ительно скучновато, конечно же, я предпочел бы остаться здесь, с тобой". Эта жалкая фраза молнией пронеслась у него в мозгу, но даже ее выговорить он не рискнул. Банальные слова, хотя и их, вероятно, было бы довольно. Однако Джованни не без отвращения подумал, как нелепо прозвучали бы они в его устах, и желание произнести их тут же угасло. - В общем, да, - ответил он, - но дни летят так незаметно! Звуки фортепьяно не стихали. И почему эти аккорды забираются все выше и выше, так ничем и не завершаясь? По-ученически неуверенные, они со смиренной отстраненностью рассказывали какую-то старую, некогда дорогую ему историю. Сразу вспомнился один туманный вечер, тусклый свет городских фонарей, в котором они вдвоем гуляют под голыми деревьями по пустынной аллее; идут, держась за руки, словно дети, и не понимают, откуда взялось это внезапно нахлынувшее ощущение счастья. В тот вечер, помнится, из освещенных окон тоже доносились звуки фортепьяно, и, хотя это были, скорее всего, скучные экзерсисы, Джованни и Марии казалось, что никогда еще они не слышали ничего более нежного и мелодичного. - Конечно, - добавил Дрого насмешливым тоном, - там, наверху, особых развлечений нет, но мы уж как-то привыкли... Эта беседа в гостиной, где витал запах цветов, постепенно начинала приобретать налет поэтической грусти, свойственной признаниям в любви. Очевидно, думал Джованни, встреча после столь продолжительной разлуки и не могла быть иной... возможно, мы еще сумеем воскресить прежнее, ведь у меня впереди целых два месяца, нельзя же так сразу делать окончательные выводы... если она еще любит меня, я больше не вернусь в Крепость. Но Мария вдруг объявила: - Вот жалость! Через три дня мы с мамой и Джорджиной уезжаем. Наверно, на несколько месяцев. - Тут она сразу оживилась. - Мы едем в Голландию! - В Голландию? Девушка с восторгом заговорила о предстоящем путешествии, о подружках, о своих лошадях, о веселых карнавалах - вообще о своей жизни, а о Дрого совсем забыла. Она уже не казалась скованной и будто даже похорошела. - Прекрасная идея, - сказал Дрого, чувствуя, как к горлу подкатывает ком горечи. - В Голландии, я слышал, это лучшее время года. Говорят, там целые поля цветущих тюльпанов. - Да, сейчас там, должно быть, замечательно, - согласилась Мария. - Вместо хлеба голландцы выращивают розы, - продолжал Джованни слегка изменившимся голосом, - везде одни розы, а над ними ветряные мельницы, такие яркие, свежевыкрашенные... - Свежевыкрашенные? - переспросила Мария, уже расслышав насмешку в его голосе. - Как это? - Так говорят, - ответил Джованни. - Да я и сам где-то читал. Солнечная полоска проползла через весь ковер и уже поднималась по резной тумбе письменного стола. День клонился к вечеру, звуки фортепьяно стали глуше, какая-то птица за садом завела свою одинокую песню. Дрого смотрел на решетку камина - точно такая же была и в Крепости. Это сходство несколько его утешило, словно он убедился, что и город, и Крепость в конечном счете один и тот же мир с одним и тем же жизненным укладом. Однако, кроме решетки, ничего общего Дрого больше не нашел. - Да, должно быть, это красиво, - сказала Мария, опустив глаза. - Но теперь, когда надо уже ехать, у меня пропала охота. - Чепуха, так всегда бывает в последний момент: собирать вещи в дорогу - дело нудное, - сказал Дрого, притворившись, будто не понял ее намека на душевные переживания. - Да нет, я не из-за сборов, вовсе нет... Тут бы всего одно слово, одна обыкновенная фраза, показывающая, что отъезд девушки его огорчает, что он просит ее остаться. Но Дрого не хотел ни о чем ее просить, сейчас он и впрямь был не способен на это, ибо чувствовал, что сказал бы неправду. И потому он умолк, изобразив на лице ничего не значащую улыбку. - А не выйти ли нам в сад? - предложила наконец Мария, не зная, что сказать еще. - Солнце уже, наверно, село. Они поднялись. Мария замолчала, словно ждала, когда заговорит Дрого, и по ее взгляду при желании можно было угадать, что любовь еще не совсем угасла. Но при виде сада мысли Джованни унеслись к скудным лугам, окружавшим Крепость: там тоже скоро станет тепло и травка начнет храбро пробиваться между камнями. Наверно, именно в эту пору сотни лет назад Крепость осадили татарские орды. - Как тепло, - сказал Дрого, - а ведь еще только апрель. Вот увидишь, скоро снова польют дожди. Так он и сказал, а Мария растерянно улыбнулась и ответила бесцветным голосом: - Да, действительно очень жарко. И оба поняли, что все кончено. Теперь они снова далеки друг от друга, и между ними - пустота, тщетно они тянули друг к другу руки: эта пропасть с каждой минутой увеличивалась. Дрого понимал, что еще любит Марию, любит ее мир, но все, что наполняло его ту, прежнюю жизнь, теперь отдалилось. Этот мир принадлежал уже другим, его место там занято. Он теперь наблюдал за ним извне, хотя и не без сожаления, но вернуться ему было трудно: новые лица, новые привычки, шутки, обороты речи, к которым он не привык. Это уже не его жизнь, он пошел по другому пути, возвращаться назад глупо и бессмысленно. Поскольку Франческо все не шел, Дрого и Мария попрощались с преувеличенной сердечностью, при этом каждый старался не выдать своих мыслей. Мария крепко пожала ему руку, глядя прямо в глаза. Возможно, этот взгляд призывал его не уезжать вот так, не винить ее, попытаться еще спасти то, что кажется потерянным? Он тоже пристально посмотрел на нее и сказал: - До свидания. Думаю, до твоего отъезда мы еще увидимся. И ушел, не оглядываясь, по-военному чеканя шаг, по дорожке, ведущей к воротам, - только галька заскрипела у него под ногами. XX Четырех лет службы в Крепости обычно было достаточно для перевода в другое место, но Дрого, опасаясь назначения в какой-нибудь дальний гарнизон и надеясь остаться в своем городе, решил добиться приема у командира дивизии. А главное - на этом настаивала мама. Надо действовать самому, говорила она, если не хочешь, чтобы о тебе позабыли, никто не станет ни с того ни с сего заботиться о Джованни, и, если он сам ничего не предпримет, его, скорее всего, опять ушлют куданибудь на границу, в захолустье. И мама пустила в ход все свои связи, чтобы генерал принял Джованни благосклонно. Генерал сидел в своем огромном кабинете за большим письменным столом и курил сигару. Был обычный день, кажется, даже дождливый, а может, просто пасмурный. Старичок генерал добродушно воззрился в монокль на лейтенанта Дрого. - Я хотел вас видеть, - первым заговорил он, словно сам был инициатором этой встречи, - чтобы узнать, как дела там, наверху. У Филиморе все в порядке? - Когда я уезжал, господин полковник чувствовал себя прекрасно, ваше превосходительство, - ответил Дрого. Генерал помолчал. Затем, по-отечески покачав головой, заметил: - Доставили же вы нам хлопот со своей Крепостью! Нда... я имею в виду разметку границы. История с этим лейтенантом, как бишь его... вызвала большое неудовольствие его высочества. Дрого не знал, что ответить. - Да, так вот с этим лейтенантом... - продолжал свой монолог генерал, - как его фамилия? Ардуино, кажется? - Ангустина, ваше превосходительство. - Да-да, Ангустина, вот бедовая голова! Из-за глупого упрямства поставить под удар разметку пограничной линии. Не знаю, как они там... ну ладно, бог с ними!.. - решительно заключил он, выказывая свое великодушие. - Но позвольте, ваше превосходительство, - осмелился заметить Дрого, - ведь Ангустина погиб! - Возможно, очень даже возможно, вы, очевидно, правы, я уж и не помню, как там все было, - отмахнулся генерал, словно речь шла о какой-то чепухе. - Но его высочество был весьма недоволен, весьма! Генерал умолк и вопросительно посмотрел на Дрого. - Вы пришли... - сказал он весьма дипломатично и многозначительно. - В общем, вы здесь затем, чтобы просить о переводе в город, не так ли? Всех вас почему-то тянет в город, да-да, и никак вы не хотите понять, что только в отдаленных гарнизонах и становятся настоящими солдатами. - Так точно, ваше превосходительство, - ответил Джованни Дрого, взвешивая каждое слово и стараясь держать себя в руках. - Я потому и отслужил там четыре года. - Четыре года! В вашем-то возрасте! Разве ж это срок?! - смеясь, воскликнул генерал. - Говорю вам не в укор, разумеется... я просто имел в виду, что эта распространенная ныне тенденция, пожалуй, не способствует укреплению духа командного состава... - Он замолчал, потеряв нить разговора. Потом, сосредоточившись, продолжал: - Что ж, голубчик, попытаемся удовлетворить вашу просьбу. Сейчас мы заглянем в ваше личное дело. В ожидании документов генерал заговорил снова: - Крепость... Крепость Бастиани... посмотрим... Вы знаете, лейтенант, какое самое уязвимое место в крепости Бастиани? - Право, не знаю, ваше превосходительство, - ответил Дрого. - Может быть, она стоит слишком уж на отшибе. На лице генерала появилась снисходительная добродушная улыбка. - Что за мысль! Странный вы все-таки народ, молодые, - сказал он. - На отшибе! Уверяю вас, я б до такого не додумался. Хотите, скажу вам, в чем слабость Крепости? В том, что там слишком велик гарнизон. Да, слишком велик! - Слишком велик? - Вот именно, - продолжал генерал, не замечая удивления лейтенанта, - именно поэтому принято решение изменить ее устав. Кстати, что об этом думают в Крепости? - О чем, ваше превосходительство? Прошу прощения... - Как это о чем? О новом уставе, о чем мы здесь с вами толкуем? - раздраженно сказал генерал, - Впервые об этом слышу. Уверяю вас... - озадаченно пробормотал Дрого. - Допускаю, что официальное сообщение действительно еще не пришло, - несколько смягчился генерал. - Но я думал, вы уже знаете, ведь военные всегда ухитряются узнавать все первыми. - Вы говорите - новый устав, ваше превосходительство? - спросил заинтересованный Дрого. - Сократить штаты, гарнизон уполовинить, - отрезал генерал. - Слишком много народу, я всегда говорил, что эту Крепость нужно хорошенько встряхнуть! Тут вошел старший адъютант с толстой папкой бумаг. Раскрыв ее на одном из столов, он вынул личное дело Джованни Дрого и вручил его генералу, который пробежал страницы опытным глазом. - Все в порядке. - сказал он, - но здесь не хватает, по-моему, прошения о переводе. - Прошения о переводе? - спросил Дрого. - Я думал, после четырех лет службы это не обязательно. - В общем, нет, - сказал генерал, и в его голосе прозвучало явное неудовольствие оттого, что приходится давать какие-то объяснения младшему по званию. - Но, поскольку сейчас мы проводим такое серьезное сокращение гарнизона и все хотят перевестись из Крепости, нужно соблюдать очередность. - Но, ваше превосходительство, в Крепости об этом никто не знает, и никто такого прошения еще не подавал... Генерал обратился к старшему адъютанту: - Капитан, у нас есть уже прошения о переводе из крепости Бастиани? - Штук двадцать наберется, ваше превосходительство, - ответил капитан. Вот это да, подумал ошарашенный Дрого. Очевидно, товарищи по службе держали новость в секрете, чтобы обойти его. Неужели даже Ортиц так подло его обманул? - Простите за настойчивость, ваше превосходительство, - осмелился заметить Дрого, поняв, что сейчас решается его судьба, - но мне кажется, что, если человек отслужил подряд четыре года, это имеет большее значение, чем какая-то формальная очередность. - Ваши четыре года - сущий пустяк, - холодно и даже немного обиженно возразил генерал. - Да, лейтенант, пустяк по сравнению с целой жизнью, проведенной в Крепости другими. Я, конечно, мог бы благожелательно рассмотреть ваш рапорт, мог бы посодействовать вам в вашем законном стремлении, но только не ценой попрания справедливости. К тому же тут еще принимаются во внимание заслуги... Джованни побледнел. - Выходит, ваше превосходительство, - спросил он, еле ворочая от волнения языком, - выходит, я рискую провести там всю жизнь? - ...Да, надо еще посмотреть, какие у вас заслуги, - невозмутимо продолжал генерал, не переставая листать личное дело Дрого. - А что мы имеем?.. Ну вот: "Поставить на вид". Правда, "Поставить на вид" - это не столь уж серьезно... Ага, а здесь еще пренеприятная история: у вас там, кажется, по ошибке убили солдата... - К сожалению, ваше превосходительство, я не... - Мне недосуг выслушивать ваши оправдания, лейтенант, - прервал он. - Поймите, я читаю то, что написано в вашем рапорте, и допускаю даже, что это действительно был несчастный случай, такое, увы, бывает... но остальные ваши коллеги сумели же таких случаев избежать... Я готов сделать для вас все, что могу, я согласился принять вас лично, сами видите, но теперь... Вот если бы вы подали прошение месяц назад... Странно, что вы не в курсе дела... Это, конечно, серьезное упущение. Прежнего добродушного тона как не бывало. Теперь генерал говорил сухо и наставительно, с едва уловимыми насмешливыми нотками в голосе. Дрого понял, что вел себя по-идиотски, что приятели надули его, что у генерала сложилось о нем весьма невыгодное впечатление и тут уж ничего не поделаешь. От такой несправедливости у него даже защемило в груди, где-то около сердца. А может, мне вообще бросить все, уйти в отставку, подумал он. Не умру же я с голоду, в конце концов, какие мои годы?.. Генерал по-свойски помахал ему рукой. - Ну что ж, лейтенант, до свидания. И глядите веселей! Дрого застыл в стойке "смирно", щелкнул каблуками, отступил к двери и уже на пороге отдал честь. XXI Стук лошадиных копыт вновь разносится по пустынной лощине, порождая в тишине ущелий гулкое эхо, кусты на вершинах утесов застыли в неподвижности, желтая трава не шелохнется, даже облака плывут по небу с какой-то особой медлительностью. Конь не спеша идет в гору по белой дороге: Джованни возвращается. Да, это Дрого: теперь, когда он приблизился, его легко можно узнать, но что-то не видно на его лице печати глубоких переживаний. Итак, он не взбунтовался, не подал в отставку, безропотно проглотил обиду, смирился с несправедливостью и возвращается на свое же место. В глубине души он испытывает даже какое-то удовлетворение оттого, что все обошлось в его жизни без резких перемен, что теперь можно преспокойно вернуться к прежним привычкам. Дрого тешит себя надеждами, что когда-нибудь возьмет реванш, он думает, что впереди у него еще уйма времени, в общем, он отказывается от мелочной борьбы за место под солнцем. Ничего, думает он, еще придет день, когда жизнь щедро заплатит ему по всем счетам. А между тем соперники, яростно тесня друг друга, чтобы вырваться вперед, на бегу обходят Дрого и, даже не оглянувшись, оставляют его позади. Дрого недоуменно смотрит им вслед, и его охватывают непривычные сомнения: а вдруг он действительно ошибся? Вдруг он и впрямь обыкновенный человек и ни на что, кроме вполне заурядной судьбы, рассчитывать не должен? Джованни Дрого поднимался к одинокой Крепости точно так же, как в тот далекий сентябрьский день. Только теперь по другую сторону лощины он не увидел незнакомого офицера и на мосту, где соединялись две дороги, не встретился с капитаном Ортицом. На этот раз Дрого ехал в одиночестве, предаваясь раздумьям о своей жизни. Он возвращался в Крепость бог весть на какой срок именно в то время, когда многие его товарищи навсегда покидали эти стены. Да, товарищи оказались более проворными, думал Дрого, не исключено, что они и впрямь достойнее его: ведь происшедшее можно объяснить и так. Чем больше проходило времени, тем больше Крепость утрачивала свое значение. Когда-то давно это был, вероятно, важный гарнизон, по крайней мере так считалось. А теперь, когда штат Крепости сократят вдвое, она станет всего лишь запасной преградой, не имеющей никакого стратегического значения. Держали ее с единственной целью - не оголять этот участок границы. Никто и мысли не допускал об угрозе нападения со стороны северной пустыни. Чего там можно было ожидать? Разве что появления на перевале какого-нибудь каравана кочевников. И это жизнь? Погруженный в такие вот размышления, Дрого добрался во второй половине дня до края последнего плато и увидел впереди Крепость. Она уже не несла в себе, как в тот, первый раз, никакой волнующей тайны. В сущности, это была обыкновенная пограничная застава, жалкая крепостишка, стены которой не выдержали бы и нескольких часов обстрела артиллерией последнего образца. С течением времени она совсем разрушится: уже и сейчас некоторые зубцы искрошились, а один земляной вал совсем осыпался, но никто не собирался ничего чинить. Так думал Дрого, стоя у конца плато и глядя, как часовые ходят взадвперед по краю стены. Флаг на крыше бессильно свесился, трубы не дымились, ни единой живой души не было видно на плацу. Какая скучная жизнь у него впереди! Веселый Морель, скорее всего, уедет одним из первых, и у Дрого не останется практически ни одного приятеля. Все та же караульная служба, та же игра в карты да изредка вылазки в ближайшую деревню, где можно выпить чего-нибудь и найти непритязательную подружку на часок. Какое убожество, думал Дрого. И все же было неизъяснимое очарование в этих контурах желтых редутов, какая-то тайна гнездилась во тьме оборонительных рвов, в сумрачных казематах. И все это создавало не передаваемое словами предощущение грядущих событий. В Крепости его ждали всякие перемены. В связи с предстоявшим отъездом многих офицеров и солдат повсюду царило необычайное оживление. Еще никто не знал точно, чьи именно прошения будут удовлетворены, и офицеры - а они почти все подали рапорты с просьбой о переводе - жили одной томительной надеждой, позабыв о прежнем служебном рвении. Даже Филиморе (про него-то было известно наверняка) собирался покинуть крепость, и уже одно это нарушало нормальный ход вещей. Беспокойство передалось и солдатам, поскольку значительная часть рот - точного числа еще не сообщили - должна была перебазироваться на равнину. На дежурство выходили неохотно, нередко к моменту смены караула отряды бывали не готовы, все вдруг решили, что соблюдать такое множество мер предосторожности глупо и бессмысленно. Казалось очевидным, что прежние надежды, пустые мечты о воинской славе, ожидание противника, который должен был нагрянуть с севера, - все, все было лишь иллюзией, попыткой придать какой-то смысл своей жизни. А теперь, когда появилась возможность вернуться в цивилизованное общество, то, что было прежде, казалось мальчишеством, никто не желал признаться, что он на что-то надеялся, более того - всякий готов был посмеяться над собственными глупыми надеждами. Главное теперь - уехать. Офицеры, добиваясь перевода, использовали протекцию, и в душе каждый был уверен, что уж его-то не обойдут. - А ты? - задавали Джованни ни к чему не обязывающий вопрос те самые товарищи, которые скрыли от него столь важную новость, чтобы избавиться от лишнего конкурента. - А ты? - спрашивали они его. - Мне, как видно, придется остаться здесь еще на несколько месяцев, - отвечал Дрого. И тогда все принимались его утешать: ничего, черт побери, скоро и тебя переведут, это будет более чем справедливо, не надо унывать - и так далее. Среди всех только Ортиц, казалось, ничуть не изменился. Ортиц не просил о переводе, его уже много лет все это не интересовало; о том, что гарнизон Крепости сокращается, он узнал последним и потому не успел предупредить Дрого. Ортиц равнодушно наблюдал за всеобщим смятением умов и с обычным усердием занимался делами Крепости. Но вот наконец люди действительно начали уезжать. Во дворе одна за другой появлялись телеги, на которые грузили казенное имущество, и одна за другой выстраивались роты для прощального церемониала. Полковник каждый раз спускался из своего кабинета, чтобы произвести смотр, и произносил перед солдатами несколько прощальных слов: голос у него был невыразительный и угасший. Многие из офицеров, проживших здесь, наверху, не один год и на протяжении сотен и сотен дней вглядывавшихся с высоты редутов в безлюдную северную пустыню, многие из тех, что вечно спорили о возможности или невозможности внезапной вражеской атаки, теперь уезжали с торжествующим видом, подмигнув напоследок остающимся друзьям, и во главе своих отрядов направлялись в сторону долины, картинно избоченясь в седле, и даже не оборачивались, чтобы в последний раз взглянуть на свою Крепость. Только у Мореля, однажды солнечным утром тоже выстроившего во дворе свой взвод для прощания с комендантом, когда он, салютуя, опустил шпагу и отдал команду, в глазах блеснули слезы и дрогнул голос. Джованни, прислонившись к стене, наблюдал за этой сценкой и дружески улыбнулся, когда Морель проехал мимо него к воротам. Возможно, они виделись в последний раз, и Джованни поднес руку к козырьку, отдавая честь, как положено по уставу. Потом он вернулся в холодные даже летом и с каждым днем все более пустевшие переходы Крепости. При мысли, что и Морель уехал, душевная рана от перенесенной несправедливости неожиданно вновь открылась и заныла. Джованни отправился на поиски Ортица и увидел его на выходе из кабинета с пачкой бумаг. - Здравствуйте, господин майор, - сказал он, идя рядом. - Здравствуйте, Дрого, - ответил Ортиц, останавливаясь. - Что нового? Могу я быть вам чем-нибудь полезен? Дрого действительно хотел спросить Ортица об одной вещи. Дело было простое, совершенно неспешное, и все-таки уже несколько дней оно не давало ему покоя. - Простите, господин майор, - сказал он, - помните, когда я прибыл в Крепость, это было четыре с половиной года назад, майор Матти сказал мне, что здесь остаются служить только добровольно? Что, если кто-то хочет уехать, он может это сделать совершенно свободно? Помните, я вам об этом рассказывал? По словам Матти выходило, что мне надлежит только пройти медицинский осмотр - просто так, чтобы иметь формальный предлог, разве что, сказал он, это может вызвать некоторое неудовольствие полковника. - Да-да, что-то такое, смутно припоминаю, - ответил Ортиц с чуть заметным раздражением. - Но, простите, дорогой Дрого, сейчас мне... - Минутку, господин майор... Помните, чтобы не причинять никому неудобства, я согласился остаться здесь на четыре месяца? Но если бы я все-таки захотел, то мог бы уехать, правда? - Я понимаю вас, Дрого, дружище, - сказал Ортиц, - но вы ведь не один такой... - Выходит, - запальчиво перебил его Джованни, - выходит, все это были просто отговорки? Выходит, неправда, что если бы я захотел, то мог бы уехать? И в этом меня убеждали только для того, чтобы я вел себя смирно? - О нет! - воскликнул майор. - Я не думаю... Выбросьте это из головы! - Не кривите душой, господин майор, неужели вы и впрямь верите, что Матти говорил тогда правду? - Да ведь и со мной было примерно так... - уставившись в пол, сказал Ортиц смущенно. - Я тоже мечтал о блестящей карьере... Они стояли в одном из длинных коридоров, и их голоса гулко и печально отражались от голых стен. - Стало быть, неправда, что всех офицеров назначали сюда только по их личной просьбе? Всех, как и меня, заставили остаться здесь, ведь так? Ортиц молчал, ковыряя концом сабли в щели каменного пола. - А те, кто остались якобы по собственному желанию, выходит, обманывали меня? - допытывался Дрого. - Почему же ни у кого не хватило мужества сказать правду? - Да нет, думаю, все не совсем так, - ответил Ортиц. - Кое-кто действительно остался по своей воле. Немногие, согласен, и тем не менее... - Кто? Скажите же, кто именно?! - выпалил Дрого, но мгновенно спохватился: - Ой, простите, господин майор, я ведь совсем не вас имел в виду, иногда слова сами срываются... Ортиц улыбнулся. - Да и я ведь не о себе говорил. Если уж на то пошло, я тоже остался здесь по обязанности! Они двинулись бок о бок по коридору мимо узких, забранных решеткой окон, за которыми виднелся пустынный плац перед Крепостью, горы с южной стороны и облачка пара - теплое дыхание долины. - Так что ж, выходит, - заговорил Дрого после непродолжительного молчания, - все эти страсти, эти слухи о татарских ордах... в них никто, значит, и не верил? - Еще как верили! - сказал Ортиц. - Верили. Действительно... Дрого покачал головой. - Ничего не понимаю, честное... - Ну что я могу вам сказать? - перебил его майор. - Все это не так просто... Здесь, наверху, люди живут почти как в ссылке. Нужна же какая-то отдушина, люди должны на что-то надеяться. Кому-то первому взбрело это в голову, потом пошли разговоры о татарских ордах, разве теперь узнаешь, кто именно пустил слух?.. - Может, дело в самой местности? - размышлял Дрого. - Ведь как поглядишь на эту пустыню... - Да уж, местность, действительно... Пустыня, туманная дымка вдали... Местность располагает. - Подумав немного, он заговорил снова, как бы отвечая самому себе: - Татары... да уж, татары... Сначала, конечно, это казалось глупостью, а потом все поверили, во всяком случае, многие. - Но вы, господин майор, простите, вы-то... - Я - другое дело, - проговорил Ортиц. - Я принадлежу к старшему поколению, у меня нет никаких честолюбивых помыслов о карьере, меня устраивает такое спокойное место... А вот у вас, лейтенант, у вас еще вся жизнь впереди. Через год - ну максимум через полтора - вас переведут... - Вон он, Морель, счастливчик! - воскликнул Дрого, останавливаясь перед одним из окошек. На голой и выжженной солнцем равнине фигурки солдат, удалявшихся по плато, вырисовывались очень четко. Несмотря на тяжеленные ранцы, шагали они бодро и уверенно. XXII Последняя рота, которой предстояло покинуть Крепость, была построена во дворе, и остающиеся думали о том, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь теперь уж совсем небольшого гарнизона. Всем не терпелось покончить наконец с этими затянувшимися проводами, надоело злиться, глядя, как уезжают другие. Итак, рота уже была построена, ждали только подполковника Николози: на этот раз парад должен был принимать он. Но тут внимание Дрого привлек лейтенант Симеони, вернее, странное выражение его лица. Лейтенант Симеони уже три года служил в Крепости, и все находили его добрым малым, недалеким, правда, грубоватым, но старательно исполняющим приказы начальства и превыше всего ставящим физическую подготовку. Выйдя во двор, Симеони начал беспокойно оглядываться по сторонам, словно ища, кому бы сообщить какую-то важную новость. Кому именно, для него, очевидно, не имело значения, так как ни с кем он не был особенно близок. Заметив, что Дрого наблюдает за ним, Симеони подошел и тихо сказал: - Иди посмотри. Скорее. Иди посмотри. - А что такое? - Я дежурю на третьем редуте, выскочил вот на минутку. Как только освободишься, приходи. Там что-то непонятное. - Он слегка запыхался, словно после пробежки. - Где? Что ты видел? - спросил заинтригованный Дрого. В этот момент трижды просигналила труба, и солдаты вытянулись по стойке "смирно", так как к ним направлялся комендант пришедшей в упадок Крепости, - Подожди, когда они уйдут, - сказал Симеони охваченному нетерпением Дрого, хотя волноваться, по-видимому, было не из-за чего. - Скорее бы они ушли! Уже пять дней я все собираюсь сказать, но сначала пускай эти уберутся отсюда. Наконец после краткого напутственного слова Николози и прощального сигнала трубы экипированные в расчете на долгий путь солдаты, тяжело топая, вышли за ворота Крепости и направились в сторону долины. Стоял сентябрь; небо было серым и скучным. Симеони потащил за собой Дрого по длинным пустым коридорам к третьему редуту. Пройдя через караулку, они очутились на смотровой площадке. Лейтенант Симеони достал подзорную трубу и указал Дрого на небольшой треугольный участок равнины, не заслоненный горами. - Что там такое? - спросил Дрого. - Сначала посмотри сам. Вдруг я ошибся. Посмотри и скажи, есть там что-нибудь или нет. Облокотившись о парапет, Дрого внимательно оглядел пустыню и в окуляр подзорной трубы, принадлежавшей лично Симеони, отчетливо увидел камни, ложбины, редкий кустарник, хотя находились они очень далеко. Участок за участком Дрого просматривал этот треугольник и уже хотел сказать, что нет, ничего особенного он не заметил, как вдруг в самой глубине, там, где все сливалось с неизменной пеленой тумана, ему померещилось какое-то движущееся черное пятнышко. Он все стоял, опершись о парапет, и смотрел в подзорную трубу, а сердце его бешено колотилось. Совсем как два года назад, подумал он, когда все решили, что подходит враг. - Ты имеешь в виду вон то черное пятнышко? - спросил Дрого. - Я уже пять дней за ним наблюдаю, но не хотел никому говорить. - Почему? - удивился Дрого, - Чего ты боялся? - Если б я сказал, отправку людей могли задержать. И тогда Морель и все остальные, которые думают, что нас обштопали, остались бы здесь и не упустили бы такого случая. Нет уж, чем меньше народу, тем лучше для нас. - Какого случая? Что, по-твоему, там такое? Либо то же самое, что и в прошлый раз, либо отряд разведчиков, а может, и вовсе пастухи или даже какое-нибудь животное. - Целых пять дней! - возразил Симеони. - Пастухи бы уже ушли, и животные тоже. Там что-то движется, но непонятно почему остается на одном и том же месте. - Ну и какой же тут может быть "случай"? Симеони с улыбкой посмотрел на Дрого, словно не зная, можно ли открыть ему тайну. Потом сказал: - Думаю, они прокладывают дорогу. Военную дорогу. Сейчас самое время. Два года назад они приходили с разведкой, изучали местность, а теперь затевают что-то серьезное. Дрого от души посмеялся. - Да какая еще дорога? Кому в голову придет явиться сюда снова? Тебе мало того, что было в прошлый раз? - Ты что, ослеп? - спросил Симеони. - Да у тебя, наверно, и впрямь неважно со зрением, а я вижу прекрасно: они начали насыпать полотно. Вчера день был солнечный, и я хорошо все разглядел. Дрого покачал головой, удивляясь такому упорству. Выходит, Симеони еще не надоело ждать? И он боится открыть свою тайну, бережет ее, словно сокровище, опасаясь, как бы ее не похитили? - Было время, - сказал Дрого, - когда и я бы в это поверил. Но теперь, по-моему, ты все придумываешь. На твоем месте я бы помалкивал, чтобы не сделаться посмешищем. - Они строят дорогу, - упрямо возразил Симеони и снисходительно глянул на товарища. - На это - ясное дело - уйдут месяцы. Но теперь все будет как надо, я уверен. - Да если бы даже все было именно так, неужели, по-твоему, наши оголили бы Крепость, зная, что северяне строят дорогу, чтобы подтянуть по ней свою артиллерию? Это сразу бы стало известно в генеральном штабе. Там бы все знали давно, еще несколько лет назад. - Генеральный штаб никогда не принимал крепость Бастиани всерьез. Пока нас не обстреляют, никто и не поверит... А когда они там убедятся, что все это правда, будет уже слишком поздно. - Можешь говорить что угодно, но если бы они действительно строили дорогу, генеральный штаб был бы в курсе дела, уж в этом сомневаться не приходится. - Генеральный штаб завален донесениями, но из тысячи, дай бог, одно стоящее, поэтому они вообще ничему не верят. Да чего я с тобой спорю? Сам увидишь: все будет, как я сказал. Они были одни у парапета обзорной площадки. Часовые, цепочка которых значительно поредела, ходили взад-вперед по строго отведенным участкам. Джованни снова посмотрел на север: скалы, пустыня, пелена тумана вдали и никаких признаков жизни. Позднее из разговора с Ортицом Дрого узнал, что пресловутая тайна лейтенанта Симеони уже известна практически всем. Но никто не придавал ей значения. Многие даже удивлялись, с чего это такой серьезный молодой человек, как Симеони, стал распространять всякие вздорные слухи. В те дни у всех были другие заботы. Из-за сокращения личного состава пришлось разредить караульные посты, и делалось все возможное, чтобы меньшими силами обеспечить почти такую же надежную охрану, как и прежде. Некоторые отряды вообще пришлось ликвидировать, а оставшиеся оснастить получше, переформировать роты и заново распределить места в казармах. Впервые с тех пор, как была построена Крепость, часть ее помещений закрыли и заперли на засов. Портному Просдочимо пришлось расстаться с тремя подмастерьями, поскольку работы теперь на всех не хватало. То и дело на пути попадались совершенно пустые залы и кабинеты, где на стенах выделялись светлые прямоугольники - раньше там стояла мебель и висели картины. Черное пятнышко, продолжавшее двигаться в самой отдаленной точке равнины, по-прежнему считали пустяком. Лишь немногие иногда просили у Симеони подзорную трубу, чтобы тоже глянуть в ту сторону, но и они утверждали, что ничего там нет. Сам Симеони, поскольку никто не принимал его всерьез, старался избегать разговоров о своем открытии, не обижался на шутки и на всякий случай тоже посмеивался. Но однажды вечером Симеони неожиданно зашел к Дрого и повел его за собой. Уже стемнело, и была произведена смена караула. Малочисленный караульный отряд Нового редута возвратился, и Крепость готовилась к очередному дежурству - к еще одной бесцельно потраченной ночи. - Пойди посмотри. Ты же не веришь, так вот пойди и посмотри, - говорил Симеони. - Либо мне померещилось, либо там что-то светится. И они пошли. Поднялись на стену у четвертого редута. В темноте Симеони передал Дрого свою подзорную трубу: пусть глянет. - Да ведь темно же, - сказал Джованни. - Разве в такой темноте что-нибудь увидишь? - А я говорю - посмотри, - настаивал Симеони. - Конечно, я мог и ошибиться. Но ты все же посмотри туда, куда я показывал в прошлый раз, и скажи, видишь ты там что-нибудь или нет. Дрого поднес подзорную трубу к правому глазу, направил ее строго на север и увидел во мраке крошечный огонек, бесконечно малую точку, испускавшую мерцающий свет на самой границе полосы тумана. - Светится! - воскликнул Дрого. - Я вижу маленькое светящееся... погоди... - Он стал настраивать окуляр. - Не пойму, там один огонек или больше, иногда кажется, что их там два. - Вот так-то! - торжествующе воскликнул Симеони. - По-твоему, я идиот? - Ну и что? - возразил Дрого, правда на этот раз не очень уверенно. - Допустим, там действительно что-то светится. А может, это цыганский табор или пастухи у костра. - Это строительство, - заявил Симеони. - Там строится новая дорога, вот увидишь, что я прав. Как ни странно, но невооруженным глазом светящуюся точку разглядеть было невозможно. Даже часовые (а среди них были люди опытные, бывалые охотники) ничего не видели. Дрого снова наставил подзорную трубу, отыскал далекий огонек, несколько мгновений смотрел на него, а потом поднял трубу и из праздного любопытства поглядел на звезды. Они усыпали весь небосклон, и от этой красоты невозможно было отвести глаз. Но на востоке их было значительно меньше, потому что там, распространяя слабое свечение, поднималась луна. - Симеони! - позвал Дрого, заметив, что товарища рядом нет. Тот не откликнулся. Наверно, спустился по лесенке, чтобы проверить посты на стенах. Дрого огляделся. В темноте он мог различить лишь пустынную смотровую площадку, силуэт фортификаций, черные тени гор. До его слуха донесся бой часов. Самый последний часовой справа должен сейчас издать свой ночной клич, который затем пронесется от солдата к солдату по всем стенам. "Слушай! Слушай!" Потом тот же клич прокатится в обратном направлении и наконец затихнет у подножия высоких утесов. Теперь, когда часовых на стене стало вдвое меньше, подумал Дрого, голоса перекликающихся проделают свой путь из конца в конец значительно быстрее. Но было почему-то тихо. И тут вдруг на Дрого нахлынули воспоминания о желанном и далеком мире. Вот, например, красивый дворец на берегу моря теплой летней ночью, рядом сидят милые изящные создания, слышится музыка... Картинки счастья, рисовать которые молодому человеку вполне позволительно... Полоска на востоке, у самого горизонта, становится все отчетливей и чернее оттого, что предрассветное небо начинает бледнеть. Какое счастье жить вот так, не считая часов, не ища забвения в сне, не боясь никуда опоздать, а спокойно ждать восхода солнца, наслаждаться мыслью, что впереди еще бесконечно много времени, что можно ни о чем не тревожиться. Из всех прелестей мира самыми желанными для Джованни (несбыточная мечта!) были сказочный дворец у моря, музыка, праздность, ожидание рассвета. Пусть это глупо, но именно таким рисовался ему утраченный душевный покой, обретавший в этих образах наиболее яркое выражение. Дело в том, что с некоторых пор какая-то непонятная тревога стала постоянной его спутницей: ему казалось, он чего-то не успеет сделать или произойдет нечто важное, а он не будет к этому готов. После разговора с генералом там, в городе, у него осталось мало надежд на перевод в другое место и на блестящую карьеру, но Джованни понимал, что не может же он на всю жизнь остаться в Крепости. Рано или поздно придется принимать какое-то решение. Потом привычная, рутинная обстановка снова затягивала его, и Дрого переставал думать о товарищах, сумевших своевременно бежать, о старых друзьях, ставших богатыми и знаменитыми; он утешался мыслями о тех, кто разделял с ним его ссылку, и не сознавал, что это могли быть слабые или сломленные люди - отнюдь не пример, достойный подражания. Со дня на день откладывал Дрого свое решение; он ведь еще молод, всего двадцать пять... Однако эта смутная тревога не давала ему покоя, а тут еще огонек, появившийся на северной равнине; как знать, может, Симеони и прав. В Крепости об этом говорили мало, а если говорили, то как о чем-то незначительном, не имеющем к ним никакого отношения. Слишком свежо еще было разочарование из-за несостоявшейся войны, хотя вслух и тогда никто не осмеливался высказать свои надежды. И слишком свежи были обида и унижение: видеть, как уезжают товарищи, а самому оставаться здесь с горсткой таких же, как и ты, неудачников, стеречь эти никому не нужные стены. Сокращение гарнизона со всей определенностью показало, что генеральный штаб не придает больше никакого значения крепости Бастиани. Прежде такие заманчивые и, казалось, вполне осуществимые мечты сейчас гневно осуждались. Симеони, опасаясь насмешек, предпочитал помалкивать. А в последующие ночи загадочных огней вообще не было видно, да и днем не отмечалось никакого движения на дальнем краю равнины. Майор Матти, поднявшийся просто из любопытства на стену бастиона, попросил у Симеони подзорную трубу и внимательно оглядел пустыню. Тщетно. - Держите свою трубу, лейтенант, - сказал он Симеони безразличным тоном. - Вместо того чтобы понапрасну портить зрение, вам, пожалуй, следовало бы больше интересоваться своими людьми. Я видел одного часового без портупеи. Пойдите взгляните, по-моему, это вон тот, крайний. Вместе с Матти был лейтенант Мадерна, который потом передал этот разговор в столовой, вызвав всеобщий хохот. Сейчас все заботились только об одном: как бы провести время без забот и волнений, а об истории. с северянами старались не вспоминать. Симеони продолжал обсуждать непонятное явление с одним только Дрого. На протяжении четырех дней действительно не было больше видно ни огней, ни движущихся точек, но на пятый они появились вновь. Северные туманы -