оставит след в нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание... Я ведь моту говорить с вами откровенно. Я часто думала: "Жизнь Женни испорчена безвозвратно... Это возмездие! Fiat*..." Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна. То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало божественной благодатью... знаком прощения. Источником радости... И в самом деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и целомудренными даже в грехе? ______________ * Пусть свершится (лат.). "Как странно, - думал Антуан. - Казалось бы, она должна раздражать меня сверх всякой меры. Так нет же, в ней есть что-то, вызывающее уважение. Даже больше, чем уважение, - симпатию. Может быть, доброта? Потому что, в сущности, доброта - такая редкая вещь; настоящая врожденная доброта..." - Судьба Женни прекрасна, - продолжала г-жа де Фонтанен своим певучим и твердым голосом, не переставая шить. - Она владеет в сердце своем сокровищем, которое облагородило всю ее жизнь, - воспоминанием о том, как она всю себя принесла в дар, о чудесных минутах, за которыми - редкий случай - не последовали унизительные будни... "Есть люди, - думал Антуан, - которые создают себе на потребу и раз навсегда свое собственное восприятие мира. И тогда все легко... Их существование подобно прогулке на воде при тихой погоде. Они вверяются течению, и оно само несет их к пристани". - И на ее долю выпала благороднейшая задача - растить ребенка, который... - Женни стала совсем другая, совсем не такая, как прежде, - решительно прервал ее Антуан. - Очень повзрослевшая... Нет, не повзрослевшая... А очень... Госпожа де Фонтанен положила работу на колени и сняла очки. - Я хочу поведать вам, друг мой, одну вещь: я считаю, что Женни счастлива!.. Да... Счастлива так, как никогда не была счастлива, как только может быть счастлив такой человек, как она. Ибо Женни рождена не для счастья. Еще ребенком она была глубоко несчастна, и никто не мог ей в этом помочь: страдание было заложено в ее натуре. И не только страдание - ненависть к самой себе: она не умела любить себя, любить в себе создание божие. Душа ее, увы, никогда не знала веры: душа ее всегда была храмом пустующим... И что же получается? Господь каждодневно творит чудеса в нас самих и вокруг нас! Всякое страдание вознаграждается... всякое неустройство идет на благо высшей гармонии... Сейчас на Женни снизошла благодать. Сейчас, - и мое чувство, верьте, не обманывает меня, - сейчас бедное мое дитя обрело в роли вдовы и матери высшее человеческое счастье, тот душевный покой, равновесие и удовлетворение, которых ей не дано было знать... И я чувствую, что она теперь... - Тетя! - раздался голос из сада. Госпожа де Фонтанен поднялась с кресла. - Николь вернулась. - Пришел господин мэр, тетя, - повторил голос. - Он хочет с вами поговорить. Госпожа де Фонтанен подошла к дверям. Антуан услышал ее веселое восклицание: - Подымись ко мне, дорогая. У меня здесь кто-то... кого ты хорошо знаешь! Николь распахнула дверь и как вкопанная остановилась на пороге, пристально вглядываясь в Антуана, как бы не узнавая его. Сердце его болезненно сжалось, и он пробормотал: - Я очень страшный стал, да? Николь покраснела и, желая скрыть свое смущение, громко расхохоталась: - Вовсе нет... Просто я не ожидала встретить вас здесь. Они еще не виделись: накануне она не пришла на дачу обедать, так как осталась ухаживать за больным, которого не хотела доверить сиделке. За эти годы Николь как-то помолодела. Бессонная ночь не оставила никакого следа на ее молочно-белой коже, глаза по-прежнему поражали удивительной прозрачностью. Антуан спросил, есть ли у нее вести от мужа, с которым он дважды встречался на фронте. - Сейчас его санитарный отряд в Шампани, - сказала она, оглядываясь вокруг блестящим взглядом, в котором уживались наивность подростка и кокетливая чувственность. - Много работает, но находит время писать статьи для журналов... На той неделе прислал мне работу для перепечатки на машинке, что-то насчет накладки жгутов... Луч солнца касался ее округлого плеча, плотно обтянутого тканью блузки, при каждом движении играл в складках косынки, золотил руки, покрытые легким пушком, и когда она улыбалась, зубы ее блестели. "Какое, должно быть, искушение для всех этих переживших бойню людей!" - подумал Антуан. - Я так жалела, что не могла вчера попасть на дачу, - сказала она. - Как вы провели вечер? Даниэль был с вами любезен? Удалось вам хоть немножко его приручить? - Конечно! А разве это так трудно? - Он такой угрюмый, мрачный... Антуан сделал соболезнующий жест: - Он достоин всяческого сожаления! - Надо бы его расшевелить, - продолжала Николь, - заставить вернуться к живописи. - Она говорила серьезным тоном, как будто перед ними стояла насущнейшая проблема и она только ждала Антуана, чтобы ее решить. - Нельзя дольше так жить, как он живет. Он опустился. Он в конце концов станет... Антуан улыбнулся. - Я ничего такого не заметил. - Да, да... Спросите хотя бы у Женни... Он просто стал невыносим... Когда мы бываем на даче, он или уходит в свою комнату, - что он, дичится, дуется? неизвестно, - или, если уж он сидит с нами, рта не откроет, и, кажется, все вокруг леденеет. Его присутствие всех стесняет... Уверяю вас, вы окажете ему огромнейшую услугу, если убедите его работать, вернуться в Париж, бывать на людях, снова начать жить! Антуан покачал головой и невнятно повторил: - Он достоин сожаления... Из какого-то инстинктивного недоверия он держался настороже. Неизвестно почему, у него создалось впечатление, будто Николь говорит так, повинуясь своим скрытым соображениям, которые предпочитает не выражать вслух. (И это было, пожалуй, верно. Николь составила себе окончательное мнение о Даниэле еще с того памятного вечера прошлой зимой. Однажды, - было уже поздно, - Женни и Жиз ушли спать, а Николь задержали дела внизу, и она осталась с Даниэлем вдвоем в гостиной перед догорающим камином. Вдруг Даниэль сказал: "Подожди-ка, Нико, не шевелись!" И на обложке журнала, который он перелистывал, начал быстро набрасывать карандашом ее профиль. Она охотно подчинилась этому неожиданному капризу. Но через некоторое время, движимая каким-то неясным чувством, вдруг повернула голову, - Даниэль не рисовал: не отрываясь, он смотрел на нее нечистым взглядом, полным скрытого желания, мрачной ярости, стыда, а возможно, и ненависти... Нагнув голову, он злобно скомкал в руке журнал и бросил его в камин. Потом, не сказав ни слова, вышел из комнаты. "Так вот оно в чем дело! - оцепенев, подумала Николь. - Он все еще меня любит". Она хорошо помнила те далекие времена, когда жила у тетки в Париже, и Даниэль, тогда еще юноша, подстерегал ее, как одержимый, во всех закоулках. Эта любовь, безумная и безнадежная, - которая, как думала Николь, давно уже прошла, - вновь воскресла сейчас, когда они очутились под одной крышей... И с этого дня у Николь открылись глаза; любовь Даниэля объясняла все: его замкнутость, беспокойство, капризы, его упорное желание оставаться в Мезоне и вести здесь уединенную, праздную и целомудренную жизнь, столь противоречащую его привычкам и темпераменту.) - Хотите знать мое мнение? - продолжала Николь, не подозревая, что ее настойчивость кажется Антуану крайне подозрительной. - Даниэль достоин сожаления, вы правы... Но он страдает не только оттого, что он калека. Нет... Женщины, видите ли, многое улавливают инстинктивно... Он страдает не только поэтому... Его мучит что-то очень личное... Может быть, несчастная любовь... безнадежная страсть... Вдруг она испугалась, что выдала себя, и покраснела. Но Антуан и не глядел на нее. Ему вдруг представился Даниэль в тени платанов, его блуждающий взгляд, закинутые за голову руки, вечная жвачка во рту. - Возможно, - сказал он простодушно. Успокоенная тем, что Антуан ничего не понял, Николь с облегчением рассмеялась: - Ведь мы с вами помним, какую жизнь вел Даниэль в Париже перед войной. Она замолчала; на лестнице послышались шаги тетки. Госпожа де Фонтанен держала в руках пачку писем. - Простите, но я вернулась только на минутку, сейчас опять ухожу. - Она показала на пачку писем и казенных бандеролей, только что полученных с почты. - От нас ежедневно требуют кучу отчетов, и мы обязаны представлять их начальству в нескольких экземплярах. Каждый день я часа два трачу на ответы. - Мне пора, - сказал Антуан, поднимаясь. - Мы должны еще повидаться с вами. Вы еще побудете здесь? - О нет... Я уезжаю завтра. - Завтра? - повторила Николь. - Я должен быть в Мускье в пятницу. Они спустились по шаткой лестнице. Госпожа де Фонтанен взглянула на свои часики: - Я провожу вас до калитки. - А я ухожу, - воскликнула Николь. - До вечера! Когда Николь скрылась, г-жа де Фонтанен, не убавляя шага, взволнованно спросила Антуана: - Николь говорила с вами о Даниэле? Бедный мальчик... Я все время о нем думаю. Я молюсь за него. Тяжелый крест достался ему на долю! - Что бы ни было, он все-таки жив и будет жить. Вы можете быть за него спокойны. В теперешнее время это спокойствие тоже чего-нибудь да стоит! Но она, казалось, не пожелала вдуматься в его слова. Она воспринимала вещи совсем по-иному. Несколько шагов они прошли молча. - Целыми днями все один да один... - продолжала она. - Один со своим увечьем, один со своей тоской, которую он не поверяет никому... Даже мне. Антуан остановился и взглянул на г-жу де Фонтанен с нескрываемым любопытством. - Я так хорошо понимаю, что мучит моего дорогого мальчика, - продолжала г-жа де Фонтанен тем же скорбным, но твердым тоном. - С его пылкой, благородной душой... чувствовать, что ты еще полон сил, мужества! Видеть свою родину в руках врага, знать, что ей грозит опасность... и не иметь возможности помочь! - Вы думаете, это оттого? - рискнул спросить Антуан. Такое объяснение было столь неожиданным, что он не мог скрыть своего сомнения. Она выпрямилась, и понимающая, чуть горделивая улыбка тронула ее губы: - Даниэль? Да это же очевидно! Но, увы, тут ничего не поделаешь... Даниэль безутешен оттого, что не может выполнить свой долг. - И, заметив, что Антуана эти слова не убедили, она прибавила с упрямым и суровым выражением лица: - Даниэль не работает в госпитале именно из-за этого, а вовсе не потому, что он устал, как он говорит. Нет, просто ему невыносимо быть среди людей одного с ним возраста, которые тоже были ранены, но которые не сегодня-завтра смогут снова сражаться за родину. Антуан ничего не ответил. Они молча дошли до калитки, г-жа де Фонтанен остановилась. - Бог знает, когда мы снова увидимся, - сказала она, взволнованно глядя на него. Антуан протянул ей руку, она задержала ее в своих ладонях. - Желаю вам всего хорошего, друг мой. XI "Они все говорят о Даниэле, как о загадке, - думал Антуан, идя через площадку. - И каждый толкует ее по-своему... А на самом деле никакой загадки, должно быть, и нет". Он немного устал, впрочем, меньше, чем можно было ожидать, и это его радовало, даже удивляло. Не торопясь, он шел к даче Фонтаненов. Приятно было побыть одному. Широкая липовая аллея уходила вдаль, сливаясь с лесом. Лучи солнца, уже клонившегося к горизонту, пробивались сквозь стволы и клали на землю длинные пламенеющие полосы. Антуану приходили на память пыльные южные дороги, и он с наслаждением вдыхал этот легкий, чуть даже кисловатый воздух, напоенный весенними запахами Иль-де-Франса. Но мысли его были печальны: пребывание в Мезоне пробудило в нем слишком много воспоминаний. Да и на вилле Тибо воскресло слишком много призраков былого. Они шли вместе с ним, и он был бессилен против них. Его молодость, его прежнее здоровье... Отец, Жак... За эти сутки Жак снова стал ему бесконечно близок. Никогда еще не ощущал он так явственно, что смерть Жака лишила его существа, действительно незаменимого; единственного, его брата... Да, впервые с момента гибели Жака он так точно измерил непоправимость этой утраты. Он упрекал себя в том, что только сейчас почувствовал подливное отчаяние, неприкрытое отчаяние. Как могло это случиться? Обстоятельства, война... Он вспомнил совершенно отчетливо тот момент, когда получил письмо от Рюмеля - письмо, после которого сохранять хоть малейшую надежду было бессмысленно. Письмо передали ему вечером во дворе госпиталя под Верденом за несколько часов до выступления его дивизии на Эпарж. Он ждал этого известия; но в ночной суматохе ему некогда было предаваться горю. А также и в последующие две недели: постоянные переезды с места на место по грязи, под дождем, хлопоты по устройству госпиталя в разрушенных деревушках Вевры, изнурительная работа не оставляли времени для личных переживаний. Позже в минуту затишья, когда он перечел письмо Рюмеля и написал ответ, он обнаружил, что уже привык к мысли о смерти Жака, хотя думал о ней не часто. Но сейчас, когда он вновь оказался в атмосфере семьи, запоздалая печаль овладела им: невозвратимость утраты сжимала сердце небывалой болью. Даже здесь, в этом саду, каждый уголок аллеи напоминал их детские игры, совместную жизнь. Мальчики, - правда, Антуан был много старше, - любили прыгать через этот белый забор, вместе валялись такими же ясными майскими днями в высокой некошеной траве; вместе переворачивали прутиком жучков, которые ютились среди мшистых корней лип и которых они называли в детстве "солдатиками", потому что у них были плоские ярко-красные спинки со смешными черными точечками. Вместе под вечер, в такие же дни, как сегодня, они бегали вдоль этих заборов и живых изгородей, срывая на бегу гроздья калины или сирени, ездили по этим дорожкам на велосипеде, привязав к рулю купальный костюм или теннисную ракетку. А глядя на ворота под сенью акаций, он вспоминал тот год, когда еще мальчишкой ходил на каникулах к репетитору, преподавателю лицея, тоже отдыхавшему в Мезоне. Часто осенью в сентябрьские сумерки Мадемуазель и Жак выходили к этим воротам, чтобы ему не идти одному через парк. И он живо представил себе Жака, трехлетнего малыша, который, завидев брата, вырывался от Мадемуазель, бежал к нему, забирался на руки и рассказывал, картавя и захлебываясь, все, что он делал сегодня... Погруженный в воспоминания, Антуан добрел до дома. Когда он отворил калитку, когда увидел, входя в сад, как Жан-Поль, бросив руку дяди Дана, бежит к нему навстречу, он не мог отделаться от мысли, что это бежит к нему Жак, рыжеволосый, быстрый и точный в движениях. Скрывая свое волнение, он схватил мальчика на руки, как некогда брал Жака, и хотел поцеловать. Но Жан-Поль, не переносивший никакого принуждения, даже в ласках, начал так яростно отбиваться и болтать ногами, что Антуан, запыхавшийся и смеющийся, вынужден был опустить его на землю. Даниэль, заложив руки в карманы, молча наблюдал эту сцену. - Крепкий мальчик, - сказал Антуан с чувством почти отцовской гордости. - Как он здорово вырывается! Будто рыба с крючка! Даниэль улыбнулся, и в этой улыбке чувствовалась та же гордость, что и у Антуана. Он показал на сияющее майское небо. - Прекрасный денек, правда?.. Вот и еще одно лето... Антуан, слегка уставший после возни с Жан-Полем, присел на траву у края аллеи. - Вы не побудете здесь немного? - спросил Даниэль - А то я уже давно стою, мне хочется пойти полежать, пусть нога отдохнет... Хотите, я оставлю вам малыша? - Конечно. Даниэль повернулся к ребенку: - Ты придешь попозже вместе с дядей Антуаном. Ты будешь умником? Жан-Поль, не отвечая, нагнул голову. Он взглянул исподлобья на Антуана, проводил задумчивым взглядом Даниэля и, казалось, хотел было побежать за ним, но внимание его привлек майский жук, и он, забыв о дяде Дане, присел возле упавшего на спинку жука и стал следить, как тот старается перевернуться. "Лучший способ приручить его - это сделать вид, что не обращаешь на него никакого внимания", - подумал Антуан. Вспомнив одну из любимых игр Жака, он поднял с земли толстый кусок сосновой коры, вытащил из кармана нож и, не говоря ни слова, начал вырезать лодочку. Жан-Поль, исподтишка следивший за его движениями, пододвинулся поближе: - Чей это нож? - Мой... Дядя Антуан солдат, ему нужен нож: резать хлеб, резать мясо. Но это не интересовало Жан-Поля: - А что ты делаешь? - Посмотри сам... Разве не видишь? Делаю лодочку. Делаю тебе лодочку. Когда мама будет тебя купать, ты пустишь эту лодочку в ванну, и она будет плавать и не потонет. Жан-Поль молча слушал, наморщив лоб. Он раздумывал над чем-то. Что-то было не по нем: ему, должно быть, был неприятен слабый, охрипший голос Антуана. Он как будто ничего не понял из объяснений дяди. Может быть, он никогда не видел лодки?.. Он громко вздохнул и, откликаясь только на одну из фраз Антуана, потому что эта фраза возмутила его своей вопиющей неточностью, поправил: - А меня не мама купает, а дядя Дан! Потом, нисколько не пленившись искусной работой Антуана, вернулся к своему жуку. Не желая настаивать, Антуан бросил лодочку и положил возле себя нож. Через минуту Жан-Поль опять подошел к нему, Антуан попытался снова установить дружеские отношения: - А что ты делал сегодня? Гулял в саду с дядей Даном? Жан-Поль подумал немного, как бы припоминая, так ли это было на самом деле, и утвердительно кивнул головой. - А ты себя хорошо вел? Жан-Поль снова утвердительно кивнул головой. Но тут же подошел к Антуану и серьезно объявил: - Я не совсем уве-лен! Антуан невольно улыбнулся: - Как! Значит, ты не знаешь, хорошо ли ты себя вел? - Нет, холошо! - закричал гневно Жан-Поль. Потом, как бы вновь подчиняясь голосу совести, смешно наморщил носик и повторил, выделяя каждый слог: - Но я не совсем увелен. Он зашел за спину Антуана, делая вид, что уходит прочь, и вдруг, быстро нагнувшись, хотел потихоньку схватить лежавший на земле нож. - Нет, нельзя! - проворчал Антуан, прикрывая нож рукой. Жан-Поль не отступил и бросил на Антуана гневный взгляд. - С этим не играют! Ты обрежешься, - добавил Антуан. Он сложил нож и сунул его в карман. Мальчик с вызывающей и обиженной рожицей продолжал стоять возле Антуана в позе боевого петуха. Желая положить конец ссоре, Антуан миролюбиво протянул ему руку. Синие глаза мальчика загорелись внезапным блеском и, схватив протянутую руку, как будто желая ее поцеловать, он вцепился в нее зубенками. - Ай! - вскрикнул Антуан. Он был так удивлен, так растерян, что даже не подумал рассердиться. - Жан-Поль нехороший, - сказал он, рассматривая укушенный палец. - Жан-Поль сделал дяде Антуану больно. Мальчик взглянул на него с любопытством. - Очень больно. - Очень больно! - повторил Жан-Поль с явным удовольствием. И, круто повернувшись на пятках, вприпрыжку бросился прочь. Этот случай поставил Антуана в тупик. "Простая потребность отомстить? Нет... Что ж тогда? В таком поступке может быть все, что угодно... Возможно, видя мой отпор, видя, что ему со мной не справиться, он почувствовал так остро свою беспомощность, что не мог сдержаться... Быть может, он укусил меня не для того, чтобы причинить мне боль и меня наказать. Быть может, он повиновался просто непреодолимой физической потребности разрядить свое нервное напряжение... Впрочем, чтобы судить о подобных реакциях, пришлось бы прежде всего измерить степень желания. Желание схватить нож могло быть настолько повелительным, что взрослому этого даже не понять!" Он украдкой взглянул на Жан-Поля, ему хотелось убедиться, что он здесь. Отойдя метров на десять, мальчик пытался вскарабкаться на холмик, не обращая никакого внимания на Антуана. "Конечно, и Жак тоже был способен на такие порывы злобы, - подумал Антуан. - Но стал ли бы он кусаться?" Ему хотелось разобраться в этом вопросе. Он обратился к воспоминаниям. Он не мог не отождествлять настоящее с прошлым, сына с отцом. Не мог не видеть в глазах Жан-Поля зарождения тех чувств, которые десятки раз подмечал в глазах Жака: бунт, обиду, вызов, одинокую и сосредоточенную гордыню. Аналогия показалась ему столь разительной, что он сразу же попробовал углубить ее, даже решил, что в ребячьем бунте сказались подавляемые хорошие свойства: цельность, чистота, неразделенная нежность - все то, что у Жака до конца жизни скрывалось за необузданностью, горячностью. Боясь простудиться, он хотел встать, но вдруг внимание его привлекли странные акробатические упражнения мальчика: Жан-Поль пробовал взять штурмом холмик примерно двух метров высоты; слева и справа холмик спускался к земле пологими скатами, взобраться по которым не представляло особого труда; посредине он подымался круто, но именно по этому склону и пытался влезть Жан-Поль. Несколько раз он с разбегу добирался до половины холма, но соскальзывал и скатывался вниз. Сильно ушибиться он не мог, - склон был покрыт мягким слоем сосновых игл. Малыш был поглощен своим занятием: на всем свете существовали только он и этот холм, на который он решил взобраться. С каждым разом он взбирался все выше и с каждым разом скатывался с все большей высоты. Он тер ушибленные коленки и лез снова. "Энергия у него наша: настоящий Тибо, - подумал удовлетворенно Антуан. - У нашего отца властность, желание господствовать... У Жака буйство, мятежный дух... У меня упорство. А здесь? Во что выльется та сила, которую носит в своей крови этот ребенок?" Жан-Поль снова бросился на штурм с такой яростной отвагой, что почти добрался до вершины. Однако песок осыпался у него под ногами, и казалось, он опять скатится вниз... Но, нет! Ухватившись за кустик травы, он каким-то чудом удержался, подтянулся на руках и взобрался на верхушку холма. "Держу пари, что он сейчас оглянется, посмотрит, слежу ли я". Антуан ошибся. Мальчик повернулся к нему спиной и, очевидно, совсем забыл о нем. С минуту он постоял на верхушке холма, крепко упираясь в землю маленькими ножками. Потом счел, по-видимому, себя удовлетворенным и спокойно спустился вниз по отлогой стороне, даже не оглянувшись на завоеванный холм, прислонился к дереву, снял сандалию, вытряхнул из нее камешки, а потом снова аккуратно обулся. Но он знал, что не сможет сам застегнуть пряжку, поэтому подошел к Антуану и молча протянул ногу. Антуан улыбнулся и покорно застегнул сандалию. - А сейчас мы с тобой пойдем домой. Ладно? - Нет. "Он как-то особенно, по-своему, говорит "нет", - подумал Антуан. - Женни права. Это, пожалуй, действительно не простое нежелание выполнить то или другое требование взрослых, а отказ вообще, преднамеренный... Нежелание поступиться хотя бы крупицей своей независимости во имя чего бы то ни было!" Антуан поднялся. - Пойдем, Жан-Поль, будь умницей. Дядя Дан нас ждет. Идем! - Нет! - Ты же должен показать мне дорогу, - продолжал Антуан, желая смягчить положение (он чувствовал себя довольно нелепо в роли гувернера). - А по какой аллее нам идти? По этой? Или по этой? - Он хотел было взять мальчика за руку. Но Жан-Поль уперся ногами в землю, а руки заложил за спину. - Я сказай - не пойду! - Хорошо, - ответил Антуан, - Ты хочешь остаться здесь один? Оставайся! - И с безразличным видом направился к дому, розовая штукатурка которого пламенела в предзакатных лучах между стволами деревьев. Не успел он сделать и тридцати шагов, как услышал за собой топот, Жан-Поль догонял его. Антуан решил заговорить с ним как можно веселее, как будто между ними ничего не произошло. Но мальчик обогнал его и, не останавливаясь, дерзко крикнул на ходу: - А я домой! Потому сьто я сам хоцу! XII Ужины на даче проходили оживленно благодаря присутствию весело болтавших Жиз и Николь. Довольные, что трудовой день окончился, а может быть, и тем, что здесь они были далеко от заботливого, но слишком бдительного ока г-жи де Фонтанен, они вспоминали дневные происшествия, делились впечатлениями о вновь прибывших раненых, с пылом юных пансионерок в мельчайших подробностях рассказывали о своих занятиях. Хотя Антуан немного устал к вечеру, он с удовольствием слушал, как они с серьезным видом обсуждали различные методы лечения, одобряли или порицали врачей, старательно употребляя специальные медицинские термины. Несколько раз они обращались к его авторитету, и он, улыбаясь, высказывал свое мнение. Женни почти не вмешивалась в разговор: она возилась с Жан-Полем, который обедал за общим столом. Даниэль, по обыкновению, был молчалив (особенно в присутствии Женни и Николь) и только раза два заговаривал с Антуаном. Николь принесла с собой вечернюю газету. Там сообщалось о многочасовых обстрелах Парижа. Пострадало много зданий в Шестом и Седьмом округах. Насчитывалось пять убитых, в том числе три женщины и грудной ребенок. Гибель этого младенца вызвала в союзной прессе единодушный взрыв негодования против тевтонского варварства. Николь с возмущением спрашивала, как мыслима подобная жестокость. - Эти боши! - вскричала она. - Они воюют, как дикари! Мало им огнеметов и удушливых газов! Подводных лодок! Но убивать ни в чем не повинное гражданское население! Это уже выше человеческого понимания! Это чудовищно! Для этого нужно окончательно потерять всякое нравственное чувство, всякую человечность! - Убийство ни в чем не повинного гражданского населения кажется вам, очевидно, значительно более бесчеловечным, более аморальным, более чудовищным, чем уничтожение тысяч и тысяч молодых людей, которых посылают на передовую? - язвительно спросил Антуан. Николь и Жиз растерянно переглянулись. Даниэль отложил в сторону вилку. Он молчал, опустив глаза. - Будем последовательны, - продолжал Антуан. - Упорядочивать войну, пытаться ее ограничить, организовать (гуманизировать, как теперь говорится), безапелляционно заявлять: "То-то и то-то варварство! То-то и то-то аморально!" - значит, предполагать, что существует какой-то иной способ ведения войны... Какой-то вполне цивилизованный способ. Вполне моральный! Он замолк и взглянул на Женни, желая проверить, какое впечатление произвели на нее эти слова. Но она стояла, склонившись над Жан-Полем, и поила его молоком. - Тот или иной способ убивать может быть более или менее жестоким, - продолжал он, - может применяться чаще одной стороной, чем другой, но разве в этом чудовищность войны? Женни поставила на стол чашку таким резким движением, что чуть не опрокинула ее. - Чудовищно другое, - сказала она, стискивая зубы. - Чудовищна пассивность народов! Ведь их миллионы! Они - сила! Всякая война зависит только от их согласия или от их отказа! Чего же они ждут? Им достаточно было сказать "нет!" - и мир, которого они требуют, тотчас же стал бы реальностью. Даниэль медленно поднял веки и кинул на Женни короткий, загадочный взгляд. Воцарилось молчание. Антуан не спеша закончил свою мысль: - Чудовищно не то или другое, чудовищна сама война! Несколько минут никто не решался заговорить. "Люди требуют мира, - повторял про себя Антуан слова Женни. - Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным... Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков - это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу... В основе всякого пацифизма лежит следующий постулат: вера в нравственный прогресс человека. Я лично верю в это, или, иными словами, чувством мне необходимо верить в это; я не могу принять мысль, будто человеческое сознание не способно совершенствоваться, и совершенствоваться бесконечно. Я должен верить, что человечество сумеет когда-нибудь утвердить порядок и братство во всей планете... Но для того, чтобы произвести эту революцию, недостаточно доброй воли или мученичества отдельных мудрецов. Нужны века, быть может, тысячелетия эволюции... (Чего подлинно великого можно ожидать от человека двадцатого столетия?) И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира". Антуан заметил вдруг, что все за столом молчат. Атмосфера стала напряженной, предгрозовой. Он пожалел, что вызвал эту внезапную бурю, и решил переменить разговор. Он повернулся к Даниэлю: - А как ваш друг, помните, такой странный тип... Кажется, пастор, да вы знаете... Что с ним? - Пастор Грегори? При этом имени глаза всех присутствующих загорелись лукавым огоньком. Николь сказала нарочито грустным голосом, который никак не вязался с веселым выражением ее лица: - Тетя Тереза так беспокоится о нем: с самой пасхи он в санатории в Аркашоне... - Судя по последним письмам, он плох, даже, кажется, не встает с постели, - добавил Даниэль. Женни заметила, что пастор находился на фронте с первого дня войны. Потом разговор снова оборвался. Чтобы прервать молчание, Антуан спросил: - Он пошел добровольцем? - Во всяком случае, - уточнил Даниэль, - он рвался туда всеми силами. Но не подходил ни по возрасту, ни по состоянию здоровья. Тогда он вступил в американский санитарный отряд. Он пробыл на английском фронте самое ужасное время, зиму семнадцатого года... Переносил раненых... Не вылезал из бронхитов. Начал харкать кровью. Пришлось его эвакуировать чуть ли не силой. Но было слишком поздно. - Последний раз мы видели его в шестнадцатом году, он приезжал к нам во время отпуска, - сказала Женни. - Уже тогда он был неузнаваем... - вставила Николь. - Прямо привидение. Длинная борода, как у Толстого... Или как у волшебника из сказки! - И он по-прежнему отказывался применять лекарства? И пользовал больных только заклинаниями? - насмешливо спросил Антуан. Николь расхохоталась: - Да, да... Держал по этому поводу безумные речи. Он целых два года перевозил умирающих на маленькой санитарной машине, что не мешало ему преспокойно твердить: смерти не существует. - Николь! - окликнула ее Жиз. Она страдала от того, что Николь высмеивала пастора в присутствии Антуана. - Впрочем, он и слово "смерть" никогда не произносит, - продолжала Николь. - Он говорит "иллюзия смерти"... - А в последнем письме к маме, - подхватил, улыбаясь, Даниэль, - он написал удивительную фразу: "Скоро мое существование будет продолжаться в полях невидимых". Жиз с упреком взглянула на Антуана! - Не смейся, Антуан... Пусть он смешной, все-таки это святой человек... - Ну что ж, может быть, он и святой, - согласился Антуан. - Но каково было несчастным томми, которые попадали в его святые лапы. Никому не пожелаю такого санитара! Обед пришел к концу. Женни сняла Жан-Поля со стульчика и встала сама. Остальные последовали ее примеру и перешли в гостиную. Но Женни не осталась с ними: было уже поздно, и она торопилась уложить сына. Жиз устроилась в глубине комнаты на низеньком стульчике и начала молча вязать; отбывавшим из госпиталя на фронт солдатам она вручала, как подорожную, пару носков собственной вязки. Даниэль взял с рояля комплект "Вокруг света" и уселся на диване за круглый стол, на котором горела керосиновая лампа, единственная в комнате. "Что это он, нарочно? - думал Антуан, глядя, как Даниэль, склонившись над книгой, прилежно, словно пай-мальчик, переворачивает страницы. - Или в самом деле увлекается этими старыми картинками?" Стоя на коленях перед камином, Николь разжигала огонь. Антуан подошел к ней. - Давно я не видел, как горят дрова... - Вечерами еще свежо, а потом так веселее! - Она поднялась. - Помните, здесь, в Мезоне, мы с вами встретились в первый раз. Я помню так ясно. А вы? - И я тоже. И он вправду помнил далекий летний вечер, когда, уступив настояниям Жака и тайком от г-на Тибо, согласился пойти с братом к "гугенотам". Вспомнил, как удивился, встретив там Феликса Эке, хирурга, который был старше его на несколько лет; вспомнил Женни и Николь в аллее роз; Жака, только что поступившего в Эколь Нормаль; сам он был тогда молодым врачом, и одна только г-жа де Фонтанен церемонно называла его "доктор"... Какие все они были молодые! Как верили в свою молодость и в жизнь, не ведая, что готовит им будущее, ни на минуту не подозревая о близкой катастрофе, которую им подготовляли государственные деятели Европы и которая одним махом смела их маленькие личные планы, оборвала жизнь одних, перевернула жизнь других, внесла в существование каждого горе, траур, развалины, взбаламутила мир на долгие, долгие годы. - Тогда Феликс начал ухаживать за мной, - мечтательно продолжала Николь. В этих словах прозвучала неподдельная грусть. - Он отвез меня на своем автомобиле... На обратом пути мотор сломался, и мы всю ночь просидели в Сартрувиле... Даниэль медленно поднял глаза и, не поворачивая головы, бросил исподтишка на Николь беглый взгляд, который, однако, не укрылся от Антуана. Слышал ли он их разговор? Может быть, образ прошлого взволновал его, огорчил? Или, возможно, эта болтовня просто ему надоела? Даниэль снова взялся за чтение. Но через минуту зевнул, закрыл книгу и не спеша попрощался со всеми. Жиз отложила в сторону вязанье: - Вы идете к себе, Даниэль? В полумраке ее волосы казались еще пушистее, лицо смуглее, белки глаз блестели ярче. Скорчившаяся на низеньком стульчике, освещенная пламенем очага, Жиз вызывала в памяти образ далекой страны ее предков - Африки. Силуэт туземной женщины, сидящей на корточках перед костром в пустыне. Она встала: - Ваша лампа в коридоре. Пойдемте, я зажгу!.. Они вместе вышли из гостиной. Антуан машинально проводил их взглядом, потом обернулся к Николь, которая, стоя у камина, пристально глядела на него. Они были одни. Николь улыбнулась странной улыбкой. - Даниэлю следовало бы жениться на ней, - произнесла она вполголоса. - Что? - Ну да! Это будет чудесно, разве нет? Мысль была столь неожиданна для Антуана, что некоторое время он молчал, нахмурив брови, уставившись в угол. Николь расхохоталась звонким воркующим смешком: - Вот уж не думала, что это вас так поразит! - Она пододвинула кресло к огню и уселась, положив ногу на ногу в небрежной, даже слегка вызывающей позе. И стала молча разглядывать Антуана. Антуан сел рядом. - Вам кажется, что между ними что-то есть? - Я этого не говорю, - живо произнесла она, - Во всяком случае, сам Даниэль об этом никогда не думал. - А Жиз и того меньше, - вырвалось у него. - Жиз и того меньше, вы правы. Но она явно интересуется им. Она выполняет все его поручения в городе, покупает ему газеты, chewing-gum*. Окружает его тысячью забот, которые он принимает, впрочем, с видимым удовольствием. Вы, очевидно, не заметили, что только на нее одну его дурное настроение не распространяется? ______________ * Жевательную резину (англ.). Антуан молчал. Мысль о возможности замужества Жиз сначала неприятно поразила его: он еще не совсем забыл прошлое, - то место, которое она, правда недолго, занимала в его жизни. Но, поразмыслив немного, решил, что никаких препятствий к этому браку нет. Николь потихоньку смеялась, и на щеках у нее образовались две ямочки. Однако в веселости ее чувствовалось что-то нарочитое, неестественное. "Уж не влюблена ли она сама в своего кузена?" - подумал Антуан. - Ну согласитесь же, доктор, что моя мысль вовсе не так нелепа, - продолжала настаивать Николь. - Жиз посвятит ему всю свою жизнь; преданность именно такой девушки, как она, может скрасить его существование... А Даниэль... - Николь медленно откинула голову назад, золотистые косы коснулись спинки кресла, и между влажными губами мелькнула полоска белых зубов. Она посмотрела на Антуана, плутовато прищурившись. - А Даниэль принадлежит к тем мужчинам, которые охотно позволяют себе любить... - У нее вырвался еле уловимый жест досады. За перегородкой заскрипели ступеньки старой, рассохшейся лестницы. - Вроде моего тифозного, около которого я дежурила прошлую ночь! - воскликнула она, меняя тему разговора с явно неестественной быстротой и лукавством, которые заставляли призадуматься. - Уже пожилой человек, призыва девяносто второго года. - В комнату вошли Женни и Жиз, и Николь затараторила еще быстрее: - Когда он бредит, слов понять нельзя. Должно быть, потому что он из Савойи. Каждую минуту он зовет: "Мама!" - каким-то детским голосом. Прямо ужасно! - Да, - сказал Антуан и почувствовал глупую гордость оттого, что сумел так ловко попасть ей в тон. - У меня тоже бывали подобные случаи. Но не заблуждайтесь: это, к счастью, бессознательная жалоба, инстинктивно возникающая из прошлого... Многие умирающие кричат "мама!", но мало кто из них действительно думает в это время о своей матери. Женни принесла с собой коричневую шерсть, намереваясь смотать ее в клубок. - Кто мне будет помогать сегодня? Ты, Николь? - Я просто засыпаю, - призналась Николь, лениво улыбаясь. Она взглянула на часы. - Уже около десяти. - Давай я, - предложила Жиз. Женни отрицательно покачала головой: - Нет, дорогая, ты тоже устала. Иди ложись. Поцеловав Женни, Николь подошла к Антуану. - Извините меня, мы уходим в госпиталь в семь часов, я всю ночь не спала. Жиз тоже подошла проститься. У нее щемило сердце при мысли, что Антуан уезжает завтра, и что они до отъезда так и не успеют побыть наедине, и не будет больше той близости, которая установилась между ними в Париже. Но, боясь расплакаться, она ничего не сказала о своих чувствах и молча подставила для поцелуя лоб. - Прощай, Негритяночка, - прошептал он нежно. Жиз поняла, что он угадал ее мысли, что он тоже мучительно переживает их разлуку; и от этого разлука показалась ей вдруг не такой ужасной. Стараясь не глядеть на Антуана, она вышла из комнаты вместе с Николь. "Странно, что она не попрощалась с Женни", - подумал Антуан. Но не успел он решить, что же произошло между ними, как Женни быстро подбежала к дверям, остановила на пороге Жиз, положив ей руку на плечо. - Боюсь, что я не так укрыла маленького, Закутай ему чем-нибудь ножки, хорошо? - Розовым одеялом? - Нет, белым, оно теплее. И они расстались, опять не попрощавшись. Антуан стоял посреди комнаты. - А вы, Женни, разве не идете спать? Не оставайтесь ради меня, пожалуйста! - Мне не хочется спать, - заявила она, опускаясь в кресло. - Тогда будем работать. Я постараюсь заменить Жиз. Давайте моток. - Ни за что на свете! - Почему же? Разве это так трудно? Он взял шерсть и сел возле нее на низеньком стульчике. Женни с улыбкой повиновалась... - Вот видите, - сказал он, сделав несколько неверных движений, - теперь у нас дело пошло на лад. Женни была удивлена и восхищена тем, что Антуан оказался таким простым, таким сердечным. И ей стало стыдно, что она, знавшая его так давно, раньше не замечала этих черт. Разве сейчас он не единственная верная ее опора? Антуан так сильно закашлялся, что отложил в сторону моток. "Только бы он выздоровел, - подумала она, - только бы он был здоров, как прежде!" Ради ее сына нужно было, чтобы Антуан выздоровел. Когда приступ кашля прошел, он, снова берясь за работу, сказал без предисловий: - Знаете что, Женни? Мне страшно приятно видеть вас такой. Я хочу сказать... Такой стойкой... такой спокойной...