первой минуты окружали знакомые лица? Если последнее, то он ошибся в своих расчетах: когда фру увидела меня, она даже вздрогнула, неприятно пораженная этой встречей в таком месте, где она надеялась укрыться от чужих глаз. Я слышал, как инженер ее спросил: "Видишь, кто это? Вот он-то и понесет твой чемодан. Давай сюда квитанцию". Но я не поклонился. Я отвел глаза. Потом я в тайниках жалкой душонки своей одерживал верх над инженером, я думал: ох, как она должна сердиться на него за подобную бестактность. Он навязывает ей общество человека, которому она давала работу, когда у нее был свой дом; но этот человек сумел доказать ей всю возвышенность своей натуры, он отвернулся, он не узнал ее! Хотел бы я понять, почему дамы так льнут к этому субъекту, который носит на отлете свой толстый зад. Толпа на перроне поредела, поездная прислуга перегоняет коробочки на другой путь и начинает составлять из них новый поезд. Теперь вокруг нас нет ни души. А инженер и фру все стоят и разговаривают. Зачем она приехала? Откуда мне знать! Быть может, молодой вертопрах стосковался по ней и снова пожелал ее. А может, она приехала по своей воле, хочет объяснить ему свое положение и посоветоваться с ним. Чего доброго, это кончится помолвкой, а там и свадьбой. Господин Гуго Лассен - это, без сомнения, рыцарь, а она - его возлюбленная перед всем миром. Счастье и розы да пребудут с ней во все дни! - Нет, это исключено! - с улыбкой восклицает инженер.- Раз ты не хочешь быть моей тетушкой, будь моей кузиной. - Тс-с,- перебивает она.- Отошли этого человека. Инженер подходит ко мне с квитанцией в руках и, надувшись от спеси, будто перед ним целая бригада сплавщиков, отдает приказание: - Доставь чемодан в отель! - Слушаюсь,- отвечаю я и приподнимаю шапку. Я нес чемодан и размышлял: Значит, он предложил ей назваться его тетушкой, его престарелой тетушкой! Он и здесь мог бы проявить больше такта. Будь я на его месте, я бы так и сделал. Я сказал бы всему свету: взгляните, это светлый ангел посетил короля Гуго, взгляните, как она молода и прекрасна, как тяжел взгляд ее серых глаз, да, у нее глубокий взгляд, ее волосы светятся, как морская гладь, и я люблю ее. Вслушайтесь, как она говорит, у нее прекрасный и нежный рот, порой он беспомощно улыбается. Нынче я король Гуго, а она - моя возлюбленная! Чемодан был не тяжелей любой другой ноши, но окован вызолоченными железными полосами. Этими полосами я разодрал свою блузу. Тут я благословил судьбу, уберегшую мой новый плисовый костюм. VII Прошло несколько дней. Мне наскучили мои бесплодные занятия, надоело весь день слоняться без толку, вместо того чтобы делать что-нибудь полезное; я обратился к десятнику и попросил взять меня в сплавную бригаду. Он мне отказал. Эти господа из пролетариев любят задирать нос, на сельских рабочих они смотрят свысока и не желают терпеть их подле себя. Они переходят с одной реки на другую, ведуг привольную жизнь, жалованье получают на руки сразу и могут пропивать немалую долю недельного заработка. Да и девушки охотнее их привечают. Так же обстоит дело и с дорожными рабочими, и с путейцами, и с фабричными: для них даже ремесленник - существо низшей расы, а про батраков и говорить нечего. Конечно, я знал, что буду принят в бригаду, когда захочу,- стоит только обратиться к господину смотрителю. Но, во-первых, мне не хотелось без крайней необходимости одолжаться у этого человека, а во-вторых, я понимал, что в таком случае добрые сплавщики устроят мне мартышкино житье - покуда я ценой непомерных усилий не сумею снискать их расположения. А на это, пожалуй, уйдет больше времени, чем дело тогo стоит. И наконец, сам инженер дал мне на днях поручение, которое мне хотелось выполнить как можно лучше. Инженер говорил со мной толково и любезно: - Началась продолжительная засуха, река убывает, заторы растут. Я прошу тебя убедить того человека, который работает в верховьях, и того, который внизу, все это время трудиться с предельным напряжением сил. Нет нужды объяснять, что и от тебя я ожидаю того же. - Скоро, пожалуй, начнутся дожди,- сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Но я должен быть готов к тому, что дождя вообще больше не будет,- ответил он с непомерной серьезностью молодости.- Запомни каждое мое слово. Я не могу разорваться и уследить за всем, особенно теперь, когда у меня гости. Тут я мысленно согласился принимать его так же всерьез, как он сам себя принимает, и пообещал выполнить все в наилучшем виде. Значит, для меня еще не приспело время кончать бродячую жизнь, и потому я взял багор и коробок с провизией и вышел сперва вверх, потом - вниз по реке. Чтобы не даром есть свой хлеб, я наловчился в одиночку разбирать большие заторы, сам себе пел, словно я это не я, а целая бригада сплавщиков, да и работал теперь за пятерых. Я передал Гринхусену наказ инженера, чем поверг его в безмерный ужас. Но тут начались дожди. Теперь бревна лихо проскакивали быстрины и водопады, они напоминали гигантских светлокожих змей, которые задирают к небу то голову, то хвост. Для инженера настали красные денечки. Но лично мне неприютно жилось в этом городе и в этом доме. Стены моей каморки пропускали любой звук, так что и там я не находил покоя. Вдобавок, меня совсем затюкали молодые сплавщики, живущие по соседству. Все это время я прилежно бродил по берегу, хотя делать там теперь было нечего или почти нечего; я украдкой покидал дом, садился где-нибудь под навесом скалы и бередил себе сердце мыслями о том, какой я старый и всеми покинутый; по вечерам я писал письма, множество писем всем своим знакомым, чтобы хоть как-то отвести душу, но я никогда не отправлял их. Словом, это были безрадостные дни. Потешить себя я мог только одним: исходить город вдоль и поперек, наблюдая мелочи городской жизни, а потом хорошенько поразмыслить над каждой мелочью в отдельности. А как инженер? Продолжались ли для него красные денечки? У меня возникли некоторые сомнения. Почему он, к примеру, не ходит теперь утром и вечером погулять со своей кузиной? Раньше ему случалось остановить на мосту какую-нибудь молодую даму и справиться, как она поживает. Уже целых полмесяца он этого не делал. Несколько раз я встречал его с фру Фалькенберг, она была такая молодая, такая нарядная и счастливая, она держалась слегка вызывающе, смеялась очень громко. Она еще не привыкла к своему новому положению, думал я, хотя уже завтра или послезавтра все может стать иначе. Увидев ее немного спустя, я даже рассердился, таким легкомысленным показалось мне ее платье, ее манеры, не осталось и следа от прежнего обаяния и прежней милоты. Куда исчезла нежность во взгляде? Одна развязность, более ничего. В бешенстве я твердил себе: отныне ее глаза, как два фонаря у входа в кабаре. Но потом они, должно быть, наскучили друг другу, и теперь инженер частенько прогуливался в одиночестве, а фру Фалькенберг сидела у окошка и глядела на улицу. Не по этой ли причине снова объявился капитан Братец? Вероятно, он был призван нести радость и веселье не только себе, но и еще кой-кому. И этот сверх меры взысканный природой весельчак сделал все, что мог, целую ночь городок содрогался от громового хохота, но потом отпуск у него кончился, и он отбыл на учения. Инженер и фру Фалькенберг снова остались вдвоем. Однажды в лавке я узнал, что инженер Лассен слегка не поладил со своей кузиной. Об этом рассказал купцу заезжий торговец. Но состоятельный инженер пользовался в нашем городке таким безграничным уважением, что купец поначалу вообще не хотел верить и задавал сплетнику вопрос за вопросом. - А вы не находите, что они просто шутили? А вы сами это слышали? А когда это было? И торговец не посмел настаивать. - Я живу через стену с инженером. Стало быть, я при всем желании не мог не слышать, о чем они говорили этой ночью. Они именно повздорили, у меня нет никаких сомнений, вы же видите, я не утверждаю, что они крупно повздорили, о нет, совсем слегка. Просто она сказала, что он совсем не такой, как раньше, что он изменился, а он ответил, что не может здесь, в городе, вести себя так, как ему заблагорассудится. Тогда она попросила его рассчитать одного работника, который ей крайне несимпатичен, должно быть, кого-то из сплавщиков. Он согласился. - Господи, нашли о чем говорить,- сказал купец. Боюсь только, что торговец слышал куда больше, чем рассказал, по крайней мере, у него был такой вид. Но разве я сам не заметил, что инженер изменился? Помню, каким громким и довольным голосом разговаривал он тогда на станции, а теперь, если он даже изредка выходил с ней прогуляться, он всю дорогу упорно не раскрывал рта; я ведь прекрасно видел, как они стоят и смотрят в разные стороны. Господи боже мой, ведь любовь это такое летучее вещество! Поначалу все шло прекрасно. Она говорила такие слова: как здесь славно, какая большая река и водопад, какой чудесный шум, какой маленький город, улицы, люди и здесь есть ты! А он на это отвечал: Да, здесь есть ты! Ах, как они были обходительны друг с другом. Но мало-помалу они пресытились счастьем, они перестарались, они превратили любовь в товар, который продается на метры, вот какие они были неблагоразумные. Ему с каждым днем становилось яснее, что дело принимает скверный оборот; городок маленький, кузина его здесь чужая, не может же он повсюду сопровождать ее, надо и разлучаться время от времени, надо - изредка, конечно, ну какие могут быть разговоры, только изредка - обедать порознь. Торговцы, должно быть, тоже бог весть что думают про кузена с кузиной. Не надо забывать, какой это маленький город! А она - господи, неужели она не способна понять! Но ведь город не стал за это время меньше? Нет, друже, именно ты, а не город изменился за это время. Хотя дожди зарядили надолго, и сплав проходил без всяких хлопот, инженер начал предпринимать непродолжительные прогулки вверx и вниз по реке. Можно было подумать, что ему просто хочется вырваться из дому, и лицо у него в эту пору было довольно мрачное. Однажды он поcлал меня к Гринхусену, чтоб я вызвал его в город. Неужели это его хотят рассчитать? Но ведь Гринхусен ни разу не попадался на глаза фру с тех самых пор, как она приехала. Чем он ей не угодил, непонятно. Я велел Гринхусену явиться в город, что он и сделал. Инженер тут же собрался и ушел с Гринхусеном куда-то вверх по реке. Позднее, днем Гринхусен пришел ко мне и явно хотел поделиться новостями, но я ни о чем его не спрашивал. Вечером сплавщики поставили Гринхусену угощение, и он начал свой рассказ: "Что это за сестру завел себе господин смотритель? Не собирается ли она уезжать?" Никто не мог ему ответить, да и с чего бы ей уезжать? "С такими сестрами один соблазн и морока,- разглагольствовал Гринхусен.- Уж хочешь связаться с женщиной, возьми такую, на которой решил жениться. Я ему прямо так все и выложил!" "Прямо так и выложил?" - спросил кто-то. "А то нет! Да я с ним разговариваю все равно как с кем из вашего брата,- сказал Гринхусен, лучась от самодовольства.- Думаете, зачем он меня вызвал? Сроду не угадаете! Ему захотелось поговорить со мной. Поговорить, только для этого. Он раньше меня сколько раз вызывал, и теперь тоже взял да и вызвал". "А о чем он с тобой говорил?" - спросили у Гринхусена. Гринхусен напустил на себя неслыханную важность, "Я вовсе не дурак, я с кем хочешь могу поговорить. И язык у меня подвешен, как дай бог каждому. У тебя, Гринхусен, есть соображение, сказал господин инженер, вот тебе за это две кроны. Так слово в слово и сказал. А ежели вы мне не верите, можете взглянуть. Вот они, две кроны-то". "А говорили вы о чем?" - в один голос спросили несколько человек. "Наверное, Гринхусену нельзя про это рассказывать",- вмешался я. Я уже понял, что инженер, должно быть, впал в отчаяние, когда посылал меня за Гринхусеном. Он так мало пожил на этом свете, что при любом затруднении ему требовался человек, которому можно поплакаться. Вот он ходил сколько дней с поникшей головой и сердце у него разрывалось от жалости к самому себе, и он захотел, чтобы весь мир узнал, как жестоко покарал его господь, лишив возможности предаваться обычным удовольствиям. Этот спортсмен с оттопыренным задом был всего лишь злой пародией на молодость, плаксивым спартанцем. Интересно бы узнать, как его воспитывали. Будь он постарше, я бы первый подыскал для него множество оправданий, теперь я, вероятно, ненавижу его за то, что он молод. Не знаю, может, я не прав. Но мне он кажется пародией. После моих слов Гринхусен поглядел на меня, и все остальные поглядели на меня. "Пожалуй, мне и впрямь нельзя про это рассказывать",- с важным видом сказал Гринхусен. Но сплавщики запротестовали: "Это почему еще нельзя? От нас никто ничего не узнает".- "Точно,- сказал другой.- Вот как бы он сам первый не побежал докладывать и наушничать". Тогда Гринхусен расхрабрился и сказал: "Сколько захочу, столько расскажу, можешь не беспокоиться. Сколько захочу, и тебя не спрошусь. Да. А чего мне, раз я говорю чистую правду. И ежели ты хочешь знать, господин инженер для тебя тоже припас новость первый сорт. Дай только срок, он тебя разуважит. Так что не волнуйся. А уж коли я что рассказываю, это все правда до последнего слова. Заруби это себе на носу. Да. И ежели б ты знал, что знаю я, так она, к твоему сведению, надоела господину смотрителю хуже горькой редьки, он из-за нее не может в город выйти. Вот какая у него сестрица".- "Да ладно тебе",- зашумели сплавщики, чтоб его успокоить. "Вы думаете, почему он меня вызвал? А кого он за мной послал, вот сидит, можете полюбоваться. Этого типа на днях тоже вызовут, мне господин смотритель намекнул. Больше я ни слова не скажу. А насчет того, чго я собираюсь рассказывать, так господин смотритель встретил меня все равно что отец родной, надо быть каменным, чтоб этого не понять. "Мне сегодня так грустно и тоскливо,- сказал он,- не знаешь ли ты, Гринхусен, чем пособить моему горю". А я ответил: "Я-то не знаю, но вы сами, господин инженер, знаете лучше меня". Вот слово в слово, что я ему ответил. "Нет, Гринхусен, ничего я не знаю, а все эти проклятые бабы".- "Да, господин инженер,- говорю я, - бывают такие бабы, от которых человеку житья нет".- "Опять ты, Гринхусен, попал в самую точку". Это он говорит. А я ему: "Разве господин инженер не может получить от них, что надо, а потом поддать кому надо под зад коленкой".- "Ох, Гринхусен, опять твоя правда",- говорит он. Тут господин инженер чуть приободрился. В жизни не видел, чтоб человек с нескольких слов так приободрился. Прямо сердце у меня на него радовалось. Голову даю на отсечение, что все до последнего слова чистейшая правда. Я, стало быть, сидел вот тут, где вы сидите, а господин инженер - там, где этот тип. И Гринхусен пошел разливаться соловьем. На другое утро, еще до света, инженер Лассен остановил меня на улице. Было всего половина четвертого. Я снарядился в обычную проходку вверх по реке, нес багор и коробок для провизии. Гринхусен без просыпу пил где-то в городе, я хотел обойти и его участок, до самых гор, и потому захватил провизии вдвое против обычного. Инженер, судя по всему, возвращался из гостей, он смеялся и громким голосом разговаривал со своими спутниками. Все трое были заметно навеселе. - Я вас догоню! - сказал он своим спутникам. Затем он обратился ко мне и спросил: -- Ты куда это собрался? Я ответил. - Впервые слышу,- сказал он.- Да и не нужно, Гринхусен один управится. И сам я за этим пригляжу. А вообще-то говоря, как ты смеешь затевать такие дела, даже не поставив меня в известность? По совести говоря, он был прав, и я охотно попросил у него извинения. Знаючи, как он любит изображать начальство и командовать, я мог быть поумнее. Но мое извинение только подлило масла в огонь, он счел себя обиженным, он распетушился и сказал: - Чтоб я больше этого не видел. Мои работники должны делать то, что я им велю. Я взял тебя на работу потому, что решил тебе помочь, хотя ты мне был не нужен, а сейчас ты мне и подавно не нужен. Я стоял и молча смотрел на него. - Зайдешь сегодня днем ко мне в контору и получишь расчет.- Так кончил он и повернулся, желяя уйти. Значит, это меня решили рассчитать?! Теперь я понял намеки Гринхусена. Должно быть, фру Фалькенберг не могла больше терпеть, чтобы я торчал у нее перед глазами и напоминал ей о доме, вот она и заставила инженера прогнать меня. Но разве я не проявил по отношению к ней столько такта тогда на станции, разве я не отвернулся, чтобы не узнать ее? Разве я хоть раз поздоровался с ней, когда встречал ее в городе? Разве моя деликатность не заслуживала награды? И вот молодой инженер с чрезмерной запальчивостью отказал мне от места прямо посреди улицы. Мне кажется, я хорошо его понимал: уже много дней он все откладывал и откладывал это объяснение, целую ночь он набирался храбрости и, наконец, спихнул его с плеч. Может быть, я несправедлив по отношению к нему? Может быть. И я пытался направить по иному руслу ход своих мыслей, я снова вспомнил, что он молод, а я стар и что мной наверняка движет просто зависть. Вот почему я не ответил колкостью, как собирался, а сказал только: - Хорошо, тогда я выложу провизию из коробка. Но инженер хотел до конца использовать благоприятную возможность и припомнил мне историю с чемоданом: - А вообще хорошенькая манера отвечать "нет", когда я что-то приказываю,- сказал он.- Я к этому не привык. И чтобы это впредь не повторялось, будет лучше, если ты уедешь. - Ладно,- говорю я. Я вижу белую фигуру в окне гостиницы, верно, это фру Фалькенберг наблюдает за нами. Поэтому я и ограничиваюсь одним словом. Но инженеру вдруг приходит в голову, что расстаться со мной на этом месте ему все равно не удастся - ведь я должен прийти за расчетом, и мы неизбежно встретимся еще раз. Поэтому он меняет тон и говорит мне: - Хорошо, зайди ко мне за жалованьем. Ты уже прикинул, сколько тебе следует? - Нет, решайте сами, господин инженер. - Верно, верно.- Инженер умиротворен.- Вообще-то говоря, ты человек хороший, и я ничего против тебя не имею. Но бывают обстоятельства... и, кроме того, это не мое желание, ты ведь знаешь, бабы... я хочу сказать - дамы. Ах, как он был молод. И как несдержан. -- Ну ладно, с добрым утром! - Он вдруг кивнул мне и ушел. День промелькнул незаметно, я ушел в лес и так долго просидел там в полном одиночестве, что не успел зайти к инженеру за расчетом. Впрочем, дело могло и обождать, я не спешил. Куда же теперь? Я не испытывал большой симпатии к этому городку, но теперь он кое-чем привлекал меня, и я охотно задержался бы здесь на какой-то срок. Между двумя людьми, за которыми я пристальнo наблюдал вот уже несколько недель, начались нелады, кто может знать, что будет дальше. Я даже собирался пойти в ученье к кузнецу, лишь бы иметь повод остаться, но работа привяжет меня на целый день, лишит меня свободы - это первое, а второе - ученье отнимет несколько лет моей жизни, а их у меня осталось впереди не так уж много. Я предоставил времени идти своим чередом. Снова настали солнечные дни. Я снимал все ту же комнату, привел в порядок свою одежду, заказал себе у портного новый костюм. Одна из служанок пришла ко мне как-то вечером и предложила зачинить все, что мне понадобится, но я был настроен шутливо и показал ей, как ловко я сам управляюсь с починкой: вот, посмотри, какая аккуратная заплатка, а эта еще лучше. Через некоторое время на лестнице послышались мужские шаги и кто-то тряхнул мою дверь: "А ну открой!" - закричали за дверью. "Это Хенрик, сплавщик один!" - объяснила служанка. "Он что, твой жених?" - спросил я. "Скажешь тоже! - запротестовала она.- Да лучше в девках остаться, чем за такого выходить". "Кому говорят, открой!" - надсаживался человек за дверью. Но девушка была не робкого десятка. "Пусть себе орет!" - сказала она. Мы дали ему всласть накричаться. Вот только дверь моя несколько раз прогибалась, если он наваливался на нее всем телом. Когда мы вдоволь насмеялись и над моими заплатками, и над ее женихом, она выслала меня посмотреть, нет ли кого в коридоре и можно ли ей без опаски уйти. В коридоре никого не было. Час был поздний, я спустился вниз, там выпивал Гринхусен и еще несколько сплавщиков. "А, вот и он пожаловал!" - вскричал один, завидев меня. Наверно, это и был Хенрик, и он решил подбить своих приятелей. А Гринхусен от них не отставал и все пытался вывести меня из терпения. Бедняга Гринхусен! Он теперь постоянно был во хмелю и уже не мог прочухаться. Он снова повстречался с инженером Лассеном, они вместе отправились вверх по реке, посидели и поболтали часок-другой, совсем как в тот раз, а вернувшись, Гринхусен показал нам еще две кроны. Он, разумеется, тут же набрался и громко хвастал таким доверием. Нынешним вечером он тоже был победоносно пьян, как полярный зимовщик, вернувшийся в порт. Нынешним вечером Гринхусен не дал бы спуску и самому королю. - А ну, присаживайся,- сказал он. Я сел. Но кой-кто из сплавщиков не пожелал принять меня в свою компанию, и когда Гринхусен заметил это, он тут же перекинулся и, желая раздразнить меня, начал рассказывать про инженера и его кузину. - Рассчитали тебя? - спросил он и подмигнул остальным,- мол слушайте, что сейчас будет. - Да,- ответил я. - То-то! Я про это еще с каких пор знал, только говорить не хотел. Можно сказать, я узнал это раньше всех на свете, а ведь ни словечка не проронил. Инженер меня начал расспрашивать. "Дай мне совет, Гринхусен, ежели только ты согласен остаться в городе вместо человека, которого я рассчитаю". "Как прикажете, господин инженер, так я и сделаю". Это я ему сказал. Прямо слово в слово. А ведь вы-то от меня ни звука не слышали. - Тебя рассчитали? - спросил тогда один из сплавщиков. - Да,- ответил я. - А про сестру про эту инженер со мной тоже советовался,- продолжал Гринхусен.- Он без моих советов шагу не ступит, когда мы с ним последний раз к верховьям-то ходили, он прямо за голову хватался, когда о ней говорил. Да-с. А почему - сдохнете, не догадаетесь.: Ей подавай и еду, и вина, и все самое дорогое, денег уходит пропасть каждую неделю, а уезжать она не желает. "Тьфу!" - это я ему сказал. Должно быть, моя неудача расположила ко мне людей, одним, может, жалко меня стало, другие обрадовались, что я уезжаю. Какой-то сплавщик надумал меня угостить, велел служанке принести еще стакан - да смотри, чтоб чистый, поняла? Даже Хенрик и тот больше не держал зла и чокнулся со мной. Мы долго еще после сидели и беседовали. -- Сходи-ка ты за жалованьем,- посоветовал Гринхусен.- Инженер навряд ли явится к тебе с поклоном. "Ему кое-что с меня причитается,- так сказал инженер,- только пусть он не воображает, что я к нему явлюсь с поклоном и покорнейше попрошу взять расчет". VIII И все-таки инженер явился ко мне с поклоном и покорнейше меня попросил. Казалось бы, чего еще желать? Но я не искал этой победы, мне она была ни к чему. Итак, инженер заглянул ко мне в комнату и сказал: - Пожалуйста, зайди сейчас ко мне за своим жалованьем. Кстати, с почты принесли для тебя письмо. Когда мы вошли к инженеру, я увидел там фру Фалькенберг. Я очень удивился, но отвесил ей поклон и застыл у дверей. - Садись, пожалуйста! - сказал инженер и, подойдя к столу, взял письмо.- Вот, пожалуйста. Да ты садись, садись, здесь и прочтешь, а я тем временем подсчитаю, сколько тебе следует. И сама фру Фалькенберг указала мне на стул. Интересно, почему у них у обоих был такой встревоженный вид? Почему они вдруг стали такие обходительные и к каждому слову прибавляли "пожалуйста"? Загадка разъяснилась тотчас, письмо было от капитана Фалькенберга. - Возьми! - И фру Фалькенберг протянула мне нож для бумаги. Обычное письмо. Короткое, вполне дружеское, хотя начало слегка насмешливое. В общем так: я уехал из Эвребе раньше, чем он ожидал, и перед отъездом не получил зажитое. Если я вообразил, будто у него денежные затруднения, будто он не сможет до осени со мной расплатиться, и потому так внезапно уехал, это было ошибкой с моей стороны, сейчас он просит меня как можно скорее вернуться в Эвребе, коль скоро я не связан другими обязательствами. Надо выкрасить дом и надворные строения, потом начнется осенняя пахота, и, наконец, он был бы рад заполучить меня на рубку леса. Сейчас у них очень хорошо, на полях - высокий колос, в лугах - густые травы. "Не задержи ответ. С приветом. Капитан Фалькенберг". Инженер уже кончил подсчет, он ерзал на стуле и смотрел куда-то вбок, потом, словно вспомнив что-то, опять уткнулся носом в бумаги. Он явно нервничал. Фру, стоя, разглядывала кольца у себя на руке, но, по-моему, она все время украдкой наблюдала за мной. Здорово оба струхнули! Наконец инженер сказал: - Так что я хотел спросить? Ах, да: письмо, кажется, от капитана Фалькенберга, ну, как он там поживает? Я, собственно, узнал почерк. - Хотите прочесть? - предупредительно спросил я и тотчас протянул ему письмо. -- Нет, нет, спасибо, зачем же, я просто... Но письмо взял. А фру подошла к нему и, покуда он читал, заглядывала через его плечо. - Так, так.- Инженер кивнул.- Значит, все в порядке. Спасибо.- И он хотел было вернуть письмо мне. Но тут фру взяла письмо и начала читать его уже самолично. Письмо чуть дрожало у нее в руках. - А это тебе за работу - сказал мне инженер.- Пожалуйста, возьми свои деньги. Не знаю, право, угодил ли я тебе, - Да, спасибо. Инженер, по-моему испытал большое облегчение, когда узнал, что в письме речь идет только обо мне и больше ни о ком; на радостях он решил позолотить пилюлю: - Вот и хорошо. А если ты когда-нибудь снова окажешься в наших краях, ты знаешь, где меня найти. Сплавной сезон все равно закончился, засуха какая была, сам видел. А фру все читала. Вернее, не читала, потому что глаза у нее застыли, она просто устремила взгляд на письмо и о чем-то думала. Интересно, о чем она могла думать. Инженер нетерпеливо поглядел на нее и сказал с усмешкой: - Дорогая, уж не надумала ли ты выучить это письмо наизусть? Ведь человек ждет. - Ах, извини,- сказала фру и протянула мне письмо торопливо и смущенно. - Я просто забылась. -- Да, уж не иначе, - заметил инженер. Я поклонился и вышел. Летними вечерами на мосту полно гуляющих - учителя и торговцы, девицы на выданье, дети; я дожидаюсь позднего часа, когда мост опустеет, я тоже иду туда, останавливаюсь, внимая рокоту, и стою час, а то и два. Собственно, мне больше нечего делать, кроме как слушать шум потока, но мозг мой настолько освежен праздностью и хорошим сном, что сам изыскивает бесчисленное множество мелочей, которыми можно заняться. Вчера, например, я вполне серьезно решил сходить к фру Фалькенберг и сказать ей: "Фру, уезжайте отсюда первым же поездом!" Сегодня я высмеял себя за эту сумасбродную идею и выдвинул другую: "Мой милый! Лучше сам уезжай отсюда первым же поездом. Кто ты ей, друг и советчик? Отнюдь, а человек должен вести себя сообразно своему положению". Нынешним вечером я снова воздаю себе по заслугам. Я начинаю что-то напевать, но сам почти не слышу своего голоса - его заглушает рев водопада. "Смотри же, всякий раз, когда вздумаешь петь, ступай к водопаду",- говорю я себе уничижительным тоном и тут же смеюсь над собой. Вот на какие ребячества я убиваю время. Вдали от моря водопад служит для ушей ту же службу, что и прибой, но прибой может усиливаться и ослабевать, а шум водопада - это как бы туман для слуха, его монотонность невероятна, бессмысленна, это воплощение идиотизма. Который час? Нет, что вы! Что сейчас, день или ночь? Да, конечно, Если положить камень на двенадцать клавиш органа, а потом уйти своей дорогой, получится то же самое. Вот на какие ребячества я убиваю время. - Добрый вечер! - говорит фру Фалькенберг, приблизясь ко мне. Я не очень удивился, будто ждал ее. Если она так вела себя, когда читала письмо мужа, можно было предугадать, что она пойдет еще дальше. Ее приход можно объяснить двояко: либо она расчувствовалась, когда ей так прямо напомнили о доме, либо решила пробудить ревность инженера; возможно, что в эту минуту он стоит у окна и глядит на нас, а ведь меня приглашают в Эвребе. А может быть, она действует продуманней и тоньше и хотела вызвать ревность инженера уже вчера, когда читала и перечитывала письмо капитана. Как видно, ни одна из моих глубокомысленных догадок не соответствовала истине. Фру Фалькенберг хотела видеть именно меня, она хотела как бы извиниться за то, что послужила причиной моего увольнения. А ведь, казалось бы, такой пустяк совсем не должен ее занимать. Неужели она настолько легкомысленна, что даже не способна понять, как худо ей самой? И какого черта я ей понадобился? Я хотел ответить ей коротко и намекнуть относительно поезда, но потом вдруг расчувствовался, ибо предо мной было дитя, не ведающее, что творит. - Ты теперь поедешь в Эвребе,- так начала она,- вот мне и хотелось бы... Гм-гм. Ты, должно быть, огорчен, что приходится уезжать отсюда, верно? Не огорчен? Нет, нет. Ты ведь не знаешь, что тебя рассчитали из-за меня, потому что... - Это не играет роли. - Нет, нет. Но теперь ты все знаешь. Я хотела сама все тебе объяснить, прежде чем ты уедешь в Эвребе. Ты ведь сам понимаешь, мне было не совсем приятно, что ты... Она замялась. - Что я здесь. Да, вам это было очень неприятно. - ...что я тебя вижу. Чуть-чуть неприятно. Потому что ты знал, кто я. Вот я и просила инженера рассчитать тебя. Ты не думай, он не хотел, но все-таки выполнил мою просьбу. А я очень рада, что ты поедешь в Эвребе. Я сказал: - Но если вы вернетесь домой, вам будет столь же неприятно видеть меня там. - Домой? - переспросила фру. - Я не вернусь домой. Пауза. Она нахмурила брови, когда говорила эти слова. Потом кивнула мне, слабо улыбнулась и хотела уйти. - Я вижу, ты простил меня! - добавила она. - Вам нисколько не будет неприятно, если я поеду к капитану? - спросил я. Она остановилась и взглянула на меня в упор. Как это понять? Трижды она помянула в разговоре Эвребе. Хочет ли она, чтобы я, при случае, замолвил там за нее словечко? Или, напротив, не желает чувствовать себя моей должницей, если я ради нее откажусь от приглашения? -- Нет, нет, мне не будет неприятно. Поезжай. И она ушла. Значит, фру Фалькенберг вовсе не расчувствовалась, и расчета у нее тоже никакого не было, сколько я мог понять. А может, было и то и другое сразу? К чему привела моя попытка вызвать ее на откровенность? Мне следовало быть умнее и не предпринимать такой попытки. Здесь ли она останется, переедет ли куда-нибудь еще - это не мое дело. Пусть так. Ты ходишь и вынюхиваешь, сказал я себе, ты воображаешь, будто она для тебя не более чем книжная выдумка, но вспомни, как расцвела твоя увядшая душа, когда ее глаза взглянули на тебя. Мне стыдно за тебя! Чтоб завтра же здесь и духу твоего не было. Но я не уехал. Правда, святая правда, я ходил и вынюхивал повсюду, лишь бы узнать что-нибудь про фру Фалькенберг, а по ночам - и не один раз - я осыпал себя упреками и казнил презрением. С раннего утра я думал о ней; проснулась ли она? Хорошо ли ей спалось? Не уедет ли она сегодня домой? Одновременно я вынашивал всевозможные планы: а нельзя ли мне устроиться на работу в тот отель, где она живет? А не стоит ли написать домой, чтобы мне выслали приличное платье, заделаться джентльменом и снять номер в том же отеле? Эта последняя идея могла все испортить и больше, чем когда бы то ни было, отдалить меня от фру Фалькенберг, но я вдохновился ею чрезвычайно - настолько глуп я был. Я сдружился с рассыльным из отеля только потому, что он жил к ней ближе, чем я. Это был сильный, рослый парень, он ходил встречать поезда и каждые две недели препровождал в отель какого-нибудь коммивояжера. Он не мог бы снабжать меня новостями, я его не выспрашивал и не подстрекал рассказать что-нибудь по своей охоте. К тому же он был некрепок умом, но зато он жил с ней под одной крышей - этого у него не отнимешь. И как-то раз моя дружба с рассыльным привела к тому, что я услышал много интересного о фру Фалькенберг и вдобавок из ее собственных уст. Значит, не все дни в этом маленьком городе прошли зря. Однажды утром я вместе с рассыльным ехал со станции; утренним поездом прибыл какой-то важный путешественник; чтобы доставить в отель его тяжелые серые чемоданы, понадобилась лошадь и дроги. Я помог рассыльному погрузить чемоданы. Когда же мы подъехали к отелю, он поглядел на меня и сказал: "Сделай милость, помоги мне перенести эти чемоданы, а вечером я тебе поставлю бутылку пива". Ну, мы внесли чемоданы. Их надо было поднять на второй этаж в багажную кладовую, приезжий уже дожидался там. Для нас это не составило труда. Мы оба были парни дюжие - что рассыльный, что я. Когда на дрогах оставался всего один чемодан, приезжий задержал рассыльного и дал ему какое-то срочное поручение. Я вышел из кладовой и остановился в коридоре; будучи здесь человеком чужим, я не хотел в одиночку разгуливать по отелю. Тут отворилась дверь инженерского номера, и оттуда вышел сам инженер вместе с фру Фалькенберг. Должно быть, они недавно встали, оба были без шляп и скорей всего спешили к завтраку. То ли они не заметили меня, то ли заметили, но приняли за рассыльного, во всяком случае, они спокойно продолжали разговор, начатый еще раньше. Он говорил: - Вот именно. И так будет всегда. Одного не пойму - почему ты считаешь себя покинутой. - Ты прекрасно все понимаешь,- отвечает фру. - Представь себе, не понимаю. И мне кажется, что тебе не грех быть повеселее. - Ничего тебе не кажется. Тебе доставляет удовольствие, что я грустная. Что я страдаю, что я несчастна, что я отвергнута тобой. - Ей-богу, ты не в своем уме! - И он останавливается на ступеньке. - Вот здесь ты прав,- отвечает она. Ах господи, как она неудачно ему ответила. Никогда, ни в одном споре она не может одержать верх. Ну что ей стоит взять себя в руки, ответить ему резко и язвительно? Он стоял, поглаживая рукой перила, потом он сказал: - Значит, по-твоему, мне доставляет удовольствие, что ты грустная? Если хочешь знать, меня это очень удручает. И уже давно удручает. - Меня тоже, - говорит она. - Но теперь пора положить этому конец. - Так, так. Это ты уже не раз говорила. И на прошлой неделе тоже. -- А теперь я уеду. Он поднял глаза. - Уедешь? - Да, и очень скоро. Тут ему, должно быть, стало неловко, что он так ухватился за эту мысль, даже радость не мог скрыть. И он сказал ей: - Будь лучше славной и веселой кузиной, тогда и уезжать незачем. - Нет, я уеду.- И она обошла его и спустилась вниз по лестнице. Он поспешил за ней. Но тут появился рассыльный, и мы вместе вышли. Последний чемодан был поменьше остальных, я сказал рассыльному, чтобы он сам его внес, а я, мол, повредил руку. Я еще пособил ему взвалить чемодан на спину и ушел домой. Теперь я мог уехать хоть завтра. В этот же день рассчитали и Гринхусена. Инженер его вызвал и отругал за то, что он ничего не делает и пьет без просыпу, - такие работники ему не нужны. Я подумал: как быстро инженер воспрянул духом! Он ведь совсем молоденький, ему нужен был утешитель, который бы ему во всем поддакивал; но теперь некая докучная кузина скоро уберется восвояси, значит, потребность в утешении отпадает. Или я по старости несправедлив к нему? Гринхусен был поистине раздавлен. Он-то надеялся провести в городе все лето, сделаться правой рукой инженера, выполнять всякие поручения, и вот на тебе. Нет, теперь уже не скажешь, что инженер ему все равно как отец родной. Гринхусен тяжко переживал свое огорчение. Рассчитываясь с Гринхусеном, инженер пожелал вычесть из его жалованья обе монеты по две кроны, которые дал ему раньше, под тем предлогом, что они-де были выданы именно в счет жалованья, как аванс. Гринхусен сидел внизу, в трактире, рассказывал про свои обиды и не преминул добавить, что и вообще-то инженер рассчитался с ним, как сущий жмот. Тут кто-то расхохотался и спросил: - Да неужто? И ты так за здорово живешь отдал обе монеты? - Нет,- отвечал Гринхусен, обе-то он не посмел отобрать, взял одну только. Хохот усилился, и Гринхусена спросили: - А которую он у тебя отобрал - первую или вторую? Господи, помереть можно, до чего смешно! Но Гринхусен не смеялся, он все глубже и глубже погружался в свою скорбь. Как теперь быть? Батраки, поди, давно уже все наняты, а он болтается тут как неприкаянный. Он спросил, куда я собираюсь. Я ему ответил. Тогда он спросил, не могу ли я замолвить за него словечко перед капитаном Фалькенбергом насчет лета. А он, пока суд да дело, останется в городе и будет ждать моего письма. Но если бросить Гринхусена в городе, он быстро порастрясет свою мошну. Вот я и решил, что лучше всего сразу взять его с собой. Если и в самом деле придется красить, лучше работника, чем мой дружок Гринхусен, не сыскать - я своими глазами видел, как здорово он расписал дом старой Гунхильды на острове! И здесь он мне подсобит. А потом, глядишь, и другое дело найдется - мало ли работы в поле, на все лето хватит. Шестнадцатого июля я снова был в Эвребе! День ото дня я все лучше запоминаю даты, отчасти потому, что во мне пробудился с возрастом старческий интерес к датам, отчасти потому, что я человек рабочий и мне приходится держать в голове сроки и числа. Но покамест старец бережно хранит в памяти даты, от него ускользают дела куда более важные. Вот и сейчас, например, я совсем забыл рассказать, что письмо-то от капитана Фалькенберга было выслано на адрес инженера Лассена. Да, да. Мне это обстоятельство показалось очень знаменательным. Стало быть, капитан навел справки, у кого я работаю. Я даже подумал про себя: а что, если капитану известно, кто, кроме меня, проживает по тому же адресу? Капитан еще не вернулся с учений, его ждали через неделю; тем не менее Гринхусена встретили с распростертыми объятиями. Нильс, старший работник, был от души рад, что я прихватил приятеля, он сразу решил не отдавать Гринхусена мне в подручные, когда я буду красить дом, а сразу, на свой страх и риск, велел ему заняться картошкой и турнепсом. В поле пропасть работы, надо полоть, надо прореживать! И к тому же сенокос в разгаре! Нильс был все такой же расторопный земледелец! В самый первый перерыв, когда кормили лошадей, он повел меня за собой и показал мне луга и поля. Все было в отменном порядке, но весна нынче выдалась поздняя и потому тимофеевка еле-еле начала колоситься, а клевер еще только зацветал. После недавнего дождя трава полегла, и местами так и не встала, и Нильс отправил на луга работника с косилкой. Мы шли домой через волнистые луга и поля; тихо шептались колосья озимой ржи и густого шестирядного ячменя, и Нильс вспомнил засевшие в памяти со школьных времен дивные строки Бьернсона: Словно шепот по ржи летним днем пробежал... - Э, да мне пора выводить лошадей,- сказал Нильс и заторопился. Потом на прощанье обвел рукой поля и добавил: - Ну и урожай будет если уберемся в срок! Итак, Гринхусена поставили на полевые работы, а я принялся малярничать. Сперва я загрунтовал олифой ригу и те постройки, которые собирался выкрасить в красный цвет, потом - флагшток и беседку в кустах сирени. Господский дом я оставил напоследок. Дом был выстроен в старинном добром стиле сельских усадеб с тяжелыми, солидными, стропилами и коринфским медальоном над парадным