ырехлетнего сына и дочки, которой еще не было двух лет. Мальчик изображал Геркулеса, а девочка, восседавшая на руках у няни, - бенгальскую розу. Как и подобало старшеклассникам, близнецы, уже изучающие риторику, не пожелали облачаться в маскарадные костюмы, а при всем известной строгости нравов мадемуазель Аделины не могло быть и речи о ее участии в такой затее. Все трое вернулись вместе со своей опекуншей задолго до вечерней трапезы. Аделина всех торопила ехать домой, так как отец должен был отправиться в гости на званый обед, а ей, как она заявила, обязательно нужно было с ним поговорить. Тотчас же по приезде она побежала к отцу. Он одевался, она стала настойчиво просить, чтобы он впустил ее. - Прошу тебя, папенька, - сказала она через дверь, - открой мне. Я должна сообщить тебе очень важную и вполне достоверную новость. На двадцать первом году она принялась было называть отца на "вы", полагая, что этого требует их положение. Но когда стало известно, что новый король при всем своем дворе говорил с королевой Мари-Амели на "ты", Буссардель заставил свою дочь отказаться от реакционного "вы". - Не могу отворить тебе, дитя мое. Говори через дверь. - Нельзя, папенька. Новость такая, что вслух о ней сказать нельзя. Отец досадливо вздохнул. Манерность его дочери в домашней жизни, как ему казалось, приводила к излишней трате времени. - Я из-за тебя опоздаю. Ну, хорошо... Отворите барышне дверь, - сказал он одевавшему его камердинеру. Дочь подошла к отцу, он запахнул полы халата. Видя, что она бледна, что в глазах у нее испуг, он подал лакею знак удалиться. - Ну, что такое? - Папенька, в Париже холера! - Холера?.. Что ты выдумываешь! - Право, холера. - От кого слышала? - От привратницы в доме Жюли. Она мне сказала, что нынче утром один человек... - Сплетни! - воскликнул Буссардель, не любивший дурных вестей, особливо не желавший верить ни дурным, ни хорошим вестям, если они исходили от какой-нибудь мелкой сошки. Аделина попыталась настаивать. Отец ее выпроводил: его ждут. - Успокойся, голубушка Аделина, и скажи, чтобы мне подали карету. За обедом и в течение всего вечера Аделина ни словом не обмолвилась о том, что она узнала. Она никогда не дарила своим доверием ни Рамело, ни братьев. Все легли в постель еще до возвращения Буссарделя, но Аделина все не могла уснуть. Около полуночи она услышала, что отец возвратился и немного задержался на антресолях, как он это часто делал. Потом послышались осторожные, приглушенные шаги: кто-то поднимался по внутренней лестнице. Девушка выскользнула из постели, надела стеганый халатик и приоткрыла дверь: шаги показались ей незнакомыми. На повороте коридора появилась полуодетая фигура сторожа, который ночевал внизу, в чуланчике; в руках у него был зажженный канделябр. - Ох! - сказал он. - Я, поди, разбудил вас, барышня. Извините, пожалуйста. Аделина смотрела на него вопрошающим взглядом. - Господин Буссардель приказал мне разбудить госпожу Рамело, он просит ее сейчас же прийти к нему в кабинет. В душе Аделины спорили два чувства - любопытство и самолюбие, но в конце концов она затворила дверь; ведь ее-то никто не позвал. Долго ей ждать не пришлось. Рамело, возвратившись от отца, тотчас постучалась в дверь к Аделине. - В Париже холера, - сказала Рамело, не заходя в комнату. - Я это знала, - сказала Аделина. - Папенька мне не поверил. - Теперь ему подтвердили это из верных источников. Он решил как можно скорее уехать из города. Через несколько часов выезжаем. Собери свои вещи в саквояж. - Куда же мы поедем? - Ничего не знаю. Буссардель послал за клерком, составившим шесть докладов; тот явился крайне удивленный, что его требуют в такой час. Но на этот раз маклер рассматривал вопрос только с одной стороны. Два имения из шести намеченных можно было приобрести безотлагательно: одно около Сансера, в верховьях речки Содр, другое - гораздо дальше, к юго-западу. Буссардель выбрал первое имение. - Пойдемте со мною, - сказал он клерку. - Я отправляюсь сейчас в контору почтовых карет. Хочу нанять берлину, пока не началась паника. А то не уедешь - все бросятся бежать. Клерк удивленно смотрел на него и глазам своим не верил. Маклер Буссардель славился своим хладнокровием и прозорливостью, и все служащие конторы гордились этими его качествами; ^при любых обстоятельствах он сохранял флегматичное спокойствие; два года назад в кровавые Июльские дни он мирно сидел дома и для успокоения взволнованных сыновей играл с ними в трик-трак. А теперь! Какая перемена! Какое смятение! Однако ж он в своих предвидениях никогда не обманывался. Неужели он и нынче верно предугадывает? Если в ближайшие дни в Париже распространится эпидемия холеры, бегство его будет оправдано и тогда уж решительно надо признать, что у него выдающийся ум. Карета, за которой был послан клерк, ждала у подъезда. Когда Буссардель вышел и остановился на тротуаре у экипажа, он заметил удивление своего клерка. Маклер отвел его в сторону, чтобы возница не слышал их разговора. - Друг мой, - сказал он, - у меня предчувствие, что это будет ужасно. Ведь ничего не предусмотрено. К тому же наука тут бессильна... Бедные мои дети! Если бы они остались в Париже и заболели бы, я никогда бы не простил себе этого... Нет, нет, надо их увезти во что бы то ни стало. Надо уехать! Словно желая утвердиться в этом решении, он с минуту стоял неподвижно, подняв голову и глядя в одну точку; свет уличного фонаря выхватил из темноты его лицо, как будто срезанное сверху полями цилиндра, а снизу - воротником плаща. Буссардель, казалось, принюхивался к ночному, еще чистому воздуху, вслушивался в тишину, царившую в городе, который еще не ведал о своем несчастье. Затем повернулся и посмотрел на свой дом, как будто здание, которое он покидал, дало трещину. Под этой кровлей приютилось дело его рук, его основа в социальной жизни, творение его мозга; но главное, оно служило приютом юным существам, которые были плотью от плоти его, и он чувствовал, что настал один из тех решающих моментов, когда ничто в счет не идет, кроме жизни. Он подошел к извозчику. - На улицу Нотр-Дам де Виктуар, - приказал он. - В контору почтовых карет. Кратчайшей дорогой! Буссардель разбудил заснувшую контору, перехватил за большую цену карету, нанятую другими пассажирами, и менее чем через два часа нагрузил ее пожитками и усадил в нее всех своих домочадцев. На рассвете карета уже катила по большой дороге по направлению к тому имению, которое он еще не приобрел, но уже возвел в ранг семейного убежища Буссарделей. Впереди берлины в качестве разведчика ехал верхом на лошади слуга - не столько для того, чтобы позаботиться об удобствах на следующей почтовой станции, сколько в целях получения лошадей для перепряжки. Лишь когда проехали Немур, Буссардель вздохнул спокойно и откинулся на подушки кареты. Только тут он позволил на пять минут опустить стекло в окошке берлины, чтобы там подышали свежим воздухом, и спрятал в саквояж мешочки с камфарой, которой наделил каждого из своих спутников. Все семейство Буссарделя, включая домоправительницу и прислугу, бежало на юг, спасаясь от холеры, надвигавшейся с севера, из Кале, из Англии. Правда, не хватало младшей дочери - Жюли. Но вот уже пять лет, как она вылетела из родного гнезда, теперь у нее была своя семья, был муж, обязанный заботиться о ней. Она носила теперь другую фамилию. Для очистки совести отец перед отъездом попросил только, чтобы об этом уведомили госпожу Миньон младшую. Пусть сама сообразит и извлечет из его бегства полезное для себя указание. На второй день, к вечеру, в западной стороне, за Луарой, показался Сансер, стоящий на взгорье. Хлопья тумана, поднимавшегося с реки, опоясывали подножие холма, и казалось, что маленький городок Сансер, возвещавший беглецам конец их путешествия и поджидавший их, поднялся высоко в поднебесье. Карета свернула с дороги, ведущей в Италию, и подъехала к берегу Луары; верховой слуга кликнул паром, стоявший у другого берега, в Сен-Тибо. Переправились через реку. В Сансере Буссардель снял в гостинице "Щит" лучшие номера, устроил там детей и женщин, разбитых усталостью, а сам, не давая себе передышки, попросил, несмотря на поздний час, проводить его до дома нотариуса, с которым он уже вел дела. Он велел доложить о себе и добился, чтобы нотариус принял его; там он пробыл до одиннадцати часов вечера; на заре, пока его домашние спали, он уже катил в кабриолете нотариуса, мэтра Гобера де Винон, по дороге в Бурж. Мирному чинуше, ошалевшему от такой спешки, он с улыбкой объяснил, что в Париже дела именно так и делаются - с места в карьер. Имение называлось Сольдремон - по имени маленького замка пятнадцатого или шестнадцатого века, теперь почти развалившегося. Буссардель был разочарован, увидев эти руины, и очень огорчился, убедившись, что шестьдесят гектаров земли - это совсем немного; как истому парижанину, в полях ему все было в диковинку. По словам нотариуса, имение легко было увеличить, особенно в направлении большого села, называвшегося Гранси. Нотариус и Буссардель доехали до этого селения, чтобы пообедать там в гостинице. Попивая кофе, Буссардель размышлял о том, что предосторожности, необходимые для спасения жизни его детей, уже приняты: он вывез их из Парижа, и ничто не заставляет его ограничить свои поиски здешними краями. В Сольдремоие были свои преимущества; главное, его можно было купить немедленно; угодья были тут разнообразные: лес, луга и виноградники; местность довольно красивая, да и все семейство уже приехало сюда. Однако же в окрестностях, вероятно, найдутся и другие продажные усадьбы - почему не расширить круг поисков? Приобретение семейного владения - дело большой важности, даже выходящее за рамки данных обстоятельств. Ведь у Буссарделя нигде нет земельных владений, а они необходимы ему. Где же это видано, чтобы у семейства, сколько-нибудь возвышающегося над средним уровнем, не было собственной земли и замка? Мэтр Гобер де Винон, заметив его раздумье, предложил еще раз обойти усадьбу: господин Буссардель, конечно, не успел все разглядеть, - тут сохранились вполне приличные жилые постройки. При вторичном осмотре нотариус понял своего клиента и подсказал ему мысль - строиться. Возвратившись в гостиницу "Щит", отец сообщил детям, что он купил в окрестностях превосходное имение. Новость вызвала восторг. Фердинанд в свою очередь доложил отцу, что в этих местах множество дичи. Аделина была, правда, огорчена: по сведениям, которые она получила, у здешнего края гугенотское прошлое; но все же мысль стать владетельницей усадьбы наполняла ее гордостью. Она спросила, есть ли в Сольдремоне часовня. - Не знаю, - ответил отец. - Замок развалился, для жилья непригоден. Сейчас мы располагаем только охотничьим домиком, который сдавали в аренду фермеру. Он еще совсем крепкий. Там и придется жить до тех пор, пока не построят новый замок по моим планам. Даже если эпидемия утихнет, я не вернусь в Париж до тех пор, пока обо всем не договорюсь с подрядчиком. Место для постройки наметили в наименее живописной части усадьбы, у гряды холмов, но зато новая резиденция находилась близ дороги, которая вела из Сансера в Бурж и должна была соединяться с ней прямой, как стрела, въездной аллеей, длиною в четверть лье. Видом из окон в этой стороне не придется гордиться, говорил архитектор. Зато здание всем будет видно от самой дороги. Фасадом оно должно быть обращено к Гранси и как бы господствовать над этим селением. - Возле Гранси нет других усадеб, - сказал детям Буссардель, - так что у нас с вами будет замок Гранси - вполне можно так его назвать. И вот древний замок Сольдремон, построенный на холме, с дозорными башнями, неровно срезанными рукою времени, с высокими залами, где потолки давно исчезли, с зияющими проемами окон, прорезанных с двух сторон строения, с обвалившимися лестницами, заросшими крапивой, с растрескавшимися стенами, на которых трепетала под ветром трава, - обречен был стоять все так же одиноко, вырисовываясь на фоне леса, словно развалины крепости на старинном гобелене. Этот обломок прошлого был куплен в нотариальном порядке, но его не подвергли никаким новомодным изменениям, только написали гусиным пером его название в купчей. Именно в Гранси в первый же приезд туда Фердинанд впервые познал те удовольствия, которые уже полгода стремился изведать. В этом отношении он опередил своих сверстников. Плотские вожделения томили его, когда ему еще не исполнилось пятнадцати лет. Но того, что он мог узнать из разговоров в лицее, в зале фехтования, в манеже, ему было недостаточно. Братья-близнецы воспитывались в семье, не знали ни пансионских дортуаров, ни пивных, где школяры встречают женщин. Дома из-за постоянного надоедливого надзора, всегдашнем угрозы появления старшей сестры, возможно было только тщетное любопытство, торопливое шушуканье, подглядыванье, и которых застенчивый Луи принимал участие скрепя сердце, чувствуя отвращение к таким вещам и восхищаясь смелостью брата. Но в Гранси все зажили совсем по-другому. Мальчики целыми днями играли в парке, который не был огорожен со всех сторон. Аделина уже была поглощена новой своей ролью: ей хотелось, чтобы через месяц, а то и раньше, в деревне женщины называли ее "доброй барышней из замка". Что касается самого Буссарделя, то он прожил в Гранси дней десять и поспешил вернуться в Париж: хотя в начале апреля там уже свирепствовала холера, деловая жизнь в столице не затихала. Маклер мог со спокойной душой возвратиться в свою контору. Детей он оставил в безопасности в этом краю; чистый воздух и вода незагрязненных ручьев должны были уберечь их от страшной болезни. Помимо умной старухи Рамело, с ними оставалась Жозефа, так как изобильная, сытная пища была важнее всего в такой момент; сам же Буссардель решил, что он как-нибудь проживет один на улице Сент-Круа, пользуясь услугами камердинера, который возвратился с ним в Париж, и не выезжавшей оттуда помощницы Жозефы. Тем временем приступили к постройке замка; архитектор поселился в деревне; уже прибывали первые материалы. Никогда еще в этих местах не строились с такой быстротой. Буссарделя забавляло изумление деревенских жителей, которые не могли постичь его современных понятий и методов. Он и не думал самолично чертить планы постройки: он был глубоко убежден, что в каждом ремесле свои правила, и не считал себя всезнайкой; он удовольствовался тем, что поставил архитектору определенные требования - там, где считал это нужным, сдерживал его размах или же давал ему поблажку. В результате был создан превосходно вычерченный план в масштабе один на шестьдесят, и архитектор обязался ни в чем не отступать от проекта, на котором была изображена вытянутая в длину двухэтажная постройка; только центральный корпус имел три этажа. Этот корпус, увенчанный бельведером, поднимался над крыльцом с тремя арками, меж которых в нишах предполагалось поставить статуи. Точно так же решили украсить задний фасад - всего должно было стоять четыре статуи, изображающие четыре времени года. Это придумал сам Буссардель. - Поставьте, - говорил он, - Весну и Лето на том крыльце, что выходит на северную сторону, - там мы будем отдыхать в прохладе в знойные дни, а Осень и Зиму поместите с юга, где мы будем ловить солнышко в холодную погоду. Внутри наш главный корпус будет представлять собою просторную гостиную с окнами на две стороны, там можно будет собираться круглый год - то в одной ее стороне, то в другой. А вместо того чтобы говорить "окна, выходящие на север" и "окна, выходящие на юг", "северное крыльцо" и "южное крыльцо", что только путает людей, мы будем говорить "зимнее крыльцо" и "летнее крыльцо", статуи будут тут стоять очень кстати, и никто уж не смешает. Словом, парижанин предусмотрел каждую мелочь, и во всем решительно, вплоть до служб, конюшен и сараев, сказывалась свойственная ему любовь к порядку и основательность. Строительные материалы он велел употреблять самые добротные: камень, например, решили привозить из курсонских каменоломен в департаменте Ионны, расположенных не очень далеко от усадьбы. Итак, Буссардель мог уехать спокойно. Он обещал сыновьям прислать им из Парижа" репетитора, если эпидемия затянется. Это как раз и случилось. Холера свирепствовала весь апрель, в мае как будто стихла, но в июне и июле последовала новая, еще более грозная вспышка. Обстоятельства лишний раз доказали проницательность Буссарделя, и ему нисколько не пришлось пожалеть о принятых мерах; он принадлежал к числу тех людей, которым все удается даже посреди всеобщих бедствий. Благодаря ему близнецы оказались не только вдали от эпидемии, но и от политических беспорядков, вызванных выступлениями молодежи на похоронах генерала Ламарка, и от опасностей осадного положения, на котором Париж находился целых три недели. И все это не нанесло ущерба их учебным занятиям: из-за холеры школьная жизнь разладилась, конкурсные экзамены потеряли значение ввиду роспуска некоторых лицеев. Подыскивая репетитора для своих детей, Буссардель не хотел брать даже на несколько недель первого попавшегося кандидата; он опасался и "домашних наставников", то есть личностей еще более невежественных, чем классные надзиратели, и репетиторов-профессионалов, выучеников иезуитских семинарий. В конце концов он откопал студента двадцати двух лет, бывшего стипендиата, сына ремесленника, юношу, без ума влюбленного в историю и в палеографию, мечтавшего попасть в недавно реорганизованный Археологический институт. Этот большеголовый нескладный студент, всегда обливавшийся потом, ставший малокровным от городской жизни, радовался возможности заработать деньги и подышать деревенским воздухом. Он отличался робостью и скромностью. Буссардель поставил перед ним единственную задачу - натаскать близнецов в латыни и в греческом по программе лицея. И юный Мориссон, с почтением взиравший на своих учеников, дальше этого и не пошел в занятиях с ними. Большую часть времени он проводил у себя в мансарде, пожирая, страницу за страницей, книги, которых привез с собою целый чемодан. Что же касается здоровья, он намеревался укрепить его очень простым способом: держать единственное оконце комнаты всегда открытым и поставить перед ним свой письменный стол. Итак, близнецы оказались в условиях совсем для них новых: полупраздность, свобода и самая здоровая для организма обстановка. На обоих она подействовала благотворно, но по-разному. Луи за два месяца прибавил в весе на четырнадцать фунтов, у Фердинанда рост увеличился на три сантиметра, мальчик стал плохо спать, похудел, глаза у него горели и были обведены темными кругами: он решил немедленно вступить в связь с какой-нибудь женщиной. Аделина, навестив священника, в Гранси, попросила его порекомендовать им приходящую служанку, которая годилась бы в помощницы Жозефе. Священник послал в деревню за молоденькой крестьянской девушкой, за которую он ручался. Барышня из замка внимательно оглядела кандидатку, расспросила ее с видом благосклонной повелительницы и назначила жалованье, объявив сумму таким тоном, будто даровала ей милость. И вот она привела на кухню к Жозефе юную судомойку - девочку пятнадцати лет, прихрамывавшую, боязливую, но румяную, свеженькую, с мелкими веснушками на носу и на щеке. Звали ее Клеманс Блондо. Лишь только Фердинанд увидел эту девочку, он сразу же избрал ее своей жертвой. Ему шел шестнадцатый год, женщины уже не внушали ему робости, он чувствовал, что они доступны ему. Клеманс показалась ему особенно доступной. Пробудившимся чутьем мужчины он угадал в ней первую свою добычу; он заранее видел, как ее зачаруют комплименты молодого барина. И, не дожидаясь, чтобы она освоилась с новою с коей работой, привыкла к новым хозяевам и привязалась к Рамело (старуха могла оказаться поверенной ее тайн), он как-то раз вечером, когда уже стемнело, устроил вместе с Луи засаду у дороги, по которой Клеманс обычно возвращалась в деревню. Близнецы сели спинами друг к другу на пень около маленькой риги, стоявшей в поле. - Фердинанд, - спросил Луи, - мы кого ждем? - Тш-ш! Скоро увидишь... Он, разумеется, поостерегся заранее посвящать Луи в свои планы. Для осуществления их он нуждался в содействии своего послушного брата, но так как больше был уверен в его покорности, чем в одобрении, хотел сделать его невольным сообщником. Наконец появилась Клеманс. Она шла по дороге прихрамывая, накинув на чепчик косынку, так как моросил дождь. - Клеманс! - окликнул ее Фердинанд. Она остановилась. - Это я, Фердинанд. Он подошел к ней, взял за руку и, потянув за собою, свел с тропинки. - Вы что! Вы что!.. - бормотала Клеманс. - Не бойся, ведь это же я - Фердинанд... Постереги! - шепнул он ошеломленному брату, когда проходил мимо него, увлекая девушку к риге. Он толкнул дверь. Клеманс поняла и стала отбиваться в темноте. - Я закричу! - Попробуй! Я позову брата. Нас будет двое против тебя... Он уже говорил каким-то чужим, хриплым голосом. Опрокинул Клеманс на солому. Она сопротивлялась. Деревенская жизнь, уход за скотом ее просветили; она лучше, чем молодой барин, знала, чем тут рискует, и с грубой откровенностью заявила, почему она не поддастся, почему этого не следует делать. - Да ты не бойся, положись на меня, - говорил он наугад. - Ты что думаешь, ты первая?.. По-видимому, это ее не успокоило, она не перестала отбиваться. Теперь они боролись почти молча. В темной риге слышался только шорох соломы, которую они приминали коленями, локтями. - Фердинанд! Фердинанд!.. - жалобно позвал Луи, подойдя к решетчатой двери. - Оставь нас в покое! - ответил брат. - Отойди! И схватка продолжалась. Разгоряченные тела обливались потом. Солома стала теплой. Клеманс была сильной девушкой. От соломы, от смятой одежды шел резкий запах; у Фердинанда немного кружилась голова, он уже плохо соображал, что делает, чего хочет, что ему еще надо сделать. Почувствовав, что он слабеет, Клеманс защищалась решительнее, вывернулась, чтобы оправить юбку, и от этого движения у нее обнажилась грудь. Он сжал ее руками и глухо вскрикнул. Вот оно, женское тело! Он замер на мгновение, руки у него дрожали, потом он стал тихонько гладить эту упругую грудь и больше уже ни о чем не думал. Клеманс перестала отбиваться, удивленная, не смея верить, что он пощадил ее, и вскоре разнежилась от его ласк. Он гладил ее. Опьянение нарастало в нем неведомо для него, он не шевелился, двигались только его руки, помогая ему чувствовать женщину и наслаждаться ею. Внезапно странное содрогание потрясло его, и, застонав, он упал на солому. После густого мрака, царившего в риге, вечер показался ему не таким уж темным - в небе как будто еще не угас закат. Девушка осталась нетронутой, да, в сущности, и он тоже. Но он почувствовал женское тело и был удивлен. Ему казалось, что у него никогда еще не было таких ясных мыслей, так быстро не струилась кровь в жилах; даже пробуждаясь от крепкого сна без сновидений он не испытывал такого ощущения бодрости. А ведь все это длилось так недолго... Воздух в поле был сырой и холодный. Клеманс тотчас же повернула к деревне. Фердинанд шел за нею на некотором расстоянии. Он видел, как она торопливо шагает прихрамывая, оправляет на ходу юбки, опять накинула на голову косынку. Она озиралась, смотрела направо, налево. На Фердинанда она как будто не обращала никакого внимания. Он повернул обратно. Дойдя до риги, он остановился около брата, тот отвернулся от него. - Ну чего ты? - сказал Фердинанд, обняв его за плечи, совсем как обычно, как в детстве. - Ну, чего ты дуешься? Не получив ответа, он придвинулся ближе и, засматривая ему в лицо при отсветах заката, заметил, что Луи плачет. - Перестань! Это еще что?.. Клеманс не плакала, а ты ревешь?.. Луи вырвался. - Вот дурень! - говорил Фердинанд с искренним изумлением. - Ты горюешь из-за того, что я... Да тебе-то какое дело? Они направились к дому; Фердинанду было досадно, что он не может немедленно поделиться с братом впечатлениями. Он опять обнял его, но уже не за плечи, а за талию и, выждав некоторое время, спросил: - Так, значит, нельзя будет говорить с тобой откровенно? - Ох, Фердинанд! - всхлипывая и заикаясь от волнения, воскликнул Луи. И вдруг забормотал испуганно: - Откровенно? Так ты и дальше намерен бегать за Клеманс? Не остановишься на этом? - Конечно, нет. - И Фердинанд объяснил, что ничего серьезного у них еще не было. - Да? - переспросил Луи, придвигаясь к нему. - Ты сам понимаешь, не могу же я ограничиться такими пустяками. Луи ничего не ответил. Он шел под руку с Фердинандом, понурив голову, уставясь взглядом в землю, и молча слушал брата, начавшего рассказывать ему во всех подробностях недавнюю сцену. В охотничьем павильоне, как всегда и везде, братья спали в одной комнате. В тот вечер Луи видел, что Фердинанд заснул мгновенно, но сам не смыкал глаз до рассвета. Проснулся же он раньше Фердинанда. А как только тот открыл глаза, Луи сказал ему: - Послушай, Фердинанд. Я все обдумал. Можешь говорить со мной откровенно, но только не все говори... Не рассказывай, что вы делаете, когда бываете одни... - Почему? - спросил Фердинанд, еще не проснувшись как следует. - Да, признаться... мне немножко противно. - Вот еще! - Фердинанд сел на постели, снял ночной колпак, пригладил - О-о! - воскликнул Луи и дернул головой, словно отбрасывая в далекое будущее подобную возможность. И действительно, должно было пройти много лет, прежде чем Луи решился в свою очередь переступить порог, через который его брат перескочил с такой легкостью. Тем не менее, Луи стал наперсником, гонцом, сообщником и прислужником брата в этой деревенской интрижке. Его присутствие в качестве третьего лица облегчало ее развитие. Фердинанд умел этим пользоваться. Не раз, подтолкнув брата локтем, он заставлял его бросить несколько успокоительных слов вдобавок к речам, которыми соблазнитель утешал при нем юную судомойку, когда ее охватывали угрызения совести. Ведь Фердинанд не выпускал свою добычу, завладевал ею при малейшей возможности и без всякого стеснения. Познав женщину, он познал и самого себя, вожделения своего тела, научился утолять желание и наслаждаться. В июне месяце Фердинанд тайком от всех написал отцу, умоляя разрешить ему срочно приехать из Гранси в Париж, одному или в сопровождении кого-либо, но просил, чтобы этому сопровождающему лицу приказано было не осведомляться о причинах поездки. Оказывается, Фердинанду необходимо было сделать главе семьи чрезвычайно важное сообщение, от которого зависела честь их имени и которое не могло быть доверено почте. Буссардель хорошо знал своего любимца и понимал, что он не станет зря играть такими громкими словами. В то время Париж находился на осадном положении, и это влекло за собою всякого рода трудности, препятствовавшие юноше проникнуть в столицу, не говоря уже о холере, которая все еще там свирепствовала. Отец ответил, что при первой же возможности сам приедет в Гранси. Наконец он сообщил точно о дне своего прибытия. В письме он приказал, чтобы Фердинанд один выехал его встречать в Сансер утром, в такой-то час, и ждал в гостинице "Щит". И вот старший из близнецов выехал с мальчишкой-конюхом в тележке - единственном экипаже, имевшемся в каретном сарае Сольдремона при покупке усадьбы. Вес эти таинственные распоряжения не лишили старуху Рамело обычного ее флегматичного спокойствия, хотя она и замечала, какой озабоченный вид появился с некоторого времени Фердинанда. Зато Аделина была крайне раздосадована, как будто выраженное отцом желание, чтобы его встретил один Фердинанд, было направлено против нее; Луи ничему не удивился, так как он, разумеется, был посвящен в тайны своего брата. От Гранси до Сансера всего лишь два с половиной лье. Так как отец вызвал Фердинанда на ранний час, в доме полагали, что они приедут к завтраку. Но время шло, а их все не было, пришлось звонить в колокол, чтобы позвать Луи, который вышел на дорогу поджидать там тележку. Отец с сыном приехали во второй половине дня. Оба были бледны. Маклер, поглощенный какими-то своими мыслями, сослался на деловые заботы и на усталость от слишком быстрого путешествия: не имея возможности надолго оставить без присмотра контору, он мчался на перекладных без отдыха. Все если в комнате, служившей гостиной. Не было ни веселья, ни расспросов, ни оживленных разговоров, обычно происходивших и те минуты, когда вся семья бывала в сборе. Даже плоские деревянные панели на стенах без карнизов и без штофных обоев над ними, разрозненная мебель, которую собрали здесь и поставили просто для удобства, без всякой заботы о красоте, так как изящество и материальные затраты предназначались для будущего большого дома, - все придавало этому свиданию характер холодности и принужденности. В воздухе словно нависло несчастье. Буссардель попросил снять с него сапоги. - Бедный папенька! - заахала Аделина. - А ты хоть позавтракал? - Да, мы позавтракали в гостинице. Но это давно было, рано утром, и если Жозефа оставила нам закусить... - Как! Ты с самого утра сидел в Сансере? - спросила Аделина. - Да, - нетерпеливо отрезал Буссардель. - Я уже сказал, что мне надо было отдохнуть. Поэтому мы и не выехали сразу же... Ну как, скоро подадут на стол? Репетитор Мориссон вышел передать распоряжение, радуясь, что, оказывая услугу своему покровителю, может вместе с тем и улизнуть. - Папенька, - сказал Фердинанд, - если позволишь, Я пойду к себе, мне не хочется есть. - Нет, я именно для тебя приказал подать на стол. Покушай, пожалуйста. Нынче утром в гостинице ты ни до чего не дотронулся. Лишь только они закусили, Буссардель отодвинул от стола свое кресло, хлопнул себя по коленям ладонями и сказал Рамело, молча наблюдавшей за ним: - Пройдемте ко мне, голубушка Рамело, мне надо с вами поговорить. Аделина промолвила с обычным своим скромным видом: - Так я пройду на птичник... У меня несушки сидят на яйцах... Того и гляди цыплята вылупятся, - добавила она. Отец никак не откликнулся на эту новость, и тогда Аделина с достоинством отвернулась, но не вышла из комнаты, а встала у окна. Буссардель, пропустив впереди себя Рамело, вышел в соседнюю комнату, служившую ему спальней. - Ступайте, мальчики, - сказал он сыновьям. - Сходите вместе с сестрой на птичник. - И, глядя на Фердинанда, он подчеркнул слова: "вместе с сестрой". На птичнике братья принялись перешептываться, но Аделина не сделала им никакого замечания, а через несколько минут они заметили, что она исчезла. - Вот чертовка! - воскликнул Фердинанд. - Бьюсь об заклад, что отправилась подслушивать у дверей. Бежим! Аделина с рассеянным видом прогуливалась около дома. Братья присоединились к ней; Фердинанд убедился, что в комнате отца окно заперто. И все-таки доносился шум спора. Слышно было, как Рамело, разгорячившись, крикнула: "Нет! Нет! Тысячу раз нет! На этот раз не рассчитывайте..." Больше ничего они не услышали; Фердинанд, властно взяв сестру под руку, увел ее прочь, и Луи оправдал его поступок: - Раз отец велел нам выйти, не надо подслушивать. - Подслушивать? - переспросила Аделина. - Кто же это собирается подслушивать? Может быть, ты, мой милый? И она предложила прогуляться до строящегося замка. - Нет, - ответил Фердинанд. - Это слишком далеко. - Да мы же успеем вернуться к обеду. - Я не хочу уходить от дому далеко: может быть, отец позовет меня. - Ах, так? - протянула Аделина. - Ну, в таком случае прогуляемся на речку. Я сейчас... только надену шляпу и перчатки. Подождите меня. - Я сам тебе их принесу, - сказал Луи. Возвратившись с прогулки, они долго ждали возле дома, когда зазвонит колокол, созывая всех к обеду. Колокол наконец прозвонил. Отец один сидел в гостиной и казался теперь не таким усталым. - Да, да, - подтвердил он. - Я немного отдохнул. И он улыбнулся Фердинанду. Мориссон спустился из своей мансарды. Рамело за столом не было. Быть может, она помогала Жозефе, так как Клеманс была нездорова и уже третий день не приходила из деревни. - Наша славная Рамело просила не дожидаться ее, - сказал Буссардель. Рамело наконец появилась; она вошла через отворенное парадное, но была без шали и без чепца. Старуха казалась очень усталой, как это нередко с ней случалось за последние два года; она молча села за стол и до конца обеда не промолвила ни слова. Отец, наоборот, говорил очень много, рассказывал детям о бунтах, о холере и, хотя недавно закусывал, ел с большим аппетитом. Кончился этот необычный день. Настала ночь. Все улеглись в постель. Но за час до рассвета Рамело, которая так же, как и Буссардель, спала в нижнем этаже, вышла из своей комнаты, одетая как будто для дальней поездки. В руке она держала зажженный фонарь, которым запаслась заранее. Осторожно спустившись с крыльца, она направилась к конюшне, бесшумно отворила ее, запрягла в тележку лошадь. Мальчишка-конюх, спавший на сеновале, вдруг проснулся и крикнул: "Кто там?" Она велела ему замолчать и не слезать с сеновала, не удостоив как-нибудь объяснить причину своего появления. Взяв лошадь под уздцы, она повела ее в обход, чтобы не проходить под окнами молодых Буссарделей, мирно покоившихся в объятиях сна, и выбралась наконец на тропинку, спускавшуюся к дороге. Там она с трудом взобралась в тележку и пустилась в путь. Луны не было, но какой-то неясный сумеречный свет позволял различать дорогу. У конца тропинки ждала темная фигура. Почувствовав под копытами мощеную дорогу, лошадь, привыкшая ездить в Сансер, хотела было повернуть влево; Рамело сильно натянула вожжи и повернула ее в противоположную сторону. Проехали мимо закутанной фигуры, той пришлось догонять тележку, и она побежала за ней прихрамывая. Наконец Клеманс забралась на сидение. Без единого слова. Одно мгновение ничто не нарушало ночную тишину. Вдруг щелкнул бич, зацокали по булыжникам копыта, застучали колеса, и лошадь рысцой побежала по направлению к Буржу. Утром за столом, когда дети и отец напились молока, Аделина, видя, что Рамело, так же как и вчера вечером, не показывается, осведомилась, где она; Буссардель сообщил, что их старому другу Рамело пришлось отлучиться по важному делу, касающемуся только ее одной. Она отправилась в Сансер, сказал он, а оттуда, может быть, поедет в другое место; вернется она лишь через несколько дней. Буссардель добавил, что до ее возвращения он поживет в усадьбе. - Ах! - воскликнула Аделина. - Папенька, какое счастье, что ты немножко побудешь с нами! Благословляю обстоятельства, которым мы обязаны такой радостью! Буссардель ничего не ответил, близнецы тоже не промолвили ни слова, только Мориссон пробормотал какую-то почтительно-вежливую фразу. Пребывание отца в имении было ознаменовано прогулками, поездками по окрестностям, пикниками, которым благоприятствовала великолепная погода. Тележку взяла Рамело, и так как Буссардель не хотел покупать лошадей и экипажа, пока не будут отстроены конюшни и прочие службы в его усадьбе, конюх достал им наемную коляску. Во дворе появилась скрипучая и тряская дряхлая колымага, юный конюх правил лошадью, облачившись для этого в ливрею, которую он нашел в ящике под козлами, - ее давали напрокат вместе с экипажем и лошадью; мальчики смеялись над этой коляской и кучером, но сестра находила, что у него совсем неплохой вид. Аделина и отец, особенно она, оторванные от привычной парижской жизни, несколько растерялись в деревне, полагая, что они обязаны все видеть в ином свете, утратили прежнюю уверенность в суждениях. В этой колеснице семейство Буссардель знакомилось с окрестностями. Они поднялись на холм Юмблиньи, чтобы полюбоваться оттуда красивым видом, ездили на озеро Морю, к истокам Большой Содры. В первый день близнецы хмурились, потом не устояли перед разнообразием развлечений. Буссардель явно старался как-нибудь убить время, разъезжая в этой коляске. Чтобы оправдать свое затянувшееся пребывание в Гранси, где единственным его занятием были поездки в старой колымаге, он заявлял, что делает это из соображений благоразумия, что работа в конторе страшно утомила его и отдых ему совершенно необходим. Меж тем он совсем не был создан для этого прозябания. Среди лихорадочного возбуждения парижской жизни он поражал всех своей степенностью, а здесь никак не мог приспособиться к дремотному существованию местных жителей, животных и растений. Все было таким вялым вокруг него; даже беррийское солнце, как ему казалось, медленно двигалось в небе. Аделине доставляло, однако, большое удовольствие разъезжать по дорогам кантона. Сидя в коляске на почетном месте, потянувшись и крепко держа в руке, обтянутой митенкой, маленький зонтик с бахромой, она поглядывала направо и налево и милостиво отвечала на поклоны крестьян. У всех распятий, поставленных на перекрестках дорог, она вылезала из коляски и молилась. Как-то раз в течение прогулки ей пришлось восемь раз прочесть "Отче наш" и восемь раз "Богородицу". Это было в воскресенье. На дорогах встречалось довольно много народу. В другой раз она уговорила отца совершить вместе с нею объезд всех соседних поместий. Вдвоем (мальчики отказались ехать, сославшись на занятия с репетитором) они побывали в Бюссьере, в Вофрелане, в Порто, в Эпсайле; они добрались даже до Божо. Их принимали с совершенно незнакомой им старинной учтивостью, и эти обитатели Шоссе д'Антеи втайне признавались себе, что они удивлены и очарованы ею. Зато мадемуазель Буссардель говорила о парижских театрах, 0 новых книгах и описывала дамам последние моды. - Папенька, - заявляла она, усаживаясь опять в коляску, - а ведь все это люди хорошего общества! Я буду поддерживать отношения с соседями. Они такие душки! Наконец вернулась Рамело. Старуха и всегда-то скрытничала в отношении своих личных дел, а теперь была так молчалива и угрюма, что Аделина не посмела приступить к ней с расспросами. Клеманс, с которой барышня попробовала заговорить с глазу на глаз, оказалась не более словоохотливой. Она сказала только, отводя при этом взгляд от Аделины, что госпожа Рамело взяла ее с собою в качестве служанки, а хорошая горничная не должна ничего пересказывать. Чувствовалось, что она вытвердила урок. Аделина не стала к ней приставать. В деревне она тоже ничего не узнала. Клеманс никому не сообщила там, по какому такому таинственному делу отлучалась Рамело. Деревенские кумушки намекали, что хозяйка, верно, не берегла горничную, девчонка вернулась такая вялая, худая и бледная... Словом, болтали всякую чепуху, ничего определенного. Неужели так и не удастся что-нибудь разузнать? Аделина расспрашивала конюха, в каком состоянии пришла лошадь. Мальчишка был привязан к лошади и не любил, когда она попадала в чужие руки, но ему пришлось признать, что за лошадью хорошо ухаживали; трудно было даже представить, что ее гоняли десять дней: вернувшись в конюшню, она отдохнула за одну ночь. В маленькой Грансийской церкви "господа из замка", как их уже называли, хотя замок только еще начинал строиться, державшие себя как благодетели в своем приходе, имели свою особую скамью на клиросе, стоявшую под прямым углом к скамьям остальных прихожан; Аделина сидела на первом месте, Рамело - на втором. В п