и мы ей понравиться. - Ладно, - сказал я и взял Хеллу под руку, - я попозже к тебе зайду. - Если меня не будет дома, - сказал Джованни, и в его голосе прозвучали мстительные и в то же время плачущие нотки, - ты не поленись зайти еще раз. Я наверняка уже приду. Адреса еще не забыл? Это рядом с зоопарком. - Помню, - сказал я и попятился так поспешно, точно выбирался из клетки с тигром, - попозже я загляну. A tout a l'heure. - A la prochaine, - сказал Джованни. Мы расстались, но я еще долго чувствовал спиной их взгляды. Мы шли, Хелла молчала. Как и я, она молчала потому, что боялась начать разговор. Наконец сказала: - Я просто не переношу этого Жака. От одного его вида у меня мурашки бегут по телу. Ты с ним часто виделся, пока я была в отъезде? - спросила Хелла, помолчав немного. Я не знал, куда девать дрожащие руки и, чтобы как-то оттянуть ответ, остановился и закурил. Глаза ее прощупывали меня. Но Хелла, конечно же, ни о чем не подозревала, она просто была взволнована. - А кто этот Джованни? - спросила она, когда мы снова пошли. И вдруг неожиданно прыснула. - Я только сейчас поняла, что даже не поинтересовалась, где ты все это время жил. Ты жил с ним? - Да, мы снимали захудалую комнатенку на окраине Парижа, - ответил я. - Ты поступил нехорошо, - сказала Хелла, - сбежал от него на три дня и даже не предупредил. - Господи! - возмутился я.-Да он же только мой сосед по комнате. Откуда мне знать, что он вздумает искать меня в Сене из-за каких-то двух дней, которые я не ночевал дома? - Но Жак сказал, что ты его оставил без денег и курева, без ничего и даже не сказал, что перебираешься ко мне. - Я ему много чего не рассказывал. Но раньше он таких сцен не закатывал. Наверное, выпил лишку. Я с ним потом поговорю. - Ты думаешь к нему зайти? - Если не к нему, - ответил я, - то в нашу комнату надо же заглянуть. Я все равно собирался это сделать хотя бы для того, чтобы побриться. И я усмехнулся. - Я вовсе не хочу, чтобы твои друзья обижались на тебя, - со вздохом сказала она. - Надо пойти и выпить с ними, тем более, что ты обещал. - Хочу - пойду, хочу - нет. Что я, женат на них? - Хорошо, но если ты женишься на мне, это еще не значит, что надо порвать отношения с друзьями. И это, разумеется, не значит, - сразу же добавила она, - что они должны мне нравиться. - Хелла, - сказал я, - я все отлично понимаю. Мы свернули с бульвара и подошли к гостинице. - Он очень ревнивый, да? - спросила она. Я смотрел на темную громаду Сорбонны, в которую упиралась наша темная, чуть бредущая в гору улица. - Кто он? - Джованни. Он, видно, очень к тебе привязан. - Он итальянец, - сказал я,-а все итальянцы очень эмоциональные. - Да, но этот даже для итальянца чересчур экзальтирован. Ты с ним долго прожил вместе? - Месяца два. - Я бросил сигарету. - У меня кончились деньги, когда ты уехала. Я ждал денег от отца и на время перебрался к нему, так было дешевле. Джованни тогда работал и почти все время жил у своей любовницы. - Да? - спросила она. - У него есть любовница? - Вернее, была, - сказал я, - так же, как и работа. Теперь нет ни того, ни другого. - Бедный мальчик! - воскликнула она. - Неудивительно, что у него такой потерянный вид. - Ничего, приободрится! - бросил я. Мы стояли у дверей гостиницы. Она нажала кнопку звонка. - Он близкий друг Жака? - спросила она. - Не настолько близкий, чтобы это вполне удовлетворяло Жака, - ответил я. Она рассмеялась. - Я просто коченею, - сказала она, - рядом с мужчиной, который так ненавидит женщин, как ненавидит их Жак. - Ладно, - сказал я, - в дальнейшем постараюсь оградить тебя от его общества. Еще, чего доброго, моя девочка простудится! И я поцеловал ее в кончик носа. В ту же секунду из глубины гостиницы до нас донесся какой-то грохот, и дверь со странным лязгом распахнулась сама собой. Хелла заглянула в темный проем. - Каждый раз думаю, осмелюсь ли я войти в эту дверь, - сказала она и посмотрела на меня. - Может, ты немного выпьешь со мной в номере, а потом пойдешь к своим друзьям? - Идет! - сказал я. Мы зашли в гостиницу на цыпочках, тихонько прикрыв за собой дверь. Мои пальцы, наконец, нащупали выключатель, и тусклый желтый свет окутал нас. Чей-то голос выкрикнул нам что-то совершенно нечленораздельное. Хелла в ответ выкрикнула свое имя, пытаясь произнести его на французский лад. Когда мы поднимались по лестнице, свет погас, и мы с Хеллой захихикали, как дети. Мы никак не могли найти выключатели на лестничных площадках. Не знаю, почему мы так веселились, но нам действительно было весело. Так, хихикая и поддерживая друг друга, мы добрались до номера Хеллы на последнем этаже. - Расскажи мне о Джованни, - попросила она, когда мы, улегшись в постель, смотрели, как ночь поддразнивает чернотой белые накрахмаленные занавески. - Мне интересно, какой он. - Чертовски бестактно просить меня об этом сейчас, - сказал я. - И почему тебя это так интересует? - В этом нет ничего предосудительного. Просто я хочу знать, кто он, чем живет и дышит? - Я смотрю, он поразил твое воображение. - Ничуть. Просто он очень красив, вот и все. Но в этой красоте есть что-то старомодное. - Давай-ка лучше спи, - сказал я, - ты уже заговариваешься. - Где ты с ним познакомился? -В баре, во время ночной попойки. - А Жак там тоже был? - Не помню. Кажется, был. Да, конечно, он вроде бы познакомился с Джованни той же ночью. - А почему ты перебрался жить к нему? - Я тебе уже говорил. Сидел на мели, а у него была комната... - Не может быть, чтобы только из-за комнаты... - Ну, хорошо. Он мне понравился. - А теперь он больше тебе не нравится? - Я очень привязан к Джованни. Ты его не видела, когда он в ударе, но, поверь, он очень славный парень. Я засмеялся. Защищенный темнотой, чувствуя телом тело любимой женщины, успокоенный уверенным звучанием собственного голоса, я приободрился и с облегчением добавил: - Я по-своему его люблю, действительно люблю. - Мне кажется, он чувствует, что ты проявляешь свою любовь к нему довольно странным образом. - Ну и что, - сказал я, - эти люди ведут себя иначе, чем мы. У них все чувства на виду. Ничего не поделаешь. Я не могу так, как они. - Да, - задумчиво протянула она, - я это заметила. - Что ты заметила? - Здешние парни и не думают проявлять большую привязанность друг к другу. Поначалу это шокирует и только потом понимаешь, что под их грубостью скрывается настоящая нежность. - Да, - сказал я, - нежность. - Хватит об этом, - сказала она. - Надо нам на днях пообедать вместе с Джованни. В конце концов, он в некотором роде твой спаситель. - Неплохая мысль, - сказал я, - не знаю, чем он занят в ближайшие дни, но думаю, что один свободный вечерок выберет для нас. - А он, что, всюду таскает за собой Жака? - Нет. Скорее всего, случайно забежал к нему сегодня вечером. Я помолчал. - Я начинаю понимать, - продолжал я, подбирая слова, - что такому парню, как Джованни, довольно трудно жить. Париж, сама понимаешь, не пристанище удачников, и манна небесная на всех не сыпется. Джованни - бедный, в том смысле, что он из бедной, простой семьи. И в самом деле, здесь он мало на что может рассчитывать. Здесь огромная конкуренция. А при ничтожных деньгах трудно думать об устройстве хоть какого-нибудь будущего. Поэтому многие такие, как Джованни, шатаются по улицам без дела и рано или поздно становятся гангстерами, сутенерами и бог знает кем еще. - Да, холодно здесь в Старом Свете. - Но в Новом Свете тоже не жарко, - сказал я,-а в Париже наступили холода, уже осень. - А нас согревает любовь, - засмеялась она. - Мы не первые, кого в постели посещала эта мысль. Однако некоторое время мы лежали молча, крепко обняв друг друга. - Хелла! - наконец нарушил я молчание. - Что? - Хелла, давай, когда придут деньги, смотаемся из Парижа. - Смотаться из Парижа? А куда? - Все равно. Только бы смотаться, Париж надоел до чертиков. Хочу с ним на время расстаться. Поедем на юг. Может, там есть солнышко и тепло. - Значит, мы поженимся на юге? - Хелла, - сказал я, - ты должна мне поверить на слово, что я ничего не могу затевать, ни на что решиться, не могу даже думать об этом всерьез, пока мы не смотаемся из этого города. Я не хочу здесь жениться, не хочу даже думать о женитьбе. Давай скорей уедем. - Я не знала, что твои планы так изменились, - сказала она. - Я жил в комнате Джованни несколько месяцев, - сказал я, - и больше не могу так жить. Мне нужно отсюда уехать. Ну, пожалуйста. Она нервно рассмеялась и легонько отодвинулась от меня. - Ладно. Только я не могу понять, почему бежать из этой комнаты означает бежать из Парижа. - Хелла, пожалуйста, не надо, - вздохнул я, - я не склонен сегодня к пространным объяснениям. Может быть, если я останусь в Париже, то опять помчусь, сломя голову, к Джованни и тогда... Я осекся. - Но почему тебя это мучает? - Потому что я ничем не смогу ему помочь и не выдержу, если он станет опекать меня... Я американец, Хелла, и он думает, что я богач. Я замолчал, сел на кровати и уставился в темноту. Хелла смотрела на меня. - Он очень славный малый, я уже тебе говорил, но он такой надоедливый... вбил себе в голову такие вещи обо мне, он думает, что я сам господь Бог. А его комната - такая грязная, вонючая! Скоро придет зима, там будет холодно... Я снова повернулся к ней и крепко сжал ее руки. - Послушай, давай уедем. Подробности я расскажу тебе, когда нас уже здесь не будет. Наступило долгое молчание. - Так ты хочешь отправиться прямо сейчас? - Да. Как придут деньги, давай снимем где-нибудь домик. - А ты убежден, что тебе не хочется домой, в Штаты? - Да пока нет, - простонал я, - не про это я тебе толкую. Она поцеловала меня и сказала: - Мне все равно, куда ехать, лишь бы быть с тобой. - На дворе уже почти утро, - сказала она, - хорошо бы нам немножко поспать! Я пришел к Джованни на следующий день поздно вечером. С Хеллой мы долго гуляли вдоль Сены, а потом я здорово поднабрался в нескольких бистро. Когда я открыл дверь, в комнату ворвался свет. Джованни сидел на кровати, перепуганный насмерть, и кричал: - Qui est la? Qui est la? Я остановился на пороге, чуть покачиваясь, и сказал: - Это я, Джованни, не шуми. Джованни посмотрел на меня, лег на бок и, отвернувшись к стене, заплакал. "Господи Иисусе", - подумал я и тихо прикрыл за собой дверь. Потом достал пачку сигарет из кармана куртки и повесил ее на стул. Зажав сигарету в пальцах, я подошел к кровати и склонился над Джованни. - Брось, малыш, не плачь. Ну, пожалуйста, перестань плакать. Он повернулся и взглянул на меня. Веки у него покраснели, в глазах стояли слезы, а на лице застыла странная улыбка - жестокая, виноватая и в то же время счастливая. Он протянул мне руки, и я, примостившись рядом, поправил волосы, сбившиеся ему на глаза. - От тебя несет вином, - выдавил он. - Вина я не пил. Поэтому ты так перепугался и теперь плачешь? -Нет. - А что случилось? - Почему ты от меня ушел? Я не знал, что и ответить. Джованни снова отвернулся к стене. Я надеялся, вернее, думал, что ничего не испытываю в эту минуту, но в самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно. - Ты никогда не был моим, - сказал Джованни, - и, по правде сказать, никогда здесь не жил. Не думаю, что ты меня обманывал, но и не говорил никогда правду. Почему, Дэвид? Бывали дни, когда ты все время сидел дома, читал, открывал окно или что-нибудь стряпал. Я не сводил с тебя глаз, но ты никогда ничего не говорил, а если и смотрел на меня, то невидящим взглядом. И так каждый день, пока я зарабатывал нам на жизнь. Я молча смотрел мимо Джованни на квадратные окна, залитые слабым лунным светом. - Чем ты был занят все время? Почему всегда молчал? Ты нехороший человек и сам это знаешь! Бывали дни, когда ты улыбался, а я тебя ненавидел в эти минуты, мне хотелось ударить тебя, разбить в кровь твое лицо. Ведь ты улыбался мне, как улыбался каждому встречному, ты разговаривал со мной так же, как со всеми. И всегда врал. Ты вечно таился от меня. Думаешь, я не знаю, что, когда мы занимались любовью, тебя не было в постели. Ты витал где-то, неизвестно с кем, но только не со мной. Что я тебе? Пустое место, пустое. Ты отдавался мне, но не дарил мне счастья. Никогда. Я поискал сигареты. Пачка оказалась у меня в руке. Я прикурил и решил, что надо что-то сказать, сказать и навсегда уйти из этой комнаты. - Я не могу жить один, ты же знаешь, я тебе это не раз говорил. Что случилось, Дэвид? Неужели мы никогда не будем вместе? И он снова заплакал. Я сидел и смотрел, как слезы Джованни падают на грязную подушку. - Раз ты меня не любишь, я умру. Пока не было тебя, я хотел умереть и не раз говорил тебе об этом. Как это жестоко - пробудить человека к жизни только для того, чтобы он потом еще страшнее мучился перед смертью. Мне многое хотелось сказать ему. Но язык не слушался меня. И все-таки не знаю, что я испытывал к Джованни в эту минуту. К нему я не испытывал ничего, и в то же время испытывал страх, жалость и все возрастающее желание. Он взял у меня сигарету изо рта, затянулся и сел на кровати. - Такой, как ты, в моей жизни впервые. Я не был таким до знакомства с тобой. Слушай, Дэвид! В Италии у меня была жена, которая относилась ко мне очень хорошо. Она любила меня, и я любил ее. Она обо мне заботилась и ждала дома, пока я не возвращался с работы, с виноградников, и между нами даже мелких ссор не было. Никогда. Я был моложе и еще не знал того, чему позднее научился - не знал всех этих ужасных вещей, которым ты меня обучил. Я считал, что все женщины такие, как моя, и мужчины такие, как я, думал, что ничем от них не отличаюсь. Тогда я не знал, что такое горе и одиночество, потому что рядом была женщина, и мне не хотелось умереть. Я хотел одного - жить до старости в своей деревне, работать на винограднике, пить домашнее вино и спать со своей женой. Я тебе не рассказывал про свою деревню? Она очень древняя, на юге Италии, стоит на холме и окружена стеной. Ночью, когда мы гуляли с женой, другой мир за стеной не существовал для нас - этот грязный, огромный, далекий мир. Мне даже не хотелось его повидать. Однажды мы с ней любили друг друга у этой стены. Да, я хотел навсегда остаться в своей деревне, хотел есть спагетти, пить вволю вино, иметь кучу детей, стареть и толстеть. Вряд ли я тебе тогда понравился бы! Много лет назад мы могли встретиться с тобой в моей деревне - ты бы разъезжал по ней в какой-нибудь уродливой, толстобокой американской машине, пил бы наше вино и смотрел бы от нечего делать со своей равнодушной американской улыбочкой на меня и на нас на всех. Ты проехал бы мимо и после рассказывал бы друзьям о том, что видел, убеждая их непременно съездить в эту деревню, потому что она чертовски живописна. И ты бы не имел понятия о нашей тамошней жизни, однообразной, прекрасной, трудной, но полной страстей, как теперь не имеешь никакого понятия о моей жизни. Наверное, я жил бы там куда счастливее и не знал бы ваших гадких американских улыбочек. У меня была бы моя собственная жизнь. Несколько последних ночей я лежал в этой комнате, ждал, когда же ты, наконец, вернешься и почему-то думал о том, как теперь далеко от меня моя деревня, как страшно жить одному в этом холодном городе, где всегда промозгло и сыро, среди людей, которых я ненавижу, где нет тепла и солнца, которое всегда есть у нас, и нет человека, с кем бы можно было поговорить или разделить жизнь, где я нашел любовника, который ни мужчина, ни женщина, а что-то непонятное. Ты не знаешь, нет, какая это пытка - лежать ночью без сна и ждать кого-то. Наверняка ты этого не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь, не знаешь никаких страхов, оттого ты так улыбаешься и думаешь, что комедия, которую ты ломаешь с этой коротковолосой, круглолицей девчонкой, и есть настоящая любовь. Он бросил сигарету, и она задымилась на полу. Он снова заплакал. Я окинул взглядом комнату и подумал: - Нет, я этого не вынесу. - Но в один погожий, недобрый день я ушел из деревни. Это был день моей смерти. Никогда не забуду этот день. Господи, почему я и вправду тогда не умер?! Помню, солнце сильно припекало мой затылок. Я шел по дороге, оставив позади деревню, сначала шел в гору, потом спускался по пологому склону. Как сейчас вижу: рыжую пыль под ногами, гальку, разлетающуюся в разные стороны, низкорослые деревья по обочинам и наши плоские домики, отливающие на солнце всеми цветами радуги. Помню, я плакал, не так, как плачу сейчас - горше и сильнее; с тех пор, как ты со мной, я даже разучился плакать. И тогда первый раз в жизни я захотел умереть. Я только что похоронил своего ребенка на кладбище, где покоились мой отец и деды, и бросил жену, которая плакала от горя в доме моей матери. Да, у меня был ребенок, только он родился мертвым. Когда я увидел его, он был весь серый, скрюченный и не издавал ни звука. Мы пошлепали его по попке, окропили святой водой, помолились Господу, но мальчик не проронил ни звука - он был мертв. Совсем маленький мальчик, он мог вырасти сильным красивым мужчиной, и, может быть, даже таким, как ты, и тогда Жак, и Гийом, и вся наша омерзительная шайка педерастов днем и ночью мечтала бы о нем и гонялась бы за ним. Но он родился мертвым, мой мальчик, наш с женой мальчик, он родился мертвым. Когда я понял, что он мертв, я сорвал со стены распятие, плюнул на него и швырнул на пол, мать и жена заголосили, а я выбежал из дому. Мы похоронили ребенка на следующий день. После этого я ушел из деревни и приехал в этот город, где господь Бог покарал меня за мои грехи, за то, что плюнул на распятие. Здесь я умру. Это точно. Не думаю, что когда-нибудь еще увижу свою деревню. Я встал. Голова кружилась. Во рту был привкус соли. Комната плыла перед глазами, как она плыла в то утро, когда тысячу лет назад я первый раз появился здесь. - Cheri, mon tres cher, - донесся до меня протяжный стон Джованни, - не бросай меня. Пожалуйста, не бросай. Я повернулся и крепко прижал его к себе, глядя поверх головы Джованни на стену, на мужчину и женщину, неспешно разгуливающих среди роз. Он заплакал навзрыд. Казалось, сердце его не выдержит и разорвется. Но и мое сердце разрывалось на части. Что-то внутри оборвалось, и от этого я был холоден, невозмутимо спокоен и бесстрастен. Но я должен был что-то сказать ему. - Джованни, - протянул я, - Джованни. Он притих и стал меня слушать. Я еще раз невольно убедился, на какие уловки толкает человека отчаяние. - Джованни, - сказал я, - ты же прекрасно знал, что когда-нибудь я от тебя уйду. Ты знал, что моя невеста вернется в Париж. - Ты от меня уходишь не из-за нее, - сказал он, - ты уходишь совсем по другой причине. Ты так много врал самому себе, что наконец сам поверил в собственную выдумку. А я, я чувствую сердцем, что уходишь ты не из-за женщины. Если бы ты ее действительно любил, ты бы не был так жесток со мной. - Она не девчонка, - сказал я, - она женщина, и что бы ты себе ни придумывал, я действительно люблю ее... - Ты никого не любишь, - закричал он, - и никого не любил. И поверь мне - никогда не полюбишь. Ты любишь свою непорочность, свое отражение в зеркале, ты, словно девственница, никого не подпускаешь к себе, будто у тебя между ног драгоценности: золото, серебро, рубины или даже бриллианты. Ты никому и никогда не отдашь свое сокровище, не позволишь и пальцем дотронуться до него - никому: ни мужчине, ни женщине. Ты хочешь быть чистеньким. Ты думаешь: "Я пришел сюда чистым и уйду чистым", - ты не хочешь, чтобы от тебя дурно пахло хотя бы пять минут, хотя бы секунду. Он резко и в то же время ласково схватил меня за воротник. Он брызгал слюной, в его глазах стояли слезы, скулы нервно подрагивали, а мышцы рук и шеи, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. - Ты хочешь бросить меня потому, что, когда ты со мной, от тебя дурно пахнет. Ты хочешь меня возненавидеть, потому что я не боюсь дурного запаха любви. Ты хочешь убить меня во имя своих лживых ничтожных нравственных устоев. Но ты сам безнравственный тип. Ты самый безнравственный человек из всех, кого я встречал в жизни. Посмотри, посмотри, что ты со мной сделал. А ведь я люблю тебя. Ты это знаешь. Страшно подумать, как обошелся бы ты со мной, не будь этого. - Прекрати, Джованни, ради Бога, прекрати это! Черт подери, как мне, по-твоему, поступить? Я не волен в своих чувствах! - Да ты не знаешь, что такое чувства! Разве ты что-нибудь чувствуешь? Что ты чувствуешь? - Сейчас - ничего, - сказал я, - ничего. Я хочу скорее удрать из твоей комнаты, удрать от тебя подальше, чтобы прекратить эту отвратительную сцену. - Ты хочешь удрать от меня! - Он рассмеялся, но глаза его были полны горечи. - Наконец ты сказал правду. А знаешь ли ты, почему хочешь от меня удрать? Что-то внутри у меня сжалось в комок и замерло. - Я не могу жить с тобой вместе, - сказал я. - А с Хеллой ты жить можешь? С этой круглолицей, как луна, девчонкой, которая думает, что дети появляются на свет из-под капустного листа или из холодильника. Прости, я плохо знаю американские сказочки. С ней ты можешь жить? - Да, - неуверенно пробормотал я, - с ней я жить могу. Я встал. Меня всего трясло. - Что за жизнь у нас может быть в этой тошнотворной комнатенке? Да и вообще, что за совместная жизнь может быть у двух мужчин? Любовь, любовь - только и слышишь от тебя, а нужна тебе эта любовь только для того, чтобы крепче стоять на ногах, скажешь, не так? Ты бы чего хотел: ходить на работу, выкладываться там до изнеможения, приносить домой деньги, чтобы я при этом сидел в этой клетке, мыл посуду, стряпал, чистил вонючую уборную, встречал тебя на пороге поцелуями, спал с тобой и был твоей девочкой, твоей крошкой? Этого ты хотел бы? Вот что значит твоя любовь. Ты говоришь, я хочу убить тебя. А ты задумывался над тем, в кого ты меня превращаешь? - Я пытаюсь сделать из тебя свою девочку? Если бы я ее хотел, она бы у меня была. - А почему же ее нет? Значит, ты трусишь? И тащишь меня в постель, потому что кишка тонка бегать за женщинами, которых ты, на самом деле, хочешь? Так? Джованни побледнел. - Ты мне все время твердишь о том, что я хочу, а я тебе - о том, кого я хочу. - Но я мужчина, - закричал я, - понимаешь, мужчина! Как мы можем жить друг с другом? - Как это делается, - спокойно ответил он, - ты знаешь не хуже меня. Вот поэтому ты от меня и уходишь. Он встал, подошел к окну и распахнул его. - Bon - сказал он и ударил кулаком по подоконнику. - Если бы я мог удержать тебя здесь, я бы удержал, - закричал он, - даже если бы мне пришлось избить тебя, заковать в цепи, уморить голодом, только чтобы ты остался. Я бы это сделал. Он отошел от окна. Ветер развевал его волосы. - Может, когда-нибудь ты пожалеешь, что я этого не сделал. Джованни, как плохой провинциальный актер, размахивал передо мной руками. - Холодно, - сказал я, - закрой окно. Он улыбнулся. - Ты ведь уходишь, какая тебе разница. Bien sur. Он захлопнул окно, и мы долго смотрели друг на друга, стоя посреди комнаты. - Больше мы не будем выяснять отношения, - сказал он. - Это имело бы смысл, если бы ты оставался. У нас с тобой, как говорят французы, une separation de corps, не развод, а просто разлука. Все, хватит. Мы расстанемся. Но я знаю, что ты принадлежишь мне. И я верю, я должен верить, что ты еще вернешься. - Джованни, - сказал я, - я никогда не вернусь, и ты это знаешь. Он замахал на меня руками. - Хватит, больше никаких выяснений отношений. Американцам не дано чувствовать, где их судьба, нет, не дано. Они даже не узнают ее, глядя ей в лицо. Он вытащил из-под раковины бутылку. - Жак тут оставил бутылку коньяка. Давай пропустим по стаканчику. Так, кажется, говорят у вас в Америке. Я смотрел, как он аккуратно разливает коньяк в стаканы, хотя его всего трясло - от ярости, боли, а может, от того и другого. Он протянул мне стакан. - A la tienne, - сказал он. - A la tienne. Мы выпили. Я не смог удержаться от вопроса: - Джованни, а что ты теперь собираешься делать? - О, - воскликнул он, - у меня полно друзей. Найду уж, чем с ними заняться. Завтра вечером, к примеру, буду ужинать с Жаком. Не сомневаюсь, что и послезавтра буду ужинать с ним же. Он очень ухлестывает за мной и считает тебя чудовищем. - Джованни, - беспомощно пролепетал я, - будь осторожнее. Пожалуйста, будь осторожнее. Он иронически улыбнулся мне. - Спасибо, - сказал он, - тебе надо было посоветовать мне это в ту ночь, когда мы познакомились. Так мы в последний раз поговорили по душам. Я остался у него до утра, потом побросал вещи в чемодан и отправился в гостиницу к Хелле. Никогда не забуду, как Джованни смотрел на меня в последний раз. Утренний свет заливал нашу комнату, напоминая мне о многочисленных утрах, в том числе и о том, когда я пришел сюда впервые. Джованни сидел на кровати совершенно голый, зажав в ладонях стакан коньяка. Его тело было неестественно белым, лицо серым, мокрым от слез. Я с чемоданом стоял у порога и, держась за дверную ручку, смотрел на него. Мне хотелось попросить прощения. Но это превратилось бы в слишком долгую исповедь. Маленькая уступка себе навсегда замуровала бы меня с ним в этой комнате. А ведь, положа руку на сердце, именно этого-то я и хотел. Я почувствовал, как по моему телу пробежала дрожь и на миг явственно ощутил, как тону, захлебываюсь в его слезах. Голое тело Джованни, знакомое мне до мельчайших подробностей, матово сияло в утреннем свете и точно растворялось в окружающем нас пространстве. И тогда в моем мозгу вспыхнула глубоко затаенная мысль, которой я боялся больше всего: спасаясь бегством от Джованни, я навсегда обрекал себя на магическую зависимость от него. Отныне я никогда не смогу забыть его тело, нашу с ним близость. Джованни не спускал с меня глаз, но казалось - он смотрит сквозь меня. Выглядел он довольно странно, разгадать выражение его лица было невозможно. Оно не было ни хмурым, ни злым, ни печальным. Казалось, он просто спокойно ждал, что я преодолею разделявшие нас несколько шагов и снова обниму его. Он ждал этого, как ждут чуда на смертном одре, чуда, которое никогда не произойдет. Нужно было немедленно уходить! То, что скрывалось за маской его спокойствия, бушевало и в моей душе - я понимал, что еще немного и окончательно погибну в этом омуте, который зовется Джованни. Все во мне рвалось к нему, но ноги не слушались меня. Ветер моей судьбы гнал меня прочь из этой комнаты. - Adieu, Джованни. - Adieu. Я повернулся и вышел, не прикрыв за собой дверь. Точно яростный вихрь безумия окутал меня прощальным порывом, пробежал по спине, взъерошил волосы. Я миновал узкий коридорчик. вышел в переднюю, прошел мимо loge, где мирно дремала консьержка и выскочил, наконец, на утреннюю парижскую улицу. С каждым шагом мне становилось все очевиднее, что путь назад отрезан. Голова была до странности пуста, вернее, мозг был точно огромная кровоточащая рана под наркозом. Я думал только об одном: "Настанет день, и ты будешь горько это оплакивать! Скоро-скоро ты станешь горько плакать! " На углу я вытащил бумажник, чтобы достать автобусные билеты. В нем оказались три тысячи франков, взятые у Хеллы, мое carte d'identite, мой адрес в Соединенных Штатах и какие-то бумаги, клочки бумаги, фотографии, карты. На каждом клочке бумаги были записаны адреса, номера телефонов, памятки о свиданиях, на которые я ходил, а может, не ходил, имена давно забытых случайных знакомых, словом, следы несбывшихся надежд, конечно, несбывшихся, иначе я не стоял бы сейчас на углу этой улицы в состоянии полного смятения. В бумажнике я нашел четыре автобусных билета и зашагал к автобусной arret. Там уже стоял полицейский в своей синей пелерине, тяжелой, свисающей, как балахон, и с белой блестящей дубинкой в руках. Увидев меня, он улыбнулся и крикнул: - Cava? - Qui, merci. А у вас? - Toujours. Чудный денек. - Да, - мой голос предательски дрогнул, - осенью пахнет. - C'est ca. И он отвернулся, привычно оглядывая бульвар. Я пригладил рукой волосы. Меня всего трясло, и вообще мне было плохо, хуже некуда. Мимо шла женщина с сеткой, доверху набитой провизией. Наверняка с рынка. Из сетки торчала литровая бутылка красного вина и, казалось, вот-вот вывалится. Женщина была немолодая, но симпатичная, с крепко сбитым телом и такими же руками - сильными, крепкими. Полицейский что-то прокричал ей, и она ответила в тон ему такой же добродушной непристойностью. Он рассмеялся. На меня он больше не обращал внимание. Я смотрел, как женщина шла по улице, и думал, что она наверняка идет домой, к работяге-мужу с грязными руками и к детям. Она миновала угол, освещенный узкой солнечной полоской, и перешла на другую сторону улицы. Подъехал автобус, и мы, полицейский и я, оказались единственными пассажирами. Он встал у входа, я - в конце салона. Полицейский был уже не молод, но в нем ключом била такая жизненная энергия, что некоторое время я любовался им. Потом я долго смотрел в окно. Мимо проносились парижские улицы. Несколько лет назад, в другом городе и в другом автобусе, я тоже сидел у окна и всматривался в лица прохожих, чем-то привлекших мое внимание, помнится, я придумывал каждому из них биографию или такие жизненные ситуации, где я играл главную роль. А сейчас я пытался прочитать на парижских улицах обещание или хотя бы намек на возможное спасение. Но вместо этого меня не покидало ощущение, что моему прежнему "я" просто приснился страшный сон. И сон этот каким-то образом перетекает в явь. Дни летели один за другим. Не сегодня - завтра должны были наступить холода. Тысячи иностранцев, заполонивших Париж, исчезли, словно злые духи, по мановению волшебной палочки. Во время прогулок в парках тихо шелестели падающие листья, а после тяжко вздыхали под башмаками прохожих. Каменный Париж, еще недавно радужный и многоцветный, постепенно потускнел, неотвратимо превращаясь в серый обыденный город, построенный из грубого холодного камня. На набережных все реже показывались рыболовы, и вскоре они совсем опустели. Молодые люди и девушки будто потолстели, одетые в теплое нижнее белье, свитера, пелерины, капюшоны и кожаные перчатки. Старики выглядели еще старше, женщины казались неповоротливее. Сена тоже как-то выцвела, зарядили дожди, и вода в реке поднялась. Солнце заглядывало в Париж на каких-нибудь два-три часа, и было очевидно, что скоро оно откажется от этой изнурительной повинности. - Зато на юге нам будет тепло, - говорил я Хелле. От отца пришли деньги. Целыми днями мы с Хеллой гонялись в поисках дачи, искали в Изе, Кань-сюр-мэр, в Вансе, Монте-Карло, в Антибе и Грассе. В своем квартале мы почти не появлялись, все больше сидели в номере, с жадностью ласкали друг друга в постели, бегали в кино и подолгу обедали в забавных ресторанчиках на правом берегу. Настроение чаще бывало скверным, трудно сказать, откуда бралась эта хандра. Она нападала внезапно, точно хищная птица, поджидающая добычу. Не думаю, что Хелла чувствовала себя несчастной, потому что я никогда так не льнул к ней, не цеплялся за ее юбку, как в то время. Но, вероятно, она смутно догадывалась, что цепляюсь я за нее чересчур крепко, с подозрительной какой-то лихорадочностью. Возможно, даже она понимала, что все это не может длиться слишком долго. В нашем квартале я иногда сталкивался с Джованни. Я боялся этих встреч и не потому, что Джованни почти всегда ходил с Жаком, боялся, потому что Джованни, хотя и был щегольски одет, выглядел очень плохо. В его глазах появилось что-то жалкое и порочное, он подобострастно хихикал над шуточками Жака, в его движениях и позах все чаще проступала педерастическая жеманность - смотреть на него было больно и неприятно. Я не желал знать, какие у него отношения с Жаком, но пробил час, и я прочитал правду в презрительном и торжествующем взгляде Жака. Мы встретились как-то вечером на бульваре. Мимо спешили парочки. Джованни был пьян в стельку, дергался и выламывался, как кокетливая уличная девчонка, он словно заставлял меня выпить до дна чашу своего унижения. И я ненавидел его в эту минуту. В следующий раз мы случайно встретились утром. Он покупал газету. Джованни смерил меня наглым взглядом и отошел. Я долго смотрел ему вслед. Придя домой, я с притворным смехом рассказал Хелле об этой встрече. Потом он все чаще стал попадаться мне на глаза без Жака, с ватагой местных мальчиков, которых он когда-то в разговоре со мной называл piteux. Теперь он был одет гораздо хуже и почти ничем не отличался от них. Его близким другом оказался долговязый рябой мальчик по имени Ив, которого я мельком видел той памятной ночью в баре, он тогда забавлялся пианолой, а после, утром, разговаривал с Жаком в Les Halles. Как-то вечером, шатаясь один по кварталу, пьяный в стельку, я столкнулся с этим Ивом и угостил его вином. О Джованни я даже не заикнулся, но Ив с поспешной готовностью доложил, что Жак и Джованни расстались. А это значило, что, скорее всего, Джованни вернется к своей прежней работе в бар Гийома. Встреча с Ивом произошла примерно за неделю до того, как Гийома нашли мертвым в своей спальне над баром. Он был задушен кушаком собственного роскошного халата. Глава V Поднялся страшный скандал: всякий, кто был тогда в Париже, наверняка слышал о нем и видел портрет арестованного Джованни во всех газетах. Писались передовые статьи, произносились высокопарные речи, большинство баров, вроде подвальчика Гийома, было закрыто. Разумеется, ненадолго. В кварталах шныряли переодетые шпики, проверяя документы у каждого встречного, из баров исчезли tapettes. Джованни словно провалился сквозь землю, и его исчезновение лишь усиливало возникшее подозрение о его причастности к убийству. Подобные скандалы всегда чреваты последствиями: прежде чем гроза пройдет стороной, расшатаются нравственные устои государства. Поэтому нужно было с предельной быстротой найти объяснение случившемуся и, конечно же, жертву. Многих мужчин, известных своими "les gouts particuliers", как уклончиво и насмешливо определяют эту склонность французы, все же трудно было заподозрить в убийстве. Да и к "странным вкусам" в определенных кругах относились весьма снисходительно, не находя в этом никакого криминала, в то время как простые люди с явным неодобрением смотрели и на тех, кто предрасположен к отклонениям от нормы, и на тех, кто им потакает. Когда нашли труп Гийома, испугались не только "мальчики" из квартала. Им особенно бояться было нечего. Испугались те, кто ловил их на улицах и покупал, ведь в случае огласки общественное положение этих мужчин, их репутация - все пошло бы прахом. Отцы семейств, сыновья из хороших домов и респектабельные искатели острых ощущений отчаянно хотели одного: свернуть дело, дать событиям привычный ход, чтобы беспощадный хлыст общественного мнения не прогулялся по их спинам. А пока скандал не утих, они не знали, что предпринять: то ли публично покаяться, прикинувшись жертвами, то ли остаться теми, кем они, строго говоря, и были - заурядными обывателями, противниками насилия и радетелями торжества правосудия и здорового духа отечества. Поэтому не в пользу Джованни было и то, что он иностранец. И хотя он еще гулял на свободе, с каждым днем, словно по негласному сговору, газеты все сильнее поливали его помоями, а о Гийоме писали все с большим почтением. Вспомнили, конечно, что ушел последний отпрыск одного из самых родовитых французских семейств. Специальные воскресные выпуски публиковали пространные экскурсы в историю его рода, а престарелая матушка Гийома, потомственная аристократка, не дожившая до суда над убийцей, уверяла читателей в кристальной чистоте своего сына и сокрушалась, что распущенность так укоренилась во Франции, что такое преступление так долго остается безнаказанным.. И, конечно, такие пассажи встречались обывателями с одобрением. Мое удивление все росло: имя Гийома оказалось на редкость тесно связанным с историей Франции, с французской честью и славой. Еще немного, и Гийом стал бы образцом французского мужчины. - Послушай, - сказал я Хелле, - ведь он был омерзительный старый педераст. Ничтожество. - Допустим, но читателям это неизвестно. Ты об этом подумал? Если он и был таким, то, наверняка, не кричал об этом на каждом углу. Очевидно, об этом знали лишь в очень узком кругу. - Да, но кое-кому это известно. Ручаюсь, что авторы газетной брехни знают про Гийома все. - Тем не менее нет веской причины поносить покойника, - рассудительно заметила она. - А написать правду тоже нет веской причины? - Они и пишут правду. Гийом из очень знатного семейства, его убили. Я понимаю, чего ты хочешь. Они умалчивают о другой правде, настоящей, но газеты никогда о ней не пишут. На то они и газеты. - Бедный Джованни, - вздохнул я. - А, по-твоему, он его убил? - Не знаю, похоже на то. Накануне вечером Джованни был в баре. Перед закрытием видели, как он поднимался по лестнице к Гийому и вроде бы оттуда не выходил. - Он той ночью работал в баре? - По-видимому, нет. Джованни просто пил там. Они с Гийомом, вероятно, снова подружились. - Да, странных дружков ты завел в мое отсутствие. - Черт возьми! Если б одного из них не убили, ты не нашла бы их странными. И, между прочим, я их не считаю своими друзьями, никого, кроме Джованни. - Ты жил вместе с ним. Неужели тебе трудно сказать точно, убил он или нет? - Точно? Вот ты живешь со мной. Скажи, могу я убить? - Ты? Конечно, нет. - Откуда ты знаешь? Я и сам этого не знаю. Как ты можешь ручаться, что я такой, каким кажусь? - Потому что... - она наклонилась и поцеловала меня, - я люблю тебя. - А, я тоже любил Джованни. - Но не так, как я, - сказала она. - Я, может, давно уже кого-нибудь убил. Ты меня мало знаешь. Да и откуда тебе знать! - Что ты раскипятился? - Будешь кипятиться, если твоего друга обвиняют в убийстве, а он прячется неизвестно где. Еще спрашиваешь! Что мне, по-твоему, рождественские гимны петь? - Не кричи. Просто я до сих пор не понимала, как много он для тебя значит. - Он очень славный малый, - выдавил я, - как подумаю о том, что на него свалилось, места себе не нахожу. Хелла подошла ко мне и легонько положила руку мне на плечо. - Давай скорее уедем из Парижа, Дэвид. Тебе надо отвлечься от этих мыслей. Не стоит изводиться, будто это случилось по твоей вине. Ты ни в чем не виноват. - Знаю, что не виноват. Но звук собственного голоса заставил меня замолчать. Я с ужасом чувствовал, что вот-вот расплачусь. Полиция не могла поймать Джованни примерно неделю. Когда я смотрел из окна нашего номера на расползающуюся по Парижу темноту, я думал о Джованни: где он теперь прячется, может, сидит под одним из мостов, дрожит от страха, весь продрогший, и не знает, куда податься. Может, думалось, он нашел друзей и спрятался у них. Поразительно, как в таком небольшом, полном полицейских городе, он до сих пор не попался. Иногда я вздрагивал при мысли: а что, если он придет ко мне просить у меня помощи. Или убить меня. Нет, утешался я, он не станет искать моей защиты, он наверняка считает это ниже своего достоинства. Теперь он, конечно, понимал, что об меня не стоит даже марать руки. Я смо