е невозможно было нарисовать, он вознесся и растворился в бесконечной нейтральности абсолютного, исчез в ужасном бытии, которое больше не знает покоя и является непостижимым. В насилии такого переворота, которое несет в себе радикализация, в этом перемещении на новый уровень бесконечности точки убедительности, в этом развертывании веры из земного действия состоит отмена покоящегося бытия. Стилеобразующая сила в земном пространстве кажется угасшей, а рядом с мощью системы Канта все еще изящно красуется рококо или пребывает моментально дегенерирующий до уровня обывателей ампир. Если бы даже ампир и последовавший вскоре за ним романтизм воспринимались как расхождение между духовным переворотом и земельно-пространственной формой выражения, если бы даже обращенный назад взгляд на античность и готику был взыванием к спасительному, то развитие все равно невозможно остановить; превратив бытие в чистую функциональность, размыв саму физическую картину мира, доведя ее до такой абстрактности, что после двух поколений не останется и пространства, было принято решение в пользу чистой абстрактности. И перед лицом бесконечно далекой точки, к недостижимо ноуменальной дали которой устремилась теперь каждая цепочка вопросов и убедительности, сразу стала невозможной связь отдельных областей ценностей с основной ценностью; абстрактное безжалостно пронизывает логику создания каждой отдельной ценности, а обнажение ее содержания не только запрещает любое отклонение от целевой формы, будь это целевая форма строительства или целевая форма какой-нибудь иной деятельности, оно радикализует отдельные области ценностей настолько сильно, что они, опираясь на самих себя и будучи отосланными к абсолютному, отделяются друг от друга, становятся параллельными и, оказываясь неспособными создать единое тело ценности, паритетными друг другу, подобно чужакам они стоят друг подле друга - область экономических ценностей "предпринимателя самого по себе" рядом с художественным "искусством для искусства", область военных ценностей рядом с технической или спортивной, каждая автономно, каждая "сама по себе", каждая "раскрепощена" в своей автономности, каждая стремится со всей радикальностью сделать последние выводы и побить собственные рекорды. И, увы! Если в этом споре областей ценностей, которые пока еще уравновешены между собой, одна перевешивает другие ценности, возвышаясь над ними, возвышаясь, как военная область сейчас, в годы войны, или как экономическая картина мира, которой подчинена даже война, она охватывает все другие ценности и уничтожает их подобно полчищу саранчи, ползущей по полям. Но человек, человек, созданный когда-то по подобию Божьему, зеркало мировой ценности, он уже больше не такой; сохрани он даже представление о тогдашней защищенности, задавай он себе вопросы, что за довлеющая логика исказила ему смысл всего, человек, вытолкнутый в ужас бесконечного, пусть даже ему страшно, пусть он даже преисполнен романтики и сентиментальности и испытывает щемящее чувство тоски по защите веры, он останется беспомощным в системе ставших самостоятельными ценностей, и ему не остается ничего другого, как подчиниться отдельной ценности, которая становится его профессией, ему не остается ничего другого, как стать функцией этой ценности,- профессиональным человеком, пожираемым радикальной логичностью ценности, в сети которой его угораздило попасть. 45 Хугюнау договорился с госпожой Эш насчет обеденного пансиона, В любом случае это имело смысл, а госпожа Эш очень старалась, тут уж следует отдать ей должное, Придя как-то к обеду, Хугюнау застал за накрытым столом Эша, углубившегося в книгу с черной обложкой. С любопытством он заглянул через его плечо и узнал ксилографическое клише Библии. Редко удивляясь чему-либо, за исключением случаев, когда кому-то удавалось надуть его в делах, но это случалось довольно редко, Хугюнау просто сказал: "Ага" и подождал, пока ему принесут обед. Госпожа Эш ходила по комнате размашистыми шагами, без изящества и не по-женски; ее светлые волосы, основательно тронутые сединой, были беспорядочно скручены в узел, Но, проходя миме, она всякий раз неожиданно и, пожалуй, слишком уж часто касалась мощной спины мужа, и у Хугюнау как-то сразу возникло ощущение, что она наверняка знает толк в еженощном исполнении своих супружеских обязанностей. Эта мысль не показалась ему приятной, поэтому он спросил: "Эш, вы что, собираетесь уйти в монастырь?" Эш оторвался от книги: "Вопрос в том, позволительно ли сбежать,-- и добавил со своей обычной грубоватостью,-- но вам этого не понять". Госпожа Эш принесла суп, а Хугюнау никак не мог отделаться от неприятных мыслей. Эти двое живут, словно любовники, без детей, наверное, хотят удочерить Маргерите, чтобы скрыть это. Он, собственно, сидел на том месте, где подобало бы сидеть сыну. Итак, он возобновил по простоте душевной свои шутки и рассказал госпоже Эш, что ее муж уйдет в монастырь. Госпожа Эш поинтересовалась, правда ли, что во всех монастырях господствуют постыдные отношения между монахами, и засмеялась, без особого стеснения представив себе все это. Но затем ее взор медленно и недоверчиво устремился к мужу: "От тебя, наверное, всего можно ожидать", Господин Эш оказался в откровенно неловком положении; Хугюнау заметил, как он покраснел и с какой яростью посмотрел на жену. Но пытаясь не потерять свое лицо перед женщиной, даже подать себя в более выгодном свете, Эш объяснил, что это в конечном счете зависит от обычаев, и, между прочим, всем известно, что далеко не каждый, кто ведет монашеский образ жизни, является голубым, более того, он считает, что и в рясе он оставался бы настоящим мужчиной. Госпожа Эш приобрела совершенно серьезный вид и впала в какое-то оцепенение. Она начала механически поправлять свою прическу и наконец спросила: "Вкусно, господин Хугюнау?" "Великолепно",-- ответил Хугюнау и, интенсивно работая ложкой, доел свой суп. "Не хотите ли еще тарелочку? -- госпожа Эш вздохнула,-- У меня, видите ли, нет больше ничего такого на сегодня, только кукурузный пирог". Она с удовлетворением кивнула, когда Хугюнау согласился еще на одну тарелку супа, А Хугюнау продолжал о своем: господин Эш, наверное, сыт уже этими военными пайками по горло; а в монастыре нет карточек ни на мясо, ни на муку, там жизнь идет как в самое что ни на есть мирное время; с учетом того, что эти, в рясах, являются землевладельцами, тут нечему удивляться, Там все еще набивают брюхо до отвала. Когда он был в Мальбронне, ему рассказывал обо всем этом один служащий монастыря.., Эш перебил его: если бы мир снова был действительно свободным, то тогда не было бы нужды хлебать тюремную похлебку... "Вода да хлеб наполовину с опилками",-- вставила госпожа Эш. "Хорошо хоть так,-- сказал Хугюнау,-- А что вы имеете в виду под действительно свободным?" "Свободу христианина",-- ответил Эш, "Да ради Бога,-- сказал Хугюнау,-- хотелось бы только узнать, как это должно сочетаться с хлебом, который выпечен наполовину из опилок", Эш схватился за Библию: "Написано: дом Мой домом молитвы наречется. А вы сделали его вертепом разбойников". "Хм, разбойники получают хлеб наполовину с опилками,-- Хугюнау язвительно ухмыльнулся, затем его лицо сделалось серьезным: -- Вы считаете, значит, что война является своего рода разбоем, в определенной степени грабежом, как это говорят социалисты". Эш не слушал его; он продолжал листать книгу: "Далее в Летописи говорится... Вторая книга, шестая глава, стих восьмой... вот: "У тебя есть на сердце построить храм имени Моему; хорошо, что это на сердце у тебя. Однако не ты построишь храм, а сын твой, который произойдет из чресел твоих,-- он построит храм имени Моему".-- Эш раскраснелся: -- Это очень важно". "Возможно,-- согласился Хугюнау,-- но почему?" "Убийство и убийство в ответ.,, многим пришлось пожертвовать собой, дабы родился Спаситель, сын, которому позволено построить храм". Хугюнау осторожно поинтересовался: "Вы имеете в виду государство будущего?" "С одними профсоюзами это нереально". "Так... о том же самом речь идет в статье майора?" "Нет, об этом речь идет в Библии, но только пока еще никто не вычитал это". Хугюнау погрозил Эшу пальцем: "А вы тертый калач, Эш, И вы думаете, что наш стрелянный воробей майор не заметит, что вы тут исподтишка вытворяете с Библией?" "Что?" "Ведете коммунистическую пропаганду". Эш оскалил крепкие желтые зубы: "Да вы просто идиот". "Грубить может каждый, так что же вы думаете о государстве будущего?" Эш напряженно задумался: "Вам же невозможно ничего объяснить, но одно уж позвольте сказать: когда люди снова начнут разбираться в Библии, тогда не нужен будет больше никакой коммунизм и никакой социализм... настолько мало смогут дать французская республика или германский кайзер". "Ну, тогда, стало быть, все-таки революция, а вы расскажите-ка только все это майору". "Я расскажу ему все это так же спокойно". "Тут он уж просто безумно обрадуется, а что будет потом, когда вы сместите кайзера?" Эш ответил: "Господство Спасителя над всеми людьми". Хугюнау бросил взгляд в сторону госпожи Эш: "Вашего сына, стало быть?" Эш посмотрел на жену; возникло впечатление, славна бы ом испугался: "Моего сына?" "У нас нет детей",-- вставила госпожа Эш. "Вы же сказали, что ваш сын возведет храм",-- ухмыльнулся Хугюнау, Но для Эша это было уж слишком: "Уважаемый, вы богохульствуете, Вы настолько глупы, что богохульствуете или же перекручиваете смысл сказанного..." "Он не хотел сказать ничего предосудительного,-- попыталась разрядить обстановку госпожа Эш,-- обед совершенно остыл, пока вы тут спорили". Эш замолчал, ожидая, когда принесут кукурузный пирог. "Знаете, как-то мне частенько приходилось сиживать за столом с одним молчаливым пастором",-- сказал Хугюнау. Эш продолжал хранить молчание, но Хугюнау не сдавался: "Ну, так что же есть в этом господстве Спасителя?" Госпожа Эш уставилась на мужа глазами полными ожидания: "Скажи же ты ему", "Символ",--буркнул Эш. "Интересно,-- оживился Хугюнау,-- тогда это вот эти священники?" "Боже милостивый, да для вас, должно быть, все равно, что выдвигают в качестве аргументов, это безнадежное дело, о господстве церкви вы, наверное, еще ничего не слышали, И он хочет быть издателем газеты!" Тут уж Хугюнау со своей стороны был возмущен до глубины души: "Так, значит, выглядит ваш коммунизм, если он действительно так выглядит... а подсунуть все это вы хотите священникам, поэтому и стремитесь уйти в монастырь, чтобы эти, в рясах, еще больше набивали свое брюхо, а для нас тогда не останется даже хлеба наполовину с опилками... С таким трудом заработанные деньги он хочет бросить в пасть этой компании. Нет, тут мне мое честное дело действительно куда дороже вашего коммунизма". "К чертям, тогда идите и занимайтесь вашим делом, но если вы ничему не хотите научиться, то хоть не упорствуйте со своими ограниченными -- да, я так и говорю, ограниченными! -- воззрениями в стремлении издавать газету. Есть вещи несовместимые!" На что Хугюнау с гордым видом сообщил, что, найдя его, не грех было бы и обрадоваться; с объявлениями, при том, как это дело вел некий господин Эш, "Куртрирскому" в течение года пришел бы конец. Полный ожидания, он подмигнул госпоже Эш, предполагая, что в этой практической области она поддержит его. Но госпожа Эш, убирая со стола кукурузный пирог, положила руку -- Хугюнау опять с раздражением заметил это -- на плечо супруга, она не особенно внимала речам, а просто сказала, что есть вещи, которые мы-- вы, дорогой господин Хугюнау, и я -- не так-то легко можем усвоить, И Эш, с торжественным видом вставая из-за стола, поставил точки в дискуссии: "Учиться вам нужно, молодой человек, учитесь открывать глаза". Хугюнау вышел из комнаты. "Церковно-елейная болтовня",-- подумал он. Hai'ssez \es ennemis de la sainte religion (Ненавидеть врагов святой веры). Да, merde, blagueurs (Дрянь, болтуны (фр.).), он был готов уже возненавидеть, но кого он должен был возненавидеть, не поддавалось определению. D'ailleurs je m'en fous (К тому же начхать мне на это (фр.).). Стук моющихся тарелок и неприятный запах смываемых остатков пищи, доносившийся из кухни, сопровождал его до самой деревянной лестницы и напомнил до удивления отчетливо родительский дом, и он представил себе свою мать на кухне. 46 Несколько 'дней спустя из-под пера Хугюнау вышло следующее письмо? Его высокородию господину коменданту города майору Йоахиму фон Пазенову Опт. Секретного донесения No 1 Место назначения Ваше высокородие господин майор! Покорнейше ссылаясь на касающийся данного вопроса разговор, участие в котором почитаю за честь, нижайше позволю себе доложить, что вчера у меня была встреча с красноречивым господином Эшем и некоторыми элементами. Как известно, по нескольку раз на неделе господин Эш встречается с подрывными элементами в кафе "У Пфалъца", а вчера он любезно предложил мне пойти с ним. Кроме одного мастера с бумажной фабрики, некоего Либеля, там также были один рабочий с указанной фабрики, имя которого из-за преднамеренно нечеткого произношения я не разобрал, два пациента военного госпиталя, у которых было увольнение, а именно унтер-офицер по имени Бауэр и канонир с польской фамилией. Чуть позже подошел еще доброволец из минометного отделения. Его фамилия Бетгер, или Бетцгер, или что-то в этом роде, упомянутый Э. обращался к нему "господин доктор". Инициатива с моей стороны, дабы перевести разговор на военные события, далее и не потребовалась, говорили прежде всего о возможном окончании войны. В частности, вышеупомянутый доброволец высказывался в том духе, что дело идет к концу, поскольку австрияки полностью выдохлись. От солдат танкового взвода наших союзников, проследовавшего через наш населенный пункт, он слышал, что в Вене то ли итальянскими летчиками, то ли предателями была взорвана крупнейшая пороховая фабрика и что австрийский флот после убийства своих офицеров переходил на сторону противника, ему в этом воспрепятствовали лишь немецкие подводные лодки. Канонир ответил, что поверить в это трудно, поскольку немецкие матросы тоже больше не хотят во всем этом участвовать. Когда я спросил, откуда у него такие сведения, он сказал, что от одной девушки из организованного здесь публичного дома, в котором проводил свой отпуск один финансист с флота. После славной битвы в Скагерраке, рассказывала она, ссылаясь на финансиста, а на нее ссылался канонир, матросы отказываются продолжать службу, а довольствие команд тоже далеко от идеала. После этого все сошлись на том, что всему должен быть положен конец. Производственный мастер подчеркнул при этом, что война приносит выгоду только большому капиталу и что русские были первыми, кто разобрался в этом. Эти подрывные идеи выдвигались также Э., который ссылался при этом на Библию, но я могу, исходя из опыта моего общения с господином Э., с уверенностью сказать, что он преследует при этом мнимо духовные цели и что церковное добро для него, что бельмо в глазу. Очевидно, для прикрытия готовящегося заговора он предложил основать общество по изучению Библии, что, впрочем, у большинства присутствующих вызвало насмешливо-отрицательную реакцию. Чтобы с одной стороны от него, а с другой стороны от финансиста узнать побольше, после того, как удалились оба пациента госпиталя и рабочий с фабрики, по моему предложению мы посетили публичный дом. Хотя мне и не удалось получить там дополнительных сведений о финансисте, но поведение господина Э. становилось все более подозрительным. Доктор, который, вне всякого сомнения, был завсегдатаем в этом заведении, представил меня со словами: это господин из правительства, ему следует оказать хороший прием, из чего я понял, что Э. испытывает по отношению ко мне определенные подозрения и поэтому призывает своих сообщников вести себя со мной осторожно. После этого мне не удалось расколоть господина Э., и хотя он по моему предложению и за мой счет выпил очень много, подтолкнуть его, вопреки обыкновению, к тому, чтобы поискать комнату, не удалось, внешне он остался совершенно трезвым, это состояние он использовал для произнесения в салоне громких речей о несоответствии христианству и о пороке, витающем в такого рода заведениях. Когда добровольно ушедший на войну доктор объяснил по этому поводу, что подобные дома поддерживаются военной администрацией по медико-санитарным соображениям и поэтому их необходимо считать военными объектами, он отступил от своей оппозиционной точки зрения, к которой, впрочем, снова вернулся по дороге домой. Не рискуя сегодня больше утомлять, расписываюсь в моем глубочайшем почтении и искренней готовности быть и в дальнейшем к вашим услугам С уважением Вильг. Хугюнау PS. Позволю себе дополнительно сообщить, что во время заседания в кафе "У Пфальца" господин Эш упоминал о том, что в местной тюрьме содержится один или несколько дезертиров, которые должны быть расстреляны. После этого также им было высказано всеобщее мнение, что бессмысленно сейчас, перед концом войны, расстреливать еще и дезертиров, ведь и без того пролито достаточно крови. Господин Эш высказал мнение, что по этому поводу необходимо провести акцию. Имеет ли он в виду насильственные или какие-либо иные действия, он не сказал. Мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что я считаю упомянутого Э. волком в овечьей шкуре, который прикрывает свою хищную сущность благочестивыми разговорами. Еще раз к услугам. С уважением вышеозначенный Закончив донесение, Хугюнау посмотрел в зеркало, чтобы убедиться, удается ли ему та ироничная гримаса, которая так часто раздражала его в Эше. Да, письмецо было состряпано мастерски; он правильно делал, что когда-то придирался к этому Эшу, и эта приятная мысль так взволновала его, что он тут же представил себе радость, которую испытает майор при получении документа. Он задумался над тем, а не должен ли передать письмо лично, но потом решил, что будет лучше, майор получит донесение служебной почтой. Итак, он отправил подписанное письмо, не забыв предварительно вырисовать на конверте большими буквами три раза подчеркнутое "Лично в руки". Но Хугюнау заблуждался; майор совершенно не обрадовался, найдя на своем письменном столе среди документов сие послание. Это было пасмурное утро, капли дождя стекали по оконным стеклам канцелярии, а в воздухе пахло или серой, или гарью. За этим письмом скрывалось нечто отвратительное и насильственное, и не знал майор да и не его была обязанность знать, что всегда является насилием, если кто-то предпринимает попытку связать собственную действительность с действительностью других и проникнуть в нее; тут в голову ему пришли слова "ночные призраки", и казалось, что он должен защищать себя, должен защищать свою жену и своих детей от чего-то, что было не его миром, а каким-то болотом. Помедлив, он еще раз взял в руки письмо; в принципе, ни в чем нельзя упрекнуть человека, насильственная деятельность которого просто незаметна, который всего лишь исполняет патриотический долг и пишет донос,и если это принимает характер противоречивой и не пользующейся уважением деятельности агента-провокатора, то вряд ли можно винить в этом необразованного человека. Но поскольку все это, собственно, было непостижимо и не поддавалось пониманию, то майор испытывал один лишь стыд, что доверился человеку более низкого духовного уровня, и его лицо под седыми волосами слегка покраснело. Тем не менее комендант города не мог себе позволить просто так бросить документ в корзину для бумаг, во многом это была служебная обязанность продолжать с умеренным недоверием наблюдение за подозрительным лицом, следить за ним в определенной степени с расстояния, что позволяло бы предотвратить возможную беду, которая могла бы угрожать родине со стороны господина Эша. 47 Старший полковой врач разговаривал с доктором Кесселем по телефону: "Коллега, не могли бы вы подойти сегодня к трем на операцию? Небольшое извлечение пули.,." Доктор Кессель промямлил, что едва ли он сможет, он так ограничен во времени. "Для вас, наверное, это будет крайне пустяковое дело сделать небольшой надрез для извлечения пули, для меня -- тоже, приходится довольствоваться малым, впрочем со временем это перестает казаться жизнью или работой, я тоже намерен сменить место работы, но сегодня -- увы! -- ничего не поделаешь. Я приказываю вам приехать, посылаю за вами автомобиль, через полчаса начинаем", Куленбек положил трубку, улыбнулся: "Ну что ж, на пару часов он занят". Рядом сидел Флуршютц: "И все-таки странно, что вы вызываете Кесселя из-за такого пустяка". "Шустрый Кессель всегда попадается мне под руку, А мы сразу же удалим и аппендицит этого Кнезе". "Вы что, и вправду намерены его оперировать?" "А почему нет? Мужичок должен получить удовольствие.,, ну и я тоже", "А он согласен на операцию?" "Ну, Флуршютц, сейчас вы так же наивны, как и наш старина Кессель,-- до сих пор я хоть у кого-то спрашивал согласия? А после они еще и благодарны мне были. И четыре недели отпуска по болезни, которые я обеспечиваю каждому из них... Ну, вот видите". Флуршютц хотел что-то возразить, но Куленбек отмахнулся: "Ах, избавьте меня от ваших секреционных теорий, Дорогой друг, если я могу заглянуть в брюхо, то мне совершенно не нужны никакие теории, следуйте моему примеру и становитесь хирургом -- единственная возможность остаться молодым". "А всю свою работу с железами внутренней секреции прикажете запрятать в дальний ящик стола?" "Сделайте это и успокойтесь. Вы ведь уже очень неплохо оперируете". "Что-то нужно делать с Ярецки, господин старший полковой врач, парень дошел до ручки", "Попробовать, что ли, трепанацию?" "Но вы уже выписали его, он со своими нервами подлежит теперь специальному лечению". "Я направил его в Кройцнах, там уж он оправится. Вы прямо беда, а не поколение! Пару раз нализался -- и уже катастрофа, прямая дорога в больницу для нервнобольных... Ордоннанц!" В дверях появилась Ордоннанц. "Скажите сестре Карле, что в три операция. Да, сегодня ничего не давайте кушать Марвицу из второй палаты и Кнезе из третьей. Ну, ладно, скажите, Флуршютц, нам ведь, собственно, совершенно ни к чему этот бедный Кессель, мы и сами чудненько со всем этим справимся... Кессель все равно не оценит это, будет просто ныть, что болят ноги; настоящий садизм с моей стороны вытащить его сюда,., ну, так что скажете, Флуршютц?" "Как прикажете, господин старший полковой врач, за мной дело не станет, но долго так продолжаться не может. И потом, это же просто невозможно, волевым решением сводить всю медицину к операциям", "Неповиновение, Флуршютц?" "Чистая теория, господин старший полковой врач. Нет, просто мне кажется, что в не таком уж далеком будущем медицину постигнет настолько глубокая специализация, что консилиум между терапевтом, хирургом или дерматологом вообще не сможет привести к какому-то результату просто потому, что больше не будет средства для взаимопонимания между специализациями". "Неправильно, совершенно неправильно, Флуршютц, вскоре вообще будут одни только хирурги. Это единственное, что останется от всей этой жалкой медицины. Человек -- это мясник, и везде он остается мясником, ничего другого он не понимает, а это ему понятно, как дважды два четыре". И доктор Куленбек стал рассматривать свои большие, ловкие, покрытые волосами руки и пальцы с предельно коротко подстриженными ногтями. Затем он задумчиво произнес: "Знаете, кто не приемлет этот факт, у того действительно может поехать крыша. Все это необходимо воспринимать так, как оно есть, и иметь свою долю радости в этом. Так что, Флуршютц, послушайтесь совета, смените лошадь и становитесь хирургом". 48. За каждый рулон бумаги, который нужно было поставить, приходилось сражаться, и хотя на руках у Эша была выданная властями справка о выделении достаточного количества бумаги для "Куртрирского вестника", ему приходилось каждую неделю мотаться на бумажную фабрику. Почти каждый раз возникали скандалы с престарелым господином Келлером или с заведующим производством. Рабочий день как раз закончился, когда Эш уходил с фабрики. На улице он догнал мастера Либеля и машиниста Фендриха. Либеля, собственно, он терпеть не мог, особенно его башку с соломенными волосами и толстой веной на лбу. Он процедил: "Добрый вечер". "Добрый, Эш, выбились из сил со стариком?" Эш не понял."Ну, чтобы он поставил вам бумагу". "Чушь собачья",-- ответил Эш. Фендрих остановился и показал дыры на своих подошвах: "Это стоит шесть марок. Вот к чему ведет, когда зарплаты растут". Эш уцепился за эту мысль: "Только зарплатами все это объяснить нельзя, это заблуждение всех профсоюзов". "Как так, Эш, не хотите ли вы залатать заблуждения Фендриха тоже с помощью библейских нравоучений?..-- и с удивлением он отметил: -- Нравоучение, заблуждение -- рифмуется". "Чушь собачья",-- повторил Эш. Глаза Фендриха заблестели в провалах воспаленных глазниц; он был туберкулезником, и ему не хватало молока. Он сказал: "Вера, наверное, это тот шик, который могут позволить себе только богатые". Либель добавил: "Майоры и издатели газет", Эш выдавил из себя едва ли не извиняющимся тоном: "Я в газете всего лишь служащий,-- но затем раздраженно добавил: -- Да это вообще ерунда, можно подумать, что профсоюзы дали обет бедности!" Фендрих сказал: "Не так уж это плохо, когда можешь верить". Эш продолжал: "Я для себя кое-что прояснил: вера тоже должна обновляться, и для нее должна наступить новая жизнь.,, в Библии говорится, что только сыну позволено будет возвести храм". Либель заметил: "Естественно, у следующего поколения дела будут идти лучше, что тут нового.., Я больше не могу прожить на свои сто сорок марок, даже если сюда добавить производственные премии. До старика это не доходит, К тому же я, так сказать, мастер". "А у меня не больше,-- сказал Эш,-- даже если учитывать дом. У меня два квартиранта, с которых я как порядочный человек не могу требовать плату за квартиру, бедняги, Я больше трачу на содержание дома, чем имею с него", Вечерний ветерок подул прохладой, Фендрих закашлялся. Либель вздохнул: "Ну, да". Эш признался: "Я ходил уже и к пастору.,." "Зачем?" "Чтобы прояснить это место в Библии. Идиот, он даже не выслушал меня, Начал нести какую-то ахинею о молитве и церкви, и это все. Придурок, нужно самому себе помогать", "Да,-- согласился Фендрих,-- на чужую помощь не надейся". Либель возразил: "Те, кто держатся вместе, помогают друг другу. В этом преимущество профсоюзов". "Доктор считает, что мне нужно в горы, я уже раз десять обращался в больничную кассу, но кто пришел не с фронта, тот может пока подождать, а я продолжаю кашлять". Эш скорчил ироничную мину: "С профсоюзами и больничными кассами вы продвинетесь не дальше, чем я со своим попом". "Остается одно-- загнуться",-- сказал Фендрих и закашлялся. Либель спросил: "А что вы, собственно, хотите!" Эш задумался: "Раньше мне казалось, что нужно просто уехать... в Америку... На пароходе через огромный океан, чтобы можно было начать новую жизнь, но теперь..." Либель ждал продолжения: "Но теперь?" Но Эш неожиданно выпалил: "Протестантам там, наверное, лучше... майор тоже протестант.., но сначала нужно самому задуматься над этим... нужно было бы собраться всем вместе и почитать Библию, чтобы получить представление... кто в одиночестве, тот всегда сомневается, особенно если еще так много думает"."Если есть друзья, то тогда легче",- сказал Фендрих. "Приходите ко мне,-- предложил Эш,-- я покажу вам то место в Библии". "Хорошо",-- ответил Фендрих. "Ну а как вы, Либель?"-- Эш почувствовал, что обязан задать и этот вопрос, "Вначале рассказали бы, что вы там себе придумали", Фендрих вздохнул: "Каждый может это увидеть только собственными глазами". Либель ухмыльнулся и ушел. "Он еще придет",--произнес Эш. 49 История девушки из Армии спасения в Берлине (7) 6 памяти сохранилось не так уж много от того вечера, когда я сопровождал Нухема Зуссина в Армию спасения. Я был занят более важными делами. Можно как угодно оценивать занятия философией, но окружающий нас мир становится невзрачным и менее привлекательным. А кроме того, и примечательные вещи становятся невзрачными, пока их переживаешь. Короче говоря, я помнил только то, как Нухем Зуссин вышагивал рядом со мной, в своем застегнутом сюртуке, в своих слишком коротких и потому болтающихся брюках и в своей слишком маленькой смешной бархатной шапочке. Все эти евреи, если у них на головах не красуются их черные фуражки с козырьком, носят эти слишком маленькие бархатные шапочки, даже следящий, так сказать, за модой доктор Литвак. Я не смог удержаться, чтобы не задать не совсем корректный вопрос Нухему: откуда он взял такую шапочку? "Дали",- был ответ. К тому же те события и вовсе не стоили того, чтобы о них говорить. Некий налег важности они получили лишь благодаря доктору Литваку, который вчера побывал у меня. У него была не очень приятная привычка заходить запросто; во время моей так называемой болезни он тоже поступил подобным образом. Итак, он снова стоял передо мной, а я как раз растянулся в шезлонге, в руках он держал неизменную прогулочную трость, а на голове у него была маленькая смешная бархатная шапочка. Собственно, она казалась не такой уж и маленькой, она была широкая, но сидела очень уж высоко, не покрывая всей головы. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что доктор Литвак в молодости тоже имел молочный цвет лица. Сейчас же оно напоминало безупречные желтоватые сливки. '∙∙ "Вы не могли бы мне сказать, что с Зуссином?" Я сказал, и это соответствовало истине: "Он мой друг". "Друг, прекрасно...- Доктор Литвак пододвинул к себе стул.- Люди волнуются, они решили позвать меня... Вы понимаете?" В принципе я не был обязан его понимать, но мне хотелось сократить это расследование: "Он имеет право идти туда, куда хочет", "Нет, кто-то имеет право, кто-то не имеет, Я ведь ни в чем вас не упрекаю... но что он делает с гойей'?" Только сейчас я вспомнил, что в тот вечер Мари и Нухем побывали в моей комнате. У кого нет денег, тот не очень может пошататься по забегаловкам. Я не смог сдержать улыбку. "Вы смеетесь, а жена сидит там и плачет". Это была, конечно, новость; я, впрочем, мог бы и знать, что эти евреи женятся уже в пятнадцать лет. Хоть бы я знал, кто был женой Нухема; одна из этих модных девушек? Или одна из матрон с пробором? Последнее показалось мне более приемлемым. Я прикоснулся к цепочке пенсне доктора Литвака: "У него что, и дети есть?" "А кто у него должен быть? Котенок?" Лицо доктора Литвака приняло столь возмущенное выражение, что мне пришлось поинтересоваться, как его зовут по имени. "Доктор Симеон Литвак",- представился он еще раз. "Итак, послушайте, доктор, что вы, собственно говоря, от меня хотите?" На какое-то мгновение он задумался: "Я человек свободный от предрассудков... Но это заходит слишком далеко... Вы должны его удержать". "От чего я должен его удержать? Что он хочет в Сион? Оставьте ему это его безобидное удовольствие". "Он еще и крещение примет... Вы должны его удержать". "Да плевать, поедет он в Иерусалим иудеем или христианином". "Иерусалим",- он сказал это с выражением лица человека, которому в рот положили сладкую конфетку. "Ну вот",- заявил я, надеясь, теперь-то уж он отстанет от меня. Он, очевидно, все еще наслаждался названием: "Я человек, лишенный предрассудков... но с громкими песнопениями и die Schmonzes (Всякой чушью (фр.).) попасть туда еще никому не удавалось... Это удел других людей... Мне приходится посещать каждого, я врач, мне может быть абсолютно все равно, иудей это или христианин... везде есть хорошие люди... Вы удержите его?" Эта настойчивость начала действовать мне на нервы: "Я большой антисемит,- он недоверчиво улыбнулся,- я уполномоченный Армии спасения и ведаю у них снабжением в Иерусалиме..." "Шутите,- сказал он веселым тоном, хотя это было ему явно неприятно,- шутите, как это ни прискорбно". В этом, впрочем, он был прав: шутка, как это ни прискорбно, была как раз тем, что так смахивало на преобладающее во мне отношение к жизни. Кто должен быть в ответе за все это? Война? Я не знал, не знаю, наверное, и сегодня, хотя кое-что с тех пор изменилось. Я все еще перебирал пальцами цепочку пенсне доктора Литвака. Он сказал: "Вы ведь современный человек..." "Ну и что дальше?" "Что вы можете дать людям, кроме их...-он с трудом выдавил из себя это слово,- ... их предрассудков?" "Так, это вы называете предрассудками!" Тут он смутился окончательно. "Это, собственно, не предрассудки... что такое предрассудки?..- наконец он успокоился.- Это ведь действительно не предрассудки". Когда он ушел, я задумался над тем вечером в Армии спасения. Как уже говорилось, он прошел для меня совершенно без впечатлений. То там, то здесь на глаза мне попадался Нухем Зуссин, я видел, как он сидел и слушал песнопения, а его еврейские губы на молочного цвета лице улыбались слегка растерянно. А потом я пригласил их обоих в свою комнату, или правильнее было бы - только Мари, Нухем ведь и так жил здесь, так вот, а потом они оба сидели у меня в комнате, слушали меня и молчали. Пока Нухем снова не показал на лютню и не попросил: "Сыграйте". Тогда Мари взяла в руки лютню и спела песню: "Сквозь врата Сиона прошествовали полки могучие, омытые кровью Агнца, и для тебя есть место". А Нухем прислушивался, и на его лице по-прежнему играла немного растерянная улыбка. 50 В течение восьми дней Хугюнау ждал, что получит от майора какое-то поощрение или, по крайней мере, ответ. Прошло десять дней, и его охватило беспокойство. Информация, очевидно, не понравилась майору. Но разве это его вина, что кретин Эш не дал больше материала? Хугюнау задумался: а не отправить ли ему второй донос, но только что прикажете в нем писать? Что Эш, как и до того, якшается с виноградарями и рабочими, так в этом нет ничего нового, майор будет скучать! Майор не должен скучать, Хугюнау ломал голову над вопросом, что бы предложить майору, Непременно должно что-то случиться; в редакции заправлял Эш и делал это так, словно нет тут никакого издателя, а в типографии помереть можно было со скуки, В поисках выхода Хугюнау рылся в крупных газетах и нашел его, обнаружив, что ежедневные газеты повсеместно служат делу отечественной благотворительности, тогда как "Куртрирский вестник" не предпринимал ничего, ну совершенно ничего в этом направлении. Именно так выглядело доброе сердце господина Эша, доброе сердце, не выносившее вида нищеты виноградарей. Но для своей персоны он знал хорошо что следует предпринимать. В пятницу вечером после длительного перерыва он снова появился в обеденном зале гостиницы и направился прямиком в комнату для уважаемых лиц, поскольку к их кругу принадлежал и сам. Майор сидел за своим столиком в обеденном зале, и Хугюнау, проходя мимо, поздоровался степенно и кратко. Господа, к счастью, были уже большей частью в сборе, и Хугюнау заявил, что неимоверно рад встретить их всех, поскольку должен обсудить кое-что важное и не откладывая, еще до того, как придет господин майор. В растянутой речи он изложил суть: город нуждается в настоящем благотворительном обществе, из разряда тех, которые повсеместно существуют уже годами для смягчения тягот войны, он предлагает немедленно создать такое объединение. Что касается его целей, то он среди всего прочего хотел бы предложить хотя бы уход за солдатскими могилами, заботу о вдовах и сиротах погибших и еще кое-что, необходимо собрать деньги на столь благородные цели, для этого можно было бы, например, выставить на продажу "Железного Бисмарка" (Немецкая награда, изготавливаемая из железа), булавку за десять пфеннигов, это все-таки действительно стыд и позор, что именно здесь нет ни одного соответствующего памятника, да, в конечном итоге самые различные благотворительные мероприятия, без учета сборов, могли бы постоянно пополнять кассу, Ну а почетное покровительство над этим объединением, для которого он позволяет себе предложить название "Мозельданк"1, мог бы взять на себя господин комендант города. Он сам и его "Куртрирский вестник" всегда -- разумеется в меру своих скромных сил -- и бесплатно к услугам объединения и его благородных целей. Вряд ли, собственно, стоит говорить о том, что проект вызвал всеобщее одобрение и был принят единогласно и без обсуждений. Хугюнау и аптекарю господину Паульсену было поручено обратиться с соответствующим предложением к господину майору, и, поправив на себе сюртуки, они с некой торжественностью направились в обеденный зал. Майор выглядел немного ошарашенным, затем он сделал легкий уставной щелчок каблуками и принялся внимательно слушать фразы, слетавшие с уст обоих господ, ничего не понимая. Фразы смешивались и перебивали друг друга, майор слушал о "Железном Бисмарке", о солдатских вдовах и о каком-то "Мозельданке" и ничего не мог понять. Хугюнау наконец стало достаточно ясно, что слово необходимо предоставить аптекарю господину Паульсену; поступить так казалось ему также проявлением скромности, так что он затих, принявшись рассматривать часы на стене, картину "Кронпринц Фридрих после Гравелоттской битвы" и табличку "Шпатенброй" (с лопаточкой), которая была повешена на веревочке рядом с портретом кронпринца. И где сейчас берут "Шпатенброй"! До майора, между тем, дошла суть сказанного аптекарем Паульсеном: он отметил, что никаких оснований военного порядка для отказа взять на себя почетное покровительство нет, он приветствует эту патриотическую акцию и может самым сердечным образом выразить свою благодарность; он поднялся, чтобы высказать свою признательность также остальным господам, оставшимся в соседней комнате. Паульсен и Хугюнау последовали за ним, гордые за успешно сделанное дело. Компания долго не расходилась, поскольку это было своего рода празднование создания объединения. Хугюнау выжидал момента, чтобы подойти к майору, эта возможность представилась довольно скоро, поскольку было предложено выпить за благополучие и процветание нового объединения, а также его покровителя, при этом, само собой разумеется, не был забыт и инициатор прекрасной идеи господин издатель Хугюнау. Хугюнау, держа в руке бокал, обошел, чокаясь, весь стол и добрался таким образом до майора фон Пазенова: "Надеюсь, сегодня господин майор остался доволен мной". Майор ответил, что у него никогда не было повода для недовольства. "Ну как же, как же, господин майор, мое донесение оказалось столь скудным на информацию... но я прошу учесть в мое оправдание, что условия очень уж сложные. К тому же я сильно перегружен работой по реформированию газеты; я прошу не считать забвением своего долга тот факт, что я еще не смог отправить второе донесение..." Майор сделал отрицательный жест рукой: "Мне кажется, вряд ли стоит заниматься этим делом дальше; вы исполнили СБОЙ долг в достаточно удовлетворительной степени". Хугюнау был поражен. "О, еще вовсе нет, еще вовсе нет",-- бормотал он, демонстрируя свое намерени