него, когда его выбирали в депутаты. Да, это были другие времена! Я был молод и не обладал таким состоянием, как теперь... Тогда я считался красным. Капитан Вальс прервал его со смехом. Теперь его браг консерватор и член всех религиозных братств Пальмы. - Да, я в них состою! - крикнул, задыхаясь, больной. - Мне нравится порядок... Мне нравится старина... Пусть управляют те, кому есть что терять. А религия? О, религия!.. Я отдал бы за нее всю жизнь. И он прижал руку к груди, боязливо дыша, как бы задыхаясь от прилива энтузиазма. Он поднял к небу свой угасающий взор, словно склоняясь в страхе и трепете перед святым учреждением, которое сожгло его предков. - Не обращайте внимания на Пабло, - продолжал он, с трудом переводя дыхание и обращаясь к Фебреру. - Ведь вы его знаете: мозги набекрень, республиканец, человек, который мог бы быть богатым, а доживет до старости, не имея и двух песет. - Для чего? Чтобы ты их у меня отобрал?.. Эта резкая реплика моряка вызвала общее молчание. Каталина сделала печальное лицо, опасаясь, что в присутствии Фебрера повторится одна из тех бурных сцен, которые разыгрывались при каждой ссоре двух братьев. Дон Бенито пожал плечами и заговорил, обращаясь только к Хайме. Его брат - сумасшедший: золотое сердце, но сумасшедший, безнадежно, сумасшедший. Из-за своих сумасбродных идей и разглагольствований в кафе он является главным виновником того, что приличные люди питают известное предубеждение к .., что дурно говорят о... Старик сопровождал свои отрывистые фразы беспомощными жестами, избегая произносить слово "чуэты" и стараясь не упоминать о пресловутой Улице. Капитан, раскрасневшись и уже раскаявшись в своей выходке, искренне хотел, чтобы все забыли о вырвавшихся у него словах, и жадно ел, опустив голову. Его племянница посмеивалась над его прекрасным аппетитом. Всегда, когда он ест вместе с ними, они восторгаются вместимостью его желудка. - Это потому, что я знаком с голодом, - сказал моряк с оттенком гордости. - Я испытал настоящий голод - голод, заставляющий подумать о мясе своих товарищей. И, увлекшись воспоминаниями о морских приключениях, он заговорил о тех временах своей молодости, когда отбывал службу на одном из фрегатов, плававших у побережья Тихого океана. Убедившись, что Пабло упорно желает стать моряком, его отец, старый Вальс, заложивший основу благополучия их дома, посадил его на корабль, возивший сахар из Гаваны. Но это не было настоящим плаванием. Повар приберегал для него лучшие куски, капитан не осмеливался отдавать ему приказания, видя в нем сына судовладельца. Так он никогда бы не стал настоящим моряком, опытным и закаленным. С энергией, свойственной его нации, он устроился без ведома отца на фрегат, отправлявшийся грузить гуано на острова Чинчас, с весьма разношерстной командой, состоявшей из дезертиров английского флота, лодочников из Вальпараисо, перуанских индейцев - словом, из всяких подонков. Ими командовал один каталонец, скупой на кормежку и щедрый на удары плетью. Рейс к островам прошел благополучно, но на обратном пути, после того как они прошли Магелланов пролив, настал штиль, и фрегат простоял без движения в Атлантическом океане около месяца, причем запасы продовольствия вскоре истощились. Судовладелец был крохобором и снабдил корабль безобразно скудным количеством провианта, а капитан, в свою очередь, еще более сократил эти запасы, присвоив себе часть средств, отпущенных на их закупку. - Нам выдавали на день по две совершенно червивые галеты. В первый раз я как благовоспитанный барчук удалил этих животных одного за другим, но после очистки оставались одни только корочки, тонкие как облатки причастия, а я умирал с голоду. Тогда... - О дядя! - воскликнула Каталина и, догадываясь о том, что он собирается сказать, с жестом отвращения отодвинула тарелку и вилку. - Тогда,- бесстрастно продолжал моряк,- я отменил очистку и глотал их целиком. Правда, я съедал их по ночам... И столько раз, моя девочка, сколько раз их нам выдавали. Под конец нам стали выдавать по одной, и когда я прибыл в Кадис, мне пришлось перейти на суп, чтобы наладить желудок. После завтрака Каталина и Хайме вышли в сад. Дон Бенито с видом благодушного патриарха приказал дочери сопровождать сеньора Фебрера и показать собственноручно посаженные хозяином несколько кустов роз, отличавшихся разнообразием и экзотической красотой. Братья остались в комнате, служившей кабинетом, и наблюдали за парой, которая прогуливалась по саду, а затем уселась в камышовые кресла, стоявшие под тенистым деревом. Каталина отвечала на вопросы своего спутника с робостью христианской девушки, воспитанной в благочестии, угадывая тайный смысл его слов, скрытый шаблонной любезностью. Этот мужчина приехал ради нее, и отец ее был согласен с его намерениями. Дело решено. Он Фебрер, и она скажет ему "да". Ей припомнилось детство, школьные годы, когда ее окружали дети из более бедных семей, которые, унаследовав родительскую ненависть, пользовались любым случаем, чтобы задеть ее, завидуя ее богатству. Она была чуэтой и могла дружить только с чуэтами, но и они, стремясь примириться со своими недругами, предавали друг друга, не имея ни достаточной энергии, ни товарищеской поддержки для дружного отпора. После окончания уроков чуэты, по указанию монахинь, уходили первыми, чтобы не встречаться на улице с другими ученицами и избежать оскорблений и неожиданных нападений. Даже служанки, сопровождавшие девочек, ссорились между собой, переняв ненависть и предрассудки своих хозяев. В мужских школах чуэты тоже уходили раньше, чтобы ускользнуть от сыновей старых христиан, избивавших их камнями или ремнями. Дочь Вальса вдоволь натерпелась предательских булавочных уколов, царапин исподтишка, нападений с ножницами на ее косы. Потом, когда она стала взрослой, ненависть и презрение бывших соучениц по-прежнему преследовали ее, отравляя беззаботную жизнь молодой и богатой девушки. Для чего ей наряжаться?.. На прогулке ее приветствовали лишь друзья отца, в театре к ней в ложу заходили только люди с Улицы. За одного из них ей предстояло выйти замуж, как то пришлось в свое время сделать ее матери и бабушкам. Чувство безнадежности и мистицизм, свойственный ей в ранней юности, влекли ее в монастырь. Отец был совершенно убит горем. Но она готовилась отдать свою жизнь служению религии!.. И дон Бенито согласился на ее уход в один из майоркинских монастырей, где он мог бы видеть дочь ежедневно. Однако ни один монастырь не пожелал ее принять. Соблазненные состоянием отца, которое должно было перейти к общине, настоятельницы были добры и снисходительны, но монастырская паства восставала против приема в свою среду девушки с Улицы, к тому же не бедной и, стало быть, готовой переносить чужое превосходство, а гордой и богатой. И вот, натолкнувшись на это противодействие, она снова вернулась к мирской жизни, не зная, что думать о своем будущем, и жила теперь подле отца как сиделка, в полном неведении предстоящей судьбы. Она отворачивалась от молодых чуэтов, привлеченных миллионами ее отца и увивавшихся вокруг нее. И тут явился Фебрер, как принц в волшебной сказке, чтобы сделать ее своей супругой. Как милостив господь! Она видела себя во дворце около собора, в аристократическом квартале, где по тихим и узким улицам с голубоватой мостовой в вечерние сонные часы, заслышав звон колокола, проходят каноники. Она видела себя в роскошной коляске среди сосновых аллей парка на горе Бельвер или гуляющей вдоль мола рядом с Хайме и с наслаждением думала о злобных взглядах своих бывших одноклассниц, завидующих не только ее богатству и новому положению, но и тому, что ей принадлежит мужчина, которому бурная жизнь и приключения в далеких странах создали славу совершенно неотразимого человека, ослепительного и рокового для застенчивых барышень острова. Хайме Фебрер!.. Каталина всегда видела его только издали, но когда она старалась заполнить надоевшее ей одиночество непрерывным чтением романов, некоторые наиболее интересные персонажи своими приключениями и смелостью напоминали ей этого дворянина из соборного квартала, разъезжавшего по свету и сорившего деньгами в обществе элегантных женщин. И вдруг отец заговорил с ней об этом необычайном герое, заверил, что тот готов предложить ей свое имя и славу своих предков, бывших друзьями королей!.. Она не знала, была ли то любовь или благодарность, но испытывала прилив нежности, вызывавшей у нее слезы и неудержимо привлекавшей ее к этому человеку. Ах, как она будет его любить! Она внимала ласковому журчанию его слов, не вникая в смысл того, о чем он говорил, опьяняясь лишь музыкой его речи и думая в то же время о будущем, которое внезапно открылось перед ней, подобно солнечному лучу, пробившемуся сквозь тучи. Но вот, сделав над собой усилие, она прислушалась к словам Фебрера, говорившего о больших и далеких городах, о вереницах богатых карет с великолепными женщинами, выставлявшими напоказ последние новинки моды, о лестницах в театрах, откуда спускались целые каскады бриллиантов, перьев и обнаженных плеч. Он старался при этом приноровиться к уровню представлений молодой девушки и угодить ей подробным описанием того, что составляет предмет женского тщеславия. Хайме не заканчивал своей мысли, но Каталина хорошо понимала смысл его слов. Она, несчастная девушка с Улицы, чуэта, привыкшая видеть близких ей людей робкими и придавленными вековой ненавистью к ним, посетит эти города, сольется с этой богатой толпой, перед ней откроются двери, ранее для нее закрытые, и она войдет в них, опираясь на руку человека, воплощавшего для нее всегда все земное величие. - Увижу ли я все это! - прошептала Каталина с напускной скромностью. - Мне суждено жить на острове; я бедная девушка, никому не причинившая зла, но, несмотря на это, мне пришлось перенести большие огорчения... Должно быть, я просто непривлекательна. Фебрер тотчас устремился по пути, открытому перед ним женским лукавством. Она непривлекательна?! Нет, Каталина. Он прибыл в Вальдемосу только ради того, чтобы увидеть ее, поговорить с ней. Он предлагает ей новую жизнь. Всем, что вызывает у нее восхищение, она может воспользоваться, ей стоит только сказать одно слово. Согласна ли она выйти за него замуж?.. Каталина, уже целый час ожидавшая этого предложения, вздрогнула. Наконец-то она услышала об этом из его уст! Она не могла сразу ответить и пролепетала лишь несколько слов. Для нее это было счастьем, самым большим в ее жизни, но она как благовоспитанная девушка не должна была сразу соглашаться. - Я?.. Я подумаю... Это так неожиданно!.. Хайме хотел настоять на своем, но в эту минуту из сада вышел капитан Вальс и громко позвал его. Им пора ехать в Пальму, он уже велел запрягать. Фебрер глухо запротестовал. По какому праву Пабло вмешивается в его дела?.. Появление дона Бенито прекратило их разговор. Старик тяжело дышал, лицо его было багровым. Капитан нервно расхаживал взад и вперед, возмущаясь медлительностью кучера. Было ясно, что между братьями произошел крупный разговор. Старший из них бросил взгляд на дочь и на Хайме и немного успокоился, догадавшись, что они поняли друг друга. Дон Бенито и Каталина проводили гостей до экипажа. Астматик схватил руку Фебрера и крепко пожал ее. Вот его дом, а сам он - верный друг дона Хайме, всегда готовый к услугам. Если тому нужна помощь, он может рассчитывать на нее в любое время. На него смотрят как на члена семьи!.. Старик еще раз вспомнил о доне Орасио, об их старинной дружбе. Потом, не упоминая о брате, он пригласил Фебрера позавтракать с ними дня через два. - Да, я приеду, - сказал Хайме и бросил на Каталину взгляд, заставивший ее покраснеть. Когда садовая ограда, из-за которой приветливо махали руками отец и дочь, исчезла из виду, капитан Вальс шумно расхохотался. - Итак, тебе хочется как будто, чтобы я стал твоим дядей? - спросил он с иронией. Взбешенный вмешательством своего друга и внезапностью, с какой тот заставил его покинуть дом, Фебрер дал волю своему негодованию. Что ему надо? По какому праву капитан вмешивается в его дела? Он взрослый и не нуждается в советниках. - Постой-ка! - сказал моряк, откидываясь на сиденье и придерживая руками свою широкополую мушкетерскую шляпу, съехавшую на затылок. - Постой, любезный!.. Я вмешиваюсь потому, что принадлежу к этой семье. Полагаю, что дело идет о моей племяннице; по крайней мере, мне так кажется. - А если я собираюсь жениться на ней... Тогда что?.. Быть может, Каталина не возражает; возможно, что и отец ее тоже будет согласен. - Я не говорю, что это не так, но я дядя, и дядя протестует и утверждает, что этот брак - глупость. Хайме изумленно посмотрел на него. Глупость выйти замуж за Фебрера? Быть может, он желает лучшего для своей племянницы?.. - Глупость с их стороны и глупость с твоей, - утверждал Вальс.- Ты забыл, где живешь. Ты можешь быть моим другом, другом чуэта Пабло Вальса, которого встречаешь в кафе, в казино и которого многие считают полусумасшедшим. Но жениться на женщине из моей семьи!.. И моряк рассмеялся при мысли об этом союзе. Родные Хайме будут возмущены, перестанут с ним здороваться. Им легче было бы пережить его самоубийство. Его тетка папесса Хуана будет визжать, как если бы на ее глазах совершилось кощунство. Он потеряет все, а племянница капитана, до сего времени спокойная и всеми позабытая, сменит свое грустное, монотонное, но все же мирное существование на адскую жизнь, полную огорчений, унижений и презрительных насмешек. - Нет, повторяю тебе: дядя возражает. Даже простолюдины, почитающие себя врагами богачей, будут возмущены, узнав, что бутифарр женился на чуэте. Следует уважать традиции острова, чтобы не погибнуть, как погибнет его брат Бенито от недостатка воздуха. Опасно одним взмахом изменить то, что складывалось веками. Даже те, кто прибывал сюда из других мест, свободные от предрассудков люди, быстро поддавались влиянию этой национальной розни, которой, казалось, была пропитана вся атмосфера. - Однажды, - продолжал Вальс, - на остров прибыла одна бельгийская чета, желавшая здесь поселиться; ее мне рекомендовал мой приятель из Антверпена. Я им помог, оказал ряд услуг. "Будьте осторожны, - говорил им я, - не забывайте о том, что я чуэт, а чуэты - плохие люди". Женщина смеялась. Какая дикость! Какие отсталые нравы на этом острове! Евреи живут везде, и они такие же люди, как и все остальные. Потом мы стали встречаться реже, у них появились другие знакомства. Через год, встречая меня на улице, они оглядывались по сторонам, прежде чем со мной поздороваться. Теперь при виде меня они всегда отворачиваются, как будто они майоркинцы! Жениться! Ведь это на всю жизнь. В первые месяцы Хайме не будет обращать внимание на эти нашептывания и презрительные улыбки, но пройдет время - вековая ненависть не исчезнет за несколько лет! - и он станет сожалеть о своем уединении, признает, что совершил ошибку, бросив вызов предрассудкам, разделяемым большинством окружающих. Страдать же от последствий всего этого будет Каталина, на которую в ее же доме будут смотреть как на олицетворение позора. Нет, женитьба - дело нешуточное. В Испании брак нерасторжим, развода не существует, и попытки подобного рода обходятся дорого. Поэтому он, Вальс, и остался холостяком. Фебрер, раздраженный этими словами, припомнил шумные выступления Пабло против врагов чуэтов. - Да разве ты не желаешь, чтобы к твоим единоплеменникам относились достойно? Разве тебя не возмущает, когда людей с Улицы рассматривают как нечто отличное от всех других?.. Что может быть лучше этого брака в борьбе против предрассудков? Капитан развел руками в знак сомнения. Та-та-та!.. Брак еще ничего не доказывает. В периоды терпимости и недолгого забвения прошлого старые христиане заключали браки с чуэтами. Немало на острове людей, чьи фамилии напоминают об этих союзах. И что же? Ненависть и разделение существуют по-прежнему. Впрочем, не совсем так, - несколько смягченные, но всегда готовые прорваться наружу. Положить этому предел сможет только более высокий уровень культуры, новые обычаи, а это - дело долгих лет, и одним-единственным браком здесь ничего не добьешься. Кроме того, такие опыты опасны и требуют жертв. Если он, Хайме, хочет это испытать, пусть выбирает другую, а не его племянницу. И Вальс иронически улыбнулся, видя протест Фебрера. - Быть может, ты влюблен в Каталину? - спросил он. Янтарные хитрые глаза капитана уставились на Хайме, и тот не смог солгать. Влюблен?.. Нет, не влюблен. Но разве любовь обязательна для женитьбы? Каталина очень славная, она может стать превосходной женой, приятной спутницей жизни. Улыбка Пабло стала еще шире. - Поговорим как добрые друзья, знающие жизнь. Мой брат для тебя еще приятнее. Несомненно, он возьмется уладить твои дела: правда, поплачет, подсчитав, во что это ему обойдется; но старик преклоняется перед знатным именем, обожает и почитает все древнее - и все это переживет... Но не доверяй ему, Хайме. Бенито принадлежит к числу тех евреев, которые выступают в комедиях с огромным мешком золота и помогают людям в трудную минуту, с тем чтобы выжать из них потом последнее. Такие, как он, и подрывают к нам доверие. Я совсем иной, человек. Когда ты окажешься в его власти, то пожалеешь о совершенной сделке. Фебрер смотрел на своего приятеля недружелюбно. Самое лучшее, что тот мог сделать, это не говорить об этом. Пабло - сумасшедший и привык говорить то, что думает, но он, Хайме, не желает это терпеть. Лучше замолчать, чтобы остаться друзьями. - Хорошо, замолчим, - сказал Вальс. - Но заметь себе еще раз, что дядя возражает и что я это делаю ради тебя и ради нее. Молча проехали они остаток дороги. На Борне они разошлись с холодным поклоном, не пожав друг другу руки. Хайме пришел домой ночью. Мадо Антония зажгла на столе в приемном зале масляную плошку, пламя которой, казалось, еще больше сгущало мрак огромного помещения. Ивитяне недавно ушли. После завтрака они побродили по городу и ждали сеньора до самого вечера. Ночь они должны были провести на шхуне: хозяин хотел отплыть до рассвета, и мадо с благодушным сочувствием рассказывала об этих людях, как будто явившихся с другого конца света. Как они всем восторгались! Они ходили по улицам как ошарашенные... А Маргалида! Какая красивая девушка!.. Добрая мадо Антония говорила одно, а думала другое и, провожая хозяина до спальни, искоса поглядывала на него, надеясь что-либо прочесть на его лице. Что произошло в Вальдемосе, пресвятая дева Льюкийская! Что сталось с этим сумасбродным планом, о котором хозяин сообщил ей за завтраком?.. А хозяин был в плохом настроении и очень коротко отвечал на ее вопросы. Он не останется дома, будет ужинать в казино. При свете керосиновой лампы, слабо освещавшей большую спальню, он переоделся, привел себя в порядок и взял из рук мадо огромный ключ, чтобы отпереть двери, когда будет возвращаться домой поздней ночью. В девять часов вечера по пути в казино он увидел в дверях кафе на Борне своего друга Тони Клапеса, контрабандиста. Это был здоровенный мужчина с бритым скуластым лицом, в крестьянской одежде. Он походил на сельского священника, переодевшегося землепашцем, чтобы провести ночь в городе. В белых альпаргатах, рубашке без галстука и сдвинутой назад шляпе он входил в любое кафе, в любую компанию, и везде его принимали с величайшими изъявлениями дружбы. Господа в казино восхищались им, видя, как спокойно он вынимает из своих карманов целые пачки банкнот. Родом из отдаленного селения, расположенного в глубине острова, он стал благодаря своей отваге и перенесенным опасностям главой таинственного государства, о котором все знали понаслышке, но чье тайное существование оставалось в тени. У него были сотни подданных, готовых отдать за него жизнь, и невидимый флот, плававший по ночам, не боявшийся бурь и бросавший якорь в почти недоступных местах. Опасности и риск этих предприятий никогда не отражались на его жизнерадостном лице и на его великодушном отношении к окружающим. Он казался печальным лишь тогда, когда неделями не поступало сведений о каком-нибудь его судне, вышедшем из Алжира в плохую погоду. - Пропало! - говорил он друзьям. - Судно и груз не имеют значения... Там было семь человек, я тоже совершал такие плавания... Постараемся сделать что-либо для семей, чтобы они не остались без куска хлеба. Иногда печаль его бывала напускной, и он иронически усмехался: "Правительственный катер захватил у меня судно..." И все посмеивались, зная, что Тони почти каждый месяц давал захватить одно из устаревших судов с немногими тюками табака, чтобы порадовать своих преследователей. Когда в портах Африки вспыхивала эпидемия, власти острова, бессильные охранять обширное побережье, обращались к Тони, взывали к его майоркинскому патриотизму, и контрабандист немедленно прекращал свои перевозки или грузился в других местах, чтобы не занести заразы. Фебрер испытывал братское доверие к этому суровому, веселому и щедрому человеку. Часто он рассказывал ему о своих денежных затруднениях, надеясь получить добрый совет у смышленого крестьянина. Не способный просить взаймы у друзей по казино, Хайме принимал в трудные минуты деньги от Тони, который, казалось, тут же забывал о них. Повстречавшись, они обменялись рукопожатиями. "Ты побывал в Вальдемосе?.." - Тони уже знал о его поездке благодаря легкости, с какой распространялись самые ничтожные слухи в монотонной и спокойной жизни этого жадного до новостей провинциального города. - Еще кое о чем болтают, - сказал Тони на своем крестьянском наречии, - хотя мне все это кажется враньем. Говорят, ты женишься на дочке дона Бенито Вальса? Фебрер, пораженный тем, как быстро все стало известно, не рискнул отрицать. Да, это так, только Тони он может сообщить об этом, у контрабандиста вырвался жест отвращения, а в глазах его, обычно спокойных при самых неожиданных известиях, появилось изумление. - Ты поступаешь плохо, Хайме; плохо поступаешь. Он говорил серьезно, как бы обсуждая важный вопрос. Бутифарр испытывал к своему другу больше доверия, чем к кому бы то ни было. - Ведь я разорен. Тони! В моем доме мне ничего не принадлежит! Кредиторы считаются со мной только в надежде на этот брак!.. Тони по-прежнему отрицательно качал головой. Суровый крестьянин, контрабандист и нарушитель законов, он казался ошеломленным этой новостью. - Все равно ты поступаешь плохо. Выпутывайся из своих затруднений любым способом, только не таким... Мы, твои друзья, тебе поможем. Но жениться на чуэте?.. И, прощаясь с Фебрером, он крепко пожал ему руку, как будто тот на его глазах шел навстречу смертельной опасности. - Ты поступаешь плохо... Подумай об этом, - сказал он с упреком. - Ты поступаешь плохо, Хайме! IV Когда в три часа ночи Хайме лег спать, ему почудились во мраке спальни лица капитана Вальса и Тони Клапеса. И тот и другой, казалось, говорили ему то же, что и накануне вечером. "Я возражаю", - повторял моряк с иронической улыбкой. "Не делай этого", -серьезно советовал контрабандист. Ночь в казино он провел молчаливый, в дурном настроении - эти протесты неотступно преследовали его. Что же было странного и глупого в таких планах, если их отвергал этот чуэт, хотя он, Хайме, оказывал честь его семье, да и этот крестьянин, суровый и лишенный предрассудков, живущий почти вне закона?.. Конечно, на острове этот брак вызвал бы скандальные толки и пересуды, но разве не имел он права искать спасения любым способом? Разве впервые люди его Круга пытаются поправить свое состояние путем брака? Разве родовитые герцоги и князья, искавшие золота в Америке, не женились на дочерях миллионеров еще более сомнительного происхождения, чем дон Бенито? Да, этот сумасшедший Пабло Вальс отчасти прав. Такие браки могут совершаться где угодно на свете, но Майорка, их любимая Скала, еще обладала живой душой прошлого, исполненной ненависти и предрассудков. Люди здесь оставались такими, какими родились, какими были их отцы и какими они должны были оставаться в застойной атмосфере острова, которую не могли изменить далекие и запоздавшие веяния, приходившие извне. Хайме беспокойно метался в постели. Его мучила бессонница. Фебреры! Какое славное прошлое! И как силен был его гнет, словно цепь рабства, из-за которой еще сильнее чувствуешь нищету!.. Много вечеров провел он в домашнем архиве - помещении, прилегающем к столовой, разбирая рукописи, нагроможденные в шкафах с медными дверцами, при слабом свете, проникавшем сквозь занавеси. Пыльные старые бумаги необходимо было перетряхивать, чтобы их не поела моль. Грубые навигационные карты с ошибочными и прихотливыми контурами, служившие Фебрерам в их первых торговых плаваниях!.. За все это вряд ли получишь столько, сколько нужно, чтобы прокормиться несколько дней. И тем не менее семья его боролась в течение многих веков за то, чтобы оказаться достойной всего, что здесь хранилось и множилось. Сколько забытой славы!.. Подлинная слава его рода, выходившая за пределы истории острова, начиналась с 1541 года, с приезда великого императора. В заливе Пальмы собралась армада из трехсот судов с восемнадцатитысячным десантным войском, направлявшимся на завоевание Алжира. Там были испанские полки под начальством Гонзаги {Гонзага Ферранте (1507-1557) - представитель старинного итальянского аристократического рода, в 1541 г. командовавший испанскими войсками в войне против Франции.}, немцы под знаменами герцога Альбы {Альба Фернандо Альварес де Толедо, герцог (1508 - 1582) - один из крупнейших испанских грандов}, итальянцы, предводимые Колонной {Колонна Асканьо(1560 - 1608)-вице-король Арагона}, двести рыцарей с Мальты во главе с командором доном Приамо Фебрером, героем семьи, а всем флотом командовал великий моряк Андреа Дориа {Дориа Джан Андреи (1539-1606) - генуэзец, командовавший флотом Священной лиги на Средиземном море в 1570 г.}. Майорка приветствовала сказочными торжествами властителя Испании и обеих Индий, Германии и Италии, уже страдавшего от подагры и подточенного другими болезнями. Лучшая кастильская знать сопровождала императора в этом святом походе и разместилась в домах майоркинских дворян. Дом Фебреров оказал гостеприимство новоиспеченному дворянину, недавно еще совершенно безвестному, чьи подвиги в далеких странах и несметные сокровища вызывали возбуждение и толки. Это был маркиз дель Валье Уаксака, дон Эрнандо Кортес, только что покоривший Мексику. Он присоединился к экспедиции на галере, снаряженной на собственный счет, желая принять участие в походе наравне со старинной знатью времен Реконкисты, сопровождаемый двумя сыновьями - доном Мартином и доном Луисом. Королевская роскошь окружала завоевателя неведомых стран, владельца фантастических богатств. Мостик его галеры украшали три огромных изумруда, стоивших более ста тысяч дукатов, один - граненный в форме цветка, второй - в виде птицы и третий - в виде колокольчика, язычком которому служила большая жемчужина. С ним были слуги, побывавшие в дальних землях и перенявшие их странные обычаи. Тощие идальго с болезненным цветом лица молча проводили целые часы, зажигая пучки трав, свернутые наподобие обрубков каната, которые они называли табаком, и выпускал изо рта дым, словно демоны, пылающие изнутри. Бабки Фебрера сохраняли из поколения в поколение большой неграненый алмаз, подаренный им на память отважным полководцем за щедрое гостеприимство. Драгоценный камень фигурировал в документах семьи, но уже деду Хайме, дону Орасио, не удалось увидеть его. С течением времени он исчез, как и многие другие сокровища, погибшие в эпоху оскудения некогда блистательного рода. Фебреры готовили подкрепление для армады от лица всей Майорки, большей частью за свой счет. Чтобы император мог оценить изобилие и плодородие острова, это подкрепление состояло из ста коров, двухсот овец, нескольких сот кур и индеек, множества четвертей масла и муки, бочек вина, голов сыра, оливок и каперсов, двадцати бочек миртовой воды и четырех кинталов белого воска. Кроме того, Фебреры, жившие по соседству на острове и не принадлежавшие к Мальтийскому ордену, погрузились на суда эскадры вместе с двумястами майоркинских дворян, горевших желанием завоевать Алжир, это гнездо пиратов. Триста галер с распущенными по ветру вымпелами вышли из залива под грохот пушек и мортир и приветственные клики народа, толпившегося на стенах города. Никогда еще император не собирал столь внушительного флота. Стоял октябрь. Опытный Дориа был недоволен. Для него на Средиземном море не существовало надежных портов, кроме "июня, июля, августа и... Маона". Император слишком долго задержался в Тироле и в Италии. Папа Павел III, встретив государя в Лукке, предсказал ему неудачу из-за позднего времени года. Экспедиционный отряд высадился на побережье Хаммы. Командор Фебрер с мальтийскими рыцарями шел в авангарде, непрерывно выдерживая стычки с турками. Войска захватили высоты, окружающие Алжир, и начали осаду. Предсказания Дориа начали сбываться. Разразилась страшная буря, со всей яростью внезапно наступившей африканской зимы. Воины, не имевшие крова над головой, промокшие ночью до костей под проливным дождем, были обессилены; свирепый ветер прижимал людей к земле. На рассвете, воспользовавшись этим, турки внезапно напали на войско и почти целиком рассеяли его. К счастью, там находился командор Приамо, неистовый в бою, нечувствительный к воде и к огню, суровый, неутомимый и хитрый. С горстью своих рыцарей он остановил напор врага. Испанцы и немцы оправились, а турки отступили, преследуемые осаждающими до самых стен Алжира. Дон Приамо Фебрер, раненный в лицо и ногу, дополз до ворот города и вонзил в них кинжал - в знак своей смелой атаки. В следующую вылазку неверных столкновение было столь яростным, что итальянцы отхлынули; их примеру последовали и немцы. Император, побагровевший от гнева при виде бегства своих лучших солдат, обнажил меч, потребовал свой штандарт, дал шпоры скакуну и крикнул сопровождавшей его блестящей свите: "Вперед, сеньоры! Если я паду со штандартом, сначала поднимите его, а потом уж меня". Под натиском стального эскадрона турки бежали. Один из Фебреров, богач-островитянин, далекий предок Хайме, дважды бросался между врагами и императором, спасая тому жизнь. При выходе из теснины всадники потеряли десятую часть людей от огня турецких пушек. Герцог Альба схватил под уздцы коня своего монарха: "Государь, ваша жизнь дороже, чем победа". Лицо императора просветлело, он повернул назад и, царственным жестом сняв с себя золотую цепь, висевшую у него на шее, возложил ее в знак благодарности на Фебрера. Тем временем от бури погибло сто шестьдесят судов, а остальному флоту пришлось укрыться за мысом Матифукс. Большинство знати высказалось за немедленное отступление. Эрнандо Кортес, граф Алькаудете, правитель Орана и майоркинские рыцари с Фебрером во главе просили императора удалиться в безопасное место и позволить войскам продолжать военные действия. В конце концов, решили отступить. По вершинам и ущельям, переходя через вздувшиеся от дождя реки, печально отходили солдаты, подвергаясь неотступному преследованию со стороны противника, теряя по пути товарищей. В страшную бурю все, кто мог, погрузились на суда. Разбушевавшееся море поглотило еще несколько кораблей. Майоркинские галеры прибыли в залив Пальмы, сопровождая императора, который не пожелал сойти на берег и направился на Полуостров. Несмотря на поражение, Фебреры вернулись домой, покрытые славой, - один со знаками монаршей дружбы, другой, командор, распростертый на носилках, Приамо Фебрер!.. Думая о нем, Хайме не мог отрешиться от известного чувства симпатии и любопытства, которое ему внушили рассказы, слышанные в детстве. Предок его был и славой и проклятием для своей семьи. Почтенные дамы семейства никогда не упоминали его имени, а услышав о нем, опускали глаза и краснели. Этот воин церкви, святой рыцарь, принесший обет целомудрия при вступлении в Орден, постоянно возил на своей галере женщин - выкупленных у мусульман христианок, которых он не спешил возвращать домой, или обращенных в рабство язычниц, захваченных при смелых набегах. При разделе добычи он равнодушно смотрел на груды сокровищ, оставляя их для Великого Магистра. Его интересовали лишь женщины. Когда духовные пастыри угрожали ему отлучением, он смеялся им в лицо дьявольским смехом. Если Великий Магистр упрекал его в нечестивости, он гордо выпрямлялся и напоминал о великих победах на море, которыми ему был обязан Мальтийский орден. В семейном архиве сохранились некоторые из его писем - листы пожелтевшей бумаги, неровно исписанные красноватыми буквами; стиль этих посланий выдавал безграмотность командора: Он изъяснялся с невозмутимостью солдата, чередуя религиозные тирады с самыми непристойными выражениями. В одном из этих писем, прочитанных Хайме, дон Приамо с тревогой писал своему брату на Майорку по поводу таинственной болезни, которой тот страдал; на тот случай, если бы это оказалось болезнью от женщин, командор давал испытанные советы и указывал магические средства. Этот недуг он хорошо изучил в восточных портах. Имя его гремело по всему средиземноморскому побережью, населенному неверными. Магометане боялись его как черта, арабки усмиряли своих малюток, пугая их командором Фебрером. Великий турецкий корсар Драгут считал его единственным соперником, не уступавшим ему в доблести. После нескольких стычек, в которых тот и другой понесли большие потери, они относились друг к другу с опаской и уважением, избегая встреч и столкновений в открытом море. Однажды, обходя свои галеры в Алжире, Драгут увидел Фебрера, полуголого, с веслом в руках, прикованного к сиденью. - Игра войны! - заметил Драгут. - Игра судьбы! - ответил командор. Они пожали друг другу руки и не сказали больше ни слова. Один не оказывал милости, другой не просил пощады. Жители Алжира сбегались на берег, желая взглянуть на мальтийского демона в оковах, но, видя, что он горд и хмур, как пойманный орел, не осмеливались его оскорблять. За сотни рабов, за суда с ценным грузом, словно князя, выкупил Орден своего доблестного воина. Несколько лет спустя, поднявшись на борт одной из мальтийских галер, дон Приамо увидел бесстрашного Драгута, прикованного к скамье гребцов. Повторилась прежняя сцена. Ни один из них не выказал удивления, словно все было в порядке вещей. Они пожали друг другу руки. - Игра войны! - сказал один. - Игра судьбы! - ответил другой. Хайме любил командора за то, что в их благородной семье он был воплощением беспорядка, свободы и презрения к предрассудкам. Что значили для него различия в нации и вере, если его влекло к женщине!.. В зрелые годы он жил уединенно в Тунисе со своими добрыми друзьями - богатыми корсарами, которые когда-то его ненавидели и преследовали, а под конец стали его товарищами. Это был наименее известный период в его жизни. По преданию, он стал ренегатом и, скуки ради, охотился в море за мальтийскими галерами. Некоторые рыцари Ордена, его враги, клятвенно уверяли, что видели его во время боя на юте одного из неприятельских судов, одетого турком. Верно лишь то, что он жил во дворце на берегу моря с необыкновенно красивой арабкой, родственницей его друга - тунисского бея. Два письма в архиве подтверждали этот сладостный и непостижимый плен. После смерти мусульманки дон Приамо вернулся на Мальту, считая свою карьеру законченной. Высшие сановники Ордена хотели оказать ему честь, если он изменит свое поведение, и назначить правителем Негропонта или великим кастеланом Ампосты. Но погрязший в грехах дон Приамо не исправлялся, продолжал вести разгульный образ жизни, держась капризно и неровно по отношению к товарищам. Зато доблестного командора боготворили братья-служители, воины Ордена, простые солдаты, имевшие право носить на своих доспехах только половину креста. Презрение к интригам и ненависть врагов заставили его навсегда покинуть архипелаг Ордена, острова Мальту и Гоццо, уступленные императором воинственным монахам. В виде дани государю они ежегодно посылали ему ястреба, выращенного на этих островах. Состарившийся и утомленный, дон Приамо удалился на Майорку, где жил на доходы от своего каталонского поместья. Нечестивая жизнь и пороки былого удальца приводили в ужас его родных и вызывали негодование всего острова. Три молодые арабки и одна необычайно красивая еврейка всегда сопровождали его в качестве служанок в покои, занимавшие целый флигель особняка Фебреров, который в те времена был значительно больше теперешнего. Кроме того, он держал нескольких рабов, татар и турок, трепетавших при его появлении. Он водился со старухами, которые слыли колдуньями, советовался с евреями знахарями, запирался с этими подозрительными людьми в спальне, и соседи трепетали от страха, видя, как поздней ночью окна его освещаются адским пламенем. Некоторые рабы были хилыми и бледными, как будто из них высасывали жизнь капля по капле. Ходили слухи, что командор употребляет их кровь для приготовления магических зелий. Дон Приамо стремился вернуть себе молодость и оживить угасавшие желания. Великий инквизитор Майорки поговаривал о том, чтобы посетить особняк командора, захватив с собою его родню и альгвасилов, но старый мальтиец, доводившийся инквизитору кузеном, уведомил его письмом, что едва тот вступит на его лестницу, как он раскроит ему череп абордажным топором. Дон Приамо скончался, вернее - уморил себя дьявольскими зельями, оставив, в знак полного презрения к предрассудкам, любопытное завещание, копию которого читал Хайме. Воин церкви завещал имущество, оружие и трофеи детям своего старшего брата, как всегда поступали младшие сыновья в их семье. Но далее следовал целый перечень того, что он завещал своим детям от рабынь-мусульманок или от случайных подруг - евреек, армянок и гречанок, влачивших в ту пору жалкое существование в отдаленных восточных портах. Это было целое потомство библейского патриарха, незаконное, смешанное скрещение враждебных друг другу кровей и разноплеменных рас. Можно было подумать, что, нарушая принесенный обет, славный командор хотел уменьшить свою вину, выбирая себе в жены неверных. Постыдные связи с женщинами, не верящими в истинного бога, он сочетал с грехом нечестивости. Хайме восхищался им как своим предшественником, разрешавшим его сомнения. Что из того, если он соединится с чуэтой, не отличавшейся от других женщин по своим обычаям, вере и воспитанию, тогда как самый знаменитый из Фебреров в эпоху нетерпимости жил с неверными, попирая все законы. Семейные предрассудки все же вызывали у Хайме угрызения совести; в его памяти вставал один из пунктов завещания командора. Он оставлял имущество детям рабынь, смешанного происхождения, так как они были его потомками и он хотел избавить их от нищеты; но он запрещал им носить имя отца, имя Фебреров, которые всегда воздерживались от неравных браков. Вспоминая об этом, Хайме улыбался в темноте. Кто мог нести ответственность за прошлое? И какие только тайны не скрывались в корнях его родословного, древа в те