ретить его, - так уж противоречивы мужчины! - он поспешил в "Высокий дом", где увидел не Элизабет, но ее хозяйку. - Сегодня, кажется, большая ярмарка, - сказала Люсетта, ибо взгляд их, естественно, привлекала к себе сутолока за окнами. - Меня очень интересуют ваши многолюдные ярмарки и рынки. О чем только я не думаю, когда смотрю на них отсюда! Он, видимо, не знал, что на это ответить, но вот до них донесся гул толпы, - голоса звучали, как шум небольших волн, взметаемых ветром на море, причем иногда чей-нибудь голос выделялся среди других. - Вы часто смотрите в окно? - спросил Фарфрэ. - Да... очень часто. - Вы ищете глазами знакомого? Почему-то она ответила ему следующими словами: - Я просто смотрю на это, как на картину. Но теперь, - продолжала она, повернувшись к нему с любезной улыбкой, - теперь я, быть может, действительно буду искать в толпе знакомого... быть может, я буду искать вас. Ведь вы постоянно бываете здесь, правда? Ах... я шучу! Но разве не забавно искать в толпе знакомого, даже если он тебе не нужен! Это рассеивает гнетущее чувство подавленности, которое испытываешь, когда никого не знаешь в толпе, а потому не можешь слиться с нею. - Это верно!.. Вы, очевидно, очень одиноки, сударыня? - Никто и представить себе не может, как одинока. - Однако говорят, что вы богаты? - Пусть так, но я не умею пользоваться своим богатством. Я переехала в Кэстербридж, решив, что мне будет приятно жить здесь. Но я не знаю, так это или нет. - Откуда вы приехали, сударыня? - Из окрестностей Вата. - А я из-под Эдинбурга, - проговорил он негромко. - Лучше жить на родине - что правда, то правда, но приходится жить там, где можно заработать деньги. Это очень грустно, но это всегда так! Зато я в нынешнем году много нажил. О да, - продолжал он с непосредственным воодушевлением. - Видите вы того человека в коричневой казимировой куртке? Этой осенью я купил у него большую партию пшеницы, когда цены на нее стояли низкие, а потом, когда они немного поднялись, я продал все, что у меня было! Тогда мне это принесло лишь маленькую прибыль, но оказалось, что фермеры придерживали; свою пшеницу в ожидании более высоких цен, да, придерживали, хотя крысы грызли скирды напропалую. И вот, как только я распродал всю партию, цены на рынке упали, и я купил; пшеницу тех, кто ее придерживал, купил еще дешевле, чем в первый раз. А потом, - порывисто воскликнул Фарфрэ с сияющим лицом, - несколько недель спустя я продал ее, когда она опять повысилась в цене! Таким образом, я не гнался сразу за большим барышом, а наживал помаленьку и за короткое время нажил пятьсот фунтов... Каково! - И, совершенно позабыв, где он находится, Дональд хлопнул рукой по столу. - А те, что придерживали свой товар, не заработали ничего! Люсетта смотрела на него критически, но с интересом. Для нее он был человеком совершенно нового типа. Наконец он перевел глаза на хозяйку, и их взгляды встретились. - Но я вам, конечно, наскучил! - воскликнул он. - Вовсе нет, - сказала она, слегка краснея. - Неужели нет? - Напротив. Вы чрезвычайно интересны. Теперь и Фарфрэ порозовел от смущения. - Я хочу сказать, вы - шотландцы, - поспешила она поправиться. - Вы свободны от крайностей, свойственных южанам. Все мы, обыкновенные люди, - или страстны или бесстрастны, или пылки или холодны. А у вас две температуры сразу - высокая и низкая. - Что вы хотите этим сказать? Объясните, пожалуйста, сударыня. - Вы веселы - и думаете о том, как преуспеть. Через минуту вам взгрустнулось - и вы начинаете вспоминать о Шотландии и своих друзьях. - Да, я иногда думаю о родном доме, - согласился он простодушно. - И я тоже... насколько это возможно для меня. Ведь я родилась в старом доме, а его снесли, чтобы построить новый, получше, значит, мне теперь, в сущности, не о чем вспоминать. Люсетта не сказала, - хотя могла бы сказать, - что этот дом стоял не в Бате, а в Сент-Элье. - Но горы, и туманы, и скалы, они-то остались! И разве они не все равно что родной дом? Она покачала головой. - А для меня это так... для меня это так... - проговорил он негромко, видимо уносясь мыслями на север. Чем бы это ни объяснялось, - национальностью Фарфрэ или же индивидуальностью, - но Люсетта была права, когда говорила, что пить его жизни сплетена из двух волокон - начала коммерческого и начала романтического, - и временами их легко отличить друг от друга. Как разноцветные шерстинки в пестром шнуре, эти противоположности переплетались, не сливаясь. - Вам хотелось бы вернуться на родину? - спросила она. - О нет, сударыня! - ответил Фарфрэ, быстро очнувшись. Ярмарка за окнами была теперь в самом разгаре, многолюдная и шумная. Раз в год на ней нанимали рабочих, и сегодня толпа резко отличалась от той, что была здесь несколько дней назад. Издали она казалась светло-коричневой, испещренной белыми пятнами, - основную ее массу составляли батраки в светлых блузах, пришедшие искать работу. С холщовыми блузами возчиков перемежались высокие чепцы женщин, напоминавшие верх крытой повозки, их ситцевые платья и клетчатые шали, - здесь нанимали также и женщин. В толпе, на углу тротуара, стоял старый пастух, обративший на себя внимание Люсетты и Фарфрэ своей неподвижностью. Это был человек, явно сломленный жизнью. Она далась ему нелегко прежде всего потому, что телосложение у него было слабое. Он так сгорбился от тяжелой работы и старости, что человеку, подошедшему к нему сзади, почти не видно было его головы. Пастух воткнул свой посох в канаву и оперся на его крюк, отполированный долголетним трением о ладони владельца и блестевший, как серебро. Старик позабыл, где он находится и зачем пришел сюда, и глаза его не отрывались от земли. Неподалеку от него велись переговоры, имевшие к нему непосредственное отношение, но он ничего не слышал, и казалось, будто в голове его мелькают приятные воспоминания об удачах, выпадавших на его долю в молодости, когда он был мастером своего дела и легко находил работу на любой ферме. Переговоры велись между фермером из отдаленной местности и сыном старика. И переговоры эти зашли в тупик. Фермер не хотел брать корки без мякиша, иными словами, - старика без молодого, а у сына на той ферме, где он теперь работал, была возлюбленная, которая стояла тут же, ожидая результатов с побелевшими губами. - Тяжко мне с тобой разлучаться, Нелли, - проговорил молодой человек, волнуясь. - Но сама видишь: не могу же я уморить с голоду отца, а он получит расчет на благовещение... Ведь всего только семьдесят миль. У девушки задрожали губы. - Семьдесят миль! - пробормотала она. - Не близко! Никогда больше я тебя не увижу! И правда, семьдесят миль - непреодолимое расстояние для купидонова магнита: ведь в Кэстербридже, как и в прочих местах, юноши вели себя так, как ведут себя юноши всегда и всюду. - Ах, нет, нет... не увижу, - повторила она, когда он сжал ее руку в своих, и повернулась лицом к дому Люсетты, чтобы скрыть слезы. Фермер сказал, что даст молодому человеку полчаса на размышления, и, расставшись с удрученной парочкой, ушел. Люсетта взглянула на Фарфрэ полными слез глазами. К ее удивлению, его глаза тоже увлажнились. - Как это жестоко! - проговорила она с чувством. - Нельзя так разлучать влюбленных! Если бы это зависело от меня, я бы всем людям позволила жить и любить, как им хочется! - Быть может, мне удастся устроить так, чтобы они не разлучались, - сказал Фарфрэ. - Мне нужен молодой возчик; и я, пожалуй, найму и старика в придачу... да, найму - он запросит немного и на что-нибудь да пригодится. - О, какой вы добрый! - воскликнула она в восторге. - Пойдите поговорите с ними и дайте мне знать, если все устроится! Фарфрэ вышел, и она видела, как он заговорил с влюбленными и стариком. У всех троих засияли глаза, и вскоре сделка была заключена. Фарфрэ вернулся к Люсетте, как только переговоры успешно закончились. - Вы поступили великодушно, - сказала Люсетта. - Что касается меня, я позволю всем моим слугам иметь возлюбленных, если им захочется! И вы последуйте моему примеру! Фарфрэ сразу стал серьезным и слегка покачал головой. - Я вынужден быть построже, - сказал он. - Почему? - Вы... вы богаты; а я - торговец зерном и сеном, пока еще только пробивающий себе дорогу. - Но я очень честолюбивая женщина. - Видите ли, я не могу хорошенько объяснить все это. Я не умею говорить с дамами, все равно, честолюбивы они или нет; совсем не умею, - проговорил Дональд серьезным тоном, словно сожалея, что не умеет. - Я стараюсь быть вежливым... и только! - Я вижу, вы такой, каким себя рисуете, - заметила она, явно беря над ним верх в этом обмене излияниями. Смущенный ее проницательностью, Фарфрэ снова повернулся к окну и устремил глаза на кишевшую народом ярмарку. Два фермера, встретившись, пожали друг другу руки и остановились под самым окном; слова их были слышны так же отчетливо, как слова влюбленных. - Вы не видели мистера Фарфрэ нынче утром? - спросил один фермер. - Он обещал встретиться со мной здесь ровно в двенадцать, и я уже несколько раз прошелся по ярмарке, но его нигде не видно, хотя обычно он - хозяин своего слова. - А я и позабыл об этом свидании, - пробормотал Фарфрэ. - Значит, вам придется уйти? - спросила Люсетта. - Да, - ответил Дональд. Но не двинулся с места. - Идите, идите, - посоветовала она. - А не то потеряете клиента. - Слушайте, мисс Темплмэн, вы заставите меня рассердиться, - воскликнул Фарфрэ. - Ну так не ходите, посидите еще немного. Фарфрэ, волнуясь, наблюдал за искавшим его фермером, тот уже направился в ту сторону, где стоял Хенчард, а это не сулило ничего хорошего; он повернулся и посмотрел на Люсетту. - Мне хочется остаться, но, к сожалению, надо идти! - проговорил он. - Нельзя же бросать дела, ведь правда? - Ни на минуту. - Это верно. Я зайду в другой раз... вы разрешите, сударыня? - Конечно, - сказала она. - Как все это странно - то, что сегодня у нас получилось. - Будет о чем подумать, когда мы останемся одни, не правда ли? - Ну, не знаю! В сущности, в этом не было ничего особенного. - Нет, я бы так не сказал. О нет! - Так или иначе, теперь это уже позади, а рынок зовет вас и требует, чтобы вы ушли. - Да, да. Рынок... дела! Желал бы я, чтобы на свете не было никаких дел! Люсетта чуть не рассмеялась, да она и рассмеялась бы, если бы не испытывала легкого волнения. - Как вы изменчивы! - сказала она. - Нехорошо так быстро меняться. - Раньше у меня подобных желаний и в мыслях не было, - глядя на нее, проговорил шотландец: казалось, он, простодушно стыдясь своей слабости, извиняется за нее. - Это только с тех пор, как я пришел сюда и увидел вас! - Если так, не смотрите на меня больше никогда. О господи, я чувствую, что я вас совсем сбила с пути истинного! - Но смотрю я или не смотрю, все равно я буду вас видеть мысленно. Итак, я ухожу... благодарю вас за приятную беседу. - А я благодарю вас за то, что вы посидели со мной. - Может быть, там, на улице, ко мне через несколько минут вернется деловое настроение, - пробормотал он. - Но не знаю... не знаю! Когда он уже был у двери, Люсетта горячо проговорила: - Со временем вы, вероятно, услышите, как обо мне будут говорить в Кэстербридже. Если вам скажут, что я кокетка, а это могут сказать, придравшись к некоторым событиям из моего прошлого, не верьте, потому что это неправда. - Клянусь, что не поверю! - пылко уверил он ее. Вот как обстояло дело с этими двумя. Она так очаровала молодого человека, что сердце его переполнилось восторгом, а он пробудил в Люсетте глубокую симпатию, потому что дал ей возможность по-новому заполнить ее праздность. Почему так случилось? Сами они не могли бы этого объяснить. В юности Люсетта и смотреть бы не стала на купца. Но ее взлеты и падения, а в особенности ее неосторожное поведение на Джерси, когда она познакомилась с Хенчардом, так на нее повлияли, что она перестала обращать внимание на общественное положение людей. Когда она была бедна, ее оттолкнуло то общество, к которому она принадлежала по рождению, и теперь ей уже не хотелось сближаться с ним. Она тосковала по какому-то пристанищу, где могла бы укрыться и обрести покой. Ей было все равно, мягкое там будет ложе или жесткое, лишь бы было тепло. Фарфрэ вышел и не вспомнив о том, что пришел сюда увидеться с Элизабет. Люсетта, сидя у окна, следила за ним глазами, пока он пробивался сквозь толпу фермеров и батраков. Она угадала по его походке, что он чувствует на себе ее взгляд, и сердце ее, тронутое его скромностью, потянулось к нему и склонило на свою сторону разум, твердивший, что не надо позволять этому юноше приходить к ней снова. Фарфрэ вошел в торговые ряды, и Люсетта его больше не видела. Три минуты спустя, когда она ужо отошла от окна, раздалось несколько редких, но сильных ударов в парадную дверь, прогремевших по всему дому, и в комнату вошла горничная. - Пришел мэр, - доложила она. Люсетта, полулежа, мечтательно разглядывала свои пальцы. Она ответила не сразу, и горничная повторила свои слова, добавив: - И он говорит, что времени у него мало. - Вот как! Ну, так скажите ему, что у меня болит голова и лучше мне не задерживать его сегодня. Горничная ушла передать гостю ее слова, и Люсетта услышала, как захлопнулась дверь. Люсетта приехала в Кэстербридж, чтобы подогреть чувства, которые питал к ней Хенчард. И подогрела их, но уже не радовалась своему успеху. Теперь она не думала, как утром, что Элизабет-Джейн ей мешает, и не чувствовала острой необходимости отделаться от девушки, чтобы привлечь к себе ее отчима. Когда Элизабет-Джейн вернулась, не ведая в простоте души о том, что события приняли иной оборот, Люсетта подошла к ней и проговорила совершенно искренне: - Как я рада, что вы вернулись. Вы будете жить у меня долго, ведь правда? Элизабет в роли сторожевой собаки, которая должна отпугивать собственного отца, - вот так новость! И Люсетте это было даже приятно. Все эти дни Хенчард пренебрегал ею, несмотря на то, что тяжко скомпрометировал ее когда-то. Самое меньшее, что он должен был сделать, когда стал свободным, а она разбогатела, это горячо и быстро откликнуться на ее приглашение. Волна ее чувств вздымалась, падала, дробилась на мелкие волны, и все это было так неожиданно, что ее обуяли пугающие предчувствия. Вот как прошел для Люсетты этот день. ГЛАВА XXIV  Бедная Элизабет-Джейн, она и не подозревала о том, что ее несчастливая звезда уже заморозила еще не расцветшее влечение к ней Дональда Фарфрэ, и обрадовалась предложению Люсетты остаться у нее надолго. Ведь в доме Люсетты она не только нашла приют: отсюда она могла смотреть на рыночную площадь, которая интересовала ее не меньше, чем Люсетту. "Перекресток" - так здесь называли это место - напоминал традиционные "улицы" и "площади" на сцене, где все, что происходит на них, неизменно влияет на жизнь людей, обитающих по соседству. Фермеры, купцы, торговцы молочными продуктами, знахари, разносчики сходились сюда еженедельно по субботам, а к вечеру расходились. Здесь была точка пересечения всех орбит. Обе приятельницы жили теперь не от одного дня до другого, а от субботы до субботы. Если же говорить о жизни чувств, то в промежутках между субботами они не жили вовсе. Куда бы они ни ходили в другие дни недели, в базарный день они обязательно сидели дома. Обе смотрели в окно, украдкой бросая взгляды на плечи и голову Фарфрэ. Лицо его они видели редко, так как он избегал смотреть в их сторону - то ли от застенчивости, то ли из боязни отвлечься от дел. Так они жили, пока однажды утром базарный день не принес новой сенсации. Элизабет и ее хозяйка сидели за первым завтраком, когда на имя Люсетты пришла посылка из Лондона с двумя платьями. Люсетта вызвала Элизабет-Джейн из-за стола, и девушка, войдя в спальню подруги, увидела оба платья, разостланные на постели, - одно темно-вишневое, другое - более светлое; на обшлагах рукавов лежало по перчатке, у воротников - по шляпе, поперек перчаток были положены зонтики, а Люсетта стояла возле этого подобия женских фигур в созерцательной позе. - Не стоит так долго раздумывать, - сказала Элизабет, заметив, как сосредоточилась Люсетта, стараясь ответить себе на вопрос, которое из двух платьев будет ей больше к лицу. - Но выбирать новые наряды так трудно, - сказала Люсетта. - Или ты будешь этой особой, - и она показала пальцем на одно платье, - или ты будешь той, - и она показала на другое, - ничуть не похожей на первую; и это - в течение всей будущей весны, причем одна из этих особ - какая неизвестно - может оказаться очень непривлекательной. В конце концов было решено, что мисс Темплмэн сделается темно-вишневой особой, а там будь что будет. Платье было признано во всех отношениях превосходным, и, надев его, Люсетта перешла в комнату с окнами на улицу, а Элизабет последовала за ней. Утро было исключительно ясное для конца зимы. Солнце так ярко освещало мостовую и дома на той стороне улицы, что отраженный ими свет заливал комнаты Люсетты. Внезапно раздался стук колес; на потолке, озаренном этим ровным светом, заплясали фантастические вереницы вращающихся светлых кругов, и обе приятельницы повернулись к окну. Какой-то диковинный экипаж остановился прямо против дома, словно его здесь выставили для обозрения. То было недавно изобретенное сельскохозяйственное орудие - конная рядовая сеялка, которая в этом своем усовершенствованном виде была пока неизвестна на юге Англии, где все еще, как во времена Гептархии, сеяли при помощи древнего лукошка. Ее появление на хлебном рынке произвело такую же сенсацию, какую мог бы произвести летательный аппарат на Чаринг-Кроссе. Фермеры столпились вокруг сеялки, женщины норовили подойти к ней поближе, дети залезали под нее и в нее. Машина была окрашена в яркие - зеленые, желтые и красные - тона и казалась каким-то гигантским гибридом шершня, кузнечика и креветки. Можно было бы также сравнить ее с фортепьяно, лишенным передней стенки. Люсетте пришло в голову именно это сравнение. - Что-то вроде сельскохозяйственного фортепьяно, - сказала она. - Эта машина что-то делает с пшеницей, - проговорила Элизабет. - Интересно, кому это вздумалось привезти ее сюда? Обе подумали, что этот новатор, наверное, не кто иной, как Дональд Фарфрэ: хоть он и не фермер, а все-таки тесно связан с сельским хозяйством. Как бы откликаясь на их мысли, он в эту минуту сам появился на сцене, бросил взгляд на машину и принялся ее осматривать с таким видом, словно ее устройство было ему хорошо знакомо. При виде его наши наблюдательницы вздрогнули, а Элизабет отошла от окна в глубь комнаты и стала там, словно поглощенная созерцанием стенной обшивки. Она едва ли сознавала, что делает, пока Люсетта, возбужденная стечением двух обстоятельств - своим новым нарядом и появлением Фарфрэ, не проговорила: - Пойдемте посмотрим на эту машину, чем бы она там ни была. Элизабет-Джейн вмиг надела шляпу и шаль и вместе с Люсеттой вышла из дому. Среди столпившихся земледельцев одна лишь Люсетта казалась настоящей владелицей новой сеялки, потому что она одна соперничала с нею в яркости красок. Приятельницы с любопытством осматривали сеялку - ряды вложенных одна в другую трубок с широкими раструбами и небольшие совки, похожие на вращающиеся ложечки для соли; совки эти бросают зерно в раструбы, и, ссыпав- шись по трубкам, оно падает на землю. Но вот кто-то проговорил: - Доброе утро, Элизабет-Джейн. Девушка подняла глаза и увидела отчима. Он поздоровался с нею довольно сухим и резким тоном, и она так смутилась, что, утратив свое обычное спокойствие, нерешительно пролепетала первые пришедшие ей в голову слова: - Это та дама, у которой я живу, отец... мисс Темплмэн. Хенчард снял и широким жестом опустил шляпу, коснувшись ею своих колен. Мисс Темплмэн поклонилась. - Мне очень приятно познакомиться с вами, мистер Хенчард. - сказала она. - Диковинная машина. - Да, - отозвался Хенчард и принялся объяснять устройство машины, очень язвительно высмеивая его. - А кто привез ее сюда? - спросила Люсетта. - И не спрашивайте, сударыня! - ответил Хенчард. - Эта штука... да что там - нечего и думать, что она будет работать. Ее привез сюда один наш механик по совету некоего выскочки и наглеца, который воображает... Но тут взгляд его упал на умоляющее лицо Элизабет-Джейн, и он умолк, вероятно предположив, что ухаживание Дональда имеет успех. Хенчард повернулся, собираясь уходить. И тут произошло событие, которое побудило его падчерицу заподозрить, что у нее галлюцинация. Она услышала шепот, как будто исходивший из уст Хенчарда, и в этом шепоте различила слова: "Вы не пожелали принять меня!" - произнесенные укоризненным тоном и обращенные к Люсетте. Элизабет-Джейн не могла поверить, что они сказаны ее отчимом, - разве только он произнес их, обращаясь к одному из стоявших поблизости фермеров в желтых гетрах. Люсетта молчала, а Элизабет вскоре забыла об этих словах, так как услышала чью-то негромкую песню, казалось исходившую из самой машины. Хенчард уже скрылся в торговых рядах, а приятельницы устремили взгляд на сеялку. За нею они увидели согнутую спину человека, который засунул голову в машину, стараясь раскрыть несложные тайны ее механизма. Он тихонько напевал: То было ясным летним днем, Светило солнце за холмом, Шла Китти в платье голубом Тропою горной в Гаури. Элизабет мгновенно узнала певца, и лицо у нее стало виноватым, хоть она и не чувствовала за собой вины. Потом певца узнала Люсетта и, лучше владея собой, лукаво проговорила: - Сеялка поет "Девушку из Гаури"... вот так чудеса! Закончив наконец осмотр, молодой человек выпрямился и увидел приятельниц. - Мы пришли посмотреть на удивительную новую сеялку. - сказала мисс Темплмэн. - Но с практической точки зрения эта машина бесполезна... ведь правда? - спросила она под влиянием объяснений Хенчарда. - Бесполезна? Ну нет! - серьезно ответил Фарфрэ. - Здесь она произведет целую революцию! Сеятели уже не будут разбрасывать семена как попало, так что "иное падает при дороге, а иное в терние". Каждое зернышко попадет как раз туда, куда нужно, и только туда! - Значит, романтика сева кончилась навсегда, - заметила Элизабет-Джейн, радуясь, что у нее с Фарфрэ есть хоть что-то общее: привычка к чтению Библии. - "Кто наблюдает ветер, тому не сеять", - сказал Екклезиаст, но теперь его слова ужо потеряют значение. Как все меняется в жизни! - Да, да... Так оно и должно быть! - согласился Дональд, устремив глаза куда-то вдаль. - Но такие машины уже появились на востоке и севере Англии, - добавил он, как бы оправдываясь. Люсетта не принимала участия в их разговоре, ибо ее знакомство со Священным писанием было довольно ограниченно. - Это ваша машина? - спросила она Фарфрэ. - О нет, сударыня, - ответил он, смущаясь и благоговея при одном лишь звуке ее голоса, в то время как в присутствии Элизабет-Джейн он чувствовал себя совершенно свободно. - Нет, нет... я только дал совет приобрести ее. Наступило молчание, во время которого Фарфрэ, казалось, не видел никого, кроме Люсетты; очевидно, он уже позабыл об Элизабет, привлеченный иной сферой, более яркой, чем та, в которой обитала она. Люсетта, чутьем угадывая, что его обуревают разноречивые чувства и что сейчас тяга к делам столкнулась в нем с тягой к романтике, проговорила весело: - Ну, не пренебрегайте своей машиной из-за нас, - и пошла домой вместе со своей компаньонкой. Элизабет-Джейн чувствовала, что все это время была лишней, но не понимала почему. Люсетта разъяснила ее недоумение, сказав, когда они обе снова уселись в гостиной: - Я на днях случайно разговорилась с мистером Фарфрэ и потому поздоровалась с ним сегодня. В этот день Люсетта была очень ласкова с Элизабет-Джейн. Обе они наблюдали, как толпа на рынке сначала густела, а потом мало-помалу стала редеть, по мере того как солнце медленно склонялось к западной окраине города и его косые лучи падали вдоль длинной улицы, освещая ее из конца в конец. Двуколки и повозки отъезжали одна за другой, и наконец на улице не осталось ни одного экипажа. Мир на колесах исчез, его сменил мир пешеходов. Батраки с женами и детьми хлынули из деревень в город за покупками, и вместо стука колес и топота копыт, ранее заглушавших остальные шумы, теперь слышалось только шарканье множества ног. Сошли со сцены все сельскохозяйственные орудия, все фермеры, весь имущий класс. Торговля в городе из оптовой превратилась в розничную, и теперь из рук в руки переходили уже не фунты, как днем, а пенсы. Люсетта и Элизабет видели все это, потому что не закрывали ставней, хотя уже наступила ночь и на улицах зажгли фонари. При слабом свете камина они разговаривали более непринужденно, чем при дневном. - Ваш отец, вероятно, никогда не был вам близок, - проговорила Люсетта. - Да. - И, позабыв о кратком миге, когда она услышала загадочные слова Хенчарда, видимо обращенные к Люсетте, девушка продолжала: - Это объясняется тем, что он считает меня невоспитанной. Я старалась улучшить свои манеры, - вы представить себе не можете, как старалась! - но все напрасно! Разрыв между родителями тяжело отразился на мне. Вы не знаете, каково это, когда на твою жизнь падают такие тени. Люсетта как-то съежилась. - Да... то есть я не знаю таких теней, - сказала она, - но можно испытывать чувство стыда... позора... от других причин. - Разве вы когда-нибудь испытывали эти чувства? - простодушно спросила младшая собеседница. - О нет! - быстро ответила Люсетта. - Но я думала о... о том, что женщинам иногда случается попасть в двусмысленное, с точки зрения общества, положение, хоть и не по своей вине, - Вероятно, они чувствуют себя очень несчастными. - Они теряют покой - ведь другие женщины их презирают, правда? - Не то чтобы презирают. Но они не очень их уважают и любят. Люсетта опять съежилась. Даже здесь, в Кэстербридже, ей приходилось опасаться, как бы люди не узнали о ее прошлом. А главное - Хенчард не вернул ей толстой пачки писем, которые она писала и посылала ему в первую пору смятения чувств. Возможно, они были уничтожены; и все-таки лучше бы она их не писала. Встреча с Фарфрэ и его обращение с Люсеттой побудили вдумчивую Элизабет присмотреться поближе к своей блестящей и ласковой приятельнице. Несколько дней спустя, когда Люсетта собиралась выйти из дому, Элизабет по ее глазам почему-то сразу поняла, что мисс Темплмэн надеется на встречу с красивым шотландцем. Это было отчетливо написано на лице и в глазах Люсетты и не могло ускользнуть от внимания каждого, кто научился читать в ее мыслях, как теперь начинала учиться Элизабет-Джейн. Люсетта прошла мимо нее и закрыла за собой дверь подъезда. Дух ясновидения вселился в Элизабет, побудил ее сесть у огня и на основе личного опыта воссоздать в своем воображении происходящие события с такой точностью, как если бы она была их очевидцем. Девушка мысленно следовала за Люсеттой... видела, как та встретилась где-то с Дональдом - будто случайно; видела, как лицо его приняло то особенное выражение, которое появлялось на нем, когда он встречался с женщинами, - только теперь оно было еще заметнее, ибо этой женщиной была Люсетта. Элизабет чутьем угадывала, как увлеченно он говорит с Люсеттой; чувствовала, как оба они колеблются между нежеланием расстаться и опасением, что их увидят вместе; видела, как они пожимают друг другу руки, как прощаются, спокойно, с бесстрастными лицами, и только в мельчайших их движениях вспыхивает искра страсти, не замечаемая никем, кроме них самих. Элизабет, наша проницательная, безмолвная ясновидица, долго думала обо всем этом, но вдруг Люсетта подошла к ней сзади, и девушка вздрогнула. Все было так, как она себе представляла, - в этом она могла бы поклясться. Ярче обычного блестели глаза и пылали щеки Люсетты. - Вы видели мистера Фарфрэ, - проговорила Элизабет-Джейн сдержанно. - Да, - призналась Люсетта. - Как вы догадались? Она опустилась на колени перед камином и в волнении сжала руки Элизабет. Но она так и не сказала, где и как она видела Фарфрэ и что он говорил ей. В тот вечер Люсетта не находила себе места; на другой день ее с утра лихорадило, а за завтраком она призналась своей компаньонке, что кое-чем озабочена... кое-чем, имеющим отношение к одному лицу, в котором она принимает большое участие. Элизабет охотно приготовилась слушать и сочувствовать. - Это лицо... эта женщина... однажды очень сильно увлеклась одним человеком... очень, - начала Люсетта, нащупывая почву. - Да? - отозвалась Элизабет-Джейн. - Они были в близких отношениях... довольно близких... Он был не так глубоко привязан к ней, как она к нему. Но однажды, под влиянием минуты, исключительно из чувства долга, он предложил ей выйти за него замуж. Она согласилась. Тут возникло неожиданное препятствие; а она была так скомпрометирована этим человеком, что совесть никогда бы не позволила ей принадлежать другому, даже если бы она захотела. После этого они расстались, долго ничего не знали друг о друге, и она чувствовала, что жизнь для нее кончена. - Бедная девушка! - Она очень страдала из-за него, хотя, надо отдать ему должное, его нельзя было целиком обвинить в том, что произошло. Наконец разлучившее их препятствие было волею провидения устранено, и он приехал, чтобы жениться на ней. - Как хорошо! - Но за то время, что они не встречались, она - моя бедная подруга - познакомилась с другим человеком, которого полюбила больше первого. Теперь спрашивается: может ли она, не погрешив против чести, отказать первому? - Она полюбила другого человека... это плохо! - Да, - отозвалась Люсетта, с грустью глядя на мальчишку, который стоял у колодезного насоса и качал воду, - это плохо! Но не забывайте, что она лишь случайно, вынужденно, оказалась в двусмысленном положении из-за того, первого человека... он был не так хорошо воспитан и образован, как второй, а в первом она обнаружила такие черты характера, которые внушили ей мысль, что он будет для нее менее подходящим мужем, чем она думала. - Я ничего не могу сказать по этому поводу, - проговорила Элизабет-Джейн задумчиво. - Это такой трудный вопрос. Решить его может только кто-нибудь вроде римского папы! - Вы, может быть, предпочитаете не решать его вовсе? - спросила Люсетта, и по ее умоляющему тону можно было догадаться, как она дорожит мнением Элизабет. - Да, мисс Темплмэн, - призналась Элизабет. - Лучше не надо. Однако Люсетта, видимо, почувствовала облегчение от того, что немного рассказала о себе, и ее головная боль стала постепенно проходить. - Принесите мне зеркало. Как я выгляжу? - спросила сна томно. - Пожалуй... немного утомленной, - ответила Элизабет, рассматривая ее критическим оком, словно картину сомнительного достоинства; она принесла зеркало и держала его перед Люсеттой, пока та с тревогой всматривалась в него. - Интересно, хорошо ли я сохранилась для своих лет, - заметила Люсетта немного погодя. - Да... довольно хорошо. - Что самое некрасивое в моем лице? - Тени под глазами... Тут, мне кажется, кожа немного потемнела. - Да. Это мое самое уязвимое место, я знаю. А как вы думаете, сколько лет пройдет, прежде чем я сделаюсь безнадежно некрасивой? Любопытно, что Элизабет, которая была моложе Люсетты, должна была играть роль опытного мудреца в подобных беседах! - Лет пять, - ответила она, подумав. - А если будете вести спокойную жизнь, то и все десять. Если никого не полюбите, можете рассчитывать на десять. Люсетта, видимо, приняла это как окончательный и беспристрастный приговор. Она ничего больше не рассказала Элпзабет-Джейн о своей угасшей любви, которую неумело приписала третьему лицу, а Элизабет, которая, несмотря на свою жизненную философию, была очень чувствительна, ночью плакала в постели при мысли о том, что ее хорошенькая богатая Люсетта, как видно, не вполне доверяет ей, если в своей исповеди опустила имена и даты. Ведь Элизабет безошибочно угадала, кто та "она", о которой говорила Люсетта. ГЛАВА XXV  Новый визит Фарфрэ - опыт, проведенный им с явным трепетом, - почти совсем вытеснил Майкла Хенчарда из сердца Люсетты. Со стороны могло показаться, будто Дональд беседует и с мисс Темплмэн, и с ее компаньонкой, но на самом деле он вел себя так, словно сидящая в комнате Элизабет превратилась в невидимку. Дональд как бы вовсе ее не замечал и на ее разумные суждения отвечал отрывисто, равнодушно и односложно, ибо его внимание и взор не могли оторваться от той женщины, которая, в противоположность Элизабет, напоминала Протея своей многоликостью, изменчивостью своих настроений, мнений, а также принципов. Люсетта всячески старалась втянуть Элизабет в их замкнутый круг, но девушка так и осталась в стороне - третьей точкой, которую этот круг не мог пересечь. Дочь Сьюзен Хенчард стойко перенесла леденящую боль от рапы, нанесенной ей обращением Дональда, как она переносила более тяжкие муки, и постаралась возможно скорее незаметно уйти из этой неприветливой комнаты. Теперь шотландец был уже не тот Фарфрэ, который танцевал и гулял с ней в состоянии неустойчивого равновесия между любовью и дружбой, когда он переживал тот единственный в истории каждой любви период, в который не вторгается страдание. Элизабет стояла у окна своей спальни, стоически созерцая свою судьбу, словно она была написана на крыше соседней колокольни. - Да! - сказала она наконец, хлопнув ладонью по подоконнику. - Второй человек, про которого она мне рассказывала, - это он! А тем временем чувство Хенчарда к Люсетте, которое вначале только теплилось, теперь силою обстоятельств разгоралось во все более яркое пламя. Молодая женщина, к которой он некогда испытывал только нежную жалость, впоследствии почти охлажденную рассудком, теперь стала менее доступной и расцвела более зрелой красотой, а он начал понимать, что лишь она одна может примирить его с жизнью. Ее молчание доказывало ему день за днем, что бесполезно и думать о том, чтобы подчинить ее себе высокомерным обращением; поэтому он сдался и снова зашел к ней, когда Элизабет-Джейн не было дома. Он шел к Люсетте через всю комнату тяжелой, немного неуклюжей походкой, устремив на нее упрямый горящий взгляд (который в сравнении со скромным взглядом Фарфрэ казался солнцем в сравнении с луной), и вид у него был слег- ка фамильярный, да и не мудрено. Но перемена в общественном положении точно перевоплотила Люсетту, и руку она ему протянула с таким дружелюбно-холодным выражением лица, что он сразу сделался почтительным и сел, явно утратив часть уверенности в своих силах. Он плохо разбирался в модах, но все-таки понимал, что недостаточно элегантен для той, которую до сих пор считал чуть ли не своей собственностью. Она очень вежливо поблагодарила его за то, что он оказал ей честь зайти и навестить ее. Это помогло ему вернуть утраченное равновесие. Он как-то странно посмотрел ей в лицо, и робость его мало-помалу испарилась. - Да как же мне было не зайти, Люсетта? - начал он. - Что за вздор! Вы же знаете, я бы не мог удержаться, даже если бы захотел... то есть даже если б я действительно был добрым человеком. Я пришел сказать, что готов, как только позволит обычай, дать вам свое имя в награду за вашу любовь и за все то, что вы из-за нее потеряли, заботясь слишком мало о себе и слишком много обо мне; я пришел сказать, что вы с моего полного согласия можете назначить день или месяц, когда мы, по-вашему, можем сыграть свадьбу, не погрешив против приличий: вы в этом понимаете лучше, чем я... - Теперь еще слишком рано, - отозвалась она уклончиво. - Да, да, вероятно, рано. Но вы знаете, Люсетта, когда моя бедная, обиженная судьбой Сьюзен умерла и я еще не мог и помыслить о новой женитьбе, я все-таки сразу решил, что после всего, что было между нами, мой долг не допускать ненужных проволочек, а поскорее поправить дело. Однако я не спешил прийти к вам, потому что... ну, сами можете догадаться, как я себя чувствовал, зная, что вы унаследовали целое состояние. Голос его звучал все глуше: Хенчард понимал, что в этой комнате его интонации и манеры кажутся более грубыми, чем на улице. Он огляделся, посмотрел на модные портьеры, на изысканную обстановку, которой окружила себя хозяйка дома. - Клянусь жизнью, я и не знал, что такую мебель можно купить в Кэстербридже, - повторил он. - Здесь такую нельзя купить, - отозвалась Люсетта. - И долго еще будет нельзя - пока город не проживет лет пятьдесят цивилизованной жизнью. Эту мебель привезли сюда в фургоне на четверке лошадей. - Гм... Дело в том, что я как-то стесняюсь вас в такой обстановке. - Почему? Ответ был, в сущности, не нужен, и Хенчард ничего не ответил. - Да, - продолжал он, - никому на свете я так не пожелал бы этого богатства, как вам, Люсетта, и никому оно так не идет, как вам. Он повернулся к ней, как бы поздравляя ее, с таким пылким восхищением, что она немного смутилась, хотя хорошо его знала. - Я вам очень благодарна за все, что вы сказали, - проговорила она, точно желая лишь соблюсти некий ритуал. Хенчард почувствовал, что между ними уже нет былого взаимопонимания, и сейчас же выдал свое огорчение, - никто так быстро не выдавал своих чувств, как он. - Благодарны вы или нет, это все равно. В моих речах, быть может, нет того лоска, какого вы с недавних пор и первый раз в жизни стали требовать от своих собеседников, но я говорю искренне, миледи Люсетта. - И довольно грубо, - промолвила Люсетта, надув губки и гневно сверкая глазами. - Вовсе нет! - горячо возразил Хенчард. - Но успокойся, я не хочу с тобой ссориться. Я пришел с искренним предложением заткнуть рот твоим врагам из Джерси, и тебе не худо бы мне спасибо сказать. - Да как вы смеете так говорить! - воскликнула она, вспылив. - Вы же знаете, что моим единственным преступлением была безрассудная девичья любовь к вам и пренебрежение приличиями, и, сколько бы меня ни винили, сама я считаю себя ни в чем не повинной, значит, и нечего меня оскорблять! Я немало выстрадала в то тяжелое время, когда вы написали мне о возвращении вашей жены и моей отставке, и если я теперь пользуюсь некоторой независимостью, то я это, безусловно, заслужила! - Да, это верно, - согласился он. - Но люди судят о нас не по тому, каковы мы в действительности, а по тому, какими мы кажемся; значит, вам нужно дать согласие на мое предложение - ради вашего же доброго имени. То, что известно у вас на Джерси, может стать известным и здесь. - Что вы все твердите про Джерси? Я англичанка! - Да, конечно. Так что же вы скажете на мое предложение? Впервые за все время их знакомства Люсетта получила возможность сделать шаг вперед по своему почину, однако она отступила. - Пока пусть все останется по-старому, - промолвила она, чувствуя себя немного неловко. - Ведите себя со мной, как с простой знакомой, и я буду вести себя с вами так же. Со временем... Она умолкла, и он несколько минут не пытался нарушить молчание, - ведь они не были малознакомыми людьми, которые вынуждены поддерживать разговор, даже если им этого не хочется. - Так вот куда ветер дует, -