Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - И.Горкина.
   В кн.: "Генрих Белль. Избранное". М., "Радуга", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Знакомы ли вам такие  глухие  углы,  где,  непонятно  почему,  возникла
железнодорожная  станция,  где  над  несколькими  грязными   домишками   и
полуразрушенной фабрикой словно  застыла  великая  бесконечность,  а  поля
вокруг как бы обречены на вечное бесплодие, где  вдруг  ощущаешь  какую-то
безысходность, так как кругом  не  видно  ни  единого  деревца,  ни  одной
церковной  колокольни?  Человек  в  красной  шапке,  наконец-то,   наконец
подавший знак к отправлению поезда, скрывается под  большой  вывеской,  на
которой выведено чрезвычайно звучное название, и можно подумать,  что  ему
только за то и платят деньги, что он, укрывшись скукой, как одеялом,  спит
по двенадцать часов  в  день.  Пустынные  поля,  никем  не  возделываемые,
опоясывает подернутый серой завесой горизонт.
   И все-таки я был не единственный, кто сошел здесь;  из  соседнего  купе
вылезла старуха с  большой  коричневой  картонкой,  но,  когда  я  покинул
маленький, душный вокзальчик, она словно сквозь землю  провалилась,  и  на
мгновенье я растерялся: я не знал, у кого спросить дорогу. При взгляде  на
немногочисленные кирпичные домики с  грязно-желтыми  гардинами  на  слепых
окнах казалось, что они не могут быть обитаемы.  К  тому  же  это  подобие
улицы пересекала черная, готовая того гляди  рухнуть  стена.  Не,  решаясь
постучать ни в один из мертвых кирпичных домишек, я направился  к  угрюмой
стене, свернул за угол и рядом с помятой вывеской, на  которой  еле  можно
было прочесть: "Трактир", увидел ясное и четкое название улицы, выведенное
белыми буквами на голубой табличке: "Главный проспект". Отсюда  опять  шел
кривой ряд облупленных  фасадов,  а  напротив  -  та  же  длинная  угрюмая
фабричная стена без  окон,  точно  ограда  вокруг  царства  безнадежности.
Доверяясь лишь своему чутью, я свернул налево,  но  здесь  городок  как-то
сразу обрывался; метров на десять еще тянулась фабричная стена, а там  уже
начинались  ровные  серовато-черные  поля,  подернутые   зеленой   дымкой;
далеко-далеко они сливались с серым  горизонтом,  и  меня  вдруг  охватило
страшное чувство, мне представилось, будто я на краю  света,  передо  мной
бездонная пропасть и эта молчаливо  манящая  пучина  полной  безнадежности
неумолимо притягивает меня.
   Слева стоял маленький, будто приплюснутый домик, какие строят для  себя
рабочие после трудового дня; шатаясь, чуть не падая, я  поплелся  к  нему.
Открыв простую и трогательную калитку, обвитую  облетевшим  шиповником,  я
увидел номер на доме и понял, что я у цели.
   Зеленоватые,  давно  выцветшие  ставни  были  накрепко  закрыты,  точно
приклеены; низкая крыша, до края которой  я  мог  дотянуться  рукой,  была
заплатана ржавыми листами жести. Стояла невыносимая тишина, был  тот  час,
когда серые сумерки на мгновенье  задерживаются,  чтобы  затем  перелиться
через края далей. С минуту я помедлил перед дверью,  жалея,  почему  я  не
умер... тогда... вместо того чтобы стоять здесь и думать, что должен войти
в этот дом. Я уже поднял руку и собрался постучать, как вдруг  услышал  из
комнат воркующий женский смех, тот самый  загадочный  смех,  от  которого,
смотря по настроению, у нас либо светлеет на душе, либо теснит  грудь.  Во
всяком случае, так смеется женщина, только когда она не одна,  и  я  опять
помедлил и  почувствовал,  как  растет  у  меня  в  груди  жгучее  желание
броситься в серую бесконечность вечерних сумерек, повисшую  над  простором
полей и влекущую, неодолимо влекущую меня к себе... и я из  последних  сил
застучал кулаком в дверь.
   Вначале все стихло, потом послышался шепот, затем шаги, бесшумные  шаги
в ночных туфлях... Дверь  отворилась,  и  я  увидел  светло-русую  розовую
женщину - я  невольно  подумал  о  тех  непередаваемых  источниках  света,
которые до последнего уголка изнутри освещают темные  полотна  Рембрандта.
Пламенея золотисто-рыжими красками, она  возникла  передо  мной,  как  луч
света  среди  серо-черной  беспредельности;  слегка   вскрикнув,   женщина
попятилась и дрожащей рукой схватилась за дверь, но,  когда  я  снял  свою
солдатскую фуражку и хриплым голосом произнес:  "Добрый  вечер",  судорога
испуга, перекосившая это на редкость бесформенное лицо,  исчезла,  женщина
подавленно улыбнулась и сказала: "Да". В глубине небольших сеней появилась
мускулистая мужская фигура, сливавшаяся с сумерками.
   - Я хотел бы видеть госпожу Бринк, - тихо сказал я.
   - Да, - беззвучным голосом повторила женщина и нервно  толкнула  дверь.
Мужская фигура скрылась в темноте. Я вошел в тесную комнатку, заставленную
убогой мебелью и насквозь пропахшую дешевыми кушаньями  и  очень  дорогими
сигаретами. Белая рука женщины метнулась к выключателю, и когда свет  упал
на ее лицо, оно показалось мне бледным и  одутловатым,  почти  мертвенным;
только  светлые  рыжеватые  волосы  сохраняли  жизнь  и  тепло.  Все   еще
трясущимися руками она судорожно стягивала на тяжелой груди  темно-красное
платье, хотя оно было наглухо застегнуто... как будто боялась, что я  могу
вонзить в нее кинжал. Взгляд ее водянистых  голубых  глаз  выражал  испуг,
ужас, точно она стояла перед судом, уверенная в неумолимом приговоре. Даже
дешевые  олеографии  на  стенах  были  точно  вывешенные   напоказ   улики
обвинения.
   - Не пугайтесь, - сказал я сдавленным голосом и в ту же секунду  понял,
что ничего хуже этих слов нельзя  было  придумать,  но  она,  не  дав  мне
договорить, неестественно спокойным голосом произнесла:
   - Я все знаю, его нет в живых... он умер.
   Я мог только кивнуть. Потом сунул руку в карман, чтобы достать все  то,
что сохранилось от вещей покойного, но в эту минуту грубый  мужской  голос
позвал в сенях: "Гитта!" Она с отчаяньем посмотрела на меня, рванула дверь
и визгливо закричала:
   - Неужели нельзя подождать  пять  минут...  окаянный!..  -  и  с  шумом
хлопнула дверью. Я представил себе,  как  этот  сильный  мужчина  трусливо
уполз за печь. Она взглянула на меня воинственно, почти торжествующе.
   Я медленно положил на зеленую бархатную  скатерть  обручальное  кольцо,
часы и солдатскую  книжку  с  затасканными  фотографиями  между  листками.
Женщина вдруг всхлипнула исступленно и  страшно,  как  животное.  Лицо  ее
расплылось, сплющилось  и  одрябло,  и  сквозь  короткие  мясистые  пальцы
брызнули мелкие светлые слезинки. Она рухнула на  диван,  оперлась  правой
рукой о стол, машинально перебирая  левой  жалкие  вещички.  Воспоминания,
видимо, тысячами мечей пронзали ее.  И  я  понял,  что  война  никогда  не
кончится, никогда, пока где-нибудь на земле еще кровоточит  нанесенная  ею
рана.
   Как смехотворную ношу, я сбросил с себя все  -  брезгливость,  страх  и
безнадежность, я положил руку на  содрогавшееся  пышное  плечо,  и,  когда
женщина удивленно подняла на меня  глаза,  я  впервые  уловил  в  ее  лице
сходство с той красивой, милой девушкой, чью фотографию,  вероятно,  сотни
раз разглядывал... там...
   - Где это случилось... садитесь же... на востоке? - Я  видел,  что  она
вот-вот опять разразится слезами.
   - Нет... на западе, в плену... нас было свыше ста тысяч...
   - А когда? - Ее глаза вдруг странно  ожили,  взгляд  стал  напряженным,
настороженным, и все лицо разгладилось и помолодело, как  будто  жизнь  ее
зависела от моего ответа.
   - В июле сорок пятого, - тихо сказал я.
   Некоторое время она словно что-то  соображала  и  вдруг  улыбнулась,  и
улыбка эта была чистой и невинной, и я догадался, почему она улыбнулась.
   Внезапно, бог весть отчего, мне показалось, что  дом  сейчас  рухнет  и
погребет меня под своими обломками. Я  встал.  Ни  слова  не  говоря,  она
открыла дверь, жестом приглашая меня выйти первым, но я упрямо ждал,  пока
она не прошла  вперед.  Протягивая  мне  маленькую  пухлую  руку,  женщина
сказала, судорожно всхлипнув:
   - Я это знала, знала уже тогда, три года назад, когда провожала его  на
вокзал! - И, понизив голос, тихо добавила: - Не презирайте меня.
   Я был потрясен: боже мой, неужели я похож на судью? И  прежде  чем  она
могла помешать этому, я поцеловал ее маленькую, мягкую руку - в первый раз
в жизни поцеловал руку женщине.
   Уже стемнело, и я, точно скованный страхом, с минуту еще постоял  перед
запертой дверью. Я слышал, как женщина плачет, громко и  исступленно,  она
прильнула к двери, и только толщина дверной доски отделяла ее от меня, и в
этот миг я действительно пожелал, чтобы дом  рухнул  и  похоронил  ее  под
собой.
   Потом я медленно,  ощупью,  с  надсадной  осторожностью,  добирался  до
вокзала, каждое мгновенье боясь провалиться в пропасть.  В  мертвых  домах
светились тусклые огоньки, и казалось, что поселок теперь намного, намного
больше. Даже за черной стеной горели слабые лампочки,  как  будто  освещая
бесконечно большие дворы.  Тяжелая  тьма  сгустилась,  сырая,  туманная  и
непроницаемая.
   Кроме меня, в  зале  ожидания,  где  гуляли  сквозняки,  сидела,  зябко
забившись в угол, пожилая супружеская чета. Я долго ждал, засунув  руки  в
карманы и нахлобучив фуражку на уши: от рельсов  тянуло  холодом,  и  ночь
спускалась все ниже и ниже, как гигантская гиря.
   - Чуть побольше бы хлеба да табаку, -  пробормотал  у  меня  за  спиной
старик. А я то  и  дело  нагибался  и  снизу  глядел  на  рельсы,  на  две
параллельные полосы, бегущие под неяркими  огнями  вдаль,  все  сужаясь  и
сужаясь.
   Но  вот  рывком  распахнулась  дверь,  и  человек  в  красной  фуражке,
воплощенное служебное рвение, прокричал,  как  в  зале  ожидания  большого
вокзала:
   - Пассажирский поезд на Кельн.  Опоздание  -  один  час  тридцать  пять
минут!
   Мне показалось вдруг, что я на всю жизнь попал в плен.

Last-modified: Fri, 09 Nov 2001 13:35:26 GMT
Оцените этот текст: