вновь прибывших арестованных, а то и чешский надзиратель. В большинстве случаев все это делалось через Юлека. Я познакомилась в "Четырехсотке" не с подавленными страхом узниками, а с замечательным сплоченным коллективом, где царила драгоценная товарищеская солидарность, коллективом, который все, что от него требовали тюремщики, любой ценой обращал на пользу заключенных. В "Четырехсотке" Юлек был всегда занят - знакомые и незнакомые, все, кто сидел на скамьях впереди него, хотели поговорить с ним. Он слушал, а сам следил, чтобы гестаповцы не застали их за разговором. Юлек никогда не проявлял нервозности или нетерпения. Кто-то просит его совета, как отвечать на допросе, другого надо подбодрить, рассказать, что нового в мире... Юлек никого не обходил вниманием. Все сидящие в "Четырехсотке" знали: Юлек - коммунистический редактор, он открыто и смело боролся против фашизма и Гитлера. И все понимали, что судьба его тяжка, что Юлек обречен... Доверяли ему безгранично. Одни знали его еще с довоенных времен, другие познакомились лишь здесь, в фашистском застенке. Ему открывали сердца, поверяли горести, а он подбадривал, советовал, помогал всем, и не только коммунистам или сочувствующим, но и всем тем, кто нуждался в помощи. Идеальным местом для подобных разговоров была темная крытая тюремная машина, в которой нас возили на допросы. Сюда не проникал взгляд эсэсовца, в шуме мотора не было слышно наших голосов. Заключенных было столько, особенно коммунистов, что изолировать нас друг от друга и возить каждого в отдельности гестаповцы просто не имели возможности. Гестаповцы и понятия не имели, сколько "преступных сообщников" возят они ежедневно в одной машине. Меня полгода таскали из тюрьмы на Карловой площади через Панкрац во дворец Печека. И я ежедневно могла видеть Юлека. Почти всегда я могла поговорить с ним, иногда подольше, иногда лишь обменяться двумя-тремя словами. Однажды он сказал мне, что объявил Бему, будто бы дважды в месяц назначал конспиративные встречи в одном из трактиров в Бранике. Бем стал возить его туда, полагая, что кто-нибудь к Юлеку подойдет... Юлек сказал мне: "Густина, я знаю, что меня ждет смерть. Меня может спасти лишь чудо. Но чудес не бывает, и все же - верь мне - о смерти я не думаю". Он не думал о смерти, он не был сломлен, уничтожен, не впал в отчаяние! Что я могла возразить ему, ведь все, что он сказал мне, было, увы, страшной правдой. Как-то я спросила: - А ты не мог бы бежать, Юлек? И он, способный на самые отчаянные поступки, покачал головой и ответил: - Я не сделал бы этого, даже если бы мог! Ты же знаешь, Густина, сколько людей заплатит за меня жизнью! ...Летом 1942 года в "Четырехсотку" привели трех новых товарищей: двух мужчин и женщину. Все трое были молоды. Женщину и одного из мужчин я видела впервые, в другом я узнала Карела! Того самого, с которым я встречалась у Высушилов. Я знала, как важно было для Юлека, чтобы никто из нас не назвал в гестапо имени Карела. Юлек сидел на своем стуле, возле умывальника, неподвижно, лишь его рука быстрее обычного поглаживала темную бороду. Его бледное лицо, давно не видевшее солнечного света и свежего воздуха, стало еще бледнее. У меня перехватило дыхание и сердце готово было выскочить. Что теперь будет? Скажет ли Карел, что знает Юлека? Сейчас может раскрыться все, что удалось Юлеку скрыть: он давно сказал мне, что отрицает утверждение Мирека Клецана, будто он, Юлек, является членом ЦК партии. Теперь в руки гестапо попал второй член ЦК... Я опять взглянула на Юлека, он что-то шептал Миле Недведу; тот стоял возле умывальника и делал вид, будто наливает воду, вода текла и текла, а Мила не замечал этого. Наконец он отошел от крана и, проходя возле человека, которого привели вместе с Карелом, что-то шепнул ему. Это - как я узнала позже - был товарищ Прохазка, у которого Карел жил. Мила кивнул головой и тут же отошел к Карелу, подал ему воду и начал что-то шептать... Вдруг двери с треском распахнулись. Мила едва успел сесть на свое место. Вошел Фридрих. Окинув нас свирепым, ненавидящим взглядом, он нарушил мертвую тишину резким возгласом: - Ян Черный! Выходи! И тут поднялся Карел! Значит, его настоящее имя вовсе не Карел, это был Гонза - Ян Черный! Явился Нергр, свирепый помощник Фридриха, и увел Юлека. Юлек вскоре вернулся, на лице его светилась довольная улыбка. Много времени прошло, пока с допроса привели Яна Черного. "Как тяжек его крест!" - подумала я. Заметив, что он хочет мне что-то сказать, я наклонилась. - Мы незнакомы! - шепнул Ян. Я кивнула головой... ...В полдень, когда нас вели на обед, Юлек успел сказать мне, что ему с Яном Черным была устроена очная ставка. Оба делали вид, будто видят друг друга впервые, и оба дали на этот счет одинаковые показания. Гестапо и понятия не имело, что в их руках теперь два члена нелегального ЦК Коммунистической партии! Но гестаповцы знали: Ян Черный воевал против фашистов в Испании, в интербригаде. ...Близилось 7 ноября 1942 года, двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Юлек регулярно составлял "газету" для заключенных, пользуясь известиями, получаемыми от некоторых надзирателей, черпая сведения из нелегальных коммунистических журналов, которые приносили гестаповцы для перевода заключенным, знавшим немецкий язык. Во время обеда внизу, в коридоре, где не было надзирателей, а были только коридорные, Юлек, узнав новости от Милы Недведа, Лоренца, езека, Ренка, Шпрингля-этой тюремной "редакционной коллегии", - оставлял устный бюллетень. Товарищи "распространяли" этот устный бюллетень где только могли: в "Четырехсотке", в крытой тюремной машине, в камерах, а утром в коридоре тюрьмы - во время бритья, в том случае, если дежурным был Гефер или Колинский, а позднее - надзиратель Гора. Пришло 7 ноября. На улице, за решеткой, стояла хмурая осенняя югода, но для узников "Четырехсотки" это был исключительный день, утром меня привел сюда гестаповец Пошик, и я сразу увидела Юлека; он сидел на своем месте позади всех, возле умывальника. Гестаповец спустился вниз за остальными заключенными, с нами стался один Залуский. Юлек посмотрел на меня, наши глаза встретились. Он поднял руку и в торжественном привете сжал ее в кулак... Все места на скамьях были уже заняты. Я увидела, как Юлек что-то шепчет своему соседу, тот - следующему, этот передает дальше: "Годовщина Октябрьской революции!" Лица узников, избитых, измученных, стали торжественны. "Четырехсотка", это преддверие ада, превратилась в зал, освещенный сиянием глаз! Глаза говорили: "Да, нас ждет смерть, но мы умрем верными своей идее!" Юлек шепнул несколько слов надзирателю Залускому. Ни одного гестаповца вокруг не было. В торжественной тишине раздался голос: "Встать!" Мы сразу же поняли, что это значит. С какой радостью мы подались со своих мест и вытянулись молча, по стойке "смирно"! Молча пели мы "Интернационал"! Это была единственная возможность выразить свою солидарность и восхищение великой Советской страной, ее армией, ее народом! Так приносили мы клятву верности идеям Октября. Так в застенке гестапо, во дворце Печека, праздновали мы двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской революции. ...Трудно передать радость, которая охватила нас в феврале 1943 года, когда мы в своих камерах узнали, что фашистская Германия объявила национальный траур после катастрофического поражения на Волге. ...23 февраля 1943 года, в день, когда Юлеку исполнилось сорок лет, меня снова привезли на допрос... ...Волнуясь, ехала я во дворец Печека. Что они хотят от меня? Зачем вызывают? Во дворце Печека эсэсовец привел меня в "тоннель" - длинный узкий коридор, где я провела первую ночь после ареста и где теперь, после разгона "Четырехсотки", коммунисты ожидали допроса... ...В конце коридора я увидела Юлека, он тоже смотрел на меня. Слегка улыбался, быстро моргал глазами, с удовольствием поглаживал свою бороду, когда эсэсовец поворачивался к нему спиной. Я тоже улыбнулась. Мы отлично поняли друг друга! Мы оба радовались победе Красной Армии! ...Это была наша последняя встреча с Юлеком. Но тогда я еще этого не знала. ...Проходили дни, недели, но больше меня на допросы не вызывали и о Юлеке я ничего не слыхала. Прошло шесть недель, меня отправили в Терезин. Я стояла у стены, когда меня увидел товарищ Зденек Новак. Он был схвачен в январе 1943 года и работал здесь, на тюремном дворе. Через несколько дней ему удалось передать мне через одну заключенную, что Юлека увезли в подследственную тюрьму в Бауцен и что, уезжая, он сохранял бодрость. 1945 год. Май. Мы, оставшиеся в живых узницы концлагеря Равенсбрюк, начали понемногу возвращаться в Прагу, цветущую и кровоточащую. Фашисты в последние минуты перед своим концом все-таки успели нанести ей кровавые раны. 30 мая вернулась и я. Мои первые шаги вели в секретариат ЦК партии. Я должна была узнать хоть что-нибудь о Юлеке. Ведь я и не предполагала, что в Праге, на вечере, посвященном памяти писателей и журналистов, павших в борьбе с нацизмом, среди многих имен замученных было названо имя Юлека... Никто не мог сказать мне ничего определенного. В Прагу все еще возвращались транспорты из Германии. Я часами стояла перед санитарной станцией, через которую проходили все освобожденные, и ждала... Ждала день, два, неделю... Юлек не возвращался. Я отправилась к Либе в Пльзень... Утром, когда ее муж и дети ушли, мы остались одни... - Что с Юлеком, Либа? - выдавила я. Она разрыдалась... Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика конверт и протянула мне. Это было сообщение: "8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик скончался..." - Не верю! Не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее в сентябре подверглась бомбардировке. Многим заключенным удалось бежать, скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них? Я дала объявление в "Руде право". 9 июня 1945 года оно было опубликовано в рубрике "Кто сообщит?": "Юлиус Фучик, писатель и редактор газеты "Творба" из Праги, был в заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в Плетцензее в Берлин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения о нем прошу сообщить по адресу..." Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила письмо от инженера Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал: "...Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии. ...Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением, но разум выше чувства, и он велит рассказать все, что я узнал о Вашем муже от бывшего политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере на Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину, Пешек, не выдержав перенесенных мучений, на днях скончался... Я выполняю данное ему обещание... На основании рассказов папаши Пешека я мог бы рассказать вам много по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны. Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время... Чест праци! Инженер Владимир Казда Адрес К письму была приложена копия свидетельства: "Свидетельство" и сообщение о Юл, Фучике, редакторе "Руде право" Прага, 11 июня 1945 г. Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в Праге, бывший политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов покойного И. Пешека. Весной 1944 года я был брошен в камеру 248 фашистского застенка на Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы быстро сблизились, и папаша Пешек рассказал мне, что долгое время просидел в одной камере с Юлиусом Фучиком. Они стали большими друзьями, Юлча - так Пешек называл Фучика - звал его "отцом". Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже попросил, в случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал от него о Фучике, в Компартию Чехословакии. Вот что рассказал мне папаша Пешек. "...В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого человека, вернее, то, что от человека осталось. Это был Юлча Фучик. Казалось, этот день будет его последним... Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он мог лежать лишь на животе. Говорить был не в состоянии, вдыхая воздух, издавал страшные хрипы... Трудно понять, как человека в таком состоянии могли бросить в камеру. Единственной возможной медицинской помощью здесь были мокрые тряпки; разорвав свое белье, обитатели камеры делали ему компрессы. Тюремный врач сомневался в том, что Юлча выживет. Фашистский комиссар дворца Печека запретил перевозить Фучика в тюремную больницу, заявив: "Если ему суждено подохнуть - пусть подыхает в камере". Наперекор всему Юлча пережил этот критический день. Папаша Пешек с помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это был) каждый час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача не изменил ничего, снова было запрещено перевозить его в больницу. На третий - если не ошибаюсь - день принесли носилки и положили на них Юлчу. Но перевезли его не в больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где два гестаповца учинили ему допрос, во время которого он часто терял сознание. После нечеловеческих мучений Фучика снова бросили в камеру. На несколько дней Юлчу оставили в покое, и он начал понемногу поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим в камере в это время был, если память мне не изменяет, или молодой поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен в Польшу, или пятнадцатилетний мальчик, которого расстреляли вместе с родителями... Юлчу допрашивали снова и снова... Папаша Пешек называл эти допросы "холодным и горячим душем". Во время одних Юлчу немилосердно избивали, во время других пытались склонить "вежливым" обхождением... Когда не помогали ни вежливость, ни посулы, его пытали. О твердости Фучика во время допросов свидетельствует количество произведенных дознаний и то обстоятельство, что поведение этого несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего его "дело". Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о недостойном поведении Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому смотрителю Колинскому свои записки и заметки, которые пишет здесь, в тюремной камере. Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о записках Фучика... Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных Фучиком... Владимир Казда". Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но что с Юлеком? Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал... Я вспомнила, что в январе 1943 года в "Четырехсотке" Юлек успел сказать мне: "Густина, я на Панкраце пишу". Я спросила: "Кто выносит?" Юлек шепнул: "Немецкий надзиратель". - "Будь осторожен!" - тихо сказала я. "Он человек надежный", - ответил Юлек. Больше я об этом ничего не знала. Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за помощью к товарищам из Комитета безопасности. Там меня очень поддержали, и мы все вместе взялись за дело. Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у какой-то женщины есть оставленное мне Юлеком завещание. "Юлек писал завещание? Это мираж!" - успокаивала я себя. Я не могла поверить еще и потому, что этот товарищ никак не мог объяснить, кто эта женщина, как ее имя и где она живет. Кто ему сказал о завещании? Отвечает - родственник. Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол, у одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит. От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих событий произошло после освобождения! Поразмыслив, он добавил: кажется, такой-то, но его сейчас нет в Праге... ...Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был арестован гестапо в 1942 году и несколько раз "посетил" нашу "Четырехсотку"... Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти, который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком. Ему смертный приговор заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой... Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового утра, когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться донага, а потом снова надели наручники и увели... Я была вне себя: - Не верю! Как зовут этого парня? Кто он? - Он человек серьезный, его словам можно верить, - ответил Ярослав. - Его имя тебе известно? - Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой... я непременно вспомню... Но вспомнить не смог. - Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки зовут? Со мной теперь это часто случается - отказывает память, не могу вспомнить даже, как близкого друга зовут! - Пока не поговорю с ним сама, не поверю! В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя и при мне написал ему. К этому времени и Либа наконец решилась показать мне письма Юлека из тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года. Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков товарищи из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине. От Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят, то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена мостовая, тут и там остатки баррикад - свидетельства недавних боев... Я договорилась с товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине... На другой день после разговора рано утром у меня зазвонил телефон. Звонили из редакции "Руде право". Меня приглашали в секретариат. Дело серьезное, сказали мне. "Юлек вернулся!" - решила я и помчалась в редакцию. Открываю двери в кабинет. Вижу - сидят четверо: редактор, два товарища из комитета и у стола - незнакомый человек. Я вошла, незнакомец поднялся и, улыбнувшись, сказал: - Я Колинский! - Пан Колинский! Я так ищу вас! - А я вас! - ответил он. На столе, возле которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги. Это, как я узнала позже, были последние письма казненных товарищей-коммунистов, вынесенные Колинским из тюрьмы... Колинский медленно достал из кармана бумажник, открыл его, вытащил несколько продолговатых пожелтевших листков бумаги и протянул мне. Я взглянула и сразу же узнала характерный мелкий почерк Юлека... Я осторожно перелистывала страничку за страничкой. У Колинского с собой их было лишь несколько - те, где Юлек писал о самом Колинском. Я обратила внимание на то, что странички пронумерованы - 136, 137, 138, 139, 140, 141. Вот что значили слова Юлека: "Густина, я на Панкраце пишу..." Я и не представляла, что он написал так много... Я поспешно спросила у Колинского: - А где остальные? - За ними нужно ехать. Кое-что в Иглаве, остальное в Гумпольце... Мне казалось, что он слишком медленно говорит, и я перебила его: - Когда вы их привезете? - Как только смогу. Вероятно, через неделю. Эта неделя была вообще очень богата событиями. После долгих мытарств мне удалось найти человека, которому было доподлинно известно, у кого находится завещание Юлека. Звали его Вюнш. Но где живет женщина, у которой якобы хранится завещание Юлека, он не знал. Надо выяснять... И вот в начале июля 1945 года, в субботу вечером, вернувшись домой, я наконец нашла в почтовом ящике письмо: "...женщина, у которой есть для тебя завещание Юли, живет там-то, имя такое-то..." В пять часов утра я была на ногах и отправилась в путь. Вскоре я уже звонила у калитки небольшого домика на Белой горе, неподалеку от Праги. Двери мне отворила молодая, очень приятная женщина. Я назвалась и сказала, что приехала получить завещание своего мужа. Она ввела меня в комнату. Открыла ящик шкафа, достала продолговатую жестянку, вытащила оттуда аккуратно сложенные листки бумаги и протянула мне. Я развернула их и пробежала глазами. "Почерк Юлека", - сразу узнала я. Меня била дрожь. Я осторожно спрятала драгоценные страницы в сумку. - Как попали к вам эти листки? Она сказала, что их ей переслал муж, который тоже был арестован. Он стал коридорным на Панкраце как раз в то время, когда там находился Юлек. Муж пересылал ей письма многих заключенных, а приносил эти письма надзиратель Гора. Письма от Юлека муж передал ей с Горой весной 1943 года. - Где сейчас ваш муж? - спросила я. - Он был казнен в тысяча девятьсот сорок четвертом... Отважная женщина прятала эти листочки в жестянке в подвале, среди картошки. В случае обыска их никогда не нашли бы... Пани Скоржепова - так ее звали - показала мне письмо от мужа, которое ей принес Гора одновременно с завещанием Юлека. В письме было сказано: "Дорогая, не нам одним судьба нанесла жестокий удар. Хочу рассказать тебе лишь об одном из многих моих добрых друзей, писателе Юлиусе Фучике... Я пересылаю с Панкраца часть его дневника, ту, которая посвящена жене, это его завещание. Пожалуйста, прочитай и спрячь эти несколько страниц как можно лучше - они бесценны..." Я простилась с пани Скоржеповой. Стояло великолепное летнее утро. Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова перелистывать пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84. В левом углу каждого листка - номер страницы, в правом - буква "Р" - так же, как и на тех листках, которые принес Колинский... В начале июля 1945 года Колинский передал мне еще 158 страниц из рукописи Юлека. На первой было написано: Репортаж с петлей на шее - ЮФ - Тюрьма Панкрац Весна 1943 Я дополнила рукопись семью листками, взятыми у пани Скоржеповой, и все-таки она оставалась неполной. Не хватало 91-й страницы. Я разыскивала ее, но тщетно. А "Репортаж с петлей на шее" уже был сдан в набор. Первое издание вышло в октябре 1945 года без 91-й страницы. Второе издание - тоже. Весной 1946 года я рассказывала о жизни и гибели Юлека на собрании молодежи одного из районов Праги. После собрания ко мне подошла девочка лет пятнадцати и сказала: - Товарищ Фучикова, мне очень стыдно! - Почему? - удивленно спросила я. Вот что она рассказала мне. Весной 1945 года, после освобождения, она была в гостях у Заводских в Гумпольце. В этой семье во время оккупации хранились записки Элиуса Фучика. Девочка оказалась в доме как раз в тот момент, когда к принесли из потайного места и разложили на столе. Она взяла несколько страниц, стала читать, увлеклась, но в это время ее позвали домой. Одну страницу она дочитать не успела, второпях взяла с собой сунула в книгу. Эту книгу позже она кому-то одолжила. Прошло время, девочка спохватилась, стала искать непрочитанную страничку, но кому дала книгу, вспомнить не могла. Лишь недавно книжку ей вернули вместе с забытым там листком. Она возвращает его мне, и ей очень стыдно! Это была та самая разыскиваемая мной 91-я страница из рукописи Юлека, которую я считала навсегда исчезнувшей. Третье и последующие издания "Репортажа с петлей на шее" вышли уже полными. СВИДЕТЕЛЬСТВА О ВОЗНИКНОВЕНИИ "РЕПОРТАЖА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ"  Рассказ Колинского Юлиус Фучик долгое время не доверял мне, Я давно предлагал ему бумагу и карандаш. Но он сначала, как видно, должен был хорошенько проверить меня. Однажды он сказал: "Ну, Колинский, начнем-ка писать. Теперь только от вас зависит, чтобы это никому не попало в руки. Вы знаете, что мне уже больше ничего не грозит, а вам в случае чего обеспечена петля". Я ответил: "Не бойтесь, об этом никто узнать не должен и не узнает". Я приходил на дежурство и, улучив минутку, заносил ему в камеру бумагу и карандаш. Каждый раз по нескольку листков. Он все это прятал в свой соломенный тюфяк. После обхода каждого крыла - а их было три, переход от "глазка" к "глазку" занимает минут двадцать - я останавливался у камеры 267, в которой сидел Фучик, стучал в дверь и тихо говорил: "Можете продолжать!" И он знал, что может писать дальше. Пока Фучик писал, я прохаживался возле камеры и охранял его. Если меня снизу, из коридора, вызывали, я стучал в его дверь два раза. Ему приходилось часто прерывать работу, прятать ее в тюфяк, а потом доставать снова. Писать он мог только в дни моих дежурств. Случалось, напишет странички две, и все. И стучит мне в дверь: не могу, нет настроения. Иногда - это бывало по воскресеньям, когда в тюрьме поспокойней, если вообще про эту тюрьму так можно сказать, - он писал и по семь страниц. А иногда постучит и просит отточить карандаш. А бывали дни, когда Фучик вовсе не мог писать, грустил. Значит, он узнал о гибели кого-нибудь из друзей... Перестав писать, Юлек стучал и отдавал мне исписанные листки и карандаш. Его работу я прятал в самой тюрьме, в туалете, за трубой резервуара с водой. У себя я никогда ничего не держал. Не держал и писем, которые через меня посылали заключенные своим родным. Вечером, когда уходил домой, я прятал исписанные листки за подкладку портфеля, на тот случай, если портфель захотят осмотреть. Портфель я держал уже открытым, а крышку придерживал рукой, так что никто ничего не замечал. Несколько раз Фучик отдавал исписанные страницы надзирателю Ярославу Горе. Часть рукописи я некоторое время хранил у своей родственницы. Позже я познакомился с Иржиной Заводской и стал передавать записки Фучика ей, а она увозила их в Гумпольц к своим родителям... Я разыскала и бывшего надзирателя Ярослава Гору, он прослужил в гестаповской тюрьме на Панкраце всего-навсего десять месяцев - с февраля по декабрь 1943 года. За то, что он помогал заключенным, его схватили и бросили в концлагерь. ...Вот что рассказал Гора о возникновении "Репортажа с петлей на шее": "С Колинским мы работали в тюрьме на Панкраце в одном коридоре и во всем помогали друг другу. Но вскоре наша дружба показалась эсэсовцам подозрительной. Кто-то из них донес о нас начальнику Соппе. Это случилось в начале апреля 1943 года, Соппа увидел нас вместе. Он вызвал к себе Колинского и начал по-немецки кричать на него, затем вызвал меня и тоже по-немецки что-то кричал, но я его не понимал, так как языка не знаю, я думал о своем, а о чем - это уж мое дело, этого и ему тоже не понять... Колинского перевели этажом выше - на второй этаж. Но нам это не помешало. Сразу же после инцидента с Соппой Колинский сказал мне, что Фучик, камера которого была на первом этаже, что-то пишет, я должен давать ему в камеру бумагу и карандаш и смотреть, чтобы кто-нибудь не застал его. Тогда, в апреле 1943 года, я не знал еще, о чем идет речь, ведь многие заключенные в панкрацской тюрьме хотели написать о себе, о своем деле, некоторые слагали стихи... Но Фучик, сказал мне Колинский, дело другое - он не просто частное лицо, а журналист и писатель. Мы с Колинским договорились, что исписанные листки он спрячет и после освобождения кому-нибудь передаст. Фучик очень обрадовался, когда я сказал ему об этом. "Карандаш" и "бумага", - говорил он, - два волшебных слова! Об этом я мог только мечтать, и вот они стали явью!" А потом все пошло как по маслу. Я приносил ему карандаш, вернее, огрызок карандаша, а иногда это был лишь кусочек грифеля. Писал он на обрезках бумаги, попадавших в тюрьму откуда-то с бумажной фабрики. Оставалось только соблюдать осторожность, чтобы кто-нибудь не застиг Фучика за работой. Я дежурил теперь большей частью с немцем Ганауэром и быстро сообразил, что перехитрить его не составит большошого труда, я всегда сумею вовремя предупредить Фучика, если будет грозить опасность. Фучик для маскировки стелил на стол простыню, будто это была скатерть. Он сидел за столом спиной к дверям, простыня откинута, на голом столе листок бумаги. Если бы в камеру неожиданно вошел эсэсовец, Фучик должен был быстро прикрыть свою работу простыней. Пока Фучик писал, старый Пешек чаще всего занимал наблюдательный пост у дверей и внимательно прислушивался. Если я стукну ключом в дверь один раз, значит, Фучик может писать. Два - должен перестать или "я ухожу", "опасность", "идет эсэсовец". Каждый раз, когда Фучик исписывал один, самое большее два листка, я незаметно забирал их - мы не могли рисковать, оставляя их в камере, - и прятал в кладовке в конце коридора. Закончив работу, Фучик возвращал мне карандаш, и нас, всех троих, охватывало чувство радости: на сегодня все обошлось благополучно! Мы облегченно вздыхали. Когда у старого Пешека на глазах блестели слезы, я знал - Юла читал ему написанное... А потом мы высчитывали, когда снова будет мое дежурство и Юла снова сможет писать... Иногда я передавал странички Колинскому прямо в здании тюрьмы, но большей частью, чтобы не привлекать внимания, выносил их через проходную и утром отдавал на улице, если мы шли вместе, или в трамвае. Где их Колинский прячет, я не знал, да и не хотел знать. Невозможно описать, в каких опасных условиях писал Фучик. Однажды чуть было не стряслась беда. Эсэсовец Ганауэр прибежал на первый этаж и бросился к камере Фучика. Предупредить я не успел. Вижу: Ганауэр перед камерой остановился, быстро сунул ключ в дверь, распахнул, выругался по-немецки, запер дверь и метнулся к соседней камере... Здесь находился новый заключенный, и его надо было доставить на допрос. Я побежал к двери, Ганауэр уже запирал камеру. Старый Пешек стоял у дверей белый как полотно, за ним Юла - без кровинки в лице. Я тоже был, наверное, хорош... В мае 1943 года Фучика внезапно вызвали на допрос во дворец Печека и там объявили, что его дело будет разбираться в суде. Это означало, что вскоре Юла покинет Панкрац и его повезут в Германию. Надо было торопиться с работой, чтобы неожиданный отъезд не оставил ее неоконченной. И действительно, в середине июня, числа точно не помню, пришел приказ о немедленной "переброске" Фучика с утренним транспортом. Я был дежурным, когда его послали в кладовую за вещами. Значит, через несколько часов он уедет. У меня навсегда осталась в памяти эта последняя ночь... Ни Юла, ни Пешек не сомкнули глаз. В три часа ночи заключенных подняли: несколько минут на сборы и прощанье... Юла быстро встал, достал кусок хлеба на дорогу, а снизу уже слышался крик: "Transport antreten!" {На выход! (нем.)} Юлек и старый Пешек обнялись в последний раз... Дверь камеры была уже открыта, я погасил свет, проскользнул внутрь и пожал его руку... ...Раздалась команда: быстро вниз по лестнице, стать лицом к стене, ждать, когда выкрикнут твое имя и ответить: "Hier" {Здесь (нем.)}. А потом: "Im Laufschrittmarsch!" {Бегом, марш! (нем.)}. Я смотрел вниз... Фучик навсегда покидал Панкрац". 9 июня 1943 года Юлек тайно дописывает на Панкраце свой "Репортаж". 10 июня ранним утром гестапо увозит Юлека через Дрезден в Бауцен. В Дрезден транспорт прибыл в тот же день... Вот что рассказывает об этом товарищ Мейнер из Пльзеня: "В дрезденской пересыльной тюрьме нас было человек двадцать. 10 июня около трех часов дня привели еще шестерых. Среди них был один, отличавшийся от остальных, бритых, черной бородкой. Этот заключенный с бородкой вошел, остановился посреди камеры, его красивое лицо озарила улыбка, и громко спросил: - Есть здесь чехи? Я откликнулся. - Ты откуда? - Из Пльзеня. - Я тоже из Пльзеня, но тебя не знаю, - сказал он мне. - Я тоже тебя не знаю, - ответил я. Он представился: - Меня зовут Юлиус Фучик. Мы познакомились. Разговаривая, Юлек сел и снял пальто. Он вез с собой кой-какую еду: когда коридорные на Панкраце, рассказал он, узнали, что его отправляет, они притащили ему все, что смогли достать. Продукты были рассованы по всем карманам. Он вынимал их из карманов и делил между нами..." В дрезденской тюрьме Юлек провел ночь, а ранним утром 11 июня был перевезен в Бауцен. Запись в канцелярии гласит, что он прибыл туда в 8 часов 10 минут утра и записан в книге заключенных под номером 203/43. Вот что писал о встрече с Юлеком в следственной тюрьме в Бауцене товарищ Станда писателю Петру Илемницкому (13.VI.1945): "...В тот день, когда Юлек приехал в Бауцен - ты можешь верить мне, Петр, - на нас словно повеяло свежим ветром, к нам вернулась надежда, возвратилась жизнь. Это чувствовал не я один, а все мы, кто долгое время провел в одиночках. Теперь с нами человек, который подбодрит, вдохнет новую силу, теперь с нами тот, кто так необходим... Я живо помню, очень живо - такие дни не забываются, - как его привезли. Я не был с ним знаком и видеть его никогда не видел. Товарищи говорили, что он отпустил бороду. В тот день его вывели вместе с нами на получасовую прогулку во двор. Он вышел - гордый, прямой, улыбающийся. Я вспоминаю, как в дверях он остановился, огляделся, улыбнулся и помахал нам рукой. Повторяю, я не был с ним знаком, но сразу сказал себе: это Юлиус Фучик. А его глаза - они всегда смеялись, улыбались, они давали нам новую силу к жизни. И он знал, что нужен нам. ...Я вспоминаю, как однажды на прогулке Юлек (стараясь быть незамеченным надзирателем) вдруг взмахнул руками, потом бессильно опустил их вниз и уронил голову на грудь. Напрасно я ломал голову: что он хочет сказать? Во время бритья я постарался стать возле его камеры. Стучу. Он отвечает: "Орел пал" (советский город, который 5 августа 1943 года освободила от гитлеровцев Советская Армия. - Г. Ф.). Вот что означали его жесты!.. На мой вопрос, что его ждет, он спокойно ответил: "Петля". Чем все для него кончилось, я не знаю, могу только предполагать. Надеюсь, Петр, ты мне о нем напишешь. Я знаю, что это был за человек, и горжусь тем, что разговаривал с ним. Вот и все о Юле. Думаю, ты поймешь меня, почувствуешь сам, какое впечатление он произвел на меня. Могу только добавить: жаль этого человека, человека чистого характера!" 19 августа 1943 года председатель сената нацистского суда Фрейслер вынес решение начать процесс против Юлиуса Фучика 25 августа 1943 года, в 9 часов утра, и приказал Фучика, Клецана и Лиду Плаху "доставить немедленно каждого в отдельности в Берлин". 24 августа Юлек был перевезен в тюрьму Моабит. ...Сохранившиеся документы свидетельствуют, что нацистский суд вынес свой приговор 25 августа 1943 года в 12.05 минут. Процесс продолжался три часа пять минут. Сухая запись не дает представления о том, как вершился суд. К счастью, остался живой свидетель: Лидушка Плаха. Лида Плаха рассказывает в своих воспоминаниях о судебном разбирательстве: "...24 августа 1943 года меня привезли из Дрездена, а Юлу - из Бауцена в Берлин на суд. Наутро следующего дня нас привели в приемную, дали по куску хлеба и повезли к зданию суда. Мы ехали долго, потом с большого двора нас загнали через узкие двери в подвал и развели по камерам. Это были большие бетонные коробки со стенами, испещренными последними приветами людей, ожидающих смерти, написанными на многих языках. Среди них - и на чешском. Мне хотелось бы, чтобы память моя смогла сохранить их все, и сейчас, когда так хочется обо всем забыть, припомнить их... Приблизительно через час нас вывели из камер и построили. А вскоре по центральной лестнице ввели в большой зал. Я очень живо помню его. На полах ковры, окна расписаны портретами генералов, прямо перед нами - судейские кресла, по одной стороне - скамьи подсудимых, по другой - офицеры. Нас рассадили, возле каждого поставили вооружений караул. ...Первым вызывали Юлу. Сверили данные и задали первый вопрос: почему он перешел на нелегальное положение, когда ему ничего не грозило... Я помню, как в ответ на этот вопрос Юла усмехнулся и, в свою очередь, спросил: "Почему многих из моих товарищей, арестованных а следующий же день после оккупации, то есть в период, когда они еще не могли совершить ничего предосудительного против рейха, уже нет в живых?" Ответа не последовало. Второй вопрос: "Почему ваша деятельность была направлена против германской империи? Ведь история доказала, что Чехия и Моравия всегда были частью великой Германии". Юла провел рукой по бородке, как делал всегда, когда ему самому или кому-либо другому удавалась хорошая шутка, и ответил: "Господа, вы ведь и сами знаете, что это ложь, беспардонная ложь! Вы творите историю такой, как она вам нужна!" Долго стояла тишина, прежде чем они смогли переварить правду, брошенную им в лицо... Затем судья спросил, почему Юла стал коммунистом. И Юла заговорил. Он говорил о Советском Союзе, о его силе, его несокрушимости, о неизбежном поражении фашизма. О фашизме и его зверствах. Юлек говорил и из обвиняемого превращался в обвинителя. Теперь уже никто из них не мог усидеть на месте. Они орали, чтоб он замолчал, но Юла продолжал: "Вы вынесете мне приговор. Я знаю! Это смерть человеку! Мой приговор вам вынесен уже давно: "Смерть фашизму! Жизнь человеку! Будущее - коммунизму!" Лидушка вспоминает, что после оглашения приговора Юлеку надели наручники и увели обратно в камеру тюрьмы Моабит. Отсюда 26 августа в 8 часов утра его переправили в Плетцензее. Рассказ Рудольфа Бедржиха ...8 августа 1945 года я встретилась с Рудольфом Бедржихом, тем самым юношей, который сидел с Юлеком в одной камере в Плетцензее и был также приговорен к смертной казни. Позже ему заменили казнь концлагерем. Вот что он рассказал: "...Я уже не мог даже отчаиваться, я совсем отупел, не думал ни о чем и даже о родном доме, я ждал казни... Вот тогда и привели в мою камеру Юлека. Он был так жизнерадостен, словно его не ждала близкая смерть... Все время пел или что-нибудь рассказывал. Он говорил мне о деревушке, где вы жили, о синичках, что поселились в вашем столе... Много и хорошо рассказывал о Советском Союзе, доказывал, что он непобедим и что Красная Армия гонит фашистов на запад. Он вдохнул в меня надежду на жизнь, и я тоже стал петь вместе с ним. Целый день мы клеили конверты, а вечером после работы нам надевали наручники. В камерах не выключали света и ночью, и лишь во время бомбардировок тюрьма погружалась во тьму. 30 или 31 августа Юла мог написать домой письмо. В ночь с 3 на 4 сентября тюрьма Плетцензее подверглась бомбардировке. Крыло, где была наша камера, пострадало. Надзиратели выгнали всех заключенных во двор. Среди заключенных раздавались вопли отчаяния. Юлек начал объяснять положение на фронтах и убеждать их в непобедимости Советского Союза, в том, что Красная Армия несомненно победит гитлеровскую Германию. А мы - даже если мы погибнем, должны оставаться верными своим убеждениям. Нас, заключенных, продержали в тюремном закрытом дворе от полуночи до четырех часов утра. Я все время был возле Юлы. Нас с Юлой перевели в другую камеру - в камеру 144.. С 4 сентября нас держали в трехкилограммовых наручниках уже не только ночью, но и днем. 7 сентября, когда солнце село, в тюремный коридор явились сразу человек десять надзирателей, они принялись отпирать камеры и выводить заключенных в коридор. Мы в своих камерах прислушивались, что там творится. Мы слышали, как надзиратели приходят снова и снова, каждые полчаса... Около полуночи пронесся слух о казнях. Кто-то в коридоре крикнул, что всех ведут на смерть. Началась страшная паника. Некоторые плакали, теряли самообладание, громко молились, а мы с Юлой пели. Мы были спокойны. Юла сказал мне: "Ты должен утешаться мыслью: м