ам Дональд свою одежду тоже запрятал в кусты, и мы побежали на горку. И кругом было так красиво, трава под ногами такая ласковая, и вдруг Дональд побежал вперед, а я позади осталась. Я-то его всегда могу догнать, когда захочу, только в ту ночь мне бегать не хотелось, и я села на землю. Вижу, он бежит на гору, весь блестит под луной, а потом вниз побежал, к ручью. А я легла на землю. Лежу, ничего не вижу, только небо. Не знаю, сколько я так пролежала, только вдруг надо мной, на небе, - его голова. Смотрю, он опять весь мокрый, и лунный свет бежит по его мокрым плечам, по рукам, а он все смотрит на меня. Глаз я его не вижу, только чувствую, будто они меня трогают. Бывало, он на тебя посмотрит, и ты словно птицей становишься: вот-вот взлетишь высоко над землей. Слышу, как он задыхается от бега, чувствую: у меня внутри тоже что-то задыхается. И боязно мне и не боязно. Будто все на свете умерло, только мы остались. И тут он говорит: "Эмми! Эмми!" И голос у него какой-то такой... А потом... А потом... - А потом он тебя обнял... Эмми вдруг отвернулась, и гостья крепко прижала ее к себе. - А теперь он и не узнает меня, и не узнает! - простонала Эмми. Миссис Пауэрс обняла ее еще крепче, и наконец Эмми подняла голову, отвела волосы с лица. - А потом? - подсказала миссис Пауэрс. - А после мы лежали рядом, обнявшись, и мне было так хорошо, так спокойно, и подошли коровы, посмотрели на нас и отошли. И я чувствовала, как его рука медленно так гладит меня по плечу, вниз, вниз, а потом опять вверх, медленно-медленно. И мы ничего не говорили, только его рука все гладит меня, гладит, так тихонько, спокойно. И тут я заснула. Просыпаюсь - уже рассвело. А я лежу скорчившись: холодно, сыро, а его нет. Но я знала: он непременно вернется. И вернулся - принес черники. Мы поели, посмотрели, как на востоке светлеет. А когда мы съели все ягоды, я опять чувствую: трава подо мной мокрая, холодная, а над его головой - небо желтое, зябкое. Потом мы вернулись к запруде, он оделся, вытащили мы мою ночную рубашку, я ее тоже надела. Уже совсем посветлело, и он хотел идти со мной до самого моего дома, но я не позволила: мне было все равно, что со мной случится. Вошла я в калитку - а отец стоит на крыльце... - Она замолчала. Видно, рассказ пришел к концу. Она дышала ровно, как ребенок, прильнув к плечу гостьи. - Что же дальше, Эмми? - спросила та. - Ну подошла я к крыльцу и остановилась, а он говорит: "Ты где была?" А я говорю: "Не твое дело!". А он говорит: "Ах ты, шлюха, я тебя до смерти изобью!" А я говорю: "Попробуй, тронь!" Но он меня не тронул. Дотронься он только до меня, я бы, наверно, его убила. Он пошел в дом, и я пошла, оделась, связала вещи в узелок и ушла. Так с тех пор и не возвращалась. - Что же ты делала? - Нашла место у портнихи, у миссис Миллер. Она мне и спать позволила в мастерской, пока денег не заработаю. Но я там и трех дней не пробыла, как вдруг пришел сам мистер Мэгон. Говорит: Дональд ему все про нас рассказал, и Дональд ушел на войну, а он пришел за мной. С тех пор я у него и живу. Дональда я больше так и не видела, а теперь он меня не узнает. - Бедная девочка! - сказала миссис Пауэрс. Она подняла голову Эмми: у той лицо было спокойное, просветленное. Гостья уже не чувствовала своего превосходства над девушкой. Вдруг Эмми вскочила на ноги, схватила чиненую одежду. - Погоди, Эмми! - сказала гостья, но Эмми уже убежала. Миссис Пауэрс закурила сигарету и медленно затянулась, разглядывая большую, сумрачную комнату с разнокалиберной мебелью. Потом встала, чтобы задернуть занавески. Дождь перестал, длинные копья солнца, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев. Она потушила сигарету и, спускаясь по лестнице, увидела чужую удалявшуюся спину, и ректор, обернувшись от двери, сказал, глядя на нее безнадежными глазами. - Он не очень надеется, что зрение вернется к Дональду. - Но ведь он только домашний врач. Мы выпишем специалиста-глазника из Атланты. - Она ободряюще тронула его рукав. И тут появилась мисс Сесили Сондерс, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы. 9  Сесили сидела у себя в комнате, в светлых шелковых трусиках и тоненьком оранжевом свитере, и, положив стройные ноги на другое кресло, читала книгу. Отец, не постучав, открыл двери и с немой укоризной посмотрел на дочь. Она молча встретила его взгляд, потом спустила ноги. - Разве порядочные девушки сидят в таком виде, полураздетые? - холодно спросил он. Она положила книгу, встала. - А может быть, я вовсе не порядочная девушка, - небрежно бросила она. Он смотрел, как она заворачивает свое тоненькое тело в легкий, полупрозрачный халатик. - Наверно, тебе кажется, что так лучше? - Знаешь, папочка, тогда не входи ко мне, не постучавшись, - капризно сказала она. - И не буду, если ты всегда сидишь в таком виде. - Он чувствовал, что сам создает неблагоприятную атмосферу, и ему трудно будет сказать то, что нужно, но уже не мог остановиться. - Ты представляешь себе, что вдруг твоя мама будет сидеть у себя в комнате полураздетая, как ты? - Не думала об этом. - Она облокотилась на каминную доску и вежливо, но воинственно добавила: - Но если ей захочется - пускай сидит. Он опустился в кресло. - Мне надо поговорить с тобой, Си. - Голос у него стал другим, и девушка уселась на кровать, поджав ноги, и неприязненно посмотрела на него. "Какой я облом", - подумал он, откашливаясь. - Я - про молодого Мэгона. - (Она посмотрела на отца). - Я видел его сегодня утром. Она не поддержала разговора. "Вот черт, удивительная способность у детей затруднять родительские увещевания. Даже Боб научился этим штукам". Глаза у Сесили стали зелеными, бездонными. Протянув руку, она взяла со столика пилку для ногтей. Ливень прекратился, дождь только шепотком шуршал в мокрых листьях. Сесили наклонила голову над ритмичными ловкими движениями тонких пальцев. - Ты слышишь: я видел утром молодого Мэгона, - повторил отец с нарастающим раздражением. - Видел? А как он выглядел, папочка? Голос у нее был такой мягкий, такой невинный, что он с облегчением вздохнул. Он пристально посмотрел на нее, но она мило и скромно опустила головку, и он видел только ее волосы, пронизанные теплым рыжеватым светом, ровную гладкость щеки и мягкий невыразительный подбородок. - Мальчик в очень плохом состоянии, Си. - Бедный его отец, - сочувственно сказала она, быстро водя пилкой. - Ему очень тяжело, правда? - Отец ничего не знает. Она вздернула голову, глаза посерели, потемнели еще сильнее. Он понял, что и она ничего не знает. - Не знает? - повторила она. - Но он же видит этот шрам? - Она вдруг побелела и подняла руку к груди. - А разве... - Нет, нет, - заторопился он. - Просто его отец думает, что он... Отец не... то есть отец забыл, как его утомило путешествие. Понимаешь? - Он запнулся, потом быстро докончил: - Об этом я и хотел с тобой поговорить. - О нашем обручении? Но как же я могу? Этот шрам!.. Как я могу? - Да нет же, какое тут обручение, раз ты не хочешь. Сейчас мы и думать не станем про обручение. Ты только навещай его, пока он не поправится. - Нет, папочка, не могу. Просто не могу. - Почему же? - Его лицо. Вынести невозможно. Не могу видеть. - Она содрогнулась при одном воспоминании. - Неужели ты не понимаешь: я просто не могу! Разве я отказалась бы, если б могла? - Ничего, привыкнешь. Надеюсь, что хороший хирург сможет его починить, закрыть шрам. Доктора нынче делают чудеса. Но сейчас, дочка, ты для него важнее всякого доктора. Она спрятала лицо в руки, скрещенные на спинке кровати, и отец подошел к ней, погладил узкую нервную спину. - Неужели ты даже такую малость не можешь сделать, Си? Изредка заходить, навещать его? - Не могу, - простонала она. - Просто не могу! - Что ж, значит, тогда ты больше не будешь видеться и с тем мальчишкой, с Фарром. Она сразу вскинула голову, вся напряглась под его рукой. - Кто это сказал? - Я тебе говорю, дочка, - ласково, но твердо ответил он. От гнева глаза у нее посинели до черноты. - Ты мне не можешь запретить! Знаешь, что не можешь! Она оттолкнулась от его руки, пытаясь вырваться. Он удержал ее, но она отвернулась, отодвинулась от него. - Посмотри на меня, - тихо сказал он, кладя ладонь на ее щеку. Она сопротивлялась, он чувствовал теплое дыхание на ладони и насильно повернул ее лицо к себе. Глаза ее сердито сверкали. - Если ты не можешь хоть изредка навещать своего жениха, да еще к тому же больного, так я тебе не позволю бегать с кем-то другим, черт возьми! На щеке у нее выступили красные пятна от его пальцев, глаза медленно наливались слезами. - Мне больно! - сказала она. И, чувствуя мягкий, безвольный подбородок на ладони и ее хрупкую спину под рукой, он вдруг испытал острую жалость. Подхватив ее на руки, он снова сел в кресло, держа ее на коленях - Ну, перестань, перестань, - зашептал он, укачивая ее, как маленькую, прижав ее голову к плечу. - Я не хотел тебя обидеть. Она тихонько плакала, прильнув к нему, и дождь заполнял молчание, шурша по крыше, по мокрой листве. После долгой паузы, когда слышны были капель с крыши, веселый говор водостоков и тиканье маленьких часов из слоновой кости, она зашевелилась и, все еще пряча лицо на плече отца, крепко обняла его за шею. - Не будем больше думать об этом, - сказал он, целуя ее в щеку. Она обняла его еще крепче, потом, соскользнув с его колен, подошла к зеркалу и стала пудриться. Он встал, увидел в зеркале ее заплаканное лицо, ловкие нервные руки. - Больше мы об этом думать не будем, - повторил он, открывая двери. Оранжевый свитер приглушенно пламенел под условной защитой халатика, обтягивая ее узкую спину, и мистер Сондерс закрыл за собой двери. Жена окликнула его, когда он проходил мимо ее спальни. - За что ты бранил Сесили, Роберт? - спросила она. Но он молча протопал вниз по лестнице, не обращая на нее внимания, и вскоре она услышала, как он честит Тоби с крыльца. Миссис Сондерс вошла в комнату дочери и увидела, что она торопливо одевается. Солнце внезапно прорвалось сквозь дождь, и длинные копья света, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев. - Ты куда, Сесили? - спросила мать. - Навещать Дональда, - ответила она, натягивая чулки ловкими, точными движениями. 10  Януариус Джонс, пробираясь по мокрой траве, обошел вокруг дома и, заглянув в кухонное окошко, увидел спину Эмми и ее согнутый локоть, быстро сновавший взад и вперед. Он тихонько поднялся по лесенке и вошел. Приподняв утюг, Эмми посмотрела на него отчужденными, враждебными глазами. Желтые глаза Джойса без смущения обвели пристальным взглядом и ее, и гладильную доску, и всю кухню. - Ну-с, Золушка! - сказал Джонс. - Меня зовут Эмми, - ледяным тоном сказала она. - О да, конечно, - с готовностью согласился он, - разумеется. Эмми, Эммилина, Эммилюна - луна! Луна! "Луна безгневна и бесстрастна!" "Луна бестрепетна, безгневна". А может быть, вы предпочитаете "Во мраке, под луной"? Вы предпочитаете более изысканные или менее изысканные определения? Конечно, и это можно бы несколько подвинтить. Элия так выражала свои чувства, и не без успеха, но ведь у нее было окно, и можно было "в сумраке ночном на прядях золотых звенеть тоской". А у вас как будто пряди отнюдь не золотые, впрочем, и вашу прическу можно немножко подвинтить! Ох уж мне это молодое поколение - сколько в нем беспокойства! Все им хочется подвинтить, подперчить - не только чувства, но и форму бедер тоже! Она равнодушно повернулась к нему спиной, и снова утюг четко засновал по растянутому куску материи. Джонс совсем затих, настолько, что через некоторое время она повернула голову - посмотреть, куда он девался. А он стоял за ней так близко, что прядь ее волос коснулась его лица. Она вскрикнула, подняв утюг. - Ага, моя гордая краса! - театральным шепотом прошипел Джонс, обхватив ее руками. - Пустите! - сердито бросила она. - Ваша реплика фальшива! - услужливо сообщил он ей. - "Освободи меня, злодей, не то погибнешь ты!" - вот как надо говорить! - Пустите! - повторила она. - Не отпущу, пока не узнаю тайну завещания! - ответил он напыщенно и важно, и желтые глаза потеряли всякое выражение, как глаза мертвеца. - Пустите, не то обожгу! - вспылила она, взмахнув утюгом. Их взгляды скрестились. В глазах Эмми был неумолимый гнев, и Джонс, помолчав, сказал: - А ведь правда - обожжете! - А вот сейчас увидите! - сердито сказала Эмми. Он только успел выпустить ее и вовремя отскочить. Она отвела волосы со лба красной от стирки рукой, и глаза ее сверкнули. - Убирайтесь, ну! - приказала она, и Джонс, неторопливо пятясь к двери, жалобно сказал: - Не пойму, что это у вас тут за женщины? Дикие кошки. Да. Кошки. Кстати, как себя чувствует сегодня умирающий герой? - Уходите! - повторила Эмми, взмахнув утюгом. Он вышел и закрыл за собой двери. Потом снова приоткрыл их и, отвесив ей с порога глубокий, неуклюжий поклон, ретировался окончательно. В темной прихожей он остановился, прислушался. Свет из стеклянной двери падал ему прямо в глаза: можно было только разглядеть угловатые очертания какой-то мебели. Он стоял, прислушиваясь. "Нет, - решил он, - здесь ее нету. Разговоров не слыхать, слишком для нее тихо. А эта "femme" ненавидит тишину, как кошка - воду. Сесили и тишина - вода и масло. И всегда она берет верх. Дрянь такая, на что это она вчера намекала? И этот Джордж. Быстро работает. Ей, наверно, одного не хватает. Ладно, завтрашний день еще впереди. Особенно, если сегодняшний еще не кончился. Пойти, что ли, подразнить этого громадного бульдога?" У дверей кабинета он встретился с Гиллигеном. Сначала он его не узнал. - Господи помилуй, - сказал он потом, - неужто вся армия разбежалась. Как же теперь бедный генерал Першинг, кто ему будет отдавать честь, раз солдат нету? У нас и для войны людей не хватало, а теперь, когда впереди такой долгий мир... Нет, брат, тут мы пропадем! - А вам чего тут надо? - холодно спросил Гиллиген. - Ничего, благодарю вас. Благодарю покорно. Просто зашел на кухню, навестить нашу юную приятельницу и, кстати, справиться о брате бога Меркурия. - Чьем брате? - Говоря проще - о молодом мистере Мэгоне. - У него - врач, - бросил Гиллиген. - Туда нельзя. - Он круто повернулся и вышел. - Ничего! - пробормотал Джонс, глядя ему вслед. - Ничего, мой милый. Он зевнул, побрел по прихожей. В дверях он остановился, раздумывая, и медленно набил трубку. Потом снова широко зевнул. Справа он увидел открытую дверь и вошел в неуютную парадную комнату. Но здесь, по крайней мере, был подоконник, куда можно класть обгорелые спички, и, сев у окна, он задрал ноги на второе кресло. Все стены были увешаны унылыми, мрачными портретами чьих-то предков, и казалось, что всех их роднит главным образом какое-то желудочное заболевание. А может, это были портреты Моряка-Скитальца, в разном возрасте, пока он еще не доконал этого несчастного альбатроса. "Нет, даже от дохлой рыбы у человека не может стать такое выражение лица, - подумал Джонс, отвергая желчный вызов раздраженных рисованных глаз. - Видно, рояль тут не открывали сто лет, а открой его - он зазвучит так, как глядят эти портреты". Джонс встал, взял с полки "Потерянный рай" Мильтона ("Веселое чтение для грешника", - подумал он) и вернулся к своему креслу. Оно отличалось необычайной твердостью, чего нельзя было сказать про Джонса. Он снова задрал ноги. В поле зрения показался ректор с незнакомым человеком. Они разговаривали, стоя в дверях. Незнакомец ушел, вошла эта черная женщина. Она обменялась несколькими словами с ректором. Джонс медленно и плотоядно смаковал ее сильные, свободные движения, и... И тут появилась мисс Сесили Сондерс, вся в светло-сиреневом с зеленоватой лентой у пояса, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы. - Дядя Джо! - окликнула она ректора, но он уже прошел в свой кабинет. Ей встретилась миссис Пауэрс, и она сказала: - А-а, здравствуйте! Можно мне навестить Дональда? Под приятным светом потускневших цветных стекол она вошла в прихожую, повела глазами и увидала у дальнего окна чью-то спину в кресле. Воскликнув: "Дональд!", она впорхнула в комнату, как птица. Закрывая одной рукой глаза и протянув вперед другую, она торопливо простучала каблучками и опустилась к его ногам, пряча голову у него в коленях. - Дональд, Дональд! Я привыкну, я постараюсь! Постараюсь! О, Дональд, Дональд! Бедный! Такое лицо! Но я привыкну! Привыкну! - истерически повторяла она. Нащупав пальцами его рукав, она скользнула вниз, схватила его руку, крепко прижала к щеке. - Вчера вышло нечаянно... Я не хотела обидеть тебя, Дональд. Я не виновата, ведь я люблю тебя, Дональд, родной мой, единственный! - Она глубже зарылась головой в его колени. - Обними меня, Дональд, - шепнула она. - Скоро я к тебе привыкну. Он охотно притянул ее к себе. И вдруг, почувствовав что-то знакомое в этом пиджаке, она подняла голову: перед ней сидел Януариус Джонс. Она вскочила. - Свинья, почему вы сразу не сказали? - Что вы, уважаемая! Кто же откажется от милости богов? Но она уже не слушала его. В дверях стояла миссис Пауэрс, с интересом наблюдая за ними. "Насмехается надо мной!" - в ярости подумала Сесили. Глаза ее блеснули синими клинками, но голос тек, как мед: - Как глупо, вот так, не глядя, - сказала она сладким голоском. - Но я увидала вас и решила, что Дональд тут, рядом. Если бы я была мужчиной, я бы непременно старалась быть всегда рядом с вами. Но я не знала, что вы и мистер... мистер Смит - такие добрые друзья. Хотя, говорят, толстые мужчины особенно привлекательны. Можно мне все-таки повидать Дональда? Вы не возражаете? От гнева она совсем осмелела. Войдя в кабинет, она взглянула на Мэгона без всякого страха - на лицо, на шрам. Она поздоровалась с ректором, поцеловала его, потом быстрым грациозным движением повернулась к Мэгону, отводя взгляд от его шрама. Он смотрел на нее спокойно, без всякого выражения. - Из-за тебя я попала в глупое положение, - шепнула она со сдержанной яростью, нежно целуя его в губы. Джонс, забытый всеми, пошел следом за ней по коридору и остановился у запертой двери кабинета, прислушиваясь к ее торопливому грудному голосу за немой дверью. Потом, нагнувшись, он заглянул в замочную скважину. Но ничего не было видно, и, чувствуя, как от наклона у него перехватывает дыхание, ощущая, как подтяжки врезаются в жирные согнутые плечи, он выпрямился и встретил бесстрастный, внимательный взгляд Гиллигена. Желтые глаза Джонса сразу опустели, он обошел воинственно застывшую фигуру Гиллигена и, небрежно посвистывая, вышел на улицу. 11  Сесили Сондерс вернулась домой, раздувая в себе и без того неугасавшее возмущение. У дома ее уже издали окликнула мать - и она застала обоих родителей вместе, на веранде. - Ну, как Дональд? - спросила мать и, не дожидаясь ответа, сказала: - Джордж Фарр звонил, как только ты ушла. Я тебя прошу, говори заранее, что ему передать, когда тебя нет. Тоби все время приходится бросать работу и бегать к телефону. Сесили, не ответив, прошла было к двери, выходившей на веранду, но отец поймал ее за руку и не пустил. - Как выглядит Дональд сегодня? - спросил он, повторяя вопрос жены. Она напрягла руку, стараясь вырваться. - Не знаю и знать не хочу, - резко сказала она. - Разве ты не зашла к ним? - В голосе ее матери послышалось удивление. - Я думала, ты пошла туда. - Пусти меня, папа! - Она раздраженно дернула рукой. - Я хочу переодеться. - (Он чувствовал ее напряженные хрупкие пальцы). - Ну, пусти же! - умоляюще протянула она, но он только сказал: - Пойди сюда, дочка! - Нет, Роберт, - вмешалась жена, - ты же обещал не трогать ее! - Пойди сюда, дочка, - повторил он, и, не сопротивляясь, она позволила притянуть себя за руку к его креслу. Она присела, нервная, нетерпеливая, и отец обнял ее одной рукой. - Почему ты не пошла туда? - Но, Роберт, ты же обещал! - как попугай, повторила жена - Пусти меня, папа! - Она вся напряглась под тонким светлым платьем. Но он не отпускал ее, и она сказала: - Я там была. - И видела Дональда? - О да! Эта противная черная женщина наконец снизошла - допустила меня к нему на несколько минут. И, конечно, в ее присутствии. - Какая противная черная женщина, детка? - с интересом спросила миссис Сондерс. - Черная женщина? Ах, эта самая миссис, как ее там. А я-то думал, что вы с ней подружитесь, дочка! Мне казалось, что у нее хорошая, трезвая голова. - Не сомневаюсь. Только... - Какая черная женщина, Сесили? - ...только ты лучше не показывай Дональду, что она и тебя покорила! - Дочка, дочка! Что ты болтаешь! - Тебе хорошо так говорить! - сказала она, напряженно и страстно. - Но у меня есть глаза. Разве я не вижу? Зачем она поехала за ним из самого Чикаго или где они там были? И ты еще ждешь, чтобы я... - Кто приехал? Откуда? Какая женщина, Сесили? Какая женщина, Роберт? Но никто не обращал на нее внимания. - Нет, дочка, ты к ней несправедлива. Ты просто не в себе. Он не отпускал ее, напряженную, хрупкую. - А я тебе говорю, она... Нет, тут не только она. Это я ему простила, потому что он больной, потому что он всегда был такой с... ну, с женщинами. Помнишь, еще до войны? Но он меня унизил перед всеми, он... он сегодня... Пусти меня, папочка, - повторила она умоляюще, стараясь вырваться от него. - Но какая женщина, Сесили? При чем тут женщина? - В голосе матери слышалось раздражение. - Дочка, милая, не забывай, что он очень болен. А про миссис... м-м... - Роберт, кто эта женщина? - ...продумай все хорошенько вечером, а утром поговорим. - Нет, говорю тебе: между нами все кончено. Он меня унизил перед ней! - Она вырвала руку и бросилась к двери. - Сесили! - крикнула мать вслед улетающим складкам тонкого платья. - Ты позвонишь Джорджу Фарру? - Нет! Ни за что! Ненавижу мужчин! Четкий, отрывистый стук каблучков замер на лестнице, хлопнула дверь. Миссис Сондерс со скрипом опустилась в кресло. - В чем дело, Роберт? И он ей все рассказал. 12  К завтраку Сесили не вышла. Отец поднялся наверх и на этот раз постучал в дверь. - Да! - Ее голос прозвучал сквозь деревянную панель приглушенно и слабо. - Это я, Си. Можно войти? Ответа не было, и он зашел. Она еще не успела умыться, и ее раскрасневшееся от сна личико казалось совсем детским. Вся комната была пропитана этим сокровенным отдыхом, он щекотал ноздри, как запах, и отец смутился, почувствовал себя неловким и назойливым. Присев на край кровати, он осторожно взял ее протянутую ладонь. Ее пальцы безответно лежали в его руке. - Как ты себя чувствуешь сегодня? - Она не ответила, сознавая свое превосходство, и он продолжал с напускной веселостью: - Больше не сердишься на этого беднягу, молодого Мэгона? - Я о нем не думаю. Больше я ему не нужна. - Как это - не нужна! - И бодрым голосом: - Мы считаем, что ты для него - лучшее лекарство! - Как же я могу? - Что? Не понимаю! - Он свое лекарство привез с собой. Какое спокойствие, какое возмутительное спокойствие. Нет, он должен - А ты не подумала, что, может быть, я, при всей моей ограниченности, больше понимаю в таких вещах, чем ты? Она отняла руку, спрятала под одеяло, не отвечая ему, даже не глядя в его сторону. - Ты ведешь себя глупо, Сесили, - продолжал он. - Чем он тебя обидел вчера, этот мальчик? - Просто оскорбил меня при другой женщине. Но мне не хочется обсуждать это. - Но послушай! Неужели ты отказываешься даже навещать его, хотя от тебя зависит - выздоровеет он или нет? - С ним эта черная женщина. Если уж она, при всей своей опытности, не может вылечить его - так я уж, наверно, не смогу. Отец медленно побагровел. Она равнодушно взглянула на него и, отвернувшись, стала смотреть в окно. - Значит, ты отказываешься навещать его? - А что мне еще делать? Он очень явно показал, что не желает, чтоб я его беспокоила. Неужели ты хочешь, чтобы я бывала там, где я не нужна? Он проглотил раздражение, стараясь говорить спокойно, стараясь подравняться к ее спокойствию: - Неужели ты не понимаешь, что я ни в чем тебя не принуждаю? Я только хочу помочь этому мальчику встать на ноги. Представь себе, что это Бобби, представь себе Боба на его месте, в таком состоянии. - Пожалуйста, сам с ним возись, а я не буду. - Посмотри на меня! - сказал он так спокойно, так сдержанно, что она застыла, затаив дыхание. Он крепко взял ее за плечо. - Не обращайся со мной так грубо, - сказала она, отвернувшись. - Так вот, слушай. Не смей больше встречаться с этим мальчишкой, с Фарром. Поняла? Глаза у нее стали бездонными, как морская вода. - Ты меня поняла? - повторил он. - Да, я слышу. Он встал. Сходство между ними было поразительное. Он обернулся у дверей, встретил ее упрямый, безразличный взгляд. - Я не шучу, Си! Вдруг ее глаза затуманились. - Мне надоели мужчины, я устала. Думаешь, я буду огорчаться? Двери за ним закрылись, она лежала, уставившись на непроницаемую, гладкую их поверхность, слегка проводя пальцами по груди, по животу, рисуя концентрические круги по телу, под одеялом, думая: "А как это бывает, когда ребенок?", ненавидя тот неизбежный миг, когда это случится, когда нарушится ее бесполая стройность, когда ее тело исковеркает боль. 13  Мисс Сесили Сондерс, в бледно-голубом полотняном платьице, зашла к соседке с утренним визитом, вся расплываясь в улыбках. Женщины ее недолюбливали, и она это знала. Но она умела обращаться с ними, при всей своей неискренности, покорять их хотя бы на время своим безукоризненным поведением. В ней было столько такта, столько грациозного внимания, что судачили о ней лишь за ее спиной. Никто не мог ей сопротивляться. Она с таким интересом слушала всякие сплетни и пересуды. И только потом становилось понятно, что она не принимала в них никакого участия. А для этого и вправду нужен большой такт. Она мило поболтала с хозяйкой в саду, пока та возилась с цветами, потом, попросив разрешения и получив его, пошла в дом к телефону. 14  Мистер Джордж Фарр, бесцельно слоняясь по галерее около суда, еще издали увидел и безошибочно узнал ее на тенистой улочке, заметил ее быструю, нервную походку. Он весь расплылся, медленно, с наслаждением лаская ее взглядом. Вот как надо с ихним братом, пускай сами к тебе бегут. Он забыл, что названивал ей без толку раз пять за последние сутки. Но она так безукоризненно изобразила удивление, так равнодушно поздоровалась с ним, что он перестал верить своим ушам. - Ну, вот! - сказал он. - А я-то думал, что к тебе никаким чертом не дозвониться! - Да? - Она остановилась, казалось, что она вот-вот заторопится дальше, и это было неприятно. - Ты болела, что ли? - Да, вроде того. Ну, что ж, - и она пошла было дальше, - очень рада, что мы повидались. Позвони мне как-нибудь еще. Ладно? - Но, Сесили, как же так... Она опять остановилась, посмотрела на него через плечо с подчеркнуто-вежливой выдержкой: - Что? - Куда ты идешь? - О-о, у меня столько поручений. Всякие покупки для мамы. Прощай! Она пошла, и голубое полотно платья свежо и нежно приладилось к ее походке. Медленно, как время, проехал негр на громадном фургоне и разделил их. Джорджу казалось, что фургон никогда не проедет, и он обежал его, бросился за ней. - Осторожней! - быстро сказала она. - Папа тут, в городе. Мне не велели с тобой встречаться. Родители против тебя. - За что? - растерянно и тупо спросил он. - Не знаю. Может быть, услышали, что ты бегаешь за женщинами. Боятся, что ты меня погубишь. Наверно, за это. Он был явно польщен: - Ну, брось! Они шли под навесами магазинов. На площади неподвижно стояли сонные лошади и мулы, запряженные в фургоны. Вокруг них плыл, сгущался, набегал откровенный запах немытых тел - негры толпились вокруг, на каждом было хоть что-нибудь из бывшего офицерского обмундирования. В их тягучих, ровных голосах, в их беззаботном, искреннем смехе, слитом с сонным полуденным часом, слышались какая-то скрытая стихийная горечь и покорность. На углу стояла аптекарская лавочка со стеклянным шаром в каждом окне; жидкость, наполнявшая их, когда-то красная в одном и зеленая в другом, теперь стала бледно-коричневой от многолетнего солнца. Сесили остановила Джорджа. - Дальше не надо, Джордж, уходи, пожалуйста. - Ну, Сесили, брось! - Нет, нет! Прощай! - Тонкая рука намертво преградила ему путь. - Пойдем выпьем кока-колы! - Не могу. У меня столько дел. Извини! - Ну, потом, когда управишься, - попросил он в последней надежде. - Не знаю, как будет. Но если хочешь - можешь подождать меня тут: если успею - вернусь. Конечно, если тебе хочется. - Чудесно! Буду ждать тут. Приходи, Сесили, прошу тебя! - Не обещаю. Прощай! Он был вынужден смотреть, как она уходила от него, кокетливая, изящная, все уменьшаясь и уменьшаясь. "Черта с два она вернется", - подумал он. Но уйти он не посмел: а вдруг вернется? Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась, видя ее головку среди других голов, иногда видя всю ее фигурку, тоненькую, неповторимую. Он закурил сигарету и вошел в аптекарский магазин. Прошло время, часы на башне пробили двенадцать, и он отбросил пятую сигарету. "Вот проклятая! Нет, больше я не дам себя водить за нос". Он крепко выругался. Ему стало легче, и он отворил сетчатую дверь. И вдруг отскочил назад, в магазин, забился в угол, и приказчик в белой куртке, с лакированным пробором, удивленно спросил: - От кого прячетесь? Сесили прошла, весело болтая с женатым молодым человеком, служащим большого универмага. Мимоходом она заглянула в лавочку, но Джорджа не заметила. Он ждал, униженный, раздавленный ревностью и злобой, пока она не завернула за угол. Потом резко распахнул двери и снова бессмысленно, слепо стал ругать ее. - Мист Джордж! Мист Джордж! - повторял кто-то сзади монотонным голосом, пытаясь поравняться с ним. Он обернулся в бешенстве - перед ним стоял негритенок. - Какого черта тебе нужно? - грубо сказал он. - Вам письмо, - ответил тот вежливо, пристыдив Джорджа своей воспитанностью. Он взял письмо, дал мальчику монетку. На клочке оберточной бумаги было написано: "Приходи в сад вечером, когда все лягут спать. Может, я и не выйду. Но все равно приходи - если только хочешь!" Он читал и перечитывал письмо, разглядывая ее тонкий, нервный почерк, пока слова не потеряли всякий смысл. От облегчения ему стала худо. И все - старинное здание суда, тополя, сонные упряжки мулов и коней, плотная толпа негров и тягучая монотонность их разговоров и смеха - все стало совсем другим, милым и красивым в беззаботном полуденном свете. И он облегченно вздохнул. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ  1  Мистер Джордж Фарр чувствовал себя настоящим мужчиной. "Интересно, видно по моему лицу или нет?" - думал он, жадно всматриваясь в лица прохожих мужчин: он пытался уговорить себя, что в некоторых лицах есть то, чего в других нет. Но потом он признался себе, что ничего такого нет, и ему стало немного обидно и грустно. Странно. Если уж это не видно по лицу, так что же надо сделать, чтоб сразу было видно? Вот было бы хорошо, если бы (Джордж Фарр был все-таки джентльменом)... если бы, без всяких разговоров, мужчины, которые шли от женщины, могли бы узнавать друг друга по первому взгляду - что-то вроде скрытого знака: невольное масонство. Конечно, он знал женщин и раньше. Но не так. И вдруг его осенила приятная мысль, что он - единственный в мире, что никогда ни с кем не случалось такое, что никто даже мечтать не смел о таком, А он вот знает, он смаковал свои тайные мысли, как приятный вкус во рту. Когда он вспоминал (Вспоминал? Да разве он мог думать о чем-нибудь другом?), как она убежала в темный дом, в ночной рубашке, заливаясь слезами, он чувствовал себя мужественным, сильным, добрым. "Теперь она уже успокоилась, - думал он. - Они все, наверно, так..." Но его влюбленное спокойствие слегка нарушилось, когда он безуспешно пытался добиться телефонного разговора, и окончательно разлетелось вдребезги, когда днем она безмятежно проехала мимо него в машине с подругой, совершенно игнорируя его. "Она меня не видела. (Сам знаешь, что видела.) Нет, она меня не видела. (Дурак, знаешь же, что видела!)" К вечеру он дошел до грани легкого и, по его характеру, не очень опасного безумия. Потом и этот пыл охладел, когда охладело солнце в небе. Он ничего не испытывал, но, как неприкаянный, торчал за углом, из-за которого она могла выйти по пути в город. И вдруг его охватил ужас: "А что если я ее увижу с другим? Это было бы хуже смерти", - подумал он, пытаясь уйти, спрятаться где-нибудь, как раненое животное. Но его непослушное тело не двигалось с места. Он то и дело видел ее, а когда оказывалось, что это другая, он сам не понимал, что он чувствует. И когда она действительно вышла из-за угла, он не поверил своим глазам. Сначала он узнал ее братишку, потом увидел ее, и вся жизнь в нем прихлынула к глазам, а тело стало неуклюжим, нелепым комом сырой глины. Он не знал, сколько минут просидел на каменном постаменте, не ощущая его, пока она с братом медленно и неумолимо проходила в его поле зрения. Но вдруг он словно ослеп, вся жизнь прихлынула от глаз к телу, он снова почувствовал себя хозяином своих рук и ног и, ничего не видя, бросился за ней. - Эй, Джордж! - небрежно, как равного, окликнул его Роберт-младший. - Идешь в кино? Она взглянула на него быстро, осторожно, с ужасом, почти что с ненавистью. - Сесили... - сказал он. Глаза у нее стали темными, черными, она отвернулась и пошла быстрее. - Сесили! - умоляюще сказал он, касаясь ее руки. От его прикосновения она вздрогнула, отшатнулась от него. - Не смей, не смей меня трогать! - жалобно сказала она. Лицо ее побелело, потеряло румянец, а он стоял, глядя, как ее тонкое платье повторяет хрупкие движения ее тела, как она с братом уходит, покидая его. И ему передалась вся ее боль, весь страх, хотя он и не понимал почему. 2  Возвращение этого бедняги, Дональда Мэгона, давно перестало быть событием, чудом из чудес. Приходили любопытные доброжелательные соседи - мужчины, сидели или стояли, уважительно-добродушные, бодрые; солидные дельцы интересовались войной, только как побочной причиной падения и возвышения президента Вильсона, да и то лишь выраженной в долларах и центах, тогда как их жены болтали между собой о тряпках, через голову Мэгона, не глядя на его изуродованный, бездумный лоб; заходили и случайные знакомые ректора в демократически расстегнутых рубахах, спрятав за раздутую щеку табачную жвачку, и вежливо, но твердо, отказывались снять шляпы; знакомые девушки, с которыми Дональд когда-то танцевал и флиртовал летними ночами, забегали взглянуть разок на его лицо и сразу убегали, подавив отвращение, и больше не приходили, если только случайно, при первом посещении, лицо его не было закрыто (тогда-то они непременно находили возможность еще раз взглянуть на него); мальчики прибегали и уходили обиженные, потому что он не рассказывал про военные приключения, и во всей этой суете только Гиллиген, его хмурый - Беги, беги! - повторял он маленькому Роберту Сондерсу, который привел целую компанию своих однолеток, обещав показать им настоящего первоклассного инвалида войны. - Он хочет жениться на моей сестре. Почему же мне нельзя его видеть? - протестовал Роберт. Он очутился в положении человека, который обещал своим друзьям золотые россыпи, а потом оказалось, что никаких россыпей нет. Они издевались над ним, а он отчаянно защищался, взывая к Гиллигену. - Иди, иди отсюда, топай! Представление окончено. Уходи! - Гиллиген захлопнул перед ним двери. Миссис Пауэрс, опускаясь вниз, спросила: - В чем дело, Джо? - Да этот чертов щенок, Сондерс, приволок сюда целую артель - смотреть на шрам. Нет, надо это прекратить, - сердито добавил он, - нечего этому стаду целыми днями глазеть на него. - Ну, теперь уже затихает, - сказала она, - кажется, тут все перебывали. Даже из их газетенки приходили: "Возвращение героя войны". Ну, знаете, как обычно. - Хоть бы и вправду стихло, - сказал он без особой надежды. - Видит Бог, все они тут уже перебывали. Знаете, пока я жил, и ел, и спал среди одних мужчин, я был о них не особо высокого мнения, но вот вернулся к культурной жизни, услыхал, как все эти женщины разговаривают: "Ах, бедненький, какое у него жуткое лицо! Интересно, выйдет она за него или нет? А вы ее видели вчера в городе - ходит чуть ли не нагишом!" - так я теперь куда лучше стал думать про мужчин. Вы заметили - бывшие солдаты его не беспокоят, особенно кто служил за океаном. Их это вроде как и не касается. Ему просто не повезло - и все, тут ни черта не поможешь. Вот как они думают. Одним повезло, другим нет - вот все их мысли. Они стояли рядом, глядя в окно на сонную улицу. Женщины, явно "приодетые", шли под зонтиками в одном направлении. - Дамский комитет, - пробормотал Гиллиген. - А может, женская вспомогательная служба. - Да, вы становитесь настоящим мизантропом, Джо! Гиллиген посмотрел на ее спокойный, задумчивый профиль - почти вровень с его лицом. - Насчет женщин? Когда я говорю про солдат, я не себя имею в виду. Меня так же нельзя назвать солдатам, как нельзя назвать часовщиком человека, который случайно починил часы. А когда я говорю: "женщины", я - не о вас. Она положила руку ему на плечо. Плечо было крепкое, с затаенной силой, надежное. Он знал, что может так же спокойно обнять ее, что, если он захочет, она поцелует его, откровенно и крепко, но что никогда ее веки не опустятся от прикосновения его губ. "Кто же ей под стать?" - подумал он, зная, что нет ей человека под стать, зная, что она может пройти через физическую близость, обнажить себя перед возлюбленным (возлюбленным?) с той же безличной готовностью. Нет, он должен быть... быть... ну, гладиатором, или государственным мужем, или полководцем-победителем: твердым, беспощадным, чтоб ничего от нее не ждал, чтобы и она ничего не ждала от него. Как двое небожителей меняются золотыми дарами. "А я, я не гладиатор, не государственный муж, не полководец, я - никто. Может быть, потому я так много хочу от нее". Он положил ей руку на плечо. Негры, мулы. Жаркий вечер лежал на улице в изнеможении, как женщина после любви. Такая притихшая, такая теплая: ничего нет, возлюбленный ушел. Листья походили на зеленую струю, остановившуюся на лету, распластанную вширь; листья казались словно вырезанными из бумаги и плоско наклеенными на полуденный жар: кто-то придумал их и забыл свою выдумку. Негры, мулы. Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры, сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время, оседает на них пыль, поднятая движением колес; головы мулов медленно качаются на шеях, гибких, как резиновые шланги, оборачиваются. Но мулы опят на ходу: "Увидит, что