. Их моральный дух то поднимался, то падал, как чувствительный высотомер, и в то время он находился на отметке в сорок тысяч, потому что державы оси Берлин - Рим были на седьмом небе. Мы побродили вокруг, ожидая, когда закончат заправку. - Дело-то пустяковое, - сказал Питер. - Да. Ничего сложного нет. Мы разошлись. Я забрался в свою кабину. Всегда буду помнить лицо техника, который помог мне пристегнуться. Это был немолодой уже человек, лет сорока, лысый, если не считать ухоженного пучка золотистых волос на макушке. Все его лицо было в морщинах, глаза напомнили мне глаза моей бабушки, и вид у него был такой, будто он всю жизнь помогал пристегнуться летчикам, которые не возвращались. Он стоял на крыле, затягивал потуже ремни и говорил: - Будь осторожнее. Об осторожности никогда нельзя забывать. - Дело-то пустяковое, - сказал я. - Мне так не кажется. - Да ну. И говорить-то не о чем. Пустяки. Что было дальше, не очень хорошо помню, но помню то, что произошло уже спустя какое-то время. Кажется, мы взлетели с Фоука и взяли курс на Мерсу и летели, кажется, на высоте футов восьмисот. Справа, кажется, мы видели море, и, кажется, - да нет, я уверен в этом, - оно было голубое и красивое, особенно было красиво, когда волны накатывались на песок, и на запад и на восток, насколько хватало глаз, тянулась толстая белая полоса. Кажется, мы пролетели над Черинг-кросс и летели двадцать одну милю, куда нам было приказано, но точно сказать не могу. Знаю лишь, что у нас были неприятности, куча неприятностей, и еще знаю, что мы повернули назад и, когда возвращались, дела пошли совсем плохо. Самая большая неприятность состояла в том, что я летел слишком низко, так что выпрыгнуть с парашютом у меня не было возможности. С этого момента память возвращается ко мне. Помню, как самолет клюнул носом, и еще помню, как я посмотрел вниз и увидел на земле несколько кустов верблюжьей колючки, жавшихся друг к другу. Помню, что я видел несколько камней, валявшихся рядом с колючкой, и вдруг верблюжья колючка, песок и камни оторвались от земли и полетели в меня. Это я помню очень хорошо. Потом наступил небольшой провал. Возможно, он продолжался секунду, а может, и полминуты, не знаю. Наверное, он был очень короткий, с секунду, и в следующее мгновение я услышал "бах!" - это загорелся бак на правом крыле, потом снова - "бах!" - то же сталось и с баком на левом крыле. Для меня это было неважно, и какое-то время я сидел спокойно, чувствуя себя вполне нормально, хотя меня немного клонило в сон. Глаза мои ничего не видели, но и это было не важно. Поводов для волнений никаких. Совсем никаких. Вот только ногам горячо. Сначала я почувствовал тепло, но не обращал на это внимания, но вдруг ногам стало горячо, обе ноги охватил сильнейший жар. Я знал, жар - не к добру, но только это я и знал. Мне он не нравился, поэтому я убрал ноги под сиденье и стал ждать. Думаю, нарушилась телеграфная связь между телом и мозгом. Она, кажется, не очень-то хорошо действовала. По какой-то причине она медленно передавала мозгу сообщения и столь же медленно спрашивала, что делать. Но, полагаю, сообщение в конце концов дошло. Вот оно: "Тут внизу очень горячо. Что нам делать?" И подпись: "Левая Нога и Правая Нога". Долгое время ответа не было. Мозг обдумывал сложившееся положение. Потом медленно, слово за словом, по проводам пришел ответ: "Самолет... горит... Выбирайся из него... повторяю... выбирайся... выбирайся". Приказ был отдан всей системе, всем мышцам ног, рук и тела, и мышцы принялись за работу. Они делали все возможное, где-то слегка что-то подтолкнули, где-то немного потянули и при этом сильно напряглись, но все без толку. Наверх ушла вторая телеграмма: "Не можем выбраться. Что-то нас держит". На сей раз на ответ ушло еще больше времени, поэтому я просто сидел и ждал, а жар между тем все усиливался. Что-то удерживало меня, а вот что - это должен был решить мозг. То ли меня держали за плечи руки гигантов, а может, то были булыжники, или дома, или катки, или шкафы, или я был связан веревками... Погодите-ка. Веревки... веревки... Послание стало доходить до меня. Но очень медленно. "Привязные ремни... расстегни привязные ремни". Руки получили послание и принялись за работу. Они потянули ремни, но те не поддавались. Они тянули и тянули, поначалу слабо, но в меру сил, а толку никакого. Ушло новое послание: "Как нам отстегнуть ремни?" На этот раз я сидел в ожидании ответа минуты, наверное, три или четыре. Не было никакого смысла спешить или нервничать. Это единственное, в чем я был уверен. Однако как же долго приходится ждать! Я громко сказал: - Черт побери, да я же сгорю. Я... - Но меня прервали. Кажется, пришел ответ... нет, еще не пришел, идет, но очень медленно. "Вытащи... предохранитель... ты... болван... да побыстрее". Я вытащил предохранитель, и ремни ослабли. Теперь надо бы выбраться. Да выбирайся же, выбирайся. Но я не мог этого сделать. Я просто высунулся из кабины. Руки и ноги старались вовсю, но безрезультатно. Наверх пулей улетел отчаянный запрос, на сей раз с пометкой "срочно". "Что-то еще нас держит внизу, - говорилось в сообщении. - Что-то еще, что-то еще, что-то тяжелое". А руки и ноги по-прежнему не боролись. Похоже, они чувствовали инстинктивно, что им нет смысла использовать свою силу. Они вели себя спокойно, ожидая ответа, но как же долго он не приходил! Двадцать, тридцать, сорок жарких секунд. Еще не раскаленных добела, еще не шипит горящая плоть и нет запаха горелого мяса, но это может начаться в любую минуту, потому что эти старые "гладиаторы", в отличие от "харрикейнов" и "спитфайров", сделаны не из упрочненной стали. У них полотняные, туго натянутые крылья, пропитанные абсолютно несгораемым составом, а под ними - сотни маленьких тонких реек, вроде тех, что идут на растопку, только эти суше и тоньше. Если бы какой-то умник сказал: "А смастерю-ка я этакую большую штуковину, которая загорится быстрее и будет полыхать лучше, чем что-либо на свете", и доведись ему прилежно исполнить эту задачу, то он, вероятно, смастерил бы в конце концов что-то вроде "гладиатора". Я продолжал ждать. И вот пришел ответ, замечательный по краткости, но в то же время он все объяснил. "Парашют... открой... замок". Я открыл замок, освободился от привязных ремней парашюта и с некоторым усилием приподнялся и перевалился за борт. Казалось, что-то горит, поэтому я покатался немного по песку, а затем отполз от огня на четвереньках и лег. Я слышал, как в огне рвутся боеприпасы моего пулемета, и я слышал, как пули со стуком падают в песок рядом со мной. Я их не боялся, просто слышал. Начались боли. Сильнее всего болело лицо. С лицом у меня было что-то не то. Что-то с ним произошло. Я медленно поднял руку и ощупал его. Оно было липким. Носа, казалось, не было на месте. Я попытался пощупать зубы, но не помню, пришел ли я к какому-либо заключению насчет зубов. Кажется, я задремал. Откуда ни возьмись возник Питер. Я слышал его голос и слышал, как он суетится вокруг, кричит как сумасшедший, трясет мою руку и говорит: - О Господи, я думал, ты все еще в кабине. Я приземлился в полумиле отсюда и бежал как черт. Ты в порядке? - Питер, что с моим носом? - спросил я. Я услышал, как он чиркнул спичкой в темноте. В пустыне быстро темнеет. Наступило молчание. - Вообще-то его как бы и нет, - ответил он. - Тебе больно? - Что за дурацкий вопрос, еще как больно. Он сказал, что сходит к своему самолету и возьмет морфий в аптечке, но скоро вернулся и сообщил, что не смог найти свой самолет в темноте. - Питер, - сказал я. - Я ничего не вижу. - Сейчас ночь, - ответил он. - И я ничего не вижу. Было холодно. Было чертовски холодно, и Питер лег рядом со мной, чтобы нам обоим было хоть немного теплее. Он то и дело повторял: - Никогда еще не видел человека без носа. Я без конца сплевывал кровь, и Питер всякий раз, когда я делал это, зажигал спичку. Он предложил мне сигарету, но она тотчас промокла, да мне и не хотелось курить. Не знаю, сколько мы там оставались, да и помню еще совсем немного. Помню, я несколько раз говорил Питеру, что у меня в кармане коробочка с таблетками от горла и чтоб он взял одну, а то заразится от меня и у него тоже заболит горло. Помню, я спросил у него, где мы находимся, и он ответил: - Между двумя армиями. И еще помню английские голоса - это английский патруль спрашивает, не итальянцы ли мы. Питер что-то сказал им, но не помню что. Потом помню густой горячий суп, от одной ложки которого меня стошнило. И помню замечательное ощущение того, что Питер рядом, что он ведет себя прекрасно, делает то, что нужно, и никуда не уходит. Вот и все, что я помню. Возле самолета стояли люди с кистями и красками и жаловались на жару. - Разрисовывают самолеты, - сказал я. - Да, - сказал Питер. - Отличная идея. Не всякому придет в голову. - А зачем они это делают? - спросил я. - Расскажи. - Картинки должны быть смешными, - сказал он. - Немецкие летчики увидят их и будут смеяться. Они будут так трястись от смеха, что не смогут точно стрелять. - Что за ерунда! - Да нет же! Прекрасная мысль. Чудесная. Пойдем, сам увидишь. Мы побежали к самолетам, выстроившимся в линию. - Прыг-скок, - приговаривал Питер. - Прыг-скок! Не отставай! - Прыг-скок, - повторял я. - Прыг-скок! И мы побежали вприпрыжку. Первый самолет разрисовывал человек в соломенной шляпе и с грустным лицом. Он перерисовывал картинку из какого-то журнала, и, увидев ее, Питер сказал: - Вот это да! Ты только посмотри, - и рассмеялся. Сначала он издал какой-то непонятный звук, который быстро перешел в раскатистый смех. Он хлопал себя по бедрам двумя руками одновременно и раскачивался взад-вперед, широко раскрыв рот и зажмурив глаза. Шелковый цилиндр свалился с его головы на песок. - Не смешно, - сказал я. - Не смешно? - воскликнул он. - Что ты этим хочешь сказать - "не смешно"? Да ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Разве могу я сейчас попасть в цель? Да я ни в телегу с сеном не попаду, ни в дом, ни в блоху. И он запрыгал по песку, трясясь от смеха. Потом схватил меня за руку и мы попрыгали к следующему самолету. - Прыг-скок, - приговаривал он. - Прыг-скок. Мужчина невысокого роста с морщинистым лицом красным карандашом писал на фюзеляже что-то длинное. Его соломенная шляпа сидела у него на самой макушке, лицо блестело от пота. - Доброе утро, - произнес он. - Доброе утро, доброе утро. И весьма элегантным жестом снял шляпу. - Ну-ка, помолчи, - сказал Питер. Он наклонился и стал читать, что написал мужчина. Питера уже разбирал смех, а начав читать, он стал смеяться еще пуще. Он покачивался из стороны в сторону, подпрыгивал на песке, хлопал себя по бедрам и сгибался в пояснице. - Ну и дела, вот так история. Посмотри-ка на меня. Видишь, как мне смешно? И он приподнялся на цыпочки и стал трясти головой и смеяться сдавленным смехом как ненормальный. А тут и я понял шутку и стал смеяться вместе с ним. Я так смеялся, что у меня заболел живот. Я повалился на песок и стал кататься по нему и при этом хохотал, хохотал, потому что было так смешно, что словами не передать. - Ну, Питер, ты даешь, - кричал я. - Но как насчет немцев? Они что, умеют читать по-английски? - Вот черт, - сказал он. - Ну и ну. Прекратите, - крикнул он. - Прекратить работу. Все те, кто был занят разрисовыванием самолетов, оставили это занятие и, медленно повернувшись, уставились на Питера. Потом приподнялись на цыпочки и, пританцовывая на месте, запели хором. - Разрисуем самолеты и отправимся в полет мы, - пели они. - Замолчите! - сказал Питер. - У нас проблема. Надо подумать. Где мой цилиндр? - А при чем тут цилиндр? - спросил я. - Ты говоришь по-немецки, - сказал он. - Вот ты и переведешь нам. Он вам переведет, - крикнул он. - Он переведет. И тут я увидел его черный цилиндр на песке. Я отвернулся, потом крутнулся волчком и еще раз посмотрел на него. Шелковый парадный цилиндр лежал на боку на песке. - Да ты с ума сошел! - закричал я. - Совсем рехнулся! Сам не знаешь, что делаешь. Да нас убьют из-за тебя. Ты просто ненормальный! Сам-то знаешь об этом? Свихнулся! Чокнутый какой-то. - Ну и шуму ты наделал. Нельзя так кричать. Тебе это не идет. Это был женский голос. - Зачем так кипятиться? Не нужно так себя накручивать. После этого она ушла, и я видел только небо, бледно-голубое небо. Облаков не было, но всюду были немецкие истребители - вверху, внизу, с обеих сторон, и от них некуда было деться. И сделать я ничего не мог. Они атаковали меня по очереди, а пока один атаковал, другие делали виражи и мертвые петли, беззаботно кружась и танцуя в воздухе. Но я не боялся, потому что на крыльях у меня были смешные картинки. Я держался уверенно и думал про себя: "Да я и один с целой сотней справлюсь и всех сшибу. Как рассмеются, так и начну стрелять. Вот что я сделаю". Они подлетели ближе. Все небо кишело ими. Их было так много, что я не знал, за кем из них следить и кого атаковать. Их было так много, что они образовали сплошную черную завесу, и лишь в некоторых местах можно было увидеть кусочки голубого неба. Но самолетов хватало и на то, чтобы залатать эти прорехи, а только это и имело значение. Главное - чтобы их хватало, тогда все будет в порядке. А они все приближались. Они подлетали все ближе и ближе и вот уже были прямо у меня перед носом, так что я видел черные кресты, которые ярко выступали на "мессершмиттах" и на фоне голубого неба. Поворачивая голову из стороны в сторону, я видел все больше самолетов и все больше крестов, а потом видел только кресты и кусочки голубого неба. Кресты соединились друг с другом, словно взялись за руки, образовали круг и стали танцевать вокруг моего "гладиатора". Моторы "мессершмиттов" радостно пели низкими голосами. Они распевали "Апельсинчики как мед". {Песенка-считалка из популярной детской игры (наподобие нашего "ручейка"), в которой обыгрывается звон колоколов лондонских церквей.} То и дело в центр круга по очереди выходили двое из них и атаковали меня, и я понимал, что они и есть "апельсинчики". Они делали виражи, резко меняли курс, приподнимались на цыпочках и опирались о воздух то одним крылом, то другим. Апельсинчики как мед, - В колокол Сент-Клемент бьет. Но я по-прежнему сохранял уверенность. Я умел танцевать лучше, чем они, да и партнерша у меня была лучше. Это была самая красивая девушка на свете. Я бросил взгляд вниз и увидел изгиб ее шеи, мягкий наклон плеч, изящные руки, распростертые в страстном томлении. Неожиданно я увидел пробоины от пуль в правом крыле. Я рассердился и одновременно испугался, но больше рассердился. Потом снова обрел уверенность и сказал про себя: "Немец, который сделал это, лишен чувства юмора. В любой компании всегда найдется человек, у которого нет чувства юмора. Но мне-то что тревожиться. Тут и тревожиться-то не о чем". Потом я увидел еще пробоины и опять испугался. Я отодвинул фонарь кабины, приподнялся и закричал: - Идиоты, да вы бы хоть посмотрели, что за смешные картинки! Смотрите, что нарисовано на хвосте, почитайте, что написано на фюзеляже. Вы только посмотрите на фюзеляж! Но они продолжали делать свое дело - танцевали парами в центре крута и, приблизившись ко мне, стреляли. А двигатели "мессершмиттов" громко пели: И Олд-Бейли, ох, сердит. Возвращай должок! - гудит. Все больше пробоин было в крыльях моего самолета, в капоте двигателя и в кабине. И неожиданно пробоины появились и в моем теле. Боли, однако, я не чувствовал, даже когда вошел в штопор и крылья моего самолета захлопали - хлоп-хлоп-хлоп, а потом они стали хлопать все быстрее и быстрее, голубое небо и черное море погнались друг за другом по кругу и наконец исчезли, и только солнце мелькало, когда я крутился. Однако черные кресты преследовали меня, продолжая танцевать и держась друг за друга. Я по-прежнему слышал пение их моторов: Вот зажгу я пару свеч - Ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч - И головка твоя с плеч. {Перевод считалки В. Голышева.} Хлоп-хлоп-хлоп - били крылья, и вокруг меня не было ни неба, ни моря, осталось одно лишь солнце. А потом было только море. Я видел его внизу и видел белые барашки на нем. "Белые барашки бегут по беспокойному морю", - сказал я про себя. Я знал, что соображаю хорошо, потому что белые барашки были на море - это я видел. И еще я знал, что времени оставалось немного, потому что море и барашки приближались, белые барашки делались все больше, а море уже было похоже на море и на воду, а не на пустую тарелку. И вот остался только один белый барашек. Он мчался с пеной у рта, поднимая брызги и выгибая спину. Он как безумный скакал по морю, один-одинешенек, и остановить его было невозможно. Вот тут я понял, что сейчас разобьюсь. Потом стало теплее. Ни черных крестов больше не было, ни неба. Было тепло, но не жарко и не холодно. Я сидел в красном бархатном кресле. Был вечер. В спину дул ветер. - Где я? - спросил я. - Ты не вернулся с боевого задания. А поскольку ты не вернулся, тебя считают убитым. - Тогда я должен сообщить об этом матери. - Нет. Пользоваться телефоном запрещено. - Почему? - Отсюда звонят только Богу. - Так что же со мной произошло? - Не вернулся с боевого задания, считаешься убитым. - Неправда. Это ложь. Гнусная ложь, потому что вот я здесь, а вы говорите - не вернулся. Просто вы хотите запугать меня, но вам это не удастся. Вам это не удастся, это я говорю, потому что я знаю, что это ложь, и я возвращаюсь в свою эскадрилью. Вы меня не остановите, потому что я просто встану и пойду. Видите, я уже иду, видите - иду. Я поднялся с кресла и побежал. - Сестра, покажите мне еще раз эти рентгеновские снимки. - Вот они, доктор. Снова тот же женский голос, на этот раз ближе. - Что-то вы сегодня ночью расшумелись. Дайте я поправлю вам подушку, а то вы ее с кровати сбросите. Голос был совсем близко. Он звучал мягко и ласково. - Я пропал без вести? - Ну что вы, конечно нет. С вами все в порядке. - А мне сказали, что пропал. - Не говорите глупости. У вас все хорошо. Глупости, глупости, глупости, но день-то до чего хороший, и бежать никуда не хочется, и остановиться нельзя. Я продолжал бежать по траве и не мог остановиться, потому что ноги сами несли меня, и я не мог ничего с этим поделать. Они будто и не моими были, хотя когда я посмотрел вниз, то увидел, что мои, и ботинки мои, да и ноги составляют с телом одно целое. Но они не хотели слушаться меня. Они бежали себе по полю, и я вынужден был бежать вместе с ними. Я бежал, бежал, бежал, и, хотя в некоторых местах на поле встречались кочки и ухабы, я ни разу не споткнулся. Я бежал мимо деревьев и изгородей, и на каком-то поле мне встретились овцы. Они перестали щипать траву и бросились наутек, когда я пробегал мимо. Раз я увидел свою мать в светло-сером платье. Она собирала грибы. Когда я пробегал мимо, она подняла голову и сказала: "Я собрала уже почти целую корзину. Скоро пойдем домой, хорошо?" Но мои ноги не пожелали останавливаться и продолжали бежать. Потом я увидел отвесную скалу. А за ней было темно - это я тоже видел. Вот стоит себе эта скала, а за ней сплошная темнота, хотя, когда я бежал по полю, светило солнце. Солнечные лучи не проникали дальше скалы, за которой была одна лишь темнота. "Вот, наверное, где начинается ночь", - подумал я и снова попытался остановиться, но и на этот раз не вышло. Мои ноги побежали быстрее к скале, делая большие шаги. Я попытался остановить их, схватившись за штанину, но и это не помогло. Тогда я попробовал упасть. Но мои ноги оказались проворнее, и, падая, я всякий раз приземлялся на обе ступни и продолжал бежать. Теперь скала и темнота были гораздо ближе, и я видел, что если не остановлюсь, то свалюсь со скалы. Я еще раз попытался броситься на землю и снова приземлился на ступни и продолжал бежать. Оказавшись у обрыва, я по-прежнему бежал быстро, а потому полетел в темноту и стал падать. Поначалу было не очень темно. Я видел деревца, росшие на склоне скалы, и по пути я хватался за них руками. Несколько раз мне удавалось ухватиться за ветки, но те всякий раз тотчас ломались, потому что я был такой тяжелый, да и падал так быстро, а однажды я вцепился обеими руками в толстый сук. Дерево согнулось, и я услышал, как корни с треском вырываются из скалы, так что я вместе с деревом полетел дальше вниз. Потом стало темнее, потому что солнце и день остались далеко в полях за вершиной скалы. Падая, я старался не закрывать глаза и видел, как темнота из серо-черной делается черной, из черной - иссиня-черной, из иссиня-черной превращается в сплошную тьму, до того осязаемую, что я мог коснуться ее руками, а вот видеть не мог. Я продолжал падать, но было так черно, что нигде ничего не было видно. Что-либо предпринимать было бесполезно, как бесполезно было беспокоиться или думать о чем-то, и всему виной темнота и падение. Бесполезно, и все тут. - Сегодня вы выглядите лучше. Намного лучше. Опять женский голос. - Привет. - Привет. Мы уж решили, что вы никогда не придете в сознание. - Где я? - В Александрии. В госпитале. - И давно я здесь? - Четыре дня. - Сколько сейчас времени? - Семь утра. - Почему я ничего не вижу? Я услышал, что она подошла ближе. - Просто мы ненадолго наложили вам на глаза повязку. - Ненадолго - это насколько? - Скоро снимем. Да вы не беспокойтесь. С вами все в порядке. Знаете, а вам очень повезло. Я пытался ощупать свое лицо, но у меня ничего не вышло. Под пальцами было что-то другое. - Что у меня с лицом? Я услышал, как она подошла к кровати и коснулась моего плеча. - Не говорите больше ничего. Вам нельзя разговаривать. От этого вам может быть только хуже. Лежите спокойно и ни о чем не беспокойтесь. У вас все в порядке. Я услышал, как она подошла к двери, открыла, а потом закрыла ее. - Сестра, - сказал я. - Сестра. Но она уже ушла. МАДАМ РОЗЕТТ - О Боже, до чего же хорошо, - сказал Старик. Он лежал в ванне: в одной руке - стакан виски с содовой, в другой - сигарета. Ванна наполнилась до краев, и время от времени он добавлял горячей воды, поворачивая кран пальцами ног. Он приподнял голову и отхлебнул виски, потом снова откинулся и закрыл глаза. - Умоляю тебя, вылезай, - послышался голос из соседней комнаты. - Вылезай, Старик, ты уже больше часа там сидишь. Юнец сидел голый на краю кровати, медленно попивая из стакана и дожидаясь своей очереди. - Ладно, - отозвался Старик. - Выпускаю воду. И он протянул ногу и вытащил пальцами пробку. Юнец поднялся и побрел в ванную со стаканом в руке. Старик полежал в ванне еще немного, потом бережно поставил свой стакан на полочку для мыла, поднялся и взял полотенце. Он был невысокого роста, приземист, с сильными толстыми ногами и выступающими икрами. У него были грубые вьющиеся рыжие волосы, а тонкое, несколько заостренное лицо покрыто веснушками. Рыжие волосы росли у него и на груди. - Боже мой, - сказал он, глянув на дно ванны, - да я полпустыни сюда принес. - А ты смой песок и пусти туда меня. Я пять месяцев не мылся в ванне. Это было в начале войны, когда мы сражались с итальянцами в Ливии. Очень были трудные денечки, потому что летчиков не хватало, а летать приходилось много. Из Англии их, разумеется, не могли прислать, поскольку шла битва за Британию. Поэтому приходилось подолгу оставаться в пустыне, ведя странную, неестественную жизнь, обитая в одной и той же грязной маленькой палатке, моясь и бреясь каждый день из той же кружки, из которой до этого чистил зубы, постоянно вынимая мух из чая и из тарелок с едой, при этом песчаные бури одинаково бушевали как вне палаток, так и внутри их, и даже обычно уравновешенные мужчины ожесточались, теряли самообладание, срываясь на товарищах и злясь на самих себя. Они страдали дизентерией, "египетским поносом", у них болели уши, и их донимали все те болячки, которые неизбежны при жизни в пустыне. На них падали бомбы с итальянских С-79, у них не было воды, женщин, они не видели, чтобы из земли росли цветы. У них почти ничего не было, а был лишь песок, песок, песок. На старых "глостер-гладиаторах" они сражались с итальянскими СР-42, а когда не летали, не знали, чем себя занять. Иногда кто-нибудь ловил скорпионов, сажал их в канистры из-под керосина и заставлял сражаться не на жизнь, а на смерть. В эскадрилье всегда был чемпион среди скорпионов, свой Джо Луис, {Джо Луис (1914 - 1981) - американский боксер, чемпион мира в тяжелом весе в 1937 - 1949 годах} который был непобедим и выигрывал все бои. Ему давали кличку; он становился знаменитым, а его тренировочный рацион держался под большим секретом, известный только хозяину. Считалось, что тренировочный рацион для скорпионов очень важен. Одних кормили солониной, другим давали нечто под названием "маконачиз" - отвратительные мясные консервы, третьих потчевали живыми жуками, а еще были такие, которых заставляли выпить перед боем немного пива. От пива скорпион будто бы становится счастливым и обретает уверенность. Эти последние всегда проигрывали. Но были великие битвы и великие чемпионы, а по вечерам, когда полеты заканчивались, можно было увидеть группу летчиков и техников, собравшихся на песке в кружок. Опершись руками о колени, они следили за битвой, подбадривали скорпионов и кричали, как кричат зрители во время поединка боксеров или борцов. Потом приходила победа, и хозяин победителя ликовал. Он плясал на песке, кричал, размахивал руками и громко расписывал достоинства победоносного питомца. Хозяином самого выдающегося скорпиона был сержант, которого звали Мечтатель. Он кормил чемпиона одним лишь мармеладом. У скорпиона была неприличная кличка, но он выиграл подряд сорок два боя, а потом тихо скончался во время тренировки, и это случилось как раз тогда, когда Мечтатель раздумывал над тем, не отпустить ли его для воспроизводства себе подобных. Так что сами видите: поскольку, когда живешь в пустыне, больших радостей нет, то большими радостями становятся маленькие радости, и детские забавы становились забавами взрослых мужчин. Это относилось ко всем в равной мере: к летчикам, механикам, укладчикам парашютов, капралам, которые готовили еду, и к владельцам лавок. Это относилось и к Старику и Юнцу. Они выпросили себе отпуск на двое суток, и их подбросили самолетом до Каира. Оказавшись в гостинице, они мечтали о ванне с не меньшим нетерпением, чем молодожены ждут первой брачной ночи. Старик вытерся и, обмотавшись полотенцем и положив руки под голову, улегся на кровати. Юнец был в ванной. Положив голову на край ванны, он постанывал и вздыхал от блаженства. - Послушай-ка, Юнец, - произнес Старик. - Да. - А чем мы теперь займемся? - Женщинами, - ответил Юнец. - Найдем женщин и пригласим их на ужин. - Это потом, - сказал Старик. - Это может подождать. Был еще ранний вечер. - Мне так не кажется, - сказал Юнец. - А по-моему, - возразил Старик, - с этим можно и подождать. Старик был очень старым и разумным. Действовать поспешно было не в его правилах. Ему было двадцать семь лет, гораздо больше, чем кому-либо в эскадрилье, включая командира, и все весьма считались с его мнением. - Сначала пройдемся по магазинам, - сказал он. - А потом? - послышался голос из ванной. - Потом обдумаем сложившуюся ситуацию. Наступило молчание. - Старик? - Да. - Ты знаешь здесь каких-нибудь женщин? - Знал когда-то. Знал одну турчанку с очень белой кожей. Ее звали Венка. Еще была одна югославка, на голову выше меня, по имени Кики, и еще была, кажется, сирийка. Не помню, как ее звали. - Позвони им, - сказал Юнец. - Уже позвонил, пока ты ходил за виски. Ни одну не застал. Не вышло. - Вот так всегда, - сказал Юнец. - Походим сначала по магазинам, - сказал Старик. - У нас еще куча времени. Юнец вылез из ванны через час. Оба надели на себя чистые шорты и рубашки цвета хаки и пошли вниз. Пройдя через гостиничный вестибюль, они оказались на улице, залитой жарким солнцем. Старик надел темные очки. - Знаю, что мне нужно, - сказал Юнец. - Очки от солнца. - Хорошо. Пойдем купим. Они остановили извозчика и велели ему ехать в Сигурел. Юнец купил очки, а Старик - покерные кости, после чего они побрели по раскаленной многолюдной улице. - Обратил внимание на девушку? - спросил Юнец. - У которой ты купил очки? - Да. Темненькая. - Наверное, турчанка, - сказал Старик. - Мне все равно, - сказал Юнец. - Но девчонка потрясающая. Тебе так не показалось? Засунув руки в карманы, они шли вдоль Шариа-Каср-эль-Нил. Юнец надел только что купленные очки. Был жаркий день. Пыльная улица была переполнена египтянами, арабами и босоногими мальчишками. Мухи кружились вокруг мальчишек, жужжали возле их воспаленных глаз. Глаза у них были воспалены, потому что их матери сделали с ними что-то ужасное, когда мальчики были совсем детьми, и все затем, чтобы их не взяли в армию, когда они вырастут. Мальчишки шли следом за Стариком и Юнцом и громко кричали без устали: "Бакшиш! Бакшиш!" - и мухи преследовали попрошаек. В Каире пахнет не так, как в каком-нибудь другом городе. Пахнет тут не чем-то одним, и запах не исходит из какого-то определенного места. Им пропитано все вокруг: сточные канавы, тротуары, дома, магазины, товары, продающиеся в магазинах, еда, которая готовится тут же, лошади и лошадиный навоз на улицах. Им пропахли люди и солнце, заливающее своими лучами людей, а также сточные канавы, лошадей, еду и отбросы, валяющиеся на улицах. Это особый острый запах, в котором одновременно чувствуется и что-то сладкое, и гниющее, и жаркое, и соленое, и горькое, и он никогда не исчезает, даже прохладным ранним утром. Два летчика медленно брели в толпе. - Разве тебе она не показалась потрясающей? - спросил Юнец. Ему хотелось услышать мнение Старика. - Хороша. - Еще как хороша. Знаешь что, Старик? - Что? - Я бы хотел провести вечер с этой девушкой. Они перешли на другую сторону улицы и двинулись дальше. - Да ради Бога, - сказал Старик. - Но почему бы тебе не позвонить мадам Розетт? - Что еще за Розетт? - Мадам Розетт, - поправил его Старик. - Великая женщина. Они проходили мимо заведения, которое называлось "Бар Тима". Его держал англичанин, которого звали Тим Гилфиллан. Во время минувшей войны он был сержантом-квартирмейстером, и каким-то образом ему удалось остаться в Каире, после того как оттуда ушли военные. - А вот и Тим, - сказал Старик. - Давай-ка заглянем к нему. Внутри, кроме Тима, никого не было. Он был занят тем, что расставлял бутылки на полках за баром. - Так-так-так, - сказал он, обернувшись. - Где это вы, ребята, пропадали все это время? - Привет, Тим. Он не помнил их, но, глядя на них, было ясно, что они явились из пустыни. - Как там мой старый друг Грациани? - спросил он, облокотившись о стойку бара. - Он недалеко от нас, - сказал Старик. - Около Мерсы. - На чем вы сейчас летаете? - На "гладиаторах". - Вот черт, да на них же еще лет восемь назад летали. - Это все те же, - сказал Старик. - Совсем износились. Они взяли стаканы с виски и направились к столику в углу. - А кто она, эта Розетт? - спросил Юнец. Старик сделал большой глоток и поставил стакан. - Великая женщина, - ответил он. - Кто она такая? - Старая грязная сирийская еврейка. - Это ладно, - сказал Юнец, - но почему ты о ней вспомнил? - Что ж, - ответил Старик. - Я скажу тебе. Мадам Розетт держит самый большой бордель на свете. Говорят, что она может доставить тебе любую девушку во всем Каире. - Чушь собачья. - Нет, так и есть. А ты возьми позвони ей и скажи, где ты видел женщину, где она работает, в каком магазине, в каком отделе, опиши ее поточнее, а все остальное она сделает сама. - Да не будь же ты таким наивным, - сказал Юнец. - Это правда. Чистая правда. Мне о ней в тридцать третьей эскадрилье рассказывали. - Тебя разыграли. - Хорошо. Давай возьмем телефонный справочник и найдем номер ее телефона. - Под этой фамилией ее вряд ли найдешь в телефонном справочнике. - А я тебе говорю - найдешь, - сказал Старик. - Пойди и поищи мадам Розетт. Сам увидишь, что я прав. Юнец не верил ему, однако пошел к Тиму и попросил у него телефонный справочник. Вернувшись, он положил книгу на стол, раскрыл ее и принялся листать страницы, пока не дошел до "Роз...". Его палец двинулся по колонке. Розеппи... Розери... Розетт. Вот она, Розетт, мадам, адрес и номер телефона, все есть. Старик внимательно наблюдал за ним. - Нашел? - Да, вот здесь. Мадам Розетт. - Ну так почему бы тебе не позвонить ей? - А что я ей скажу? Старик посмотрел на дно своего стакана и перемешал пальцами кусочки льда. - Скажи, что ты полковник, - ответил он. - Полковник Хиггинс. Летчикам она не очень-то доверяет. И скажи, что ты видел красивую смуглую девушку, которая продает солнцезащитные очки в Сигуреле, и ты хотел бы, как ты выразился, поужинать с ней. - Здесь нет телефона. - Еще как есть. Вон он. Юнец огляделся и увидел телефон, который висел на стене в конце стойки бара. - У меня нет пиастра. - У меня есть, - сказал Старик. Он порылся в кармане и положил на столик монету. - Тим услышит все, что я буду говорить. - А какое, черт возьми, это имеет значение? Может, он и сам ей иногда звонит. - И прибавил: - Трус ты. - А ты говнюк, - сказал Юнец. Юнец был еще совсем ребенком. Недавно ему исполнилось девятнадцать - на восемь лет меньше, чем Старику. Он был довольно высок ростом, худой, с большой копной черных волос и красивым лицом с широким ртом; лицо его стало цвета кофе от пребывания на солнце в пустыне. Несомненно, он был лучшим летчиком в эскадрилье. Уже в начале войны он сбил четырнадцать итальянцев, что было документально подтверждено. По земле он передвигался медленно и лениво, как это делает усталый человек, и думал он медленно и лениво, как сонный ребенок, но, поднявшись в воздух, соображал быстро, и движения его становились быстрыми, настолько быстрыми, что казалось, он действует рефлекторно. Когда он ходил по земле, было такое впечатление, что он отдыхает, дремлет, чтобы накопить силы, перед тем как сесть в кабину, но зато потом он становился свежим и быстрым и готовым для двухчасовой предельной концентрации. Но сейчас Юнец находился далеко от аэродрома, и в мыслях у него было нечто такое, что заставляло его бодрствовать как во время полета. Может, это состояние и не продлится долго, но по крайней мере в ту минуту он действовал сосредоточенно. Он еще раз взглянул на номер телефона в справочнике, потом поднялся и медленно направился к телефонному аппарату. Опустив монету в один пиастр, он набрал номер и услышал гудок на другом конце. Старик сидел за столиком и смотрел на него, тогда как Тим по-прежнему расставлял за стойкой бара бутылки. Тим находился всего-то ярдах в пяти от Юнца и явно расположился слушать, о чем пойдет разговор. Юнец чувствовал себя довольно глупо. Он облокотился о стойку бара и стал ждать, надеясь, что никто не ответит. Но тут раздался щелчок. Трубку на том конце подняли, и он услышал женский голос: - Алло. - Здравствуйте, - ответил он. - Могу я поговорить с мадам Розетт? Он не сводил глаз с Тима. Тим продолжал расставлять бутылки, делая вид, что разговор его не касается, но Юнец понял, что тот прислушивается. - А я и есть мадам Розетт. А вы кто? В ее голосе слышались нотки нетерпения и недовольства. Казалось, ей меньше всего хотелось, чтобы ее тревожили именно в эту минуту. Юнец постарался сделать так, чтобы в его голосе звучала непринужденность. - Это полковник Хиггинс. - Полковник... как вы сказали? - Полковник Хиггинс. Он назвал фамилию по буквам. - Да-да, полковник. Что вам угодно? В ее голосе по-прежнему слышалось нетерпение. Эта женщина явно не из тех, кто станет церемониться. Он постарался держаться как можно более естественно. - Видите ли, мадам Розетт, я тут подумал... Не могли бы вы мне помочь в одном дельце? Юнец не отводил глаз от Тима. То, что он подслушивал, было ясно. Того, кто подслушивает, можно запросто вычислить, даже если тот и притворяется, будто ничего не слышит. В таких случаях человек старается не шуметь и делает вид, будто очень занят своей работой. Тим именно так себя и вел, переставляя бутылки с одной полки на другую, вертел их в руках, но не шумел и не оглядывался. В другом углу Старик курил сигарету, положив локти на столик. Он внимательно наблюдал за Юнцом. Ему нравилось следить за тем, что происходит, и он чувствовал, что Юнец стесняется Тима. Однако Юнцу надо было продолжать разговор. - Я тут подумал, может, вы могли бы мне помочь, - сказал он. - Я сегодня был в Сигуреле, купил там темные очки и увидел девушку, с которой очень хотел бы сегодня поужинать. - Как ее зовут? Резкий скрипучий голос зазвучал по-деловому. - Не знаю, - застенчиво ответил он. - Как она выглядит? - У нее... темные волосы, она... высокая и... очень красивая. - Какое платье на ней было? - Э-э... дайте подумать. Кажется, белое, с красными цветами. И тут, будто его осенило, он прибавил: - И красный пояс. Он вспомнил, что на ней был блестящий красный пояс. Наступила пауза. Юнец смотрел на Тима, который старался не греметь бутылками. Он осторожно брал в руки бутылку и так же осторожно ставил ее на место. И тут вновь послышался скрипучий голос: - Это может обойтись вам недешево. - Я понимаю. Юнцу вдруг надоел весь этот разговор. Ему захотелось закончить его. - Может, это будет стоить шесть фунтов, а то и восемь или десять. Не могу ничего сказать, пока не увижу ее. Вас это устраивает? - Да-да, устраивает. - Где вы остановились, полковник? - В отеле "Метрополитен", - не задумываясь, ответил он. - Хорошо, я вам перезвоню. И она бросила трубку. Юнец повесил трубку, медленно вернулся к столику и опустился на стул. - Ну как, - спросил Старик, - удачно? - Да вроде да. - Что она сказала? - Сказала, что перезвонит мне в гостиницу. - То есть перезвонит полковнику Хиггинсу в гостиницу? - О Господи, - пробормотал Юнец. - Да все в порядке. Мы скажем в гостинице, что полковник находится у нас в номере и чтобы соединяли с ним. Что она еще сказала? - Что это будет дорого стоить, от шести до десяти фунтов. - Розетт возьмет себе девяносто процентов, - сказал Старик. - Это грязная старая сирийская еврейка. - Что она теперь собирается предпринять? - спросил Юнец. Он был тихим человеком и теперь чувствовал себя неловко, оттого что затеял нечто такое, что может обернуться делом серьезным. - Она поручит какому-нибудь своему своднику разыскать девушку и разузнать, кто она такая. Если она уже есть в списках, тогда все просто. Если нет, то сводник тут же в Сигуреле, не отходя от прилавка, сделает ей предложение. Если девушка скажет ему, чтобы он убирался к чертям, он поднимет цену, если она еще раз пошлет его к чертям, он снова поднимет цену, и в конце концов она соблазнится наличными и скорее всего согласится. Затем мадам Розетт назовет тебе цену в три раза больше, а разницу возьмет себе. Платить ты будешь ей, а не девушке. Разумеется, потом девушка попадет в списки Розетт, а как только она окажетс