стечению обстоятельств, по воле жалкой распутницы - Случайности. Проводник принес джинджер-эль. Они молча пили, пока штат Нью-Йорк переходил в Огайо. Гиллиген, болтливый, несерьезный, и то ушел в какую-то свою думу, а курсант Лоу, молодой и глубоко разочарованный, переживал горести издревле терзавшие всех воинов, чьи корабли пошли ко дну, не покидав гавани... Офицер спал, склонив лоб со шрамом над маскарадным парадом крыльев, ремней и металла, и какая-то неприятная старая дама остановилась и спросила: - Он ранен? Гиллиген очнулся от дум. - А вы взгляните на его лицо, - сказал он раздраженно, - и сразу поймете, что он просто сидел на стуле, разговаривал вот с такой старушкой, вдруг упал и ушибся об нее. - Какая наглость! - сказала дама, меряя Гиллигена взглядом. - Но разве нельзя ему помочь? Мне кажется, он болен. - Конечно, сударыня, ему можно помочь. По-нашему "помочь" - значит: оставить его в покое. Они с Гиллигеном сердито посмотрели друг на друга. Потом она перевела взгляд на Лоу - молодого, задиристого, разочарованного - и. снова посмотрела на Гиллигена. И с беспощадной гуманностью толстой мошны сказала: - Я пожалуюсь на вас главному кондуктору. Этот человек болен, ему нужно помочь. - Прекрасно, мэм. Но заодно скажите кондуктору, что если он его потревожит, я ему голову оторву. Дама покосилась на Гиллигена из-под изящной модной шляпки, но тут послышался другой женский голос: - Оставьте их, миссис Гендерсон. Они сами присмотрят за ним. Молодая, темноволосая. Если бы Гиллиген и Лоу когда-нибудь видели рисунки Обри Бердслея, они поняли бы, что по ней тосковал художник: он так часто писал ее в платьях цвета павлиньих перьев, бледную, тонкую, порочную, среди изысканных деревьев и странных мраморных фонтанов. Гиллиген встал. - Вы правы, мисс. Ему тут хорошо, пусть спит около нас. Проводник за ним смотрит. - Он сам не понимал, что его заставляет объясняться с ней. - А мы его доставим домой. Пусть сидит спокойно. И спасибо вам за внимание. - Нет, надо что-то сделать! - упрямо твердила старая дама. Но спутница увела ее, и поезд помчался дальше, в предвечернем свете. (Конечно, дело идет к вечеру, говорили наручные часы курсанта Лоу. Какой там штат - неизвестно, но день на исходе. День ли, вечер, утро или ночь - офицеру было безразлично. Он спал.) - Вот старая сука! - сказал Гиллиген шепотом, стараясь не разбудить его. - Смотрите, как у него лежит рука, - сказала молодая женщина, возвращаясь. Она сняла его высохшую руку с колена. ("И рука - тоже", - подумал Лоу, увидев искривленные кости под сморщенной кожей.) - Бедный, какое страшное лицо! - сказала она, поправляя подушку. - Тише, мэм! - сказал Гиллиген. Она не обратила на него внимания. Гиллиген, боясь, что лейтенант сейчас проснется, все же сдался, замолчал, и она продолжала: - Далеко он едет? - Он из Джорджии, - сказал Гиллиген. Понимая, что она не случайно зашла к ним в купе, он и курсант Лоу встали. Глядя на ее изысканную бледность, на черные волосы, на алый рубец рта и гладкое темное платье, Лоу чувствовал юношескую зависть к спящему. Она скользнула по Лоу беглым взглядом. Какая отчужденность, какая сдержанность. Совсем не обращает внимания. - Один он домой не доедет, - убежденно сказала она. - Вы оба с ним поедете, да? - Конечно, - заверил ее Гиллиген. Лоу очень хотел что-нибудь сказать, что-нибудь такое, чтоб она запомнила его, такое, чтобы покрасоваться перед ней. Но она смотрела на стаканы, на бутылку, которую Лоу, как дурак, прижимал к себе. - А вы тут неплохо живете, - сказала она. - Лекарство от змеиных укусов, мисс. Угодно с нами? Завидуя смелости Гиллигена, его находчивости, Лоу смотрел на ее губы. Она поглядела в глубь вагона. - Пожалуй, можно, если у вас найдется чистый стакан. - Конечно, найдется. Генерал, позвоните. Она присела рядом с лейтенантом Мэгоном. Гиллиген и Лоу тоже сели. Она казалась... нет, она была молодая: наверно, любит танцевать, и в то же время она казалась немолодой - словно все уже испытала. "Замужем, и лет ей двадцать пять", - подумал Гиллиген. "Ей лет девятнадцать, она ни в кого не влюблена", - решил Лоу. Она взглянула на Лоу. - Где служите, солдат? - Курсант летной школы, - покровительственно процедил Лоу. - Военно-воздушные силы. ("Нет, она девчонка, только вид у нее взрослый".) - А-а. Ну, тогда, конечно, вы с ним. Он ведь тоже летчик, правда? - Видите - крылья, - ответил Лоу. - Британские Королевские воздушные силы. Неплохие ребята. - Что за черт, - сказал Гиллиген. - Да он же не иностранец. - Вовсе не надо быть иностранцем, чтобы служить в британских или французских войсках. Вспомните Лафбери. Он был у французов, пока мы не вступили в войну. Девушка посмотрела на него, и Гиллиген, никогда не слыхавший о Лафбери, сказал: - Кто он там ни есть, он молодец, Для нас, во всяком случае. А там пусть будет кем хочет. Девушка подтвердила: - Да, конечно. Появился проводник. - Как тут кэп? - спросил он ее шепотом, скрывая удивление, как принято у людей его расы. - Ничего, - сказала она. - Все в порядке. Курсант Лоу подумал: "Наверное, она здорово танцует". Она добавила: - Он в хороших руках, эти джентльмены очень заботливы. "Какая смелая! - подумал Гиллиген. - Видно, тоже хлебнула горя". - Скажите, можно мне выпить у вас в вагоне? - спросила она. Проводник внимательно изучал ее лицо, потом сказал: - Конечно, мэм. Я принесу свежего эля. Вы за ним присмотрите? - Да, пока я тут. Он наклонился к ней: - Я сам из Джорджии. Только давно там не был. - Правда? А я из Алабамы. - Вот и прекрасно. Землякам надо друг за друга стоять, верно ведь? Сию минуту принесу вам стакан. Офицер не просыпался, встревоженный проводник старался не шуметь, и они сидели, пили и разговаривали приглушенными голосами. Нью-Йорк перешел в Огайо, Огайо стало бесконечной вереницей одинаковых бедных домишек, откуда одинаковые мужчины выходили и входили в одинаковые калитки, покуривая и сплевывая. Уже промелькнуло Цинциннати, и от прикосновения ее белеющей в полумраке руки, он легко проснулся. - Приехали? - спросил он. На ее руке - гладкое золотое кольцо. Другого кольца нет. "Наверное, заложила, - подумал Гиллиген. - Но с виду она не бедная". - Генерал, достаньте фуражку лейтенанта. Лоу перелез через колени Гиллигена, а Гиллиген сказал: - Наша старая знакомая, лейтенант. Познакомьтесь с миссис Пауэрс. Она взяла руку офицера, помогая ему встать. Появился проводник. - Дональд Мэгон, - заученным тоном сказал офицер. Курсант Лоу вернулся вместе с проводником, они несли фуражку, палку, куртку и два походных мешка. Проводник помог офицеру надеть куртку. - Я принесу ваше пальто, мэм, - сказал Гиллиген, но проводник опередил его. Ее пальто было мохнатое, плотное, светлого цвета. Она небрежно накинула его. Гиллиген и Лоу собрали свое "вещевое довольствие". Проводник подал - А где же мои чемоданы? - Сейчас, мэм! - крикнул ей проводник через головы и плечи пассажиров. - Несу ваши вещи, мэм! Он принес вещи и ласковой темной рукой помог офицеру спуститься на перрон. - Помогите-ка лейтенанту! - начальнически приказал кондуктор, но офицер уже стоял на перроне. - Вы его не оставите, мэм? - Нет, я его не оставлю. Они пошли вдоль платформы, и курсант Лоу оглянулся. Но негр-проводник уже ловко и споро помогал другим пассажирам. Как видно, он совсем позабыл о них. Курсант Лоу отвел взгляд от проводника, занятого чемоданами и собиранием чаевых, и, взглянув на офицера, в куртке, с палкой, увидел, как безвольно сдвинулась фуражка с изуродованного лба, и невольно с удивлением подумал, что такое человек. Но все скоро позабылось в мягком умирании вечера, на улице среди каменных домов, под фонарями, в чьем отсвете силуэтом выступали фигуры Гиллигена в мешковатой форме и девушки в мохнатом пальто, когда они входили в высокие двери отеля, держа под руки Дональда Мэгона. 3  Миссис Пауэрс лежала в постели, ощущая свое вытянутое тело под чужими одеялами, слыша ночные звуки отеля, приглушенные шаги в немых, устланных коврами коридорах, сдержанный звук открывающихся и закрывающихся дверей, пульсирующий где-то двигатель - звуки, которые обладают везде странным свойством усыплять и успокаивать, но мешают спать, когда слышишь их ночью в гостинице. Голова и тело, согреваясь от привычной близости сна, как-то пустели, а когда она свернулась калачиком, прилаживаясь ко сну, все вдруг наполнилось знакомой, тревожной тоской. Она думала о своем муже, погибшем таким молодым во Франции, и в ней снова подымалась досада и обида на бессмысленную выходку пустельги судьбы: как можно было выкинуть такую глупейшую шутку? Именно тогда, когда она спокойно решила, что они только воспользовались всеобщей истерикой, чтобы дать друг другу мимолетную радость, именно тогда, когда она спокойно решила, что лучше им разойтись, пока еще осталась незапятнанной память о тех трех днях, что они провели вместе, и написала ему об этом, - надо же ей было именно тут получить обычное, равнодушное сообщение, что он убит в бою. Такое обычное, такое равнодушное, словно тот Ричард Пауэрс, с которым она прожила три дня, был один человек, а Ричард Пауэрс, командир роты энского полка, - совсем другой. И ей, такой молодой, снова узнать весь ужас разлуки, всю жгучесть желания - прилепиться в этой темной жизни к кому-то определенному, вопреки всем военным департаментам. А он даже не получил ее письмо! Это казалось самой большой изменой: то, что он умер, веря в нее, хотя они оба уже наскучили друг другу. Она заворочалась, и простыни, согретые теплом ее тела, словно вода, обволокли ноги. "К черту, к черту... Какую злую шутку со мной сыграли". Она вспомнила те ночи, когда они вдвоем пытались вычеркнуть завтрашний день из жизни. "Все это злые шутки, - подумала она. - Хорошо, что я теперь знаю, на что истратить пенсию за него... Интересно, что сказал бы об этом он, Дик, если только он все видит, если ему теперь все равно". Она вытянулась, повернулась, крутое плечо выступило из-под одеяла, резко обрисовалось все тело: лежа так, она вглядывалась в комнату, как в туннель, следя за смутными силуэтами мебели, чувствуя, как сквозь самодовольные, самоуверенные гладкие стены проникают весенние шумы. Колодец двора наполнен предчувствием апреля, снова пришедшего в мир. Ворвался без оглядки, как сумасшедший, в этот мир, забывший весну. На белой двери, соединявшей комнаты, робко проступила филенка и застыла немой и светлой линией. Повинуясь безотчетному порыву, женщина встала и надела халат. Дверь бесшумно подалась под ее рукой. И в этой комнате, как и у нее, смутно виднелись какие-то вещи. Она услышала дыхание Мэгона и нащупала выключатель на стене. Он спал, запрокинув изуродованный лоб, и свет, резко и прямо упавший на веки, не разбудил его. И вдруг она чутьем поняла, что с ним произошло, почему его движения так неуверенны, так беспомощны. "Да он же слепнет!" - подумала она, склонившись к нему. Он спал. За дверью послышался шум. Она быстро выпрямилась, и шум прекратился. Ключ никак не попадал в замок, но потом дверь отворилась и вошел Гиллиген, держа на весу курсанта Лоу, совершенно пьяного, с остекленевшим взглядом. Гиллиген поставил своего шатающегося спутника на ноги и сказал: - Добрый день, мэм! Лоу что-то пробормотал, пуская пузыри, и Гиллиген продолжал: - Вот он, одинокий моряк, вот кого я подобрал! Плыви, мой гордый, одинокий! - воззвал он к своему бесчувственному, безвольному грузу. Но курсант Лоу только пробормотал что-то невнятное. Глаза у него походили на устриц. - Чего? - переспросил Гиллиген. - Ну, будь мужчиной! Поговори с этой милой леди! Курсант Лоу снова издал нечленораздельный звук, и она шепнула: - Тсс! Не шумите! - Что? - удивленно сказал Гиллиген. - Лейтенант спит? Зачем спать в такую рань? С неистребимым оптимизмом Лоу снова попытался что-то пробормотать, и Гиллиген сочувственно повторил: - А-а, вот что тебе нужно! Так бы и говорил, откровенно, по-мужски. Он почему-то хочет спать! - объяснил он миссис Пауэрс. - Правильно, так и надо! - сказала она. Гиллиген, с пьяной заботливостью, подвел Лоу ко второй постели и с преувеличенной осторожностью, свойственной пьяным, уложил его. Тот свернулся в клубок, вздохнул и повернулся к ним спиной, но Гиллиген стянул с него башмаки и обмотки, и, осторожно подымая каждый башмак, обеими руками поставил их на стол. Она стояла, прислонясь к изножью кровати Мэгона, опираясь длинным бедром о жесткую спинку кровати, пока Гиллиген раздевал Лоу. Наконец Лоу, освободившись от обуви, со вздохом повернулся к стенке. - Вы очень пьяны, Джо? - Нет, не очень, мэм. А что случилось? Лейтенанту надо помочь? Но Мэгон спал. Мгновенно уснул и курсант Лоу. - Мне надо поговорить с вами, Джо. О нем, - торопливо добавила она, встретив его удивленный взгляд. - Можете выслушать сейчас, а если вам лучше лечь спать - тогда утром поговорим. Гиллиген, стараясь сосредоточить взгляд в одной точке, ответил: - Да нет, сейчас самое подходящее время. Никогда не отказываю леди. Она вдруг решительно сказала: - Хорошо, идем в мою комнату. - Пожалуйста, дайте только взять бутылку - и я к вашим услугам. Пока он искал бутылку, она вернулась к себе в номер, и когда он вошел, она уже сидела в кровати, закутавшись в одеяло и обхватив руками колени. Гиллиген пододвинул себе стул. - Джо, вы знаете, что он слепнет? - резко и отрывисто сказала она. Ее лицо расплывалось у него перед глазами, но потом опять стало лицом, и, стараясь удержать его в фокусе, он сказал: - Я больше того знаю. Он умирает. - Умирает? - Да, мэм. У него на лице смерть написана, это же ясно видно. О, черт бы ее побрал, эту жизнь! - вдруг крикнул он. - Тес! - прошептала она. - Верно, совсем забыл, - быстро проговорил он. Она крепче обхватила колени, закрытые одеялом, все тело у нее затекло, она переменила позу, чувствуя спиной деревянную спинку кровати, думая, почему тут кровати не железные, думая, почему все так, зачем железные кровати, зачем вдруг сама берешь какого-то человека, впускаешь в свою жизнь, зачем этот человек умирает, зачем берешь других... "Неужели я тоже буду так умирать - беспокойно, бессмысленно? Отчего это я ничего не чувствую, как другие, - от природы ли я такая холодная, или уже все внутренние силы разменяла на медяки, растратила? Дик, Дик. Какая безобразная смерть". Гиллиген неустойчиво сидел на стуле, с трудом сосредоточив взгляд в одной точке, чувствуя, что глаза его не слушаются, скользят, как выпущенные из скорлупы сырые яйца. Свет расплывается кругами, кольцами; она с двумя лицами, сидит на двух кроватях, обхватив коленки четырьмя руками... Отчего это человек не может быть очень счастлив или очень несчастен? Получается какая-то бледная смесь... Вроде пива, когда тебе-то надо глотнуть виски или вроде воды. Она шевельнулась, крепче закуталась в одеяло. Весна в колодце двора, весенние шумы, но в номере от парового отопления еще несло умирающей зимой. - Давайте выпьем, Джо. Он встал, осторожно, ломко, и, двигаясь с напряженной четкостью, принес графин и стаканы. Она пододвинула поближе маленький столик, и Гиллиген приготовил питье. Выпив, она поставила стакан. Он дал ей закурить. - Гнусная штука - жизнь, Джо. - Что верно, то верно. И смерть - еще не самое страшное. - Смерть? - Я про него. Беда в том, что он-то помрет не вовремя. - Не вовремя? Гиллиген выпил глоток. - Я про него все узнал, понятно? Дома у него - девушка; их обручили родные еще детьми, перед самой войной. А знаете, что она сделает, когда увидит его лицо? - спросил он, уставясь на нее. Наконец-то оба ее лица слились в одно, волосы стали черными. Рот - словно рана... - Нет, нет, Джо, не может этого быть. - Она села. Одеяло соскользнуло с ее плеч, она закуталась еще плотнее, пристально вглядываясь в него. Усилием воли Гиллиген разорвал круг водимых предметов и сказал: - Вы себя не уговаривайте. Видел я ее фотографию. И последнее письмо к нему читал. - Он сам вам показал? - спросила она сразу. - Это все равно. Видел - и баста. - Джо! Неужели вы рылись в его вещах? - А, черт! Мы же хотим ему помочь, и я и вы, мэм! Ну, ладно, сделал то, что по светским заповедям не положено, но сами знаете, ведь я могу ему помочь, черт меня дери, только не надо на себя запреты накладывать. А если я вижу, что так надо, так мне никакие запреты не помеха. Она смотрела на него, и он заторопился: - Понимаете, мы с вами знаем, как ему помочь, но если вам постоянно будут стоять поперек дороги всякие правила - того джентльмену нельзя, этого нельзя, - так вы ему ничем не поможете. Вам понятно? - Но почему вы так уверены, что она от него откажется? - Я же вам говорю, прочитал ее письмо: вся эта дурацкая чушь про рыцарей воздуха, про романтику боя, - нет, про это даже слезливые толстухи думать забывают, когда шумиха кончается и все эти мундиры и раненые не только выходят из моды, но просто надоедают. - Но откуда у вас такая уверенность? Ведь вы ее даже не видели. - Видел, на фотографии: этакая хорошенькая вертушка, волосы пышные. Как раз такая невеста, как ему полагается. - Почем вы знаете, что все так и осталось? Может быть, она давно забыла его. А он, наверно, ее и не помнит. - Не в том дело. Если не помнит - хорошо. А вдруг он всех узнает, всех своих родных. Тогда ему, вероятно, захочется поверить, что в его жизни еще не все пошло кувырком. Они помолчали, потом Гиллиген сказал: - Мне бы с ним раньше познакомиться. Мне бы такого сына... - Он допил остатки. - Да сколько же вам лет, Джо? - Тридцать два, мэм. - Откуда вы так хорошо знаете нас, женщин? - спросила она глядя на него с любопытством. Он коротко ухмыльнулся. - Не то что знаю, просто говорю - и все. Наверно, напрактиковался. Все от разговоров. - В голосе слышалась едкая насмешка. - Столько болтаешь, что рано или поздно скажешь верные слова. Вы-то не очень разговорчивая. - Не очень, - согласилась она. Она вдруг повернулась, и одеяло сползло совсем, открыв ее тонкую ночную рубашку, длинную линию бедра, поворот ноги, голую ступню, когда она, подняв руки, укладывалась поудобнее. Не двинувшись, Гиллиген сказал: - Выходите за меня замуж, мэм! Она снова быстро закуталась в одеяло, уже чувствуя легкое отвращение к себе. - Господь с вами, Джо. Разве вы не знаете, что я замужем? - Знаю. И знаю, что мужа у вас нет. Мне только неизвестно, где он, куда вы его девали, но сейчас-то вы без мужа. - Слушайте, я скоро начну вас бояться: слишком много вы знаете. Но вы правы: мой муж убит в прошлом году. Гиллиген взглянул на нее, сказал: - Не повезло. И снова, ощутив смутную теплую грусть, она наклонилась, обхватив руками колени. - Да, не повезло. Вот именно, так оно и было, так и есть. Даже горе - одно притворство. - Она подняла лицо, бледное лицо под черными волосами, перерезанное шрамом рта. - Знаете, Джо, мне еще никто не сочувствовал так искренне, как вы. Подите сюда. Он пододвинулся к ней, она взяла его руку, приложила к своей щеке. Потом отняла, тряхнула волосами. - Вы - чудесный человек, Джо. Если бы я хотела выйти замуж, я бы непременно вышла за вас. Простите мою глупую выходку, Джо. - Выходку? - повторил Джо, глядя на ее черные волосы. Потом сказал безразличным голосом: - А-а... - Но мы еще не решили, что делать с этим несчастным мальчиком, - деловито сказала она, кутаясь в одеяло. - А я об этом и хотела с вами поговорить. Вам хочется спать? - Ничуть, - сказал он. - И, наверно, никогда не захочется. - Мне тоже. - Она села поудобнее, опираясь головой о спинку кровати. - Прилягте тут, давайте решать, как быть. - Хорошо, - сказал Гиллиген. - Только лучше бы снять башмаки. Испачкаю гостиничное одеяло. - Черт с ним, - сказала она. - Ложитесь сверху, с ногами. Гиллиген прилег, закрывая ладонью глаза от света. Помолчав, она сказала: - Так что же с ним делать? - Сначала надо доставить его домой, - сказал Гиллиген. - Завтра я дам телеграмму его родным - старик у него священник, понимаете. Но беспокоит меня эта его чертова девчонка. Надо бы дать ему помереть спокойно. Но что делать - сам не знаю... Видите ли, я многое понимаю, - объяснил он, - но, в конце концов, женщинам легче угадать, они правильнее решат, мне так не додуматься. - По-моему, никто больше вас для него не сделает. Я на вас надеюсь, как на каменную гору. Он отодвинулся, закрывая глаза от света. - Не знаю. Пока что я пригожусь, а потом надо будет не только соображать. Слушайте, а почему бы вам не поехать с нами, со мной и с генералом? - А я и собираюсь ехать, Джо. - Ее голос словно шел откуда-то из-под его ладони. - По-моему, я с самого начала так и решила. "Влюбилась в него". Вслух он сказал: - Вот и хорошо. Я знал, что вы правильно поступите. А как ваши родные? - Никак. Только вот, насчет денег... - Денег? - Конечно... Мало ли что ему понадобится. Ну, понимаете. Он может по дороге заболеть. - Черт, да я выиграл в покер столько, что истратить не успел. Нет, деньги найдутся. Это не проблема, - сказал он грубовато. - Да, деньги найдутся. Я ведь получила пенсию за мужа. Он молчал, защищая ладонью глаза от света. Его ноги в грубых башмаках лежали на чистом покрывале. Она сидела, обняв колени, закутавшись в одеяло. Помолчав, она спросила: - Вы спите, Джо? - Смешная штука жизнь, верно? - сказал он внезапно, не двигаясь. - Смешная? - Еще бы. Солдат помирает, оставляет вам деньги, а вы тратите эти деньги, чтоб другой солдат мог помереть спокойно. Разве не смешно? - Наверно, смешно. Все смешно. Смешно и страшно. - Во всяком случае хорошо, что мы все решили, - сказал он после паузы. - Он будет рад, что вы с нами поедете. "Дик, милый, милый". "Мэгон спит, и этот шрам..." "Дик, мой дорогой". Она чувствовала затылком жесткую доску изголовья, ощущала свои длинные ноги в крепко сжатом кольце рук, обхвативших колени, видела самодовольную, равнодушную, безличную комнату, похожую на отведенный ей мавзолей (сколько же тревог, страстей, желаний похоронено тут?), высоко над миром радостей, и горестей, и жажды жизни, над неприступными деревьями, занятыми только материнством и весной. "Дик, Дик, мертвый, страшный Дик. Ты был когда-то живым, молодым, страстным и злым, а потом ты умер. Дик, милый, милый. Эта плоть, это тело, которое я любила и не любила, твое прекрасное, молодое, злое тело, милый Дик, теперь оно кишит червями, как скисшее молоко. Дик, милый". Гиллиген Джозеф, бывший рядовой по призыву, демократ, пронумерованный, как каторжник, спал рядом, и его башмаки (выданные ему бесплатно демократами более высокого ранга, чем другие демократы) невинно и неловко лежали на белом покрывале гостиничной кровати, безупречно чистом и безличном. Она высунула руку из-под одеяла и одним движением погрузила комнату в тьму. Потом свернулась под одеялом, подложив руку под голову. Гиллиген мирно храпел, наполняя комнату домашними, успокоительными звуками. "Дик, милый, какая безобразная смерть..." В соседнем номере курсант Лоу стряхнул с себя кошмар, открыл глаза и безразлично, с равнодушием самого вседержителя, уставился на лампы, горевшие вокруг. Через некоторое время он ощутил свое тело, вспомнил, где он, и с усилием повернул голову. На другой постели спал офицер с изуродованным лицом. "Я - Джулиан Лоу. Я ем, перевариваю, усваиваю пищу; я летал. А этот человек... Вот этот человек, спящий здесь, со своим шрамом... Чем мы связаны? О Господи Боже мой!" Он чувствовал свое тело, свой желудок. Подняв руку, он ощупал свой неповрежденный лоб. Никакого шрама. Рядом, на стуле, лежала его фуражка, перерезанная белой полоской, а на столе - фуражка того, с суконным верхом, с бронзовым гербом и буквами. Во рту было горько, в желудке нехорошо. - Быть бы таким, как он, - простонал Лоу, - только бы стать, как он. Пусть забирает мое здоровое тело. Пусть берет его себе! А мне бы крылья на груди, мне бы эти крылья; ради такого шрама я бы завтра пошел на смерть... На стуле лежала куртка Мэгона, над левым нагрудным карманом крылья расходились от герба, под короной - шли книзу в застывшем узорном изгибе: символ мечты. Стать, как он, с такими крыльями и с таким же шрамом! Курсант Лоу повернулся к стене в страстном разочаровании, впившемся, как лиса в его внутренности. Всхлипывая и мыча, курсант Лоу снова уснул, снова видел сны. 4  Ахиллес: Как готовиться к дальнему полету, курсант? Меркурий: Опростать пузырь и наполнять бензобак, сэр. Ахиллес: Выполняйте, курсант! Старинная пьеса (ок. 19...? г.) Проснувшись, курсант Лоу увидел утро и Гиллигена, одетого и выходившего из соседней комнаты. Гиллиген взглянул на него. - Как поживаете, ас? Мэгон все спал, со шрамом на лбу. Куртка висела на стуле, над левым карманом крылья шелковисто спускались книзу, над ленточкой. Алый, белый, алый. - О господи, - простонал Лоу. Гиллиген, с уверенностью физически здорового человека, застыл, приостановившись в четком движении. - Вольно, солдат. Сейчас спущусь и велю подать завтрак. Побудь здесь, пока лейтенант проснется, ладно? Курсант Лоу ощутил горечь во рту и опять застонал. Гиллиген посмотрел на него. - Побудешь тут, ладно? Я сейчас вернусь. Дверь за ним закрылась, и Лоу, подумав: "Мне бы воды", встал и неверными шагами добрался до графина в другом конце комнаты. Графин. На что похоже - графин, дельфин, дофин. Вода была вкусная, но, ставя графин на место, он вдруг почувствовал дурноту. Наконец он добрался до кровати. Он задремал, забыв о тошноте, и вдруг вспомнил и проснулся. Он чувствовал, как тупо пухнет голова, потом увидал изножье кровати и, снова подумав: "Выпить бы воды", поднял голову с подушки и увидел вторую такую же кровать и мягкие очертания халата на неподвижно стоявшей у постели фигуре. Склонившись над запрокинутым, изуродованным лицом Мэгона, она оказала Лоу: - Не вставайте! Лоу сказал: "Не буду", закрыл глаза и с горечью во рту увидел сквозь покрасневшие веки ее длинную тонкую фигуру, открыл глаза и увидал только контур бедра, сливавшийся с безличными складками платья. Еще усилие - и он мог бы увидеть ее щиколотку. "А там ее ножка, - подумал он, но не смог даже поднять голову и снова, закрыв глаза: - Сказать бы ей что-то такое, чтоб она прижала губы к моим губам. О господи, - простонал он, чувствуя, что так плохо еще никому не было, воображая, как она сказала бы ему: "Я тебя тоже люблю". - Вот если бы у меня были крылья и шрам... К чертям офицеров, - подумал он, засыпая. - К чертям "В.К." {Военный курсант}, вот что. Не желаю быть каким-то паршивым "В.К.". Лучше быть сержантом. Лучше быть механиком. Держись, курсант. Да, черт подери. А почему бы и нет? Война кончена. Рад. Рад. О черт. У него крылья. У него шрам. Тот, последний раз..." На миг он снова очутился в самолете, ощущая запах смазочного масла, плоскости самолета медленно кренились, он чувствовал порыв ветра, ощущал штурвал в руке, следя за горизонтом, ведя машину на горизонт, словно целясь из револьвера ("А черт, мне-то что?"), видя, как нос машины подымается, пока горизонт не скрылся, видя, как он снова выходит из-под опускающейся дуги крыла и как вдруг машина резко стопорит и обезумевший мир вихрем начинает кружиться вокруг него. "Верно, тебе-то что?" - говорит голос, и, проснувшись, он видит рядом Гиллигена со стаканом виски. - Выпей-ка, генерал, - говорит Гиллиген и сует ему стакан под нос. - О Господи, убери, слышишь, убери! - Давай, давай, выпей, тебе лучше станет. Лейтенант уже давно на ногах и миссис Пауэрс тоже. И с чего ты так напился, ас? - О черт, откуда я знаю? - с тоской сказал Лоу, отворачивая голову. - Оставь меня в покое. Гиллиген настаивал: - Давай, пей сейчас же. Но курсант Лоу в сердцах крикнул: - Оставь меня, сейчас пройдет! - Ясно, пройдет, выпьешь - и пройдет. -г Не могу. Уходи. - Надо. Ты что, хочешь, чтоб я тебе шею сломал? - добродушно спросил Гиллиген, придвигая к нему лицо, доброе, беспощадное. Лоу уклонялся от него, и Гиллиген, подсунув руку ему под спину, силой приподнял его с кровати. - Дай полежать! - умоляюще сказал Лоу. - Хочешь тут навеки остаться? Нам уезжать надо. - Нельзя тут сидеть без конца. - Не могу я пить! - Все внутренности в нем свело судорогой до головокружения. - Ради Бога, оставь меня! - Слушай, ас, - сказал Гиллиген, подымая ему голову. - Раз надо - значит, надо. Лучше выпей сам. Иначе я тебе силой вгоню в глотку, вместе со стаканом. Ну, пей! Он раздвинул ему губы стаканом, и Лоу выпил, одним глотком, боясь поперхнуться. Но после глотка ему сразу стало хорошо. Он словно ожил. Приятный пот прошиб его, и Гиллиген убрал пустой стакан. - Мэгон, одетый, но без пояса, сидел у стола. Гиллиген исчез за дверью, и Лоу встал, пошатываясь, но вполне отрезвев. Он выпил еще. В ванной зашумела вода, и Гиллиген, вернувшись в комнату, коротко сказал: - Молодчага! Потом втолкнул Лоу в ванную: - Ныряй, ас, - сказал он. Лоу чувствовал нежные колкие иглы струи, обжигающей плечи, смотрел, как серебряный покров воды без конца соскальзывал с тела, вдыхал запах мыла, а за стеной была ее комната, и она сама, высокая, ало-бело-черная, прекрасная. "Сейчас же скажу ей все", - решил он, безжалостно растирая свое твердое молодое тело грубым полотенцем. Разогревшись, он почистил зубы, пригладил щеткой волосы, потом выпил еще глоток, под спокойным, ушедшим внутрь взглядом Мэгона и вопросительным - Гиллигена. Он одевался, слыша, как она ходит по своей комнате. "Может, думает обо мне", - мелькнула мысль, и он торопливо застегнул куртку. Он встретил добрый, рассеянный взгляд офицера, и тот сказал: - Как вы себя чувствуете? - Как после первого самостоятельного вылета - отлично! - сказал он. Ему хотелось петь. - Да, кажется, я вчера вечером забыл свою фуражку у нее в номере, - сказал он Гиллигену. - Пойти разве забрать? - Вот она, твоя фуражка, - недобрым голосом сказал Гиллиген, подавая ее. - Хорошо. Тогда мне просто надо с ней поговорить. Не возражаешь? - сказал курсант Лоу, вычищенный, принаряженный, воинственный. - Что вы, генерал! Прошу вас! - с готовностью согласился Гиллиген. - Разве она может отказать спасителю своей страны? - Он постучал в дверь соседней комнаты: - Мисс Пауэрс! - Что? - глухо ответил ее голос. - С вами желает поговорить генерал Першинг... Да, конечно... В полном порядке. - Он повернулся кругом, открыл двери: - Входи, ас! Уже ненавидя его, Лоу старался не замечать, как он подмигнул ему, и вошел. Она сидела в постели, на коленях стоял поднос с завтраком. Она была еще не одета, и Лоу деликатно отвернулся. Но она безмятежно сказала: - Привет, курсант. Как сегодня воздух? Потом показала на стул, и Лоу придвинул его к кровати, настолько стараясь не смотреть на нее, что его напряжение стало заметным. Она посмотрела на него беглым взглядом и предложила кофе. Подбодренный виски, выпитым на пустой желудок, он вдруг почувствовал голод и взял чашку. - Доброе утро, - с запоздалой вежливостью сказал он, стараясь казаться старше своих девятнадцати лет. (И почему девятнадцатилетние стыдятся своего возраста?) "Обращается со мной, как с ребенком, - подумал он обиженно и, набираясь храбрости, все смелее смотрел туда, где угадывались ее плечи, и с любопытством думая, есть ли на ней чулки. - Почему я ничего не сказал, когда вошел? Надо бы сказать что-нибудь легкое, интимное. Послушайте, с первого взгляда моя любовь к вам была... как моя любовь... как будто моя любовь к вам... О господи, зачем я столько выпил вчера! Я бы ей давно сказал: "Моя любовь к вам... моя любовь, как будто... моя к вам... любовь к вам..." И он смотрел на ее руки, когда от движения спустились широкие рукава халата, и говорил - да, он рад, что война кончилась, - и рассказывал, что налетал сорок семь часов и через две недели получил бы крылья и что мать ждет его в Сан-Франциско. "Обращается со мной, как с ребенком", - думал он в отчаянии, глядя на покатые плечи, на то место, где угадывалась грудь. - Какие у вас черные волосы, - сказал он, и она спросила: - Лоу, когда вы уедете домой? - Не знаю. А зачем мне ехать домой? Хочется сначала увидеть страну. - А что скажет мама? - Она посмотрела на него. - Мало ли что, - сказал он небрежно. - Знаете, какие они, женщины, вечно надоедают. - Лоу! Откуда вы все знаете? Даже про женщин? Вы женаты? - Чтоб я - женат?! - воскликнул он, не заботясь о стиле. - Чтоб я - женатый? Ну, нет, знаете! Конечно, девчонок у меня уйма, но жениться? - Он испустил короткий, неестественно бодрый смешок. - Почему вы так решили? - Сама не знаю. Вы такой... такой опытный, хотя бы с виду. - О, это летная служба. Вы на него, там, поглядите. - Вот оно что! Да, я по вас вижу. Наверно, вы тоже стали бы героем, если бы пришлось столкнуться с немцами? Он только взглянул на нее, как побитый щенок. Вот она опять, эта глупая, унылая обида. - Простите! - торопливо, очень искренне сказала она. - Я не то думала: ну, конечно, вы бы стали героем. Вы же не виноваты. Вы все сделали, что могли, я это чувствую. - Бросьте! - сказал он обиженно. - Что вы, женщины, понимаете? И ничуть я не хуже летаю, чем те, что попали на фронт, и вообще я не хуже их. - Он сидел, помрачнев, под ее взглядом. Потом поднялся. - Слушайте, а как вас, в сущности, зовут? - Маргарет, - сказала она. Он подошел к ее постели, но она сразу остановила его: - Еще кофе, да? Но вы не взяли свою чашку. Вон она, на столике. Не успев подумать, он вернулся к столу, принес чашку, получил кофе, которое ему было не нужно. Он чувствовал, что остался в дураках, и, по молодости лет, обиделся. "Ну, погоди же, - пригрозил он мысленно и сел на место, недовольный и злой. - К чертям их всех". - Я вас обидела, да? - сказала она. - Но мне так нехорошо, Лоу, а вы хотели объясняться мне в любви. - Почему вы так решили? - спросил он обиженно и мрачно. - Сама не знаю. У женщин на это чутье. А я не хочу, чтобы мне объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал. - Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать! - Нет, нет, он вовсе не приставал ко мне, и вы тоже. Я даже была польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали, когда шли сюда? С мальчишечьим пылом Лоу сказал: - Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел - сразу понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам? - Да нет же, конечно, нет! - Она посмотрела на него, подумала. - Мистер Гиллиген сказал, что он умирает. - Умирает? - повторил он. И еще раз: - Умирает? Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у него есть крылья и шрам - он еще умирает! - Маргарет! - сказал он с таким отчаянием, что ее внезапно охватила жалость. - Маргарет, неужели вы в пего влюблены? (Он знал: будь он женщиной - он непременно бы влюбился в него.) - Нет, конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во Франции, - мягко сказала она. - О, Маргарет, - с искренней горечью сказал он, - если бы я только мог, я дал бы себя убить, дал бы себя ранить, как этот, там, разве вы не понимаете? - Понимаю, милый. - Она отставила поднос. - Поди сюда. Курсант Лоу встал, снова подошел к ней. - Убили бы или ранили, если бы повезло! - повторил он. Она притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что она этого от него и ждет, но иначе он не мог. Разочарование, отчаяние охватили его с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял их руками. - Мне так хотелось туда, - сознался он неожиданно для себя, - пусть бы мне и его шрам и все. - И умереть, как он скоро умрет? Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя - в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения... Чего еще требовать от судьбы? - Да, да! - сказал он. - Ведь ты тоже летал, правда? - сказала она, держа его голову на коленях. - И ты мог бы быть на его месте, но тебе просто повезло. А может быть, ты летал бы так хорошо, что тебя не подстрелили бы, как его. Ты об этом подумал? - Не знаю, наверно, я все-таки тоже попался бы на его месте. Нет, вы в него влюблены. - Клянусь, что нет. - Она подняла его голову, заглянула в глаза. - Я бы не стала скрывать. Разве ты мне не веришь? - Ее глаза глядели настойчиво, и он ей поверил. - Но если вы его не любите - значит, вы можете дождаться меня. Я скоро вырасту, буду работать, как черт, скоплю денег. - А что скажет твоя мама? - Черт, да не могу же я всю жизнь слушаться ее, как маленький. Мне уже девятнадцать, как вам, а если маме не понравится - пошла она к черту! - Лоу! - с упреком сказала она, не говоря ему, что ей уже двадцать четыре года. - Как можно! Нет, поезжай домой, расскажи все матери, передашь от меня записку, а потом напишешь мне, что она скажет. - Лучше я поеду с вами! - Что ты, дружок, какой же смысл? Мы отвезем его домой, он очень болен. Пойми, милый, мы ничего не можем сделать, пока не доставим его на место, а ты только будешь мешать. - Мешать? - повторил он с болью. - Ты должен понять. Нельзя нам ни о чем думать, пока мы не отвезем его домой. Неужели ты не понимаешь? - Но вы его не любите? - Клянусь, что нет. Теперь веришь? - А меня любите? Она снова притянула его голову к себе на колени. - Милый ты мой детеныш, - сказала она, - ничего я тебе не скажу... пока что. Пришлось принять и это. Они молча сидели, прижавшись друг к другу. - Как от вас хорошо пахнет, - сказал наконец курсант Лоу. - Поди сюда, поближе, - приказала она, и когда он придвинулся к ней, она взяла его голову обеими руками и крепко поцеловала. Он обнял ее, и она притянула его голову к себе на грудь. Потом погладила его волосы и сказала: - Так как же, поедешь домой? - А разве непременно надо? - спросил он. - Надо, - сказала она. - Сегодня же. Дай ей телеграмму сейчас. А я напишу ей записку. - О черт, да вы же знаете, что она ответит? - Конечно, знаю. У тебя нет ни братьев, ни сестер? - Нет, - удивился он. По ее движению он догадался, что ей хотелось высвободиться. Он сел. - Как вы угадали? - удивленно спросил он. - Просто угадала. Но ты поедешь? Правда? Обещай мне! - Ну, хорошо, поеду. Но я к вам вернусь. - Конечно, вернешься. Я буду ждать. Поцелуй меня. Она спокойно подняла к нему лицо, и он поцеловал ее, как она хотела: холодно, отчужденно. Она приложила ладони к его щекам. - Милый мой мальчик! - сказала она и поцеловала так, как всегда его целовала мать. - Слушайте, жених с невестой так не целуются! - обиделся он. - А как они целуются? - спросила она. Он обнял ее, чувствуя под рукой ее плечи, и прижался к ее губам заученным приемом. Она недолго терпела, потом оттолкнула его.