Оцените этот текст:



     ---------------------------------------------------------------
     OCR: PHIPER
     ---------------------------------------------------------------

     Голос  моей сестры  --  горный  ручей, падающий  в  серебряный  кувшин.
Звонкая красота его дает прохладу  и уносит ввысь -- от жара тела, от самого
тела. Сестре было четырнадцать, мне двенадцать, и мы ходили на "Травиату", а
потом  на  автомобильной  стоянке  она  отвела  меня  в  сторонку  и велела:
"Слушай".  Она  открыла  рот  неестественно  широко,  и  голос  вырвался  --
кристально чистый и ясный, и оперные завсегдатаи застыли у машин, не в силах
сесть и завести моторы. Они внимали, затаив дыхание, а потом устроили бурную
овацию.
     Я хочу помнить  Розу именно такой,  и именно этот эпизод я рассказывала
всем  ее  психотерапевтам. Чтобы  тоже  узнали, какая она, моя сестра, чтобы
поняли: то, что перед ними, не настоящая Роза. Ведь до расхожих шлягеров, до
мотивчиков  из рекламы  были  Пуччини  и  Моцарт, и сладкозвучные  церковные
песнопения, и в них таилась такая мощь, что казалось, Иисус вот-вот сойдет с
креста и восхищенно захлопает в ладоши. Пусть знают: прежде чем превратиться
в гору жира, что колышется  по больничным коридорам в тренировочных штанах и
широченных размахайках для  беременных, Роза была самой хорошенькой девочкой
аррандейлской  начальной  школы,  первой  красавицей лэндмаркской средней...
Может, были там и другие  красавицы,  но я их  не замечала. Для меня идеалом
была Роза,  моя  белокурая защитница  и наставница,  проводник  к  таинствам
"Тампакса" и смене маминых настроений.
     Первый срыв произошел у нее в пятнадцать лет. То она возвращалась домой
в грусти и слезах,  то  тихо  сияя;  в  конце  концов перестала возвращаться
вовсе.  Прямо  за  нашим  домом  начинался  лес,  там  она и отсиживалась до
сумерек,  пока мама,  продравшись сквозь колючий вереск, не отыскивала  ее в
самых  дремучих  зарослях  и  не  приводила домой  --  отрешенную,  с сухими
листьями на голубом свитере,  с  грязью на белых джинсах. После трех  недель
такой  жизни мама, по профессии музыкант и, по общему  признанию, женщина  с
весьма нестабильной психикой, сказала  отцу, человеку  доброму и печальному,
по профессии психиатру:
     -- Она сходит с ума.
     --  Это что, диагноз?  -- Отец взялся  за  газету,  тут же отложил  ее,
вздохнул.  -- Прости,  вышло чересчур  резко. Я тоже  вижу,  что  ее  что-то
беспокоит. Ты с ней говорила?
     -- О чем? Дэвид, она  сходит  с ума. Ей нужен не задушевный  разговор с
мамочкой, ей нужна клиника.
     Они еще немного попререкались, потом отец несколько часов кряду пытался
беседовать с Розой, причем она сидела, зализывая волоски чуть  выше запястья
сначала  в  одну сторону, потом  в другую. Мама смотрела на них из коридора,
бледная,  с  сухими глазами.  Она уже собрала вещи, и  когда трое  отцовских
коллег  заехали  нас  проконсультировать -- по дружбе,  бесплатно, -- мама с
Розиным чемоданом уже сидела в машине. Меня она обняла и обещала вернуться к
вечеру,  только  без  Розы.  И  добавила,  упреждая  самый страшный  из моих
страхов:
     -- С  тобой  этого не случится, не бойся. Одним людям  суждено  сойти с
ума, другим  нет. Тебе  это не грозит.  -- Она усмехнулась, провела рукой по
моим волосам: -- Даже если очень захочешь.
     В клиниках, больших и поменьше, Роза провела следующие десять  лет.  Ее
лечила  уйма  жутких  психотерапевтов,  но попадались  и  неплохие.  В одной
клинике не оказалось  ни окон, ни картин на  стенах,  а  пациенты шаркали  в
одинаковых шлепанцах с  больничным  клеймом. Мама даже  не стала  заходить в
приемный покой. Она развернула Розу,  и они решительно направились к выходу,
а  отец, извиняясь  перед  коллегами, побрел  следом. Психиатров, социальных
работников и медсестер мама игнорировала, а для пациентов  играла Генделя  и
Бесси Смит -- на  чем придется. В одних клиниках стоял настоящий  "Стейнвей"
--  подарок от  благодарных или  обнадеженных  родственников;  в  других  ей
случалось дубасить "Дай-ка воблу да кружку пива"  на стареньком исцарапанном
пианино, которое не настраивалось лет сто, потому что в клинике давным-давно
забыли, для чего  предназначены музыкальные инструменты. Отец разговаривал с
администраторами и заведующими  серьезно-уважительно,  а с лечащими  врачами
даже пытался  приятельствовать. Зато семейных психотерапевтов все мы  дружно
ненавидели.
     Худший из всех, кто выпал на нашу долю за эти годы, восседал в кабинете
с бледно-зелеными  стенами. Цепким глазом он оценил мамину неземную красоту,
выцветшую футболку и узенькие девчачьи джинсы, папин мятый пиджак и грязный,
с потеками галстук, а также весь мой вызывающий семнадцатилетний облик. Роза
в  тот  год  была  как никогда  далека  от моды:  в  штанах самого-рассамого
большого размера  и в широченном "бальном" платье. Она походила на плюшевого
медведя. Мы молча сидели, а доктор Уокер просматривал историю болезни. Когда
же  Роза начала,  призывно подвывая, мять свои груди, он  взглянул  на нас с
нескрываемой тревогой.  Мы с  мамой  засмеялись.  Даже отец улыбнулся.  Этим
приемчиком Роза часто начинала знакомство с новыми врачами.
     --  Почему,  интересно,   все  семейство  так   радуется  непристойному
поведению Розы? -- произнес доктор Уокер.
     Роза громко рыгнула, мы снова рассмеялись. Это был наш седьмой семейный
психотерапевт: никто из них долго не продержался. К несчастью, доктор  Уокер
явно вознамерился поучить нас уму-разуму.
     -- Ну, а ты, Вайолет, что думаешь о Розином поведении?
     Это  они  любили. Должно быть, в  пособии говорилось:  если родители не
слишком контактны, попробуйте побеседовать с сестрой.
     -- Не знаю. Может, она хочет,  чтобы вы  перестали говорить  о ней так,
будто ее тут вовсе нет?
     -- Неплохо сказано, -- заметила мама. Отец кивнул:
     -- В самом деле.
     -- Ж..., а смекает, -- добавила Роза.
     -- Что же,  семья, я  вижу, единодушна,  --  произнес  доктор  Уокер  с
деланным пониманием и приязнью.
     -- Эй, хорек востроносый, что за чушь ты  мелешь? -- Разозлившись, Роза
соображала  куда  лучше  обычного.  Доктор  и вправду напоминал  белобрысого
хорька. Мы засмеялись. Не удержался даже отец, который всегда старался -- из
чувства цехового братства -- не вмешиваться в работу коллег.
     На  пятнадцатой  минуте доктор Уокер счел аудиенцию оконченной и вышел.
Мы весело переглянулись. Роза, конечно, как была с приветом, так и осталась,
но нам удалось хоть чуть-чуть развеяться.
     День,  когда   мы  познакомились   с  самым   лучшим  на  Розином  веку
психотерапевтом,  начался почти  так  же  неудачно.  Мы  насмерть перепугали
врачиху-практикантку,  привели в  полное замешательство  ее куратора,  и  уж
он-то  и напустил  на нас доктора  Торна:  этак сто тридцать техасских кило,
обильно политых  соусом "чили",  набитых кукурузными  лепешками,  накачанных
пивом "Одинокая звезда", и все  это в черных  высоких  ковбойских ботинках и
узеньком плетеном галстучке на том месте, где, по расчетам, должна быть шея.
     -- Вот так денек! -- Переполненная счастьем Роза  немедленно прекратила
ласкать свои груди. -- Вот так шизан! Прямо шизанище!
     -- Привет,  малыш  Шизенок.--  Представьте,  какого  роста  должен быть
человек,  назвавший мою сестру  малышом.  Он и нас  окрестил с ходу:  -- Это
добрый доктор Айбошиз; это мадам Кремень-шиз: попробуй расколи; а вон там, в
комбинезончике,  под  которым небось ничегошеньки  нет, Нешизок-колобок,  от
всех укатится.
     Он подметил и мое одиночество, и неспособность сойти с ума. В каждом он
узрел самую суть. Мы мгновенно расслабились.
     С доктором Торном нам повезло. Розу вскоре перевели  в реабилитационный
центр,  начальница  которого так  любила  Шизана,  что  терпела  все  Розины
выходки,   даже   то,  что   моя  сестра  готова   была   лечь  под  каждого
встречного-поперечного.  Так,  лихорадочно,  до изнеможения  трахаясь,  Роза
пыталась унять изводившие ее голоса.
     Шизан сказал твердо:
     --  Нет,  подружка, не могу. Я  не  могу  заниматься  любовью со  всеми
прекрасными женщинами на свете,  а главное, не могу любить тебя и оставаться
при этом твоим врачом. Прости  уж. Надеюсь, ты найдешь себе хорошего парня и
он будет  с тобой  нежен  и  добр Ты  же знаешь,  каким был бы я, если б мне
посчастливилось стать твоим дружком-Чур! -- ищи такого же.
     И  Роза  перестала  тащить в  постель наркоманов,  алкоголиков и прочих
приютских безумцев. Мы очень полюбили доктора Торна.
     Отец  снова занялся лечением  богатеньких неврастеников и раз в  неделю
бесплатно консультировал  в клинике доктора Торна. Мама дозаписала пластинку
с концертами  Моцарта и выступила в  благотворительном концерте для Розиного
заведения. Я  вернулась  в колледж и нашла себе отличного парня, бейсболиста
из Техаса. И велела  ему по ночам называть себя "подружкой". Роза  регулярно
принимала лекарства,  сбросила около пятидесяти килограммов и  стала  петь в
евангелистской церкви неподалеку от приюта.
     Сперва служители культа  не знали, что делать с этой необъятной, смешно
одетой блондинкой,  которая мечтательно  раскачивалась  на пороге церкви  во
время  репетиций,  но  стоило  ей  спеть   несколько   тактов  из   "Господь
Всемогущий", как дирижер понял: это перст Божий! Благодаря Блаженной Розочке
его хор,  "Хор  надежд и  упований", непременно выйдет в финал  Евангельской
олимпиады.
     В море шоколадно-кофейных, светло- и темнокоричневых лиц  белело Розино
лицо -- самое  большое,  сливочно-нежное,  обрамленное нежнейшими белокурыми
локонами,  точно там  стояла не  одна, а две белые  женщины, слитые воедино.
Розино серебряное сопрано и густое золотое контральто Адди Робишо сплетались
в  тонкие, как шелк,  и прочные, как  сталь,  кружева. По  щекам у нас текли
слезы,  а Роза  с  Адди в пышных, ниспадающих волнами темно-красных  платьях
раскачивались в  обнимку  и посылали свои ангельские голоса к Богу. Когда же
замирала в вышине последняя нота, они смотрели с галереи для певчих вниз, на
нас, и улыбались.
     Роза все-таки время от времени слетала  с катушек, и внутренние  голоса
подначивали  ее делать разные гадости, но доктор Торн,  Адди или мама обычно
могли  с этими  приступами  совладать. Так прошло пять хороших лет.  А потом
Шизан умер. Не сумел проглотить очередную сардельку,  обильно политую острым
соусом  "Чили",   не  продышался  на   пике  июля   в  душном  кабинете  без
кондиционера. Одно большое, по-техасски могучее кровоизлияние -- и он умер.
     Роза  крепилась неделю: прилежно принимала лекарства, ходила на спевки,
по  сто  раз  на  дню  разбирала  и  перекладывала  вещи  в  своей  комнате.
Душевнобольные  устремились  на  похороны,  как  верующие  в  святые  места.
Шизофреники, тяжелые невротики или просто личности, пребывавшие "не в ладу с
миром" -- все непременно  хотели проститься  с доктором  Торном. Напичканные
сильными  психотропными препаратами, многие так тряслись, что едва не падали
в  церкви  со  скамеек.  Чокнутые  держались за  руки,  плакали  и  стонали,
разговаривали  сами  с  собой. Полоумные  и тронутые слепо  тыкались  друг в
дружку, как новорожденные щенята за загородкой.
     Роза  перестала  принимать  лекарства, спустила  с лестницы  одного  из
приютских безумцев, и  держать ее там отказались. Отец позвонил  в страховую
компанию и  выяснил,  что  на  новую, расширенную психиатрическую  страховку
можно рассчитывать не  раньше чем через сорок пять  дней.  Я  сгребла Розины
вещи в пластиковый мешок для мусора, и мы собрались домой. На кушетке  возле
двери   приюта  валялся  слюнявый  мальчик-идиот.  Роза  подмигнула  ему  на
прощанье.
     -- Предстоит трудное испытание... Испытание для всей семьи. И, пожалуй,
нам следует обсудить, как мы представляем себе  эти сорок пять дней. У меня,
к  примеру, есть определенные опасения... -- Папа начал семейный совет, едва
Роза рассадила по местам тридцать своих плюшевых мишек.
     -- Никаких  пилюль, --  сказала Роза, глядя в пол. Ее  короткие толстые
пальчики, те самые, что когда-то заплетали мне косы и рисовали на моих щеках
тюльпаны,  теперь теребили засаленный  подол размахайки. Отец бросил на маму
отчаянный взгляд.
     --  Розочка,  хочешь  поводить новую  машину?  --  спросила мама.  Роза
просияла.
     -- Хочу! Я поеду в Калифорнию смотреть медведей в зоопарке Сан-Диего. Я
бы  и тебя  взяла, Вайолет,  но ты ведь  терпеть не  можешь зоопарки.  Мама,
помнишь,  как она плакала в Бронксе, когда узнала, что  звери после закрытия
не расходятся по домам! -- Роза стиснула мою руку своей влажной ладошкой. --
Вайка, бедняжка моя.
     --  Если будешь принимать  лекарства,  через  какое-то  время и  машину
сможешь водить.  Такой  уговор. Лекарства  -- машина. -- Мама  говорила  без
нажима, боясь получить в ответ новый параноидальный всплеск.
     -- По рукам, подружка, -- смилостивилась Роза.
     Я жила тогда в часе езды  от  дома, днем преподавала  английский, ночью
писала  стихи.  Раз в  два-три дня  заезжала домой поужинать. Звонила каждый
вечер. Отец отвечал, прикрыв трубку рукой:
     -- Очень  тяжко.  Но, по-моему, мы справляемся.  Роза с  мамой по утрам
гуляют. Еще она подолгу  смотрит телевизор.  В дневной стационар  ходить  не
хочет. На  хор тоже.  Пару раз заглядывала ее  приятельница, госпожа Робишо.
Такая  милая  женщина. Роза  даже не пожелала с ней  разговаривать.  Сидела,
глядела в  стенку,  напевала.  Если  откровенно,  дела  обстоят не  очень-то
хорошо, но, думаю, мы справимся. Прости, дорогая, я не хотел тебя огорчать.
     Мама отвечала бодро:
     --  У  нас   все  отлично.  Составили  распорядок  дня,  соблюдаем  его
неукоснительно,  живем не  тужим.  Тебе  совершенно не нужно  приезжать  так
часто. Дождись воскресенья. У тебя своя жизнь, Вайолет. У нее своя.
     Я действительно  выждала  неделю,  вздрагивая  от  каждого  телефонного
звонка. Но  я  была  благодарна  маме  за  ее  непрошибаемое  спокойствие  и
скрытность -- качества, которые так бесили меня в детстве.
     Приехала я в воскресенье, не к  вечеру, а до обеда, чтобы помочь отцу в
саду.  Мы  любили садовничать вместе. Мама с Розой гуляли  на  озере, и мы с
отцом сразу принялись пропалывать и окучивать помидоры и травить обнаглевшую
тлю. Только часа в четыре я захотела пить и вошла в дом.
     Мамин  вертящийся стул был разломан на пять аккуратных частей и  сложен
штабелем у рояля.
     -- Мы с тобой так  славно провели время, -- сказал отец. -- Не хотелось
тебя расстраивать.  -- Он все топтался у порога, боясь  натащить на подошвах
грязь из сада.
     -- Что сказала мама?
     --Сказала:  "Лучше стул,  чем рояль". А Роза легла на пол  и заплакала.
Тогда мама увела ее  на  озеро. Вайолет,  так больше  продолжаться не может.
Впереди еще двадцать семь дней. Роза по ночам не  спит, и мама, естественно,
тоже почти не смыкает глаз. Я бы заплатил двадцать  семь тысяч, по тысяче на
день, чтобы ее продержали в клинике без страховки,клянусь!
     -- Так заплати.  Отправь ее в Хартли-Риз. Отличное место. Ей  там очень
нравились занятия по искусству.
     -- Отправил бы, да  не могу.  Страховой полис требует бессимптомности в
течение полутора  месяцев  до начала действия  страховки.  То  есть  никакой
госпитализации.
     -- Господи, папа!  Она не то что полутора месяцев  -- полутора часов не
прожила без симптомов! Где ты выкопал эту страховку?
     --  Единственная долгосрочная страховка для хроников. -- Он прикрыл рот
рукой, словно боялся, что  с языка сорвется что-то лишнее, и  ушел обратно в
сад. Может, даже заплакал.
     Так порознь -- он  в  саду, я в доме -- мы и  дождались  маму  с Розой.
Сестра вернулась  в насквозь  мокрых,  закатанных  до  колена  тренировочных
штанах,  с  кучей ракушек  и  водорослей, которые  она неохотно  согласилась
оставить  на заднем  крыльце.  Мама поцеловала  меня  и  велела Розе сменить
штаны.
     Зрачки у Розы расширились.
     -- Ни за что! Я ни за что не... -- Она плюхнулась на колени и принялась
ритмично  биться  головой о  пол кухни, вкладывая  в каждый  удар весь  свой
немалый вес.  Мама  ухватила  ее  за  пояс,  попыталась  удержать,  но  Роза
отмахнулась  от нее  не  глядя,  как  от  досадной  помехи.  Мама  отлетела,
ударилась о холодильник.
     -- Вайолет, сделай что-нибудь...
     Я  растянулась  на полу,  на  том самом месте, о  которое Роза пыталась
размозжить  себе  голову.  И  она остановилась -- в полусантиметре  от моего
живота.
     -- Ой! Вайка, мамочка,  простите! Только не сердитесь! -- Она с  трудом
поднялась и, подвывая, кинулась к себе в комнату.
     Мама встала, ополоснула лицо,  вытерлась  посудным полотенцем. На Розин
вой влетел отец, на ходу скидывая с голых ног резиновые сапоги.
     -- Дай-ка я посмотрю! -- Бережно поворачивая мамину голову, он осмотрел
ушибы на бледном лице. -- Что случилось? Мама глядела на меня в упор.
     -- Вайолет, что случилось? -- повторил отец. -- Где Роза?
     --  Роза  из-за  чего-то  расстроилась,  побежала  наверх  и  по дороге
нечаянно толкнула маму.
     Я солгала в жизни только трижды. Это была моя вторая ложь.
     -- Толкнула маму! Ей,  должно  быть,  так  стыдно  и  тяжело.  То есть,
естественно, что на ее пути оказалась именно ты, родная, но,  поверь, она не
хотела. Поверь. --  Он приготовил маме  чаю,  и  тепло его  любви, всю жизнь
боровшейся со вспышками  маминой ярости  и с  полосами отчуждения, наполнило
эту чашку и согрело  мамины  маленькие  ладони и длинные тонкие пальцы. Мама
прилегла, положила голову ему на колени. Я отвела глаза.
     --  Давайте накроем на стол, я потом ее позову, -- сказала мама. -- Или
нет. Лучше ты позови ее, Дэвид. Пусть лучше твое лицо она увидит первым.
     Обед прошел нервно. Роза отчаянно пыталась с собой совладать, все время
напевала популярную песенку из мультфильма, едва притронулась к еде,  тут же
облилась соком, расплакалась. Отец взглянул на маму. Дал Розе свою салфетку.
Она прилежно принялась промокать свою размахайку. Слезы высохли.
     -- Я так хочу спать, хочу я в кровать, чтобы спать-почивать,хочу быть в
себе и в твоей судьбе, хочу  в красном гулять, хочу детку качать, в  красном
ты  не  ходи,  о  любви не  проси,  потому что я  так хочу спать, хочу  я  в
кровать...
     --Ну,  будет, Роза, хватит.  Давай-ка я  провожу  тебя наверх,  уложу в
кроватку. А потом мамочка зайдет и скажет девочке спокойной ночи. Ну, будет,
Роза, успокойся...
     Роза уцепилась за папину протянутую  руку,  он обнял ее  за  неохватную
талию, и они вышли.
     Мама  закрыла лицо  руками,  на  мгновение  замерла, а потом  принялась
убирать  со  стола.  Мы  молча  помыли  посуду.  Мама напевала  шубертовскую
"Schlummerlied",  колыбельную о  лесах  и  речке,  которые  уговаривают дитя
уснуть. В детстве она пела ее нам каждый вечер.
     Отец заглянул на кухню, подал маме знак "пора" и увел ее наверх. Вскоре
они вернулись.
     -- Спит.
     Мы  вышли на веранду  послушать цикад.  Остаток  вечера я помню смутно.
Помню  разлитую  в  воздухе  тихую  печаль и  редкую на моей памяти картину:
родители сидели, держась за руки, и смотрели на закат.
     Часа в три ночи я замерзла под тонкой простыней и проснулась. В поисках
одеяла я почему-то заглянула  в Розину  комнату. Розы там не  было. Я надела
джинсы и свитер и спустилась вниз, нутром чуя, что там ее тоже нет. Вышла на
крыльцо. Цепочка широких Розиных следов тянулась по росистой траве к лесу.
     --  Роза,  --  тихонько  окликнула  я,  боясь разбудить  родителей  или
напугать сестру. -- Розочка, это я. Где ты?
     Я едва  не споткнулась о нее,  огромную,  белую,  в блеклой  от лунного
света размахайке, в насквозь промокших штанах. Голова была откинута назад, а
шея тянулась -- белая-белая, точно античная колонна.
     -- Роза!..
     Дыхание ее было замедленным, губы бледными. Вдруг ее веки дрогнули.
     -- Концерт окончен, -- прошептала она. Да, по-моему, так она и сказала.
     Я села рядышком, возле откинутой руки, прикрывавшей пузырек с остатками
белых таблеток. Я сидела и смотрела, как гаснут звезды.
     Когда они погасли совсем и начало пригревать солнце, я вернулась в дом.
Мама,  набросив на плечи одеяло, ждала на крыльце. Каждый шаг давался  мне с
трудом. Вдруг  мама  ударит  меня? Или убьет? Ведь  я позволила  ее любимице
умереть.
     -- Воительницы, --  сказала мама, обняв меня тонкими,  сильными руками.
-- Я вырастила настоящих, мужественных дочерей. Королевы-воительницы. -- Она
крепко поцеловала меня и ушла в лес одна.
     Позже  она  разбудила  отца.  Он пойти  в лес не  смог. Еще  позже  она
позвонила в полицию  и в похоронное бюро. Потом положила  трубку, легла и не
вставала до самых похорон. Папа кормил нас обеих, обзванивал всех, кого надо
было обзвонить, и сам выбирал для Розы гроб.
     Мама играла, голос  Адди  выводил золотые  узоры, а я  закрыла глаза  и
снова  увидела  сестру  --  четырнадцатилетнюю,  с  откинутой  назад  пышной
белокурой гривой. Она  жмурилась от вспышек  фар на стоянке возле  оперы.  И
горный ручей заполнял до краев серебряный кувшин, затапливал наши сердца, и,
объятые им, мы уносились ввысь -- все выше, выше, выше...

Last-modified: Mon, 22 Aug 2005 05:28:40 GMT
Оцените этот текст: