, конечно, не можете заметить перемен, ведь вы не выезжали отсюда с той зимы, когда началась оккупация. Но я вот вернулась через полтора года, и многое сразу бросается в глаза. Машин на улицах по-прежнему мало, зато стало гораздо шумнее. Люди тоже стали разговорчивее, ходят более уверенным шагом, не сутулятся. Уверяю тебя, возможно, они и не стали фрондерами, зато выглядят гораздо веселее, чем раньше. - Ну, если бы мы прошли через улицу Соссэ, ты бы этого не сказала. Оттуда весь народ шарахается. А у меня от этой улицы просто кошмары начинаются. Если бы ты знала, каких только мерзостей не делают в этом квартале, - сказала тетя Луиза, указывая через плечо на ряд домов, за которыми пряталось здание министерства внутренних дел и подсобные учреждения. На авеню Ван-Дейка им пришлось ждать мать Агнессы, которая все еще не вернулась из клиники. Наконец она явилась, но принесенные ею новости ни в худшую, ни в лучшую сторону не отличались от тех, что сообщили им поутру. Врачи не ручались за жизнь больной. Мари Буссардель попросила, чтобы ее оставили в клинике на ночь, но, хотя на улице Визе их имя было достаточно хорошо известно, в просьбе ей отказали. Сейчас в Париже из-за реквизиции лечебных учреждений больные хлынули в частные клиники, из которых, впрочем, большинство тоже подверглось реквизиции, и в клинике на улице Визе не хватало палат, поэтому Эмму Буссардель согласились принять в хирургическое отделение всего лишь на пять дней для непосредственного лечения язв. Из-за инсульта пришлось временно ее оставить в клинике. Слушая рассказы матери, Агнесса не нашла в ней тех перемен, которых страшилась заранее. После смерти обожаемого сына Мари Буссардель не похудела. Возможно, что еще в те времена, когда он был жив и находился в плену, она уже достигла положенного ей предела истощения. Если и произошли с ней какие-то перемены, то в первую очередь выразились они в неожиданном спокойствии. Потух мрачный огонек, горевший в глазах, увереннее, без дрожи, стал звучать голос. Исчезли все признаки сжиравшей ее лихорадки, равно как и вечных страхов. Казалось, отныне она застыла на определенном градусе горя. Она даже не вздыхала теперь так тяжко. Но время от времени она, выпрямив стан, делала глубокий вдох, словно надеялась поддержать жизненные силы, и лишь этот жест свидетельствовал о том, что еще не окончательно сломлены в ней внутренние пружины. Явившись домой, она подставила Агнессе щеку для поцелуя, равнодушно чмокнула ее в ответ, не прерывая своего тревожного рассказа о состоянии тети Эммы. А когда прозвучал колокол, сзывающий обитателей особняка к обеду, мать хоть и заметила, что Агнесса встала со стула, чтобы распрощаться с родными, но не сказала ни слова. - Мама, ты пойдешь завтра утром на улицу Визе? - спросила Агнесса. - Ну, конечно. - Разреши мне пойти с тобой. Если я буду мешать, я сразу уйду. Только поцелую тетю Эмму и отправлюсь домой. - Смотри приходи пораньше. Я выхожу из дома без четверти восемь. По немецкому времени было еще совсем темно, когда Агнесса в половине восьмого звонила у подъезда особняка Буссарделей. Ей открыла няня кого-то из живших здесь теперь детишек. Старик Эмиль еще не спускался вниз. - Не надо никого беспокоить. Я подожду. Агнесса прошла в маленькую комнатку рядом с вестибюлем, где, как она надеялась, будет теплее. С давних времен эта комната служила гардеробной, своего рода залом ожидания, тут стоял столик с письменными принадлежностями и помещался телефон. Агнесса зажгла электричество и села. Над собой, вокруг себя она ощущала громаду особняка, погруженного в тяжелый сон. Должно быть, встали только дети, сейчас они умываются, причесываются, и появятся они в вестибюле, скудно освещенном голубым фонарем, не раньше, чем через четверть часа; надев ранцы разойдутся, кто в лицей Карно, кто в лицей Мольера. Ибо теперь девочек не отдавали в лицей Жюль-Ферри по той причине, что на площади Клиши всегда было полно немцев: девочки учились в лицее Мольера на улице Ранела и добирались туда с площади Перейра. Внезапно в еще по-ночному густой тишине раздался звонок: телефон. Аппарат был рядом, и Агнесса сняла трубку. Звонили с улицы Визе. "Боже мой, - вдруг осенило ее, - если звонят в такую рань, значит, тетя Эмма умерла. Или умирает. И мне сейчас об этом сообщат". - Говорит мадам Ксавье Буссардель. Я племянница мадемуазель Эммы. Что случилось? - Ничего худого, мадам. Напротив. Я звоню вам из палаты больной по ее просьбе. Ей немного лучше, и она первым делом подумала о своих родных. - О, спасибо вам, сестра, большое спасибо! Скажите ей, что мы все ее целуем. - Подождите-ка! Мадемуазель Буссардель хочет передать вам через меня одну вещь. Она напоминает вам, что сегодня понедельник, день стирки, и что надо собрать все грязное белье. Она очень беспокоится, что без нее об этом забудут. Агнесса помчалась наверх, в спальню матери, и от комнаты к комнате, от этажа к этажу весть, что тетя Эмма пришла в себя, наполнила радостью весь старый особняк. Старейшая представительница семейства Буссарделей воцарилась в своей спальне на авеню Ван-Дейка через неделю. Последствия инсульта постепенно исчезли. Можно было надеяться, что через два-три месяца тетя Эмма станет такой же, какой она была до удара. Когда речь ее полностью восстановилась, Агнесса предложила привести сынишку. Врачи усадили тетю Эмму в кресло, велели держать больную ногу на скамеечке и посоветовали родным всячески ее развлекать. Так что первое появление Рокки в сердце вражеской цитадели было вполне оправдано. Тем временем Агнесса исподволь приучила сына к его второму имени - Рено. Возясь с мальчиком, она теперь не называла его Рокки, Ирма тоже включилась в игру и звала его только Рено, и ребенок воспринял это как один из очередных сюрпризов Парижа, где на каждом шагу его подстерегали неожиданности и открытия. - Ту даму, которая будет звать тебя Рено, - сказала сыну Агнесса, - ты называй "бабушка". А всех других просто "тетями". Тетя Эмма очень расчувствовалась, услышав, что ее называют бабушкой, ибо так к ней еще никто не обращался. В первое же свое посещение Агнесса, окинув взглядом мальчика, присевшего у кресла на ковре, и тетю Эмму, с восхищением наблюдавшую за ним, поняла, что партия выиграна. Старая девица Буссардель потребовала, чтобы к ней в спальню принесли игрушки двух младших детей Жанны и Симона, но когда сами дети, шести и девяти лет от роду, явились, чтобы рассмотреть получше незнакомого двоюродного братца, который пользовался такими привилегиями и которого им навязали, тетя Эмма выставила их из комнаты. Трое ребят разом - это слишком утомительно. Только Агнесса и Рено остались в ее спальне, сынишка возился с новыми игрушками, а его мать украдкой улыбалась всякий раз, когда кто-нибудь из ее невесток или кузин под предлогом навестить тетю являлся в спальню посмотреть на это проклятое, но восстановленное в своих правах дитя. Агнесса решила не злоупотреблять первым своим успехом и привела на авеню Ван-Дейка сынишку только после повторных требований тети Эммы. Вновь назначенный опекун свел знакомство со своим подопечным; отец Агнессы напоминал служащего частной фирмы, состарившегося в трудах на ее благо и ставшего теперь главным доверенным лицом. Не скрывая недоверия, Агнесса наблюдала его первое знакомство с новым внуком, но сей почтенный старец и во время свидания и после него воздержался от высказываний и советов по поводу воспитания Рено, равно как и насчет его будущего. Семейная группа, каждый представитель которой уже повидал мальчика, также не стремилась воспользоваться своими правами участников совета. Что касается Мари Буссардель, избегавшей оставаться наедине с этим своим внуком, то ведь она вообще сторонилась всех обитателей особняка, встречалась с ними только во время обеда, делая исключение лишь для Жильберты и Манюэля - детей Симона от первого брака. Теперь, когда здоровье золовки не требовало ее постоянных забот, она проводила целые дни в спальне одна, с глазу на глаз со своим горем, и окружающие уважали ее боль. Агнесса начала подумывать о возвращении. Она не стремилась продлить свое пребывание в Париже по множеству причин, главной из которых была суровая парижская зима, плохо отапливаемый номер гостиницы, что могло неблагоприятно отразиться на здоровье пятилетнего мальчугана, родившегося и выросшего под солнцем юга. Те немногие дела, которые Агнессе предстояло сделать в Париже, были уже сделаны, она повидалась со своим поверенным и также кое с кем из друзей. Агнесса решила посетить Мофреланов и сообщить им новости о госпоже Сиксу-Герц, матери молодой графини де Мофредан, уехавшей в Америку вместе с мужем. Родная мать этого Мофрелана жила на Лилльской улице в маленьком старинном особняке, втиснутом среди вполне современных зданий. Жилище это было бы очаровательным, если бы можно было никогда не открывать ставень. Маленький двор, расположенный позади особняка и усаженный скучнейшими олеандрами, заменял садик, а фасад внушительным своим подъездом выходил на мощеный двор семиэтажного дома, и из кухонь всех семи этажей можно было наблюдать жизнь четы Мофреланов. Покидая особняк, надо было пройти под аркой этого семиэтажного гиганта на удивительно неживую улицу, где сразу прямо перед вами возникало стоявшее тылом к прохожим гибридное здание отель д'Орсэ с бесчисленным множеством окон, а внизу под ними находились никогда не закрывающиеся отдушины метро, откуда вырывался гул и дыхание подземной станции. Подходя впервые к особняку Мофреланов, занимавших в Париже весьма видное положение, Агнесса удивилась, что представители столь громкого имени ютятся в столь невзрачном месте, и с невольной гордостью подумала о своем родном доме, правда изуродованном монументальной безвкусицей Второй империи, но зато прекрасно расположенном, открытом солнцу, в зелени и не сдавленном соседними помещениями. Однако внутри особняк был полон самых восхитительных вещей. Госпожа де Мофрелан приняла гостью в будуаре, обтянутом бледно-розовым шелком, который, бесспорно, появился здесь раньше, чем сад превратился в дворик, и прежде, чем выросла напротив жилая семиэтажная казарма, и этому шелку особняк Буссарделей со всеми своими обивками и шпалерами мог только позавидовать. Но люстра из горного хрусталя потускнела от пыли, сиденья кресел в стиле Людовика XV были продавлены, а присутствие трех собачек пекинской породы, жавшихся к железной печурке, объясняло происхождение блеклых разводов на ковре, похожих на географическую карту. - Вы, конечно, знакомы с нашим другом Муромским, - обратилась госпожа де Мофрелан к Агнессе, указывая ей на мужчину, поднявшегося с кресла. Агнесса не была с ним знакома, но, как и весь Париж, знала о старой связи маркизы с этим посредственным скрипачом, который раз в год давал в Гаво концерт. Сама госпожа де Мофрелан была маленького роста, тоненькая, с заметными следами былой красоты. Улыбаясь, она показывала желтые длинные, но еще целые зубы и, казалось, процеживала сквозь них любезные слова, чтобы окружающие могли их лучше оценить. Однако за этими изысканными манерами, за этой чисто французской учтивостью проглядывало что-то не соответствующее всему облику графини. "Уж не течет ли и в ее жилах еврейская кровь?" - подумала Агнесса. И она вспомнила одного их клиента, тоже аристократа по рождению, чьи слова охотно повторял дядя Теодор: "Не будь у нас бабушек евреек, мы бы все давным-давно разорились". Слуга принес мускат, и этот обычай напомнил Агнессе особняк Буссарделей. Впрочем, это светское угощение - стакан вина среди бела дня - было принято теперь почти повсюду; с тех пор как чай и портвейн стали редкостью, любое вино считалось отныне чуть ли не роскошью. Госпожа де Мофрелан живо заинтересовалась рассказом Агнессы, но ахала и охала только тогда, когда речь шла о трудностях велосипедного пути через Барони, и молчала, когда разговор заходил о мытарствах старой еврейской дамы, приютившейся в жалкой лачуге. Со стороны этой второй прародительницы было высказано больше любезностей в адрес Агнессы, нежели сожаления, а главное, сочувствия по поводу положения госпожи Сиксу-Герц. Возможно, Агнесса настаивала бы, потребовала бы, чтобы несчастную старушку наконец переправили в Италию, не будь здесь в будуаре чужого человека, которого хозяйка дома, видимо, нарочно попросила не оставлять ее наедине с гостьей. - В конце концов, - сказала госпожа де Мофрелан, - я очень рада услышать от вас подтверждение того, что дети мадам Сиксу-Герц, перебравшись в Италию, не забывают мать. Конечно, если мы сможем, то при малейшей оказии... Но, судя по вашим словам, средства у нее есть. - Мадам, ваша сватья просила меня лично рассказать вам о ее жизни, если я попаду в Париж. А если мне удастся к ней съездить, я расскажу ей, как вы живете. - О я... вы сами видите, как я живу: неврит меня по-прежнему мучит, - сказала госпожа де Мофрелан, указывая на свою левую руку, обернутую куском меха. - Значит, я расскажу ей о том, какие испытания выпали на вашу долю. И Агнесса поднялась с кресла. - Вот, вот, непременно расскажите. Я вам буду бесконечно признательна. Что поделаешь? - продолжала госпожа де Мофрелан, провожая свою гостью. - Можно не бояться ни за себя лично, ни за свое имущество и все-таки жалеть тех, кто находится в менее благоприятных условиях. Не знаю, как там у вас на юге, - добавила она с легкой улыбкой, - но тут у нас в Париже у каждого есть свой еврей. Когда они вышли в переднюю, входная дверь распахнулась. Госпожа де Мофрелан представила Агнессе свою старшую внучку, которая звалась Сибиллой и прикатила к бабке на велосипеде. - Каким это счастливым ветром тебя занесло? - Срочная нужда, необходимость! Подумай только, мне нигде не соглашаются сшить узкие брючки за неделю, если я не принесу своего материала. Поэтому я приехала узнать, не может ли дедушка дать мне свои панталоны, а их по мне переделают. - Об этом потрудись сама с ним поговорить: он на втором этаже. - Только запомни, мне непременно нужен или габардин, или твид. - Если не ошибаюсь, вы собираетесь ехать кататься на лыжах? - спросила Агнесса. - Никуда я не поеду, если у меня не будет узких брючек. Мне говорили, что в Межеве только их и носят. Агнесса пожелала внучке графини де Мофрелан успеха в ее хлопотах и распрощалась с хозяйкой дома. А через день она получила от Викторины письмо, где среди незначительных и будничных новостей о мысе Байю имелись следующие строчки: "Довожу до сведения мадам, что на наших трех островах теперь введено чрезвычайное положение. И жителей не выпускают, и к нам с континента запрещено въезжать, если только не за продовольствием. Когда мадам будет ехать обратно, придется брать специальное разрешение. Говорят, на нас наложили такой запрет потому, что в Пасс де Грот выловили труп убитого человека. Вообще много что говорят". Сидя в номере парижской гостиницы и читая письмо, Агнесса вдруг разом вспомнила все: как они несли убитого инспектора, кромешную мглу, Пуант Русс и ледяную воду, где каждый шаг грозил гибелью и куда ей пришлось войти дважды, и то, как на вершине холма ее охватила слабость... горячее, сухое тело цыгана. И их безмолвные ночи. Она обрадовалась, что сын с Ирмой вышли погулять, так глубоко и противоречиво было охватившее ее волнение. Растерянность наступила позже. Что ей делать? До сих пор на авеню Ван-Дейка она не поднимала речи о своем отъезде. Следовательно, она вполне может задержаться, пробыть в Париже еще несколько недель, если, конечно, переехать в менее дорогую гостиницу. Но единственно, что важно сейчас, - это интересы ее сына. Совершенно незачем держать его в Париже. С другой стороны, при создавшемся положении, о котором писала ей Викторина и писала, без сомнения, намеками, боясь, что письмо на почте вскроют, возвращаться сейчас с сыном в Пор-Кро - это значит сунуться волку в пасть. Теперь, когда труп обнаружили, Агнесса опасалась, как бы какой-нибудь ею самой незамеченный след не привел на мыс Байю вопреки всем принятым мерам предосторожности. Она решила было сбегать на улицу Ренкэн и спросить совета у дяди Александра, у единственно близкого человека, которому она могла довериться. Но при мысли о том, что надо будет рассказать дяде все подробности, кроме тех, о которых придется умолчать, Агнесса заколебалась. Хотя ей были известны умонастроения архивиста и хотя она догадывалась о его деятельности, история ее подопечного, неграмотного цыгана, пожалуй, покажется этому коренному парижанину какой-то сказкой. Да и сама Агнесса все больше и больше привыкала к мысли, что с ней произошло нечто таинственное, почти фантастическое. И в самом деле, думая обо всем этом нынешним утром и постепенно набираясь обычного спокойствия, она почувствовала, что этот эпизод ее жизни, как бы он ни жег ее до сих пор, все же отступил в ее собственных глазах далеко-далеко в прошлое. Она подсчитала, сколько с тех пор прошло времени: апрель, май, июнь... десять месяцев - лето, осень, зима, почти целый год. К тете Эмме она пошла только на следующий день и ничего не сказала ей ни о своем отъезде из Парижа, ни о том, что остается в Париже. Агнесса знала за собой свойство увлекаться, действовать под влиянием минуты; поэтому в серьезных вопросах она не доверяла себе и предпочитала ждать, когда решение само созреет в ее мозгу. Надеялась она также получить весточку от Мано, прямо от нее или через вторые руки. Не могла же ее подруга не знать, какие репрессии обрушились на Пор-Кро и почему они обрушились. Агнесса не написала ей письма, но в мыслях постоянно обращалась к Мано, взывала о помощи и ждала указаний из Кань. Но тщетно. На той же неделе, когда она пришла на авеню Ван-Дейка, старик Эмиль, который, видимо, подстерегал Агнессу за стеклянной дверью парадного крыльца, сразу же увел ее в маленькую гардеробную. И закрыл за собой дверь. - Вам звонили. Какой-то господин звонил. Он спросил мадам Буссардель. Я ему говорю: которую? А он тогда сказал: мадам Агнессу из Пор-Кро. Но так как он себя не назвал, сослался на то, что его имя вам все равно ничего не скажет, я тоже не сообщил ему, в какой гостинице вы остановились. В наше время даже по телефону такие странные вещи происходят... Взять хоть привратника из дома номер три, так ему каждую ночь в два часа звонят и угрожают разными страстями. - Хорошо, Эмиль... А этот господин будет звонить еще раз? - Сказал, что позвонит сегодня в семь часов. - Прекрасно. Постарайся быть здесь и сам сними трубку. Под началом восьмидесятилетнего Эмиля, который уже давно волочил левую ногу, перебывало в особняке на авеню Ван-Дейка не одно поколение слуг. А главное, на его глазах родилась Агнесса, ее братья и ее кузены; он не обращался к ним, как принято, в третьем лице и, стоя выше всех семейных дрязг, был поверенным многих тайн молодежи. Когда незнакомец наконец позвонил, Агнесса заперлась в гардеробной. - Мадам Агнесса Буссардель? - Это я. Вы хотите мне что-нибудь передать? - Да. Вы одни? - Как сказать... Дайте-ка мне номер вашего телефона. Я выйду и позвоню вам из кафе. - Это невозможно, я говорю из автомата. И очень тороплюсь. - Хорошо. Тогда подождите минуточку... Эмиль, - крикнула Агнесса, приоткрыв дверь. - На площадке второго этажа у вас по-прежнему есть переключатель? Пойди, отключи его. Так, чтобы никто не мог слышать наш разговор или позвонить по телефону. Она прикрыла дверь, взяла трубку, подождала, когда щелкнет переключатель. - Теперь все в порядке. Слушаю вас. - Я вам звоню по поручению из Ле Лаванду. Ваша подруга из Кань получила повестку. И пошла по вызову. С тех пор ее больше не видели. Агнесса еле удержалась, чтобы не крикнуть. А ее собеседник повесил трубку. Через пятнадцать минут она уже была на улице Ренкэн. Дядя Александр как раз вернулся домой обедать. Луиза, заметив неестественную бледность племянницы, оставила их наедине. Когда Агнесса вкратце рассказала ему всю эту историю, о которой старик архивист ничего не знал и поэтому мог судить обо всем происшедшем здраво и объективно, он заявил, что, по всей вероятности, существует непосредственная связь между обнаружением трупа инспектора и арестом Мано. К сожалению, правдоподобно предположить, что полиция связала убийство инспектора с подругой Агнессы и цыганом, которого разыскивали в Кань и в Пор-Кро, но который успел скрыться. Тот факт, что Агнессе звонили по поручению господина Казелли, который связан с той же группой, служит лишним подтверждением этого. Под конец дядя Александр высказался вполне категорически: Агнессе сейчас незачем ехать на юг. - Устройся в Париже. Где угодно. Оставайся в гостинице, попроси, чтобы тебя с сыном и нянькой приютили на авеню Ван-Дейка, поищи себе квартиру с мебелью или без таковой; найти в конце концов можно. Мы охотно поселили бы тебя у нас, но это решение не из лучших. Тем более что у тети на четвертом этаже снимают квартиру оголтелые коллаборационисты. Обе дочки и сынок состоят в организации дарнановской молодежи. Разгуливают в голубых рубашках и вечно ищут повода для ссоры. Нет ничего хуже этих квартирных диктаторов. Итак, поселись где-нибудь, ничем не занимайся, растворись в среде парижской буржуазии, веди светский образ жизни. Возможно, мои слова тебя покоробят, но зато совет я тебе даю правильный. - Что, не убедил? - осведомился он, взглянув на Агнессу, которая сидела напротив него, потупив взор, с застывшим лицом. - Что? Нет, почему же? Но я думаю о своей бедняжке подруге. Что они с !!!!!Предложение оборвано!!!!!! Александр Жанти, меньше всего склонный к платоническим утешениям, ограничился тем, что сжал своими ладонями руку Агнессы и уверил ее: уж, во всяком случае, Мано сейчас, когда они о ней говорят, благословляет небеса, что Агнессы нет на Лазурном берегу. И действительно, в Париже сдавались внаем квартиры. На воротах были наклеены соответствующие объявления. Немецкая и французская администрация льстилась только на просторные помещения, расположенные в фешенебельных кварталах. Да и то в последнее время случаи реквизиции становились все реже. Что касается квартир средних размеров, то больше половины их перешло в руки властей полтора года назад, в момент массового угона тридцати тысяч парижских евреев, и эти частные дома вполне удовлетворяли потребность оккупантов в жилье. Агнесса нашла то, что искала, на площади Брезиль, на пересечении авеню Ваграм и Виллье. По фасаду дома шли высокие коринфские колонны с канелюрами, что облагораживало постройку, а площадь с перекрестками служила ей живописным фоном, создавая целый ансамбль, возникший еще во времена Османа. Вот здесь-то она и приглядела четырехкомнатную квартиру в нижнем этаже, очень солнечную и казавшуюся еще светлее из-за садика, который выходил на площадь. Мальчик мог играть в садике один, без присмотра, в те часы, когда он не гулял в парке Монсо. Ибо он тоже будет ходить в парк Монсо, привяжется к нему, как и все маленькие Буссардели, которые были до него и будут после него. Решетка Шартрской ротонды находилась в двух шагах от площади Брезиль, если идти по улице Прони. Естественно поэтому, что Агнесса начала поиски жилья в своем родном квартале, и то, что ей посчастливилось найти такую квартиру с исключительным правом пользования садиком, показалось ей добрым предзнаменованием. Да и вообще в новом помещении многое было исполнено для Агнессы особого смысла, или ей так просто казалось. Из садика железная калитка вела на авеню Ваграм, таким образом, можно было не проходить под аркой ворот, мимо сторожки привратника. Осмотрев свои владения, Агнесса попросила ключ от калитки, и так как замок не работал, она решила еще до переезда заняться им, починить и смазать. Когда наконец благодаря ее усилиям калитка открылась, прочертив борозду по песку запущенного сада, Агнесса внезапно замерла на месте, даже не глянула на авеню Ваграм, и в памяти ее пронеслась ночная сцена, незабываемая сцена уже шестилетней давности: погруженный в сон особняк Буссарделей, тишина и фонари на авеню Ван-Дейка, тень женщины, которая скользит по саду, осторожно открывает калитку, почти такую же, как эта, подзывает кого-то движением руки, безмолвно руководит похищением умирающего юноши. Теперь она готова была пойти на любые жертвы, лишь бы снять эту квартирку на площади Брезиль. Впрочем, жертв не потребовалось. Из-за частых налетов союзной авиации на Париж и на северо-западную его окраину Семнадцатого округа сторонились. Сидя у управляющего домом и проверяя пункт за пунктом договор найма, содержавший двадцать параграфов составленных по всей форме, как в старину, Агнесса сделала еще одно открытие. Она стала квартиранткой некоей госпожи Перейра, баронессы Нефвилль, урожденной Перейра. Имя это она слышала с самого детства, оно было связано с благосостоянием Буссарделей и с легендой о его возникновении. Это с банкирами Перейра во время Второй империи близнецы Буссардели - два прадеда Агнессы - совершили выгодную операцию по обмену земель вокруг парка Монсо, которые были неудачно поделены между этими двумя процветающими фамилиями. Агнесса подумала, что, заключая договор с одной из Перейра, она восстанавливает традицию, и, поставив свою подпись на гербовой бумаге, улыбнулась чуть насмешливо, но не без удовлетворения. Глава XIV Начался парижский период ее существования. Живя в гостинице ото дня ко дню, как бог на душу положит, Агнесса чувствовала себя словно на бивуаке. А теперь приходилось налаживать жизнь. Две заботы не оставляли ее. Первая и самая главная, самая неотвязная - это здоровье сына; другая, более животрепещущая, касалась их устройства в Париже. Рено - теперь уже сама Агнесса называла сынишку только этим именем, чтобы приучить к нему и тем самым избегать недоразумений, - Рено с радостью принял весть, что они остаются в Париже. Дай ему волю, он целыми днями катался бы в метро, так это занятие ему полюбилось, правда его не пускали туда в часы пик. Но мать отсылала его каждый день после завтрака с Ирмой в парк Монсо или в Булонский лес. если только была хорошая погода. По утрам она усаживала его за книгу и занималась с ним, как и прежде, сама - ведь в Пор-Кро не было школы; ей не хотелось сейчас посылать его в школу, где пришлось бы сидеть несколько часов, согнувшись над партой, среди чужих ребят, что, несомненно, усложнило бы процесс приобщения к Парижу. Агнесса опасалась за своего дикаренка с мыса Байю, опасалась последствий, которые может повлечь за собой столь резкая перемена в образе жизни, особенно если их пребывание в столице затянется. Ей хотелось посоветоваться с каким-нибудь сведущим в этих вопросах человеком, и она вспомнила о докторе Роже Освальде, который в трагические дни гибели Ксавье показал себя таким знающим и таким отзывчивым. Но найти его не удалось, и не без труда Агнесса установила, что он вынужден был скрыться вследствие расовых преследований. Ее поразила эта весть, и одновременно она сама удивилась своему недомыслию: как это она не догадалась раньше, что фамилия Освальд, звучавшая как эльзасская, вполне может быть еврейской фамилией? Правда, фамилию эту она узнала в мирные времена, и именно по тому, как далеки теперь были друг от друга эти две эпохи, эти два умонастроения, Агнесса воочию убедилась, до какой степени уродства дошла их жизнь. В конце концов, по рекомендации дядя Александра она обратилась к врачу, тот осмотрел мальчика, нашел, что он в хорошем состоянии, и надавал кучу банальнейших советов, которые немного успокоили Агнессу. Что касается помещения на площади Брезиль, то оно не потребовало особых хлопот. Пока она жила еще в гостинице "Кембридж", пока маляры ремонтировали снятую ею квартирку, а водопроводчик занимался санитарным узлом, Агнесса бегала по обойным и антикварным магазинам. В антикварных магазинах имелось все что угодно и по достаточно сходным ценам, если, конечно, не гнаться за особыми раритетами. Оккупация перевернула все понятия даже в таких, казалось бы, далеких от войны областях. Занавески, купленные по случаю, которые затем приходилось отдавать в чистку или в окраску, все-таки имели преимущество перед новыми, так как новые приобретались по промтоварным талонам и были, как правило, из эрзацев. Агнесса никогда не выходила из дома с пустыми руками, а обязательно брала с собой полный комплект ремней и оберточной бумаги и спокойно возвращалась обратно на метро с рулоном мебельной ткани, с парой стульев, поставленных друг на друга и перевязанных веревкой, или со стопкой тарелок старинного английского фарфора, обнаруженных в свалке среди безвкуснейших сокровищ у торговца на улице Паради и обошедшихся ей по десять франков за штуку. Она всегда любила рыться в антикварных лавках, умела обставить квартиру, украсить ее, но до сих пор ей еще ни разу не приходилось применять на практике свои таланты. Впрочем, сейчас она действовала поспешно, чтобы скорее распрощаться с дорогой гостиницей, а главное, чтобы скорее переехать и почувствовать себя дома. Наконец трое беженцев из Пор-Кро поселились на площади Брезиль. Агнесса нашла приходящую кухарку, так как единственная комната для прислуги была занята Ирмой. Ирма - хотя она еще не успела привыкнуть к Парижу - ходила рано утром за молоком для Рено и вообще удивительно легко справлялась с нелегким делом добывания съестных припасов. Хозяйка помогала Ирме, а ей самой помогала семейная организация Буссарделей, получавших богатые посылки из своих двух поместий. Иногда прибывали посылки от Викторины. Тем не менее Агнесса ощущала всю дороговизну жизни, росшую из месяца в месяц с головокружительной быстротой. А тут еще соблазны черного рынка, перед которыми Агнесса не могла устоять, ибо по состоянию здоровья мальчику требовался такой же режим, как на мысе Байю. Она поняла, что жила на острове в основном своим натуральным хозяйством. В столице же перед ней встали финансовые проблемы. У Агнессы было состояние, заключавшееся в недвижимом имуществе, которое досталось ей от деда. При теперешней, разрухе недвижимость приносила пустяки и была лишь обузой, а обстоятельства пребывания в Париже даже не позволили Агнессе воспользоваться правом на одну из собственных своих квартир. Вновь она почувствовала всю тяжесть порабощения оккупированной столицы, что все-таки не так ощущал Лазурный берег; и то, что она сама теперь страдает от этого гнета, давало ей некоторое удовлетворение. Она вскоре переняла все парижские привычки. При любой встрече после первых же вежливых слов она сразу догадывалась, с кем имеет дело, и в соответствии с этим или следила за своими словами, или говорила свободно Уже через несколько дней она изучила вдоль и поперек весь свой дом и знала, на какие он делится слои: на втором эта же - умеренные коллаборационисты; на третьем - коллаборационисты процветающие, глава дома служил в канцелярии отеля "Мажестик"; вполне приличные люди - на четвертом, единственной неприятной их особенностью была вечная беготня и возня ребятишек, отдававшиеся по всему дому. О жиличке с пятого, и последнего, этажа - ибо старый дом имел всего пять этажей - передавали друг другу на ушко, что внук этой пожилой и в высшей степени благовоспитанной дамы служит в армии Леклерка. Жила она одна, и хотя родные предлагали ей ночевать у них в те ночи, когда бомбят Париж, тем более что ее квартира помещалась под самой крышей, старушка никуда не уходила и укрывалась под аркой ворот, видимо ей слишком претило спускаться в подвал, где жильцы дома щелкали от страха зубами. Когда Агнесса поселилась в квартире нижнего этажа, она предложила пожилой даме свое гостеприимство в эти тревожные ночи. Хладнокровно взвесив все за и против, она предпочла избавить сынишку от внезапных побудок и сидения в сыром подвале, когда Агнесса познала все: и эпидемию лженовостей, и различные психозы, порожденные в умах людей оккупацией, длившейся уже сорок пять месяцев, и затворничество, и унижение, и страх. Она подметила поголовно у всех парижан нелепую манию числить покойниками людей, выехавших из столицы. В один прекрасный день вдруг распространялся слух, что тот или иной человек, проживающий в Лондоне или в Нью-Йорке, погиб. Вам не удалось бы добиться подробностей, вы ни за что бы не сумели обнаружить того, кто первым пустил такой слух, но каждый клялся вам в этом, из кожи лез вон, лишь бы убедить, что вышеупомянутый персонаж действительно только что скончался. Его убивали на расстоянии, с общего согласия, как бы карая за то, что он не мучится теми муками, от которых страдают жители оккупированной столицы. Впрочем, вокруг Агнессы люди говорили о событиях так, как будто исход мировой войны решался не на многочисленных фронтах, не в Лондоне, а в Париже, точнее, в салонах Абеца. Так же поступала в свое время Тельма Леон-Мартен, считавшая, что судьбы мира решаются в вишистском "Отель дю Парк". И Агнессе тогда еще доводилось слышать, как жители Лиона, Марселя, Тулона группируют события войны вокруг своего родного города, на все смотрят со своей колокольни. То обстоятельство, что точно так же мыслил и Париж, разочаровало Агнессу. Сейчас, в сорок четвертом году, парижане, как показалось ей, пробудились от своей угрюмой и чисто стадной пассивности, пригибавшей их к земле при предыдущем посещении Агнессой столицы, но себялюбивой одержимости у них было по-прежнему хоть отбавляй. И если походка у них стала тверже, то они все еще ходили по кругу, который сами же вкруг себя очертили. И волей-неволей пришлось втянуться в этот хоровод. Ее пребывание в Париже отмечалось лишь самыми незначительными вехами, замкнулось в кольце все одних и тех же будничных дел. Она сознавала это и мучилась. Но возможно, думала она, ей просто не достает вольного воздуха и неоглядного морского простора. А возможно, семья снова засасывала ее в свое лоно. Агнесса усердно слушала английское радио, затем снимала телефонную трубку и передавала родным услышанные новости. Только не чете Жанти, которые сами слушали лондонские передачи, не отходили от приемника и избегали, насколько возможно, телефонных разговоров. Таким образом, Агнессе приходилось довольствоваться теми из Буссарделей, кто был ей ближе, и в первую очередь это были ее брат Валентин, ее племянник Бернар, и она повторяла им услышанные новости с обычными для того времени оговорками, что еще подчеркивало радость таких сообщений: - Знаешь, мне сказали... я-то, конечно, заметь, ничуть не верю. Но, говорят, что русские перешли чехословацкую и румынскую границу. Да, в районе Серета. Посмотри на карту, Валентин, и ты увидишь, правдоподобно ли это! Как-то поздним вечером, когда Агнесса кипятила в кухне воду, чтобы заварить для Рено обычное утреннее питье, она вдруг отчетливо услышала за стеной лондонскую передачу... Звуки шли из соседнего дома. Агнесса задрожала. Но эти люди, видимо, просто не отдают себе отчета, что приемник орет! Хорошо еще, что это я услышала! Необходимо их предупредить, пусть будут поосторожнее. Вот бы услышали коллаборационисты с верхнего этажа. Но Агнесса не знала, кто живет рядом. Привратница соседнего дома тоже считалась прихлебательницей немцев, так как держала на черном рынке лавочку; поэтому спросить у нее нельзя. Агнесса поручила смышленой Ирме, которая сверх того вдруг превратилась в страстную поклонницу де Голля, разузнать, кто живет в первом этаже соседнего дома. Ирма вернулась из разведки, фыркая в кулак. - Эге! - произнесла она с южным акцентом, от которого никак не могла отделаться. - Есть там одна! Шлюха там живет. Говорят, артистка, имеет ночной пропуск, чтобы шляться по ночам. А ловит лондонские передачи немецкий офицер, который с ней спит. Вот-то потеха, мадам! А вы еще хотели предостеречь этого типа! Ирма, корчась от смеха, побежала в садик, где играл Рено. Ну и повеселилась тетя Эмма, когда Агнесса рассказала ей эту историю, подтрунивая над собственной своей наивностью и благими порывами. Визиты к тете Эмме, которая поправлялась и вскоре предполагала начать выходить, в какой-то мере упрочили отношения Агнессы с Буссарделями. У нее создалось впечатление, что после смерти Симона многое в семье переменилось. Тело военнопленного будет выдано не скоро, да и то еще не наверняка, но призрак его уже водворился на авеню Ван-Дейка. Вопреки тому, что особняк Буссардслей был набит сейчас народом, вопреки присутствию целой оравы ребятишек, чью веселость и жизнерадостность никто не собирался сдерживать, призрак старшего сына, скончавшегося на немецкой земле, бродил по дому. Он возникал всякий раз, когда появлялась мать, сама ставшая призраком. И проходя по коридорам, занимая свое кресло в семейном кругу, тень Симона укрощала злопамятство, ограждала старый особняк от ненависти и злобы, поселившихся здесь с незапамятных времен. И еще раз сердце Агнессы открылось для семьи. Но чувствуя возврат этого тепла в отношении родных, она не обманывалась в его причинах. Агнесса понимала, что в эти дни неуверенности, бедствий и уныния она вновь как бы присягала Буссарделям, как некоему раз и навсегда установленному порядку, как своего рода бессменному гарнизону, который победоносно противостоял и не таким еще атакам и впредь будет им противостоять. Ей нужна была эта поддержка. Она возвращалась к родным корням, на родную почву. И если классическая фраза о том, что почва не лжет, казалась ей в достаточной мере пустозвонной и, во всяком случае, не вполне применимой к ее семье, где ей столько лгали, она тем не менее знала, что в силу той же необходимости и в !!!!!Предложение оборвано!!!!! В сущности, семья была самой великой ее страстью. В этом ритмически сменяющемся притяжении и отталкивании, в этом чередовании тоски по своим, созревавшей в течение года-двух и вновь разрешавшейся пребыванием под одной крышей, которое неотвратимо приводило к пресыщению и к новому отталкиванию, - во всем этом Агнесса распознавала историю болезни, ее инкубационный период, кризисы, выздоровление и возврат недуга: историю самой любви. Вторым ее прибежищем был Париж. Но Буссардели так давно пустили корни в парижскую почву, высосав оттуда богатство, мощь, мудрость, что в глазах Агнессы Париж и ее семья стали нерасторжимы. Теперь пробудилась в ней прежняя радость - бродить по городу, и скоро эти прогулки стали потребностью. Когда радио приносило малоутешительные вести, в дни поражения союзников под Кассино, на утро после передачи Би-би-си о массовых убийствах в Аске, или когда неведение о судьбе Мано гнало от Агнессы сон, или просто в часы сомнений, через которые проходили даже самые сильные, в минуту морального удушья, Агнесса, отведя сына на авеню Ван-Дейка или послав его играть в садик, - словом, убедившись, что ему не угрожает опасность, надевала пару самых крепких туфель и отправлялась в путь. Отправлялась пешком, пренебрегая в такие дни велосипедом, который ей прислали из Пор-Кро. Обычно она шла к Сене, ибо тут пролегала естественная артерия города. А также и потому, что на набережных реже попадались немцы. Бродила она целыми часами. Иногда останавливалась и звонила из автомата домой узнать, все ли благополучно с Рено. Он сам отвечал по телефону, рассказывал, в какую игру играет, спрашивал: - А где ты, мамми? - В Париже. - А что ты делаешь в Париже? - Хожу по делам. И шла дальше. Она подымалась вверх по Сене до Ситэ, обходила два древних ост