись, разговаривали друг с другом. Резвые стебельки спаржи, - все одинаковой величины, одинаково белые и одинаково тонкие. Спаржевые фантомы, весело улыбаясь, спускались от виллы Надольте, и в конце концов Нелле пришлось примириться с тем, что это не сон и не игра больного воображения. Тщетно пыталась она отогнать от себя это наваждение - ничто не помогало. Серой машины Альберта нигде не было видно. А прежние видения не возвращались. Рай не появлялся больше в аллее. Раньше ей почти всегда удавалось увидеть его, когда она этого хотела. ...Серебристо-серые стволы акаций покрывались вдруг ядовито-зелеными полосами. Ржавые мшистые пятна расползались по земле, там, где скапливалась в вымоинах дождевая вода. Потом полосы на стволах чернели, будто их только что смазали дегтем. Шумела покрытая пылью листва, и в аллее появлялся Рай: он шел к дому от трамвайной остановки. Смертельно усталый, в безнадежном отчаянии, он все же шел домой, к ней. Прежние видения больше не возвращались, зато шагающие стебельки были вполне реальны. Нелла еще раз убедилась в этом, когда аллея опустела. Призрачная процессия окончилась самым обычным образом, чем и доказала свою реальность. А Рай так и не появился в аллее. Теперь оставалось только закурить сигарету да ухватиться покрепче за петлю из золотой парчи на гардине, чтобы не упасть. Ей почудилось, что она вновь слышит насмешливое эхо: ...арод, ...одина... эхо, не терпевшее лжи, тяжким проклятьем легло оно ей на плечи. Оказывается, и фабрика стандартных солдатских вдов выпускает иногда бракованную продукцию, даже хахаля не удосужилась себе завести. Клубы табачного дыма неподвижно висят в воздухе между стеклом и гардиной; она голодна, но ее мутит при одной мысли о том, что придется идти на кухню. Там стоит немытая посуда - грязные тарелки, чашки, кастрюля с засохшей коркой на дне; на блюдцах в лужицах кофе плавают окурки - все говорит о том, что обедали наспех, кое-как. Альберт не возвращался. Дом затих, словно вымер, даже матери и той не слышно. Проезжая Бите