се знаешь!" - и мне показалось, что разорвалась бомба. И хотя никто не понимал, куда он клонит, мы с ним точно опять очутились в фойе кинотеатра, где встретились впервые, помнишь? И все знали, что Гийом прав, а я - нет и натворил бог знает что. Он бросился к кассе и выгреб деньги, он прекрасно знал, что в это время их еще немного, он швырнул их мне с воплем: "На, бери! Лучше отдать их так, чем ждать, когда ты меня обворуешь. Мы квиты, убирайся!" Ой, а эти рожи в баре! Если б ты их видел! На них прямо было написано, что теперь-то они знают все, что они всегда об этом догадывались и просто счастливы, что никогда не имели со мной дела. "A, les encules! Поганые сукины дети! Les gonzesses!" - орал он. Джованни опять заплакал, на сей раз от ярости. - И тут я его ударил, но чьи-то руки схватили меня, дальше уж не помню, как получилось, только меня вытолкнули на улицу - я стоял со скомканными франками в руке, и все на меня глазели. Я не знал, что делать - убегать было противно, но ведь если бы еще что-нибудь случилось, явилась бы полиция, Гийом наверняка засадил бы меня в тюрьму. Но не сойти мне с этого места, мы еще с ним встретимся и тогда... Он запнулся, сел и уставился в стену. Потом повернулся и долго молча смотрел на меня. Через некоторое время он медленно проговорил: - Если бы тебя здесь не было, мне пришел бы конец. Я встал. - Брось говорить глупости, - сказал я, - все не так трагично, - потом, помолчав, добавил: - Какая сволочь этот Гийом! Да все они такие. Но ничего непоправимого с тобой же не стряслось, правда, нет? - Наверное, от таких несчастий и сдаешь, - сказал Джованни, точно не слышал меня, - остается все меньше сил, чтобы такое выдерживать. Нет, - сказал он, взглянув на меня, - непоправимое случилось со мной много лет назад, и с тех пор жизнь моя была страшной. Но ты ведь не оставишь меня одного, а? - Конечно, нет, - рассмеялся я и принялся смахивать с одеяла битое стекло. - Не знаю, что я с собой сделаю, если ты от меня уйдешь. И тут впервые я почувствовал в его голосе угрозу или, может, мне это почудилось. - Я так долго жил совсем один, не думаю, что я снова смогу выдержать одиночество. - Но сейчас-то ты не один, - сказал я. Его объятий я не смог бы вынести и поэтому поспешно предложил: - Может, пойдем проветримся? Вырвемся из этой комнаты хоть на минуту! Я ухмыльнулся и грубовато потрепал его по плечу. Потом мы крепко обнялись, но я сразу же вырвался. - Я тебе куплю выпить, - сказал я. - А домой меня приведешь? - Приведу обязательно. - Je t 'aime, tu sais? - Je ie sais, mon vieux. Он подошел к раковине, умылся, причесался. Я следил за каждым его движением. Я увидел в зеркале его прекрасное счастливое улыбающееся лицо. И молодое. Я же никогда в жизни не чувствовал себя таким беспомощным и старым, как в эту минуту. - Ничего, все у нас образуется, - воскликнул он. - N' est-ce pas? - Конечно, - ответил я. Он отошел от зеркала, лицо его посерьезнело. - А знаешь, ведь я понятия не имею, сколько буду искать новую работу. А мы почти без денег. У тебя есть что-нибудь? Сегодня из Нью-Йорка ничего не пришло? - Ничего не пришло, - спокойно сказал я, - но у меня в кармане есть немного деньжат. - Я вывернул карман и положил деньги на стол. - Вот около четырех тысяч франков. - А у меня... - он порылся в карманах и вытряхнул несколько помятых бумажек с мелочью. Потом пожал плечами и улыбнулся мне - улыбка была на редкость подкупающей, беспомощной и вызывающей ответную улыбку. - Je m'excuse. Я малость спятил. Он как-то обмяк, собрал деньги в кучу и положил на стол рядом с моими деньгами. Набралось около девяти тысяч франков, три из них мы отложили на потом. - Да, не густо, - мрачно заметил он, - но завтра нам будет на что поесть. Мне все-таки не хотелось видеть его озабоченным, это было невыносимо. - Завтра опять напишу отцу, - сказал я, - навру ему с три короба такого, чтобы поверил, и выжму из него денег. Я подошел к Джованни, точно меня кто-то подталкивал к нему, положил руки ему на плечи и, заставив себя заглянуть ему в глаза, улыбнулся и в ту же секунду почувствовал, что Иуда и Спаситель нерасторжимо соединились во мне. - Не бойся, не надо волноваться. И, стоя рядом с ним, я чувствовал неистребимое желание оградить его от надвигающегося ужаса, и мое уже принятое решение снова выскользнуло из рук. Ни отец, ни Хелла в этот момент не существовали для меня. Единственной реальностью было мое мучительное отчаяние от сознания того, что нет и не будет для меня большей реальности, чем ощущение того, что вся моя жизнь неотвратимо катится под откос. Ночь была на исходе, и теперь с каждой убегающей секундой сердце все сильнее обливается кровью и щемит, и я понимаю, что чем бы себя ни занял в этом доме, мне не избавиться от боли, такой же неумолимой и острой, как огромный нож, с которым Джованни встретится на рассвете. Мои палачи рядом со мной - вместе со мной слоняются по комнатам, стирают, упаковывают чемоданы, прихлебывают виски из бутылки. Они везде, куда ни глянь. Стены, окна, зеркала, вода, ночная темень - они во всем. Я могу кричать, звать на помощь. Джованни, лежа на тюремном полу, тоже может кричать, но никто ни его, ни меня не услышит. Я могу оправдаться. Джованни тоже пытался оправдаться. Я могу просить о прощении, если бы только точно определить, в чем мое преступление, если бы на свете был кто-нибудь или что-нибудь, кому дано право прощать. Нет. Если бы я вправду чувствовал себя виноватым, это помогло бы. Но ощущение полной непричастности, в сущности, и означает полную невиновность. Неважно, как это прозвучит, но мне нужно чистосердечно признаться я любил Джованни и не думаю, что сумею еще кого-нибудь так полюбить. И эта мысль послужила бы мне великим утешением, если бы я также не знал и того, что как только упадет нож гильотины, никаких утешений Джованни уже не понадобится. Я хожу из угла в угол по комнатам и думаю о тюрьме. Помню давно, еще до встречи с Джованни, на вечеринке у Жака я встретился с человеком, который половину своей жизни просидел в тюрьме и теперь праздновал свое освобождение. Потом он написал об этом книгу, которая сильно не понравилась тюремному начальству, но получила литературную премию. Жизнь этого человека была кончена. Он взахлеб рассказывал о том, что стоит тебе попасть в тюрьму, как ты практически уже мертв, и смертный приговор - это единственный акт милосердия, который суд может совершить. Помнится, тогда я думал, что, в сущности, он только и делал, что кочевал по тюрьмам, и они заменили ему реальный мир - больше ни о чем он не мог говорить. Все его движения, даже когда прикуривал, были вороваты, и если он пристально на тебя смотрел, чувствовалось, что перед его глазами вырастает тюремная стена. Казалось, если его разрезать, окажется, что внутри он весь пористый, как гриб. Он нам подробно, с запалом и даже с ностальгией описывал эти окна в решетках, двери в решетках, а в них - глазки для подсматривания, конвоиров, стоящих под лампочками в конце длинных коридоров. В тюрьме три этажа. Все здесь темное и холодное, лишь узкие полоски света, там где стоят конвоиры, прорезают темноту. Здесь даже стены помнят о том, как кулаки заключенных барабанят по металлической обшивке, и этот глухой грохот может возникнуть с минуты на минуту, и каждую минуту здесь можно сойти с ума. Конвоиры ходят, ругаясь себе под нос, меряют шагами коридоры, топают по лестницам вверх и вниз. Они все в черном, с винтовками, вечно всего боятся и вряд ли способны проявить доброту. А на первом этаже, в самом оживленном месте тюрьмы, огромном и холодном, ни днем, ни ночью не прекращается возня: снуют заключенные "на хорошем счету", катят огромные бочки, улещивают конвоиров, чтобы те смотрели сквозь пальцы, как они обмениваются сигаретами, спиртным и спят друг с другом. Ночная темнота окутывает тюрьму, отовсюду ползут шепотки, и каждый, непонятно откуда, знает, что ранним утром смерть войдет на тюремный двор. Рано-рано утром, еще заключенные "на хорошем счету" не успеют прокатить по коридорам громадные бочки баланды, как трое в черном бесшумно пройдут по коридору, и один из них повернет ключ в дверях камеры. Они кого-то схватят, выволокут в коридор, сначала потащат к священнику, а потом к двери, которая откроется только перед этим несчастным, и он, наверное, еще сможет бросить взгляд на утреннее небо, пока его не швырнут ничком на дощатый настил и нож не упадет ему на шею. Интересно, какая у Джованни камера, больше нашей комнатенки или меньше. Там, конечно, холоднее. Интересно, один он или с ним еще кто-то, может быть, двое или трое. Может, он играет в карты, курит, разговаривает или пишет письмо - только кому же писать? - или просто слоняется из угла в угол. Интересно, знает ли он, что это утро будет последним в его жизни. (Он же заключенный, ясно, не знает, знает один адвокат, а он сообщает об этом родственникам или друзьям, а заключенному не говорят ничего). А вдруг ему все безразлично? Но знает он или нет, волнуется или ему наплевать, он, конечно, боится. Есть с ним кто-нибудь или нет, он, конечно, чувствует себя одиноко. Я пытаюсь представить себе, как он стоит спиной ко мне у окошка камеры. Оттуда он, наверное, видит противоположное крыло тюрьмы, и, может, если немного приподнимется, сможет заглянуть за высокую стену, а там - клочок темной улицы. Очевидно, его обстригли, а может, нет - лучше бы обстригли. А вдруг обрили наголо? И тысячи мельчайших деталей, интимных и известных мне одному, теснятся в моем мозгу. А что, если ему вдруг приспичит в уборную, смог ли он сегодня поесть, вспотел он или нет? А, может, в тюрьме с ним кто-нибудь переспал. При одной только мысли об этом меня бросает то в жар, то в холод, как умирающего в пустыне, и все же хочется верить, что нынешней ночью Джованни заснул в чьих-то объятьях. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь был сейчас и рядом со мной. Кем бы он ни был, я готов любить его всю ночь, так же как я любил Джованни. Когда он потерял работу, мы все время были в подвешенном состоянии, как альпинисты, обреченные висеть на веревке над пропастью, которая уже угрожающе трещит. Отцу я не написал - тянул день за днем. Не хватало решимости. Теперь я почти был готов соврать, я знал, что эта ложь сработает, только не был уверен, что это на самом деле будет ложь. Целыми днями мы торчали с ним в этой комнате, и Джованни принялся что-то мастерить. У него появилась бредовая идея, он решил, что неплохо бы соорудить в стене книжный шкаф, а для этого стал долбить стену, добрался до кирпичей и принялся их выколупывать. Это была тяжелая работа, а вдобавок бессмысленная, но у меня не хватало сил и смелости помешать ему. Ведь он делал это для меня, чтобы еще раз доказать, как он меня любит. Он хотел, чтобы я навсегда остался в этой комнате. А, может быть, Джованни изо всех сил пытался раздвинуть эти давящие на нас со всех сторон стены, хотя разрушить их ему все равно бы не удалось. Сейчас, конечно, те дни кажутся мне прекрасными, хотя на самом деле они были пыткой для нас обоих. Я понимал, что Джованни увлекает меня за собой в бездну. Работы он найти не мог, да и, по правде сказать, не искал - не хватало душевных сил. Он был совершенно разбит, выпотрошен, он избегал чужих взглядов, они разъедали душу, как соль открытую рану. Он не мог и часа пробыть один без меня. На этой зеленой, холодной, забытой Богом земле я был единственным человеком, который заботился о нем, понимал его язык и его молчание, знал его руки и не прятал за пазухой нож. Бремя его спасения было возложено на мои плечи, и я изнемогал под этой тяжестью. А деньги, меж тем, таяли, хотя вроде бы мы и тратили немного. Каждый раз утром Джованни спрашивал меня, стараясь подавить сильную озабоченность в голосе: - Ты зайдешь сегодня в американское агентство? - Конечно, зайду, - отвечал я. - Думаешь, сегодня придут деньги? - Кто его знает. - И что только они делают с твоими деньгами в Нью-Йорке? В агентство я не пошел, а отправился к Жаку и занял у него еще десять тысяч франков. Я сказал ему, что мы с Джованни испытываем материальные затруднения, но скоро из них выкарабкаемся. - Очень мило с его стороны, - сказал Джованни. - Иногда он бывает милым и добрым. Мы сидели в открытом кафе неподалеку от Одеона. Я смотрел на Джованни и думал, что было бы хорошо, если бы я мог сбыть Джованни Жаку. - Ты о чем думаешь? - спросил он. На секунду мне стало страшно, а потом стыдно. - Думаю, хорошо бы смотаться из Парижа. - И куда бы ты хотел податься? - Сам не знаю. Куда-нибудь. Тошнит от этого города, - сказал я вдруг с такой злобой, что мы оба удивились. - Я устал от этой свалки старых камней, устал от чертовых самодовольных французов. Все, к чему ты здесь прикасаешься, разваливается у тебя в руках, превращаясь в пыль. - Да, - серьезно сказал Джованни, - это точно. Он пристально наблюдал за мной. Я силился смотреть ему в глаза и улыбался. - А тебе хотелось бы смотаться отсюда, хоть ненадолго? - спросил я. - Ай, - воскликнул он, подняв руки с покорным и насмешливым видом, словно защищался от моих слов ладонями. - Я хочу туда, куда ты. А к Парижу я не очень привязан, не в пример тебе. Он мне никогда особенно не нравился. - Может, - начал я, сам еще не зная, что предложить, - нам поехать в деревню или в Испанию? - Ага, - укоризненно протянул он, - соскучился по своей возлюбленной? Я почувствовал себя виноватым, разозлился, раздираемый любовью к нему и угрызениями совести. Хотелось дать ему в зубы и в то же время обнять его и утешить. - Особого смысла ехать в Испанию нет, - вяло отозвался я, - разве что посмотреть на нее, вот и все. А жизнь в Париже нам не по карману. - Ладно, - добродушно сказал он, - поедем в Испанию. Может, она напомнит мне мою Италию. - А почему бы нам не отправиться в Италию, а тебе не заглянуть домой? - Не думаю, что у меня есть там дом, - улыбнулся Джованни. - Нет, в Италию меня не тянет. Тебе же не хочется в Штаты? - Нет, я поеду в Штаты, - скороговоркой выпалил я, и Джованни строго посмотрел на меня. - Даже думаю обязательно поехать туда в самое ближайшее время. - В самое ближайшее время, - повторил он. - Беда тоже придет в самой ближайшее время. - Почему беда? Он улыбнулся. - Почему? Вот приедешь домой и увидишь, что прежнего дома нет и в помине. Тогда твоей тоске не будет конца. А пока ты в Париже, ты можешь все время думать: "Когда-нибудь я вернусь домой". Он поиграл моим большим пальцем и усмехнулся: "N'est-cepas?" - Потрясающая логика! - сказал я. - Выходит, по-твоему, меня тянет домой, только пока я отсиживаюсь тут? - Конечно, разве нет? - засмеялся он. - Человек не дорожит своим домом, пока живет в нем, а когда уезжает, его все время тянет туда, но пути назад нет. - По-моему, - сказал я, - эту старую песню мы уже слыхали. - Что поделаешь!- сказал Джованни. -Ты наверняка еще не раз ее услышишь. Знаешь, она из тех песен, которую тебе обязательно когда-нибудь споют. Мы поднялись и направились к выходу. - А что, если я заткну уши? -спросил я. Он промолчал. - Ты мне напоминаешь чудака, который предпочел сесть в тюрьму, потому что боялся угодить под колеса автомобиля. - Да? - резко спросил я. - По-моему, этот чудак больше смахивает на тебя. -Что ты Имеешь в виду? - Твою комнату, твою омерзительную комнату, в которой ты заживо себя замуровал. - Замуровал? Прости меня, но Париж - не Нью-Йорк и дворцов для таких, как я, тут нет. Или ты полагаешь, что мне нужно жить в Версале? - Но есть же... есть же на свете другие комнаты? - сказал я. - Ca ne manque pas, les chambres. Комнат всюду хватает: больших и маленьких, круглых и квадратных, мансард и в бельэтаже - любые, на выбор. В какой же комнате, по-твоему, должен жить Джованни? А знаешь ты, сколько я намучился, прежде чем нашел эту комнату? И потом, с каких это пор ты, - он остановился и ткнул меня пальцем в грудь, - терпеть не можешь эту комнату? Со вчерашнего дня, или она тебе всегда была противна? Dis-moi. - Не то, что я ее терпеть не могу, - пробормотал я, глядя ему в глаза, - и вообще я не хотел оскорбить тебя в твоих лучших чувствах. Его руки безжизненно повисли. Глаза расширились, и он захохотал. - Оскорбить меня в лучших чувствах! Ты уже говоришь со мной, как с чужим, с истинно американской учтивостью. - Я просто хотел сказать, дружочек, что нам пора переехать. - Пожалуйста, хоть завтра. Переберемся в гостиницу. Куда угодно. Le Crillon peut-etre? Я молча вздохнул, и мы пошли дальше. - Я знаю, - взорвался он, - знаю, к чему ты клонишь. Хочешь уехать из Парижа, уехать из этой комнаты. Ах, какой ты недобрый человек! Comme tu es mйchant! - Ты меня не так понял, - сказал я, - совсем не так! - J'espere bien, - мрачно ухмыльнулся он. Потом, когда мы пришли домой и принялись укладывать в мешок вынутые из стены кирпичи, Джованни спросил меня: - А от этой своей Хеллы ты давно ничего не получал? - Почему давно? - сказал я, не смея поднять на него глаза. - Думаю, не сегодня - завтра она вернется в Париж. Джованни поднялся с пола - он стоял посреди комнаты, прямо под лампочкой, и смотрел на меня. Я тоже встал и усмехнулся, хотя вдруг почувствовал необъяснимый испуг. - Viens m'embrasser - сказал Джованни. Я заметил, что у него в руке кирпич, и у меня тоже. На миг мне показалось вполне вероятным, что, если я сейчас же не подойду к нему, мы забьем друг друга до смерти этими кирпичами. Но я не мог сдвинуться с места. Мы не сводили друг с друга глаз, нас разделяло узкое пространство, которое было как заминированное поле, и взрыв мог произойти в любую минуту. - Подойди же, - сказал Джованни. Я бросил кирпич и подошел к нему. В ту же секунду я услышал, как у него из рук выпал кирпич. В такие минуты я остро чувствовал, что мы последовательно и медленно, но верно убиваем друг друга. Глава IV Наконец пришла долгожданная весточка от Хеллы, где она сообщала, когда и в котором часу приедет в Париж. Джованни я ничего не сказал, просто ушел один из дома и отправился на вокзал встречать невесту. Я надеялся, что, когда увижу Хеллу, во мне произойдет что-нибудь неожиданное и знаменательное, что-нибудь такое, что поможет понять, на каком я свете и что теперь со мной будет. Но ничего сверхъестественного не произошло. Я первый заметил Хеллу и залюбовался ею - вся в зеленом, с чуть подстриженными волосами, загорелая, с еще более ослепительной, чем прежде, улыбкой. В эту минуту я любил ее, как никогда. Увидев меня, она замерла как вкопанная, по-мальчишески широко расставив ноги и скрестив руки на животе. Она вся сияла. Секунду мы просто смотрели друг на друга. - Eh bien, t'embrasse pas ta femme? - сказала она. Тут я заключил ее в объятья, и что-то во мне оборвалось. Я был страшно рад ее видеть. Наконец-то мои руки крепко обнимали Хеллу и приветствовали ее возвращение в Париж. Она с прежней ловкостью устроилась в них, и почувствовав, что Хелла совсем рядом, я понял, что без нее мои руки все это время были пусты. Я прижимал ее к себе под высоким мрачным навесом, а вокруг суетилась беспорядочная людская масса, фыркал и отдувался паровоз. Хелла пахла морем, ветром, и я чувствовал, что ее на зависть полное жизни тело поможет мне раз и навсегда покончить с прошлым. Она вырвалась из моих рук. Глаза ее увлажнились. - Дай хоть на тебя взглянуть, - сказала она и, немного отступив, придирчиво осмотрела меня. - Да ты дивно выглядишь! Господи, как я счастлива тебя снова видеть. Я легонько поцеловал ее в нос, понимая, что предварительный осмотр прошел благополучно. Схватил ее чемодан и мы двинулись к выходу. -Хорошо путешествовалось? Как Севилья? Коррида понравилась? А с тореро ты познакомилась? Все сейчас расскажешь. - Все? - засмеялась она. - Больно многого захотел, мой повелитель. Путешествовала я ужасно, ненавижу поезда. Понимаешь, хотела лететь, но, что такое испанский самолет, я уже раз попробовала, с тех пор зареклась. Ты не можешь представить себе, милый, он тарахтел и еле полз по воздуху, как колымага-форд первого выпуска - очевидно, он был им на самом деле, а я сидела, пила бренди и молилась, чтобы скорей эта пытка кончилась. Прямо не верилось, что мы когда-нибудь приземлимся. Мы прошли за барьер и очутились на улице. Хелла восхищенно смотрела по сторонам - на кафе, на хмурую парижскую толпу, на несущиеся мимо машины, на полицейских в голубых фуражках с белыми блестящими дубинками в руках. - Как прекрасно снова вернуться в Париж, - помолчав, сказала она, - и тебе уже все равно, откуда ты приехал. Мы сели в такси, и наш водитель, описав широкую залихватскую дугу, нырнул в несущуюся лавину автомобилей. - Я даже думаю, что когда возвращаешься сюда в страшном горе, то Париж быстро утешает тебя. - Будем надеяться, - сказал я, - что нам никогда не придется подвергать Париж такому испытанию. Она грустно улыбнулась. - Будем надеяться. Потом вдруг обхватила мое лицо руками и поцеловала меня. Глаза ее смотрели вопросительно и строго, и я знал, что Хелле не терпится сразу же получить ответ на вопрос, который ее мучил. Но я ничего не сказал, крепко прижался к ней и закрыл глаза. Все вроде бы было по-старому, и в то же время все было иначе, чем прежде. Я запретил себе думать о Джованни, беспокоиться о нем, потому что хотя бы этот вечер должен был провести с Хеллой, и ничто не могло нас разлучить. Но я отлично понимал, что, как ни старался я не думать о Джованни, который сидит один в комнате и гадает, куда я запропастился, он уже стоял между нами. Потом мы сидели вместе с Хеллой в ее номере на rue de Tournon и потягивали "Фундадор". - Чересчур сладко, - сказал я, - неужели в Испании все его пьют? - Никогда не видела, чтобы испанцы пили "Фундадор", - сказала она и рассмеялась. - Они пили вино, я джин с водой - там мне казалось, что он полезен для здоровья. И она снова рассмеялась. Я целовал ее, прижимался к ней, стараясь подобрать ключик к самому главному в ней, точно Хелла была знакомой темной комнатой, в которой я нащупываю выключатель, чтобы зажечь свет. Но этими поцелуями я оттягивал тот решительный момент, который должен был или спасти меня, или опозорить перед ней. Она, казалось, чувствовала эту недоговоренность и натянутость между нами и, принимая это на свой счет, обвиняла во всем саму себя. Она вспомнила, что в последнее время я писал ей все реже и реже. В Испании, перед самым отъездом, это, вероятно, не очень заботило ее, а потом, когда она приняла решение вернуться ко мне, она начала опасаться, как бы я не задумал что-нибудь прямо противоположное: ведь она слишком долго продержала меня в неопределенности. Хелла отличалась прирожденной прямотой и нетерпеливостью и страдала от любой неясности в отношениях. Однако, сдерживая себя, она ждала, что я скажу ей то сокровенное слово, которого она ждала. Мне же не хотелось ни о чем говорить, я вынужден был молчать, как рыба, до тех пор, пока снова ею не овладею. Я надеялся, что ее тело выжжет вошедшего в мою плоть Джованни, выжжет прикосновение его рук - словом, я рассчитывал выбить клин клином. Однако от этого всего мое двоедушие только усиливалось. Наконец она с улыбкой спросила меня: - Меня слишком долго не было, да? - Да, - ответил я, - тебя не было довольно долго. - Мне было там очень одиноко, - неожиданно сказала она, легонько отвернулась и, устроившись на боку, уставилась в окно. - Я казалась себе такой неприкаянной, точно теннисный мячик, все прыгаю, прыгаю, и я стала раздумывать, где бы остановиться... Потом мне стало казаться, что я упустила что-то важное в жизни. Важное - ты понимаешь, о чем я? - И она посмотрела на меня. - У нас в Миннеаполисе про неудачников фильмы снимают. Когда ты упускаешь что-то впервые, ну, упустила, так черт с ним, а когда упускаешь свой последний шанс, это уже трагедия. Я не отрывал глаз от ее лица. Таким спокойным я его не знал. - Тебе, значит, не понравилось в Испании? - раздраженно спросил я. Она нервно пригладила волосы рукой. - С чего ты взял? Конечно, понравилось. Там такая красота. Только я не знала, куда себя девать. И мне скоро наскучило шататься по городам без дела. Я закурил и улыбнулся. - Но ты же уехала в Испанию от меня, помнишь? - А что, я поступила нехорошо по отношению к тебе, да? - Она улыбнулась и погладила меня по щеке. - Ты поступила очень честно. - Я встал и отошел в сторону. - И ты пришла к какому-то решению? - Я же тебе обо всем написала в письме. Забыл? В номере установилась полнейшая тишина. Даже негромкие уличные шумы - и те смолкли. Я стоял к ней спиной, но чувствовал, как она в упор смотрит на меня. Я чувствовал, что она ждет ответа. - Я не очень хорошо помню письма. "Может, мне как-нибудь удастся выкрутиться, не рассказав ей ничего о Джованни", - мелькнуло в голове. - Ты всегда поступала неожиданно, и я никогда не понимал, рада ты или жалеешь, что связалась со мной. - Но у нас с тобой все происходило неожиданно, вдруг, - сказала она, - только так и могло быть. Я боялась за твою свободу. Неужели ты этого не понял? Меня так и подмывало сказать, что она отдалась мне от отчаяния, а вовсе не потому, что хотела меня, просто я в тот момент подвернулся ей под руку. Но я промолчал. Я понимал, что, хоть это и было правдой, она никогда не признается в этом даже самой себе. - Но, может быть, - робко начала она, - теперь ты ко всему относишься иначе. Так ты, пожалуйста, скажи прямо. Она подождала ответа, а потом добавила: - Знаешь, не такая уж я современная девица, какой кажусь на первый взгляд. Мне тоже хочется, чтобы был муж, который приходит домой и каждую ночь спит со мной. Я хочу спокойно спать с ним и не бояться, что влипну и забеременею. Черт возьми, да, я хочу вляпаться, хочу нарожать кучу детей. На что же еще я гожусь? Она замолчала. Я тоже молчал. - А ты хочешь детей? - Да, - ответил я, - всегда очень хотел. Я повернулся к ней чересчур быстро, точно чьи-то сильные руки взяли меня за плечи и резко повернули к Хелле. В комнате стало темнее. Хелла лежала на кровати, чуть приоткрыв рот, смотрела на меня, и глаза у нее сияли, как звезды. Я вдруг почувствовал, что меня тянет к ее голому телу. Я склонился над ней и положил голову ей на грудь. Мне хотелось быть с ней, как в тихом надежном убежище. И тут я почувствовал, как ее тело затрепетало, приникло ко мне, и словно раскрылись тяжелые врата укрепленного града, чтобы король во славе своей вошел в его стены. "Дорогой папуля, - писал я, - играть в прятки я с тобой больше на намерен, Я встретился с девушкой и хочу на ней жениться. Я бы и раньше не играл с тобой в прятки, да не знал, согласится ли она стать моей женой. Но она, легкомысленное создание, решила, наконец, рискнуть. Пока что собираемся соорудить свой утлый очаг здесь, в Париже, а потом, не торопясь, двинемся домой. Она не француженка, огорчаться тебе не придется (я знаю, что ты терпеть не можешь француженок, так как сомневаешься, что они обладают нашими достоинствами - спешу добавить, что у них их вообще нет). Как бы то ни было, Хелла, ее полное имя Хелла Линкольн, родом из Миннеаполиса, родители ее живы, отец - юрист при фирме, мать - домашняя хозяйка. Хелла хочет провести наш медовый месяц здесь, а я, само собой разумеется, хочу то, чего хочет она. Так-то. Пожалуйста, пошли любящему сыну немного денег, им самим заработанных. Как можно скорее. Хелла на этой карточке намного хуже, чем в жизни. Она приехала в Париж несколько лет назад заниматься живописью, потом обнаружила, что художница из нее не выйдет, хотела было броситься в Сену, но тут мы встретились, а остальное, как говорят, целый роман. Я уверен, папочка, что ты ее полюбишь, а она полюбит тебя. Что касается меня, то я с ней очень счастлив". Хелла и Джованни встретились случайно. Хелла была в Париже уже три дня, за это время я с Джованни не виделся и даже не упоминал его имени. Целый день мы шатались по городу, и целый день она рассуждала о женщинах, раньше эта тема не очень волновала ее. Она вдруг провозгласила, что быть женщиной очень трудно. - Не вижу особых трудностей. В конце концов, находят себе мужа и точка, - возразил я насмешливо. - Правильно, - сказала она, - а тебе не приходило в голову, что женщины вынуждены искать мужа и что это унизительно. - О, ради Бога! - взмолился я. - Что-то не замечал, чтобы замужество унизило кого-нибудь из моих знакомых женщин. - Будет тебе, - сказала она. - Убеждена, что ни об одной из них ты по-настоящему не думал. Поэтому и говоришь так. - Конечно, нет. Надеюсь, они тоже. А тебя-то какая муха укусила? Ты чего плачешься? - Вовсе я не плачусь, - сказала она. - Мне плакаться не от чего. Просто мне кажется непереносимым все время зависеть от какого-то малознакомого небритого мужчины. Пока, наконец, не станешь самой собой. - Что-то не нахожу большого сходства между этим небритым незнакомцем и мной, - сказал я. - Права ты только в одном: мне действительно надо побриться, но кто виноват, что я не могу отлипнуть от твоей юбки?! И я поцеловал ее. - Нет, сегодня ты мне не чужой, - сказала она, - но был чужим и убеждена, что когда-нибудь снова будешь. - Если уж до этого дойдет, - возразил я, - то ты тоже станешь мне чужой. Она посмотрела на меня, нервно улыбаясь. - Я? Вот об этом я тебе и толкую. Мы сейчас поженимся и проживем вместе лет пятьдесят. И, скажем, все это время я буду тебе чужой, так ведь ты этого и не заметишь! - А если я таким буду, ты заметишь наверняка? - Для женщины, думаю, - сказала она, - мужчина всегда чужой, и есть что-то ужасное в постоянной зависимости от чужого человека. - Но ведь мужчины тоже зависят от женщин. Над этим ты никогда не задумывалась? - А! - отмахнулась она. - Мужчины зависят от женщин! Мужчинам просто нравится так думать. Это каким-то образом оправдывает их женоненавистничество. Но если какой-то мужчина действительно зависит от какой-то женщины, то, считай, он уже не мужчина. А женщина, наоборот, попадает в ловушку. - Выходит, по-твоему, я не могу от тебя зависеть? А ты непременно будешь зависеть от меня? - Я расхохотался. - Хотел бы я посмотреть, как это у тебя получится, Хелла! - Смейся, смейся, - насмешливо протянула она, - но то, что я говорю, не так уж глупо. Я эту премудрость постигла в Испании и поняла, что должна поступиться свободой, что не могу быть свободной, если привязалась, вернее, доверилась кому-нибудь. - Кому-нибудь? А, может, чему-нибудь? Она промолчала. - Не знаю, - заговорила она, - но я начинаю думать, что женщины к чему-нибудь привязываются от сознания собственного ничтожества. Они всем жертвуют ради мужчины, если могут. Конечно, до конца с этим могут смириться не все, и большинство женщин страдают от невостребованности их души. Это-то, по-моему, их морально и убивает, думаю даже, - добавила она, замявшись, - что, возможно, это убьет и меня. - Хелла, чего ты хочешь? Почему ты вдруг решила возвести между нами эту стену? Она рассмеялась. - Ничего я не хочу и ничего не решила. Просто ты подчинил меня себе, и теперь я твоя послушная и горячо любящая тебя раба. Меня прямо мороз продрал по коже. От растерянности я насмешливо замотал головой. - Никак не пойму, о чем ты говоришь. - Как о чем? - сказала она. - Я говорю о своей жизни. Теперь у меня есть ты. Я буду тебя холить, кормить, мучить, обводить вокруг пальца. И любить. У меня есть ты, и я могу примириться со своим положением. Отныне у меня, как у любой женщины, есть масса причин посетовать на свою женскую участь. Но зато мне не будет страшно, ведь теперь я не одна. Она заглянула мне в глаза и рассмеялась. - О, сколько у меня занятий! - воскликнула она. - Я не перестану развивать свой интеллект. Буду читать, спорить, размышлять, убеждена, буду из кожи лезть, только не думать так, как ты, и после многочисленных раздражающих тебя дискуссий ты уверуешь в то, что у меня заурядный женский ум и ничего больше. И, ведь Господь справедлив, ты станешь любить меня все больше и больше, и мы заживем счастливо. Она снова рассмеялась. - А ты, мой ангел, не ломай голову над этими проблемами. Предоставь их мне. Ее веселость оказалась заразительной, и я опять замотал головой, смеясь вместе с ней. - Ты просто прелесть, - сказал я, - только я тебя совсем не понимаю. - Вот и чудно, - снова рассмеялась она, - будем к этому относиться, как к кофе после завтрака. Мы проходили мимо книжной лавки, и Хелла остановилась. - Давай заглянем на минутку, - предложила она. - Мне хочется купить одну книжку. Я с радостным любопытством следил, как она беседовала с продавщицей. Потом стал лениво разглядывать книги на последней полке, устроившись рядом с мужчиной, который стоял ко мне спиной и листал журнал. Как только я очутился подле него, он закрыл журнал, положил его на место и повернулся ко мне. Мы сразу же узнали друг друга. Это был Жак. - Дэвид! - воскликнул он. - Кого я вижу! А мы уже решили, что ты уехал в Америку. - В Америку? - рассмеялся я. - Нет, пока торчу в Париже. Просто был занят. И потом, терзаясь страшными подозрениями, спросил: - А кто это "мы"? - Кто? - сказал Жак с нагловатой улыбкой. - Я и твой малыш. Ты вроде бы бросил его одного в этой комнате без хлеба, без денег, даже сигарет не оставил. Ему, наконец, удалось уломать консьержку, чтобы та позволила ему в долг позвонить по телефону, и он разыскал меня. Бедняга так вопил, будто засунул голову в горящую газовую печь. И Жак расхохотался. Мы смотрели друг на друга. Он нарочно молчал. Я не знал, что и сказать. - Я забросил кое-какую жратву в машину, - продолжал Жак, - и помчался к нему. Он уже собрался осушать Сену, чтобы найти тебя. Но я был уверен, что знаю американцев получше и что ты и не думал топиться, а просто исчез, чтобы собраться с мыслями. Видишь, как я был прав. Ты у нас известный мыслитель, и теперь тебе самое время понять то, что другие придумали до тебя. Я думаю, ты можешь пренебречь лишь одной книгой - маркизом де Садом. - А где Джованни? - спросил я. - Мне удалось, наконец, вспомнить отель Хеллы, - сказал Жак. - Джованни говорил, что вы ждали ее приезда со дня на день, и я подкинул ему блестящую идейку позвонить тебе в номер, он и отлучился для этого. Появится с минуты на минуту. К нам подошла Хелла с книгой в руках. - Вы, кажется, знакомы? - смущенно пробормотал я. - Хелла, ты не забыла Жака? Она его не забыла, как не забыла и то, что Жак ей резко не понравился. Она вежливо улыбнулась и протянула ему руку. - Как поживаете? - Jesuis ravi, mademoisselle, - ответил Жак. Он знал, что Хелла его не переваривала, и это его забавляло. Чтобы укрепить ее неприязнь, а заодно и показать, как в эту минуту он ненавидит меня, Жак почтительно поцеловал ей руку, и в его склоненной фигуре проступило что-то явно женоподобное, неприличное до омерзения. Я смотрел на него так, как смотрит человек на неотвратимо надвигающуюся на него смертельную опасность. Жак игриво повернулся ко мне. - Не успели вы приехать, - пробормотал он, - как Дэвид стал от нас прятаться. - Да? - сказала Хелла и, придвинувшись теснее, взяла меня за руку. -Как это недостойно его! Если бы я знала, ни за что не позволила бы ему так с вами обойтись. - Она усмехнулась. - Он никогда ничего о себе не рассказывает. - Не сомневаюсь ни одной минуты, - сказал Жак, не сводя с нее глаз. - Когда он с вами, у него находятся более увлекательные темы для разговоров. Поэтому он и прячется от старых друзей. Мне до смерти хотелось уйти до прихода Джованни. - Мы еще не ужинали, - сказал я, выдавливая улыбку, - может быть, встретимся попозже? Я знал, что этой улыбкой молю Жака о милосердии. Но в эту минуту колокольчик, оповещающий о появлении нового покупателя, зазвонил, и Жак воскликнул: - А вот и Джованни. Я почувствовал, что Джованни как вкопанный остановился у меня за спиной. Одновременно я почувствовал, как Хелла схватила меня за руку, как она вся напряглась, точно от страха, а с лица сползла маска равнодушия, уступив место неподдельной тревоге. Первый заговорил Джованни, в его голосе слышались еле сдерживаемые слезы, ярость и облегчение. - Где ты пропадал? - закричал он. - Я думал, что тебя уже нет на свете. Думал, тебя сбила машина или ты бросился в Сену... Где тебя носило эти три дня? У меня еще хватило сил улыбнуться, хотя и довольно жалко. Однако, как ни странно, я был почти спокоен. - Джованни, - сказал я, - позволь тебя познакомить с моей невестой. Мадемуазель Хелла, мсье Джованни. Он, конечно, заметил Хеллу, пока запальчиво корил меня за долгое отсутствие, и теперь тоже на удивление спокойно и вежливо пожал ей руку. Он буквально пожирал Хеллу черными, широко раскрытыми глазами, точно впервые видел перед собой женщину. - Enchante, mademoisselle, - сказал он ледяным и безжизненным голосом. Он окинул меня беглым взглядом, потом оглядел Хеллу. С минуту все четверо стояли так, точно все вместе фотографировались в фотоателье. - Вот мы и собрались все, - сказал Жак, - почему бы нам теперь вместе не выпить? На скорую руку? - обратился он к Хелле и, не дав ей вежливо уклониться от приглашения, предупредительно взял за руку. - Не каждый же день встречаются старые друзья. И он стал подталкивать меня и Джованни к выходу, увлекая за собой Хеллу. Джованни распахнул дверь, и колокольчик снова предательски зазвонил. Горячий вечерний воздух обжег наши лица, и мы неторопливо направились в сторону бульваров. - Если я решаю съехать с квартиры, - сказал Джованни, - то сообщаю об этом консьержке, чтобы она, по крайней мере, знала, куда пересылать мою почту. Я весь вспыхнул, на душе было скверно. Я заметил, что Джованни побрился, надел чистую рубашку и галстук, который наверняка принадлежал Жаку. - Не понимаю, чего ты выходишь из себя. Адрес-то ты знал. Но Джованни посмотрел на меня так, что мне захотелось плакать, и вся злость мигом улетучилась. - Какой ты недобрый, - сказал он. - Tu n'est pas chic du tou. Больше он не проронил ни слова, и до бульваров мы шли молча, лишь сзади до меня доносилось слащавое воркование Жака. На углу мы остановились и подождали, пока Хелла с Жаком присоединятся к нам. - Милый, - сказала она, - ты оставайся и выпей с друзьями, если тебе хочется, а я просто не в состоянии, к тому же чувствую себя неважно. Пожалуйста, извините меня, - обратилась она к Джованни, - но я только позавчера приехала из Испании и даже не присела с поезда. Давайте в другой раз, серьезно! Сегодня мне надо выспаться. Она улыбнулась и протянула руку Джованни, но тот будто ее не заметил. - Я провожу Хеллу домой, - сказал я, - и вернусь к вам. Только скажите, где вас найти. Джованни неожиданно расхохотался и сказал: - Мы будем дома. Не так трудно найти. - Я ужасно огорчен, - сказал Хелле Жак, - что вы неважно себя чувствуете. Может быть, выпьем в другой раз? Он снова склонился к ее руке и опять поцеловал ее. Потом выпрямился и посмотрел на меня. - Заходите как-нибудь вечерком ко мне, вместе поужинаем. - И, подмигнув, он добавил: - Зачем же прятать от нас свою невесту? - И в самом деле, ни к чему, - сказал Джованни. - Она нам страшно понравилась, - и, улыбнувшись Хелле, добавил, - постараемся