и в лес: мы только бегали бы по кругу и шансов это не увеличило бы. Я отпустила служанку домой и стала ждать в одиночестве; и вдруг мне стало радостно на душе: я увидела, как из темноты весело выскочил наш корсиканский песик. Он обежал все комнаты в поисках своего друга, вопросительно посмотрел на меня, свесив голову на бок, потом буквально рухнул от усталости на пол. Но я не стала его журить, я оставляла за Рено право применить к виновнику переполоха необходимые санкции. Машину я поставила на площадке и несколько раз подходила к ней и сигналила условным образом: раз, раз-два-три-четыре, раз-два! Гудок, отбрасываемый стеной фасада, терялся в светлой ночи, и в конце концов Рено появился, очевидно поняв мою сигнализацию. - Пирио здесь! - крикнула я, заметив в конце аллеи мигание его ручного фонарика. Рено подбежал ближе. - Высечь что ли этого подлеца? - С трудом переводя дыхание, он смотрел, как песик вьется у его ног. - Не советую, ты посмотри, как он старается свою покорность показать. По-моему, наказывать его сейчас не стоит, а то следующий раз он побоится вернуться домой. - Сколько я из-за него себе крови перепортил. Думал, что он утонул у плотины, что его раздавила машина, что его у меня украли. Мой сын смотрел на пса, вертевшегося у его ног, и держал руки за спиной, он буквально умирал от желания успокоить его, поласкать, снова почувствовать, что Пирио его собственность. Тут появилась Ирма и обрушилась на это ╚чудище неблагодарное╩. Я сказала Рено, что я бы на его месте ограничилась тем, что до утра делала бы вид, что сержусь на Пирио. - По-моему, это наиболее разумный способ, и он наверняка запомнит наказание. - Ты думаешь? - неохотно протянул Рено. - Да, ты права, я с ним даже разговаривать не стану. Я на тебя сержусь! - добавил он громким басом, и пес действительно залез на брюхе под кресло. Волнение и поздний час совсем истощили моего мальчика, за ужином он не ел, а глотал пищу, хотя чуть не засыпал за столом. - Слава богу еще, что завтра у меня контрольной нет, повторять нечего. Когда после ужина мы подымались по лестнице, а сзади нас на почтительном расстоянии плелся бедняга Пирио, Рено сказал: - А может, все-таки пусть переночует у меня в комнате? На полу, на подстилке. - Что ж, прекрасно. - Да, кстати, у адвоката все прошло благополучно? - Да, не беспокойся. - О Патрике никаких известий нет? - Я ничего не слышала. Потом на пороге его спальни мы обменялись прощальным поцелуем, и я очутилась одна в своем кабинете, чувствуя себя неспособной взяться за работу, хотя могла бы, потому что до полуночи было ещ╦ далеко. И неспособной почитать в постели. И даже неспособной уснуть. Сегодняшний скоростной полет туда и обратно все-таки проветрил мне мозги. Почему, в сущности? Ведь тут все смешалось: усилие, которое мне пришлось над собой сделать, полуправда, которую я сообщила Рено, главное, почти полное отсутствие любопытства с его стороны, хотя все затевалось только ради сына, только потому, что он этого хотел. Я чувствовала смутное разочарование, хотя я знала, что это скоро пройдет, но у меня было такое ощущение, будто Рено от меня отходит. И это было неплохо; иной раз я испытывала острую потребность в глотке свежего воздуха. Избыток нежности и существующая между нами взаимозависимость не всегда действовали в одном направлении - от него ко мне, - и я походила на те чересчур любящие души, которые слишком преданы тому, кого любят, и для которых время от времени полезно испытать легкое разочарование, полезно мимоходом напомнить, что тот, кого они любят, не такое уж чудо из чудес. Меня охватил рабочий зуд, и я решила, что в этом месяце непременно приступлю к осуществлению своего великого проекта. Я взяла это обязательство перед самой собой и произнесла его вслух. Такова была моя незатейливая хитрость, мой тайный трюк; я прибегала к нему в тех случаях, когда колебалась перед началом не слишком приятных дел, перед скучными визитами, перед письмом, которое принуждаешь себя написать. А пообещав себе сделать то-то или то-то, произнеся свое обещание полным голосом, я верила, что непременно его выполню. Согласна, хитрость не бог весть какая: просто самодисциплина одиночества. Я не забыла старинную хижину на склоне горы, которую недавно упустила, и теперь, подстрекаемая голосом раскаяния, отправилась к старушкам владелицам. Как то часто бывает в наших краях, где решения принимаются без спешки, сестры ещ╦ не подписали акта о продаже. Они снова начали мяться, заспорили, потом разругались; покупатель дал им передохнуть. Так что мое предложение о пожизненной ренте, пожалуй слишком крупной по их расходам, им больше подошло, и я ускорила ход событий. А то обстоятельство, что рента должна была перейти к той, что переживет другую, пробудила у каждой надежду похоронить свою сестрицу и, возможно, придала смысл этим угасающим жизням. Нотариус мсье Рикара довершил мою победу. И я набросилась на реставрацию хижины как раз в то время, когда работа в Ла Роке подходила к концу; другие стройки тоже благополучно подвигались. Итак, после своего блиц-путешествия в Париж я искусно поддерживала в себе дух делового дерзания, но тут пришел вызов от следователя. Откровенно говоря, гораздо раньше, чем я ждала. Я отправилась по вызову, и беседа со следователем оказала на меня менее угнетающее действие, чем визит к моему парижскому адвокату. Тогда в беседе с адвокатом, в его квартире, на меня нахлынули воспоминания и я вся, как говорится, выложилась, а здесь, в помещении суда, в безликом служебном кабинете мне легче было излагать свои мысли, тем более что следователь взял в отношении меня вежливо-холодный тон и не выражал своих личных чувств, какие бы вопросы мы с ним ни затрагивали. С этим партнером я не сыграла той прежней сцены. Я выправила свой текст, запретила себе увлекаться, уходить в сторону; моей единственной заботой было выказать себя такой же объективной, как и мой собеседник. Уже одна его манера спрашивать, слушать и лишь в редких случаях перебивать, помогла мне отбросить то, что несущественно. Следователь старался обнаружить тайные пружины, движущие Буссарделями, с момента их заговора молчания о физическом пороке Ксавье до позднейшего опротестования отцовства, что и послужило отправной точкой атаки моих родных на завещание. - Но, сударыня, ваш племянник Патрик Буссардель был тогда слишком мал. Только много позже он мог узнать все те факты, которые вы мне сообщили. - Не так уж поздно, господин следователь. В нашей семье детей с малолетства, чуть ли не с пеленок воспитывают в духе корысти и приучают их разбираться в судебных вопросах. И потом... на память мне пришла одна деталь... Я замолчала и молчала несколько секунд вовсе не с умыслом, просто перед моим взором возникла картина из прошлого, озаренная струящимся солнцем мыса Байю, озвученная пением волн. - Слушаю вас, - сказал следователь, и я снова очутилась в его кабинете. Стараясь не тратить лишних слов, я рассказала следователю, как в первое же лето, когда было начато дело об аннулировании завещания, на моем острове, на моей собственной территории высадились юные Буссардели, расположились там лагерем и держались крайне вызывающе, ссылаясь на то, что в ближайшее время мыс Байю будет поделен между мною и другими членами семьи, что в действительности и произошло. - Это были подростки, господин следователь, почти дети, но они уже знали свои права. Родители преподали им хороший урок, объяснили, какую шутку собираются со мной сыграть. И истина обязывает меня сообщить вам, что среди этой компании был и мой племянник Патрик. Следователь утвердительно кивнул, и, хотя смотрел он прямо мне в лицо, казалось, сквозь меня видит мою мать, мою невестку, моих опекунов - всю эту семейную когорту, сомкнувшую свои ряды вокруг юных созданий, уже с самого нежного возраста вовлеченных в игру крючкотворства и распри. На мое замечание, что, по-видимому, этот факт имеет весьма отдаленное отношение к делу о похищении ╚кадиллака╩, следователь махнул рукой, и я поняла, что это дополнительное сорвавшееся с моих губ свидетельство приобрело силу. Мрачная формулировка присловия, которое сообщил адвокат, пришла мне на память. Когда следователь отпустил меня и я шла по коридорам, я твердила про себя, надеясь окончательно отделаться от этого наваждения, что следователь, который ни разу не издал ни одного восклицания, ни разу не вскинул удивленно бровей, не ждал - и он тоже не ждал - моих показаний, дабы проникнуть в черные дела и подлости, имеющие хождение в той среде, откуда я вышла. Но напрасно я разыгрывала из себя этакую энергичную и свободную от предрассудков особу. Я-то считала, что вступила на путь инициативы и действия, а убедилась, что вошла в полосу смятения чувств редкой для меня интенсивности, и я особенно остро ощутила свое одиночество. Глупо сказать, но мне захотелось с кем-нибудь посоветоваться относительно нашего семейного дела, с человеком моих лет или даже постарше. В конце концов, я только женщина. То обстоятельство, что Рено постепенно отстал от своей страсти к противоречиям и парадоксам и с юной увлеченностью ушел с головой в свои новые школьные занятия и в свою дружбу с Пирио, отдаляло меня от сына, но не сближало ни с кем другим. В сущности, теперь, когда Рено становился юношей, в моей душе все сильнее росло чувство одиночества. Обычно утверждают, что дружба или любовь уменьшают разницу лет двух людей, принадлежащих к разным поколениям; не думаю, чтобы это было верно в отношении матери и сына. А уж между нами с Рено и подавно. Приноравливаясь к его детству, я как бы отошла от себя самой, но, по мере того как рос мой сын, он не только не приближался ко мне, а уходил за пределы моей досягаемости, и мне оставалось лишь вернуться к самой себе. И вот поэтому-то все свое внимание я отдала Ла Року, тому самому Ла Року, где меня наверняка ждали споры с Полем Гру. Наконец-то он переселился туда, вернее, помимо той обстановки, что я подобрала для него на месте, он пригнал только грузовик, набитый своими личными вещами и книгами. Так или иначе, он обычным своим тоном обратился ко мне с просьбой привести его жилье в порядок, признав за нами, женщинами, хотя бы умение расставлять вещи по местам. За все это время у нас в Фон-Верте он был всего один раз, и то вышло это случайно. Мне удалось убедить его по телефону - вот уж воистину чудо неслыханное! - посадить несколько цветущих растений позади дома, где они будут укрыты от мистраля. Они обязательно примутся, уверяла я, при условии, если сажать их в хорошо унавоженную землю и непременно в колоду. При слове ╚колода╩ он, должно быть, забеспокоился - все, чего он не знал, вызывало в нем подозрение. Я объяснила ему, что под словом ╚колода╩ в наших краях подразумевается буквально все: чан, кормушка, даже сточный желоб, делают их из молласа - местного камня. - Теперь крестьяне уже не пользуются колодами. Во всей округе только чужаки, то есть мы, разыскиваем их, где можем, и употребляем в качестве садового украшения Я беру их повсюду, где только обнаруживаю, и у меня всегда есть несколько штук в запасе. Особенно одна - создана специально для вас. - Я за ней заеду, - буркнул он и повесил трубку. - Но вам не удастся погрузить е╦ в свою машину, - заявила я Полю Гру, когда он явился в Фон-Верт. - Вы не дали мне времени, а то я объяснила бы вам по телефону, что это за громадина. Пойдите взгляните сами. Колоду он одобрил. Это был великолепный экземпляр, бело-золотистый, из известкового песчаника, отлакированный и временем и долгой своей службой, и ждал он хозяина уже целый год, валяясь в траве в углу нашего огорода. Выдолбленный посередине чуть ли не в длину человеческого роста, он походил на саркофаг, куда ещ╦ не успели поставить гроб. - Ну и что же?.. - сказал Поль Гру. - Багажник у меня достаточно большой. Не буду его закрывать, и все тут. - Я вам не о размерах толкую, а о весе. Вы даже представления не имеете, какая это тяжесть. Когда я свозила сюда колоды, я всякий раз звала на помощь своего механика с подъемным краном. Он ничего не ответил и молча разглядывал колоду. - Поленья у вас есть? - Поленья? Ах да, чтобы сделать катки? Есть. Рено, - обратилась я к сыну, только что вернувшемуся из лицея, - пойди принеси для мсье Гру пять-шесть небольших кругляков, только выбери совсем ровные и прямые. Но все равно ничего не получится, предупреждаю вас. - И доску покрепче, если таковая найдется! - крикнул мой клиент вдогонку Рено. Ладонью он ощупал камень, попытался сдвинуть его с места. Потом выпрямился - я решила было, что отказался от своей затеи, - но он ушел, ничего мне не сказав, и задним ходом подогнал свою старенькую машину. Затем открыл багажник, подпер палкой крышку, чтобы не захлопнулась, и она торчала вверх, как створка огромной раковины. - Подождите-ка, - сочла я за благо снова вмешаться. - Как-то раз я хотела помочь механику поднять колоду, ровно в половину меньше этой, и заработала себе прострел. Поль Гру презрел мое замечание, он аккуратно укладывал поленья. Потом зажал конец колоды между колен, обхватил е╦ обеими руками, качнул один, другой, третий раз так, что низ колоды очутился на крайнем полене, и вдруг она послушно сдвинулась с места, оставив после себя на траве лысый бледный рубец, где копошились насекомые. - Вот это да!.. - протянул Рено, потрясенный маневрами нашего гостя, и, скинув свитер, бросился ему помогать. Поль Гру молча поднял голову, молча взглянул на Рено. - Разрешите? - обратился он ко мне и, не дожидаясь ответа, стянул с себя рубашку и остался голым по пояс. Я смотрела на все эти манипуляции без особого удовольствия, но и без иронии. Колода, это-то я отлично понимала, не войдет с такой легкостью в багажник, с какой шла она по земле. Но Поль Гру вместе с Рено подкатили е╦ как можно ближе к машине, поставили вертикально у заднего моста, нагнулись, взялись... - Ой, осторожнее! Берегитесь прострела! - Может, ты не будешь нам мешать? - крикнул Рено. - Отойдите-ка, - посоветовал напарник моему сыну. Он согнулся, уселся верхом на колоду, чтобы е╦ закрепить. Его голая спина, которая торчала перед моими глазами, вдруг от усилий как бы изменилась в размерах, на самых неожиданных местах заиграли мышцы, явственно проступили под кожей, вздулись, да и сам Поль Гру вроде стал шире. Я смотрела на эту спину, завороженная страхом, близким к дурноте: я боялась, сама не знаю чего, чего-то страшного, и поспешно отвернулась. Когда я снова подняла глаза, я увидела, что колода уже лежит, опершись на край багажника, потом она шатнулась, пошла, полезла. Катки, перемещенные в открытое жерло багажника, помогали е╦ продвижению, и вот она вошла наполовину, на две трети и остановилась. Поль Гру, не желая злоупотреблять своим триумфом, распрямился. По-прежнему стоя ко мне спиной, он глубоко вздохнул, перевел дыхание, сетка мышц расслабилась, приняла свои нормальные размеры, и я заметила, что, когда этот торс находится в спокойном состоянии, он чуть полноват, как у древнего римлянина. Рено в пылу уже излишнего сейчас усердия засовывал старые тряпки между стенками багажника и каменной колодой. Более практичный Поль Гру подложил под колоду доску, чтобы защитить камень от острого металлического бортика багажника. - Должно быть, эти камешки бьются как стекло, - пробормотал он. Я прикусила губу, как это на меня похоже. Кстати и некстати я давала никому не нужные советы и забыла предупредить о том, как хрупок известняк, а Поль Гру с первого взгляда догадался об этом. - Может, вы хотите умыться? Или принять душ? - Да что вы! Из-за таких пустяков. - Он уже натянул на совсем сухой лоб грубый шерстяной берет; потом примял его, приладил, заправил пятерней коротко остриженные, тронутые сединой волосы. Но в тот день, когда он попросил меня помочь при переезде, я знала, что буду ему полезна. Я не захватила с собой даже своего обойщика, мастера на все руки, он уже достаточно потрудился в Ла Роке. Я выехала сразу же после полудня, и по дороге меня захватил дьявольский мистраль. Когда я спускалась от старого поселка по грейдерной или, вернее, по булыжной дороге, описывающей полукруг, я почувствовала, что от этих лобовых и фланговых атак мою тяжелую машину сносит вбок, как тонущую в море лодку: я испугалась, что автомобиль перевернется. Очутившись наконец под защитой стены, где не так свирепствовали вихри, я вышла из машины, шатаясь, добралась до порога нижней залы, распахнула дверь, запыхавшаяся, растрепанная. Поль Гру, вскрывавший ящик, поднял голову, увидел перед собой такую растрепу и, к моему великому удивлению, даже не улыбнулся. - Выпейте-ка. Чтобы прийти в себя. Он налил мне виски, подошел к радиатору и включил ещ╦ одну секцию, а потом проверил, хорошо ли заперта дверь, которая под порывами ветра ходила на петлях. Я отнесла в его актив то, что виски он подал мне без льда. Комнаты были уже прибраны. - Подходит вам или нет та женщина, что я подыскала в поселке? - Слишком уж она любит порядок. Настаивает, чтобы стаканы и тарелки хранились вот в этой штуковине. - И она совершенно права, это горка. Ардешская. - Возможно, только горка мне не нравится... Какие-то переплеты, похоже на исповедальню. Каждый раз, когда я буду лазить за стаканом, мне все будет казаться, будто я совсем ханжа. - Можно сдать е╦ в антикварный магазин. Нет, не стоит, давайте-ка поставим е╦ вот сюда, так будет лучше. - Старинная? - спросил он, приглядываясь к горке. - Все, что я для вас достала, - старинное. Все до девятнадцатого века. Разумеется, деревенское, иногда даже починенное, зато добротное. Не та мебель в сельском стиле, которую выпускают партиями и которая обошлась бы вам вдвойне. А в этих комнатах под сводчатым потолком я как-то плохо представляю себе теперешний марсианский стиль. - Опять она права! Я так е╦ ждал, чтобы поругаться из-за этого хламья, а она дает мне уроки декоративного искусства. Ладно, давайте условимся, я в обстановке ничего не смыслю. Оставим эту тему, перейдем к делу. Я уже успела за это время приглядеться к нему и знала, что ворчит он только ради самозащиты. Очутившись в своей сфере, где он не нуждался в поучениях, он убрал когти. И если я была женщиной, он был всего только мужчиной. Мы проработали с ним больше трех часов без передышки, отыскивая подходящее место не только для той мебели, что я для него приобрела, но и для всех его вещей, запакованных в ящики; старались как можно выгоднее разместить экзотические ткани, звериные шкуры. Большую часть мы пока что положили прямо на пол у перегородок. Я решила, что попозже велю приделать металлические прутья и стойки, без шлямбура в стену нельзя было вбить ни одного гвоздя, так как сразу же под штукатуркой шел сплошной камень. Из хаоса чемоданов и ящиков мы извлекали на свет божий самые различные вещи, привезенные из дальних стран, здесь мирно соседствовали ткани Ближнего Востока и Океании. Все это было подобрано умело, со вкусом, чего я никак не ожидала. Пусть этот вечный бродяга плохо разбирается в стилях французской мебели, зато он безошибочно выбирал ковры и старинную колумбийскую керамику. И среди всех этих забавных и неожиданных для меня вещиц дешевки не было: я не обнаружила ни одной из тех безделушек, примелькавшихся пустячков, которые сплошь и рядом слабодушно хранят в качестве сувениров многие путешественники. Были тут носы полинезийских пирог, действительно красивейшие. Я не удержалась и сделала ему комплимент. Но главное чудо было в том, что все эти чужестранцы сразу прижились здесь; образчики далекого искусства на диво подошли к этим сводам, к этим французским потолкам, к этой сельской мебели. Ла Рок сразу принял в лоно свое Поля Гру и его бутафорию, как некогда принял меня наш Фон-Верт. Мистраль не унимался, хотя день уже клонился к закату. Мы решили немножко передохнуть. - Чашечку крепкого чая? - спросил он. - Что вы на это скажете? Вы потрудились на славу. Я хотела было сама приготовить чай. Но Поль Гру отказался от моих услуг, заявил, что прекрасно умеет заваривать чай, и исчез. Залу на втором этаже, с балками на потолке, где я ждала своего хозяина, он решил превратить в рабочий кабинет. Огромный стол был обращен к западу, и как раз в этой стене я велела пробить рядом два одинаковых окна - единственное мое отступление от классического провансальского зодчества, которое признает лишь малое количество окон, да ещ╦ в глубоких нишах, - в качестве защиты как от зноя, так и от мистраля. Рядом с письменным столом, тоже лицом к окнам, мы, пока ещ╦ в виде пробы, поставили турецкий диван. Я присела на этот диван. Солнце садилось чисто, мистраль прогнал все облака, и волшебство красок изливало себя на эту гряду каменистых холмов, почти мне не известных. Когда Поль Гру вернулся, неся в руках поднос, я успела разглядеть термос с горячей водой в виде кувшина и благодаря этой изящной безделушке, свидетельствовавшей о любви к комфорту именно этого человека, моего клиента, мне впервые захотелось присмотреться к нему внимательнее. Как к личности на сей раз, а не как к совокупности тех или иных поступков. До сих пор я только говорила с ним, отвечала ему, выносила его дурное настроение, пыталась его понять. Тогда, в Фон-Верте, при погрузке колоды я отвела от него глаза, а теперь я их от него не отводила. Характер его внешности определялся именно этим контрастом между чуть грубоватой тяжеловесностью его черт и грустным взглядом, между загорелым, почти кирпичного цвета лицом и коротко подстриженными волосами, тронутыми сединой. Но он был, так сказать, изваян из этих контрастов. Этот мужчина лет сорока пяти, а может, сорока восьми двигался с какой-то неожиданной легкостью, словно бы сбросив с себя груз, если можно так выразиться. Будь черты его лица потоньше, он походил бы как две капли воды на одного американского киноактера, которого я видела, уж не помню в каком фильме, специализировавшегося на роли стареющих дон-жуанов; по ходу действия он попадает в компанию молодых людей, они зовут его танцевать, он сначала отказывается, отбивается, потом входит в круг танцующих и танцует, как юный стиляга. Поль Гру налил мне чаю; вдохнув аромат, подымавшийся от чашки, я успокоилась. - А вы умеете заваривать чай. Что правда, то правда. - А вы как думали? Что и чай нужно заваривать в стиле Агнесс? - Почему вы заговорили о стиле Агнесс? - Потому что этот стиль уже стал классикой, освящен гласом народным, и вы его силком мне навязали, - проговорил он, обводя комнату широким жестом. - Если бы мне когда-нибудь кто-нибудь сказал!.. - Пожалуйста, не подумайте, что здесь есть хоть капля стиля Агнесс. И запомните, скорее уж это стиль, так сказать, причудливый. Вот, к примеру, стены, они достаточно характерны, и приходилось им повиноваться. А иначе... Если уж говорить начистоту, то я лично считаю просто глупым, чересчур уж дачно-парижским слепо подражать провансальскому стилю просто из принципа, под тем предлогом, что дом-де находится в Провансе. - Возьмите-ка лучше кусочек кекса, дорогая моя разумница. - Не подшучивайте над моими словами, все это гораздо сложнее, чем вы воображаете. Вы когда-нибудь задумывались вот над каким вопросом: почему нашим современникам нравится стеганая мебель, керосиновые лампы, тарелки с виньетками? Потому что они тоскуют о прошлом, вздыхают втайне об утерянном стиле ушедших веков. - Ого, вы мне тут целую теорию изложили. Помолчите-ка лучше, мадам. Уже не принимаете ли вы меня за клиента из Америки? Стиль Агнесс не нуждается в исторических экскурсах и давным-давно имеет название: это стиль буржуазный. - Боже, что за несносный человек! - Он снова заговорил со мной тем тоном, который я терпеть не могла и надеялась, что это уже в прошлом. - Да, да, несносный, с вами невозможно разговаривать, вы и святую из себя выведете, - проговорила я уныло, почти в отчаянии и отвернулась к окну. Я готова была расплакаться, а ведь я плачу лишь в исключительных случаях, но тут я была не в силах сдерживаться. Полдня я возилась, устраивала ему жилье, вкладывала в работу всю свою изобретательность и терпение: мне удалось установить между нами своего рода трудовое содружество, а теперь вдруг после того, как я с открытой душой... Да и усталость сказывалась. Мой хозяин замолчал, внимательно следя за тем, как на его глазах в мгновение ока все круто повернулось. Я чувствовала на себе его пристальный взгляд, но избегала смотреть ему в лицо. Мы провели безоблачный день, а теперь я вдруг провалилась в открывшуюся между нами воздушную яму с чувством, близким к головокружению, я откинулась на подушки дивана, закрыв ладонями глаза от больно режущих лучей солнца. Долго я оставалась в этой позе. От радиатора веяло жаром, и я совсем разомлела. Я не шевелилась, и мне было все равно, что может подумать о моем поведении этот человек. Я достигла высших степеней безразличия, фатализма. Со мной могло случиться любое. Когда рядом прогнулись диванные подушки, именно благодаря этому, а не настоящему прикосновению, я поняла, что около меня очутилось чье-то тяжелое тело, но я не сделала никакого движения: не выразила ни досады, ни возмущения. Я считала себя вне посягательств. Но умные руки не обхватили меня, а тихонько скользнули по моим плечам, слегка задержались на талии, словно бы затем, чтобы поддержать, остановить на краю головокружительной бездны, хоть я и не предчувствовала е╦ близости, не дать мне рухнуть туда. И тогда-то я рухнула. И чувство, которое постепенно росло в моей душе, возвращало меня к жизни, наполняло меня всю - было удивление, безграничное удивление! Я удивлялась, именно удивлялась себе, ему, дню, который почти не клонился к закату, необъяснимой легкости случившегося. Но у меня все ещ╦ не хватало сил подняться, встать, пройти в маленькую комнату, которую я сама оборудовала, где можно освежиться, поправить прическу. Я чувствовала себя на той последней грани бессилия, слабости, когда человек уже не может рассчитывать на себя. Хорошо еще, что я сумела накинуть на мое смятое платье край леопардовой шкуры, покрывавшей диван. И как только я опустила руку, мужчина, лежавший рядом со мной, обнял меня, и мое удивление ещ╦ усилилось, круги его расходились все шире, прорвали рубежи моего сознания, ибо я сделала движение, казалось, совсем забытое в моей жизни, самое далекое от меня: положила голову на мужское плечо. Мистраль по-прежнему яростно бросался на стены дома, и я радовалась тому, что его волна, разбиваясь о каменную преграду, способна извлечь из не╦ такой сильный гул. Целую симфонию гиканья и воя. Однако ни одно дуновение не проникало в эту комнату, где рабочие по моему указанию аккуратно законопатили окна и двери. Этот человек и я, мы оба покоились здесь, мы стали как бы частью этого корабля, прочно стоявшего на якоре среди бушующего пространства. Нас, неподвижных, несло вдаль против течения. Я физически ощущала, как угол дома рассекает ветер, словно форштевень, блистательно оправдывая тысячелетнюю традицию здешнего зодчества, придающего домам такие вот очертания. Только рука профана, моя рука, поднялась, чтобы пробить отверстия в этих высоких защитных стенах под тем предлогом, что так, мол, будет светлее. Солнце вырвалось из рамки окна, оно уже не било мне прямо в лицо, и, когда я подняла свободное веко - другое было прижато к чужому плечу, откуда доходило до меня биение второй жизни, - я увидела лишь океан золота с вкраплением пурпура, что предвещало на завтра опять мистраль. Комната, залитая непрямым источником света, который, казалось, сочится прямо из стен, тоже вся алела. Мой компаньон непринужденным жестом - я только недавно обнаружила в нем это свойство - вылил горячую воду в чайник для заварки, и над ним снова поднялся легкий парок. Он закурил сигарету, и эти смешанные испарения - запах звериных шкур, ещ╦ какой-то неизвестно откуда идущий аромат - стали благоухающей душой этого часа. Она окутывала меня, проникала мне прямо в сердце, в сознание, врезалась в память. Мысленно я видела вокруг нас зияющие пасти чемоданов, этот восточный базар, эти предметы, ждущие часа, когда в доме все образуется. И столько предугаданных присутствий, наслаивавшихся на присутствие этого почти незнакомого и такого близкого мне человека; эти отблески чистого золота, пробегающие в прозрачности мистраля, тепло, нерешительно расползающееся по этому ветронепроницаемому кубу, прилепившемуся к склону горы, - все это словно бы сливалось воедино, облекая меня своим покровом, поддерживая меня, превращая меня в живой цветок, хранивший в себе пыл, и покой, и забвение. А весь прочий мир развеяло ветром. Я скосила глаза, не поворачивая головы. Он уже не курил, он смотрел на меня. Я видела его со слишком близкого расстояния, то есть видела в укрупненных размерах: и я узнала, что у него есть ещ╦ одно лицо, мне не знакомое, со своими особыми пометами. Рубец на лбу, похожий на трещину в глиняной облицовке; густые брови; глубокая борозда, идущая прямо от виска к верхней челюсти; щетина на не бритом со вчерашнего дня подбородке. Я вдыхала обеими ноздрями, я долго принюхивалась. Это пахло от него. Odor di uomo (3апах мужчины (итал.)). Чуть-чуть мускусом, чуть-чуть виргинским табаком и завитками волос на груди, и - ещ╦ один оттенок - человеком, явившимся из другого мира, ворвавшимся в мое существование. Словно бы в ответ на мою мысль он моргнул, и вдруг я осознала, что после тех его насмешливых реплик, которые я по глупости принимала всерьез когда-то очень, очень давно, где-то в далекой дали прошлого, ни одно слово ещ╦ не сорвалось с его губ. И вдруг губы шевельнулись; улыбнувшись мне глазами, он улыбнулся уже по-настоящему, сейчас он заговорит... Я оробела. По вполне определенному поводу. Если он обратится ко мне на ╚ты╩ по обычной манере мужчин после таких минут, больше я его никогда не увижу, я знала твердо. Подымусь, уеду и в жизни его больше не увижу, просто сбегу. Если я хочу помешать ему произнести это ╚ты╩, надо заговорить первой, и как можно скорее. Но что сказать? Я уже набрала воздуха... скажу любое, что подвернется на язык... - Не говорите. Это произнес он. Я с трудом расслышала его слова, скорее поняла их по движению губ. Мой взгляд не отрывался от губ, прошептавших эти слова, от этих губ, за которыми отныне я признала иную власть в минуты молчания. - Не говорите. Я вас и так слышу. Огромная благодарность затопила меня. Слава богу. Я улыбнулась. Опустила веки. А когда я их снова подняла, в комнате было уже темно, темно за окнами. И я поняла, что задремала. К вечеру мистраль, как и обычно, затих, зато ночью он разгуляется вовсю. Теперь я уже не боялась ни наших вопросов, ни ответов, не боялась неловкого слова; не чувствовала даже - и, осознав это, удивилась, - что нужно подыскивать какие-то слова, думать, каким тоном их произнести; у меня было такое ощущение, будто все, что произошло, произошло очень-очень давно и уже нет больше необходимости приноравливаться друг к другу. Первоначальное мое удивление растаяло во сне. Сколько я спала, полчаса, целую осень? Я заговорила первая: - Вам ещ╦ не поставили телефон? - Нет. Когда нужно позвонить, я хожу в поселок... В табачную лавку. Там автомат, открыто до десяти часов вечера. Вам надо позвонить? - Я должна предупредить своих. - Вы запоздали? - Я не успеваю вернуться к ужину. - Да сколько же езды отсюда до вас? Минут сорок пять? - Даже меньше. Я успела бы. Но я предпочитаю вернуться сегодня попозже, когда сын уже ляжет. С минуту он постоял среди комнаты, потом подошел и прижался лицом к оконному стеклу, даже ладони к глазам приставил щитком, как бы вглядываясь в темноту, но на самом деле, чтобы не стеснять меня. - Ладно, пойдемте позвоним из табачной лавки. В поселке кабинки не оказалось, телефонный аппарат просто висел на стене в коридоре. Мне уже были знакомы такие кафе, обычно носящие название ╚Прогресс╩ или ╚Будущее╩ с многочисленными клиентами, сплошь мужчинами, не слишком щедрыми на заказы. К счастью, в Фон-Верте трубку сняла Ирма. - Меня задержали клиенты, Ирма. Садитесь за стол без меня. Рено вернулся из лицея? - Вернулся, сейчас я его кликну. - Нет-нет, не отрывай его. А что он делает? - Они дотемна с Пирио в прятки играли. Весь вечер вокруг дома носились, а потом оба пошли наверх. Надо полагать, один спит, другой зубрит. Раз ничего не слышно, значит, так оно и есть. Я молчала. Ирма решила, что нас прервали. - Нет-нет, я у телефона. Сделай ему ужин повкуснее. Пусть ужинает на кухне, если захочет. - Открыть паштет из дроздов? - Чудесно. И не ждите меня, ложитесь спать. У меня есть ключ. Поль Гру повез меня ужинать куда-то очень далеко, в противоположном от Фон-Верта направлении. К подножию холмов. Ресторан держали его друзья: муж - бывший стюард авиационной компании, жена - бывшая стюардесса; они поселились здесь, в тиши олив и дубов, здесь же родились их дети. Мои рассуждения о восстановлении провансальских жилищ не прошли мимо ушей моего спутника, и, ставя машину на стоянке, он сказал, что за внутреннее убранство помещения ответственности не несет. И в самом деле, толкнув дверь, я словно бы попала на старинное ночное бдение, вернее, на своего рода имитацию бдения; в очаге пылал хворост, несколько свечей, и то не на всех столиках, темные своды и все прочие аксессуары в том же духе. Электричество, если и есть, то скрытое, музыки никакой, даже из невидимого источника. Только мерное стакатто гудящего пламени под сдержанный аккомпанемент разговора. Но глаза постепенно привыкли к потемкам; стюард со стюардессой оба оказались красавцами; они сами обслуживали клиентов, причем без фартуков, а их детишки - девочка в душегрейке и е╦ братишка в пижамке - переходили от столика к столику и желали посетителям спокойной ночи. Словом, мизансцена весьма удачная и неназойливая. - Какие красавцы! - сказала я. - Кто? Дети? - И родители тоже. - А как же иначе. Гражданская авиация жестко отбирает свой персонал. И, опустившись на землю, они среди гор и лесов хуже не стали. - И я уверена, что у них все очень хорошо. На лице моего соседа по столу - мы сидели наискосок друг от друга - в отблеске свечей заиграла двусмысленная улыбка, хотя и не предвещавшая пока саркастических выпадов. Правда и то, что я чувствовала себя готовой все принять, все одобрить, и думаю, что впервые в жизни отведала здесь - надо признать, меню было обильное, зато единственное в своем роде - такие изумительные колбаски, зажаренные на углях виноградных лоз, таких перепелов, кормившихся в можжевельнике, я даже попросила себе вторую порцию в ущерб запеченной в тесте бараньей ноге - следующему номеру нашей программы. Мое гурманство развеселило Поля Гру; впрочем, я поспешила ему сообщить, что вообще-то я не такая уж обжора и что обычно... Он сидел слева от меня, упершись локтями в стол, и, видимо, ждал, какой оборот я придам нашему разговору. Кистью руки он чуть прикрывал полоску огня, бьющую от свечи и как бы образующую экран, мешавший нам смотреть друг на друга, но мы и не смотрели и одинаковым движением повернулись к пламени, которое плясало на театральных подмостках камина. Полагаю, мирная атмосфера, царившая в ресторане, объяснялась именно тем, что со всех столиков можно было любоваться игрой огня. Зрелище это сковывало языки самых болтливых. Еще недавно сердце мое переполняла радость, а теперь она наполовину сникла. Все мои предыдущие любовные романы, если только можно применить слово любовь к тому, что было между мной и тем или другим мужчиной, мои предыдущие связи ни разу не дали мне того, что я испытала нынче вечером. Шум в зале доносился как сквозь вату, вокруг свечей дрожали светящиеся нимбы, время как бы застыло. Склонившись к своему соседу - на нем была серая вельветовая куртка, - я, не удержавшись, погладила его по предплечью, пожалуй чересчур мощному, и тут же поняла, что это половодье нежности, подымающееся во мне, идет от него. - А теперь, - проговорил он, - расскажите о себе. Наконец-то он, столь страстно жданный конфидент, был у меня под рукой. Мне стоит только заговорить, и он сразу, возможно, откажется от своего мнения обо мне как о буржуазке. Конечно, нравы хищников с Плэн-Монсо не будут для него, исследователя, видевшего и не таких зверей, каким-то откровением. Но ещ╦ ни разу в жизни Буссардели не были так далеки от моих мыслей. Он повторил свой вопрос. Глядя ему в лицо, я несколько раз отрицательно качнула головой. - Нет, лучше вы. Не думайте, что я вам не доверяю. И возможно, я ещ╦ удивлю вас, рассказав о себе и своих. Но сегодня вечером меня больше интересуете вы, чем я. Он скривил губы. - Боюсь, вы будете разочарованы. - Что ж, рискну. И вы рискните. - Ну ладно, берегитесь. С моим невозможным характером... Смотрите-ка, почему это она смеется? - Так и знала, что вы это скажете. Когда мы с вами познакомились, вы первым делом заявили мне, что у вас невозможный характер. И даже сегодня вечером начали разговор с этого заявления. Неужели вы так уж дорожите своим невозможным характером? - Просто считаю необходимым предупреждать сразу. - А откуда он у вас? Семья наградила? - Семья? Бог мой, вовсе нет. По-моему, на всем свете нет человека, более далекого от своей семьи, чем я. - Золотые слова. - Но не подумайте, люди они славные. Если вам требуется моя родословная, пожалуйста: отец работал в таможне. Он уже умер. Мать стареет, живет на вдовью ренту. В какой-то богом забытой дыре. - Итак, если плохой характер не семейный дар, то... - Дар других. Всех подряд. Вы принимаете людей? Вам разве не известно, что люди в основном подлы? - Ого! Альцест? - Если угодно, Альцест. Они ещ╦ существуют. Правда, их немного, и я об этом сожалею. Я чувствовал бы себя не таким одиноким. - А я-то думала, что вы любите одиночество. - Только потому, что люди мне обрыдли! Он замолк, но, видимо, от этой темы не отказался. - ...Ну я и бегу от них. К дикарям и хищникам. - Можно бежать от людей, не забираясь в такую даль. - Поверьте мне, чтобы найти то, что тебя может заинтересовать, приходится рыскать по свету. Наша беседа шла в спокойном тоне, и лишь изредка мы замолкали, вглядываясь в орифламму, высоко подымавшуюся над горящим хворостом, и так - от паузы к паузе - иная музыка, возможно только во мне одной, текла и текла непрерывно, сплошным потоком. Но я считала себя достаточно искушенной и не давала себе слишком много воли. Сидя вдвоем за этим столиком, в этих потемках, вскоре после разыгравшегося в Ла Роке мистраля, я упорно думала, что мы уже не дети. - И постепенно, - снова заговорила я, - вы полюбили продолжительные экспедиции, чувство оторванности от родной почвы. Откуда у вас это пристрастие? - Вы задаете мне совсем такие же вопросы, как журналисты. - А вы