каменелый, уставившись в стену невидящим взглядом. Пропел горн, прозвучала барабанная дробь - он даже не пошевелился. А ее задержали какие-то случайные дела. Когда же она все-таки пришла и увидела его, она очень встревожилась, потому что час был поздний, и она, так же как и он, слышала звуки, возвещавшие лагерный отбой. Она стала умолять его, чтоб он, не медля, шел назад. - Нет, - хмуро отозвался он. - Я не могу сейчас уйти, как только вы пришли, - я целый день мечтал об этой минуте. - Но ведь вас могут разжаловать за опоздание. - Пусть. Я бы уже давно покинул этот свет, когда б не два человека - моя возлюбленная здесь и моя матушка в Саарбрюккене. Я ненавижу армию. Одна минута, проведенная с вами, значит для меня больше, чем любое повышение в чине. И он остался, и они разговаривали; и он рассказывал ей о своем родном городе и вспоминал разные забавные случаи из своего детства, а она вся трепетала при мысли о том, чем он рискует, задерживаясь здесь. И только когда она, не желая больше ничего слушать, простилась с ним, спрыгнула со стены и ушла, вернулся он к себе в лагерь. Когда они увиделись в следующий раз, он был уже без нашивок, украшавших прежде его рукав. За опоздание его разжаловали в рядовые; и так как Филлис считала себя причиной этого, огорчение ее было особенно велико. Но теперь их роли переменились, наступил его черед утешать ее. - Не грустите, meine Liebliche, - сказал он. - Что бы ни случилось, у меня от всего есть лекарство. Во-первых, даже если предположить, что я верну себе нашивки, разве ваш отец позволит вам выйти замуж за капрала Йоркского гусарского полка? Она вся зарделась. Столь практический вопрос не приходил ей прежде в голову - Маттеус Тина представлялся ей таким неземным существом. Но долго раздумывать в поисках ответа ей было незачем. - Нет, отец не позволит этого, никогда не позволит, - мужественно призналась она. - Об этом нечего и думать. Друг мой, прошу вас: забудьте меня. Боюсь, что я гублю ваше будущее, вашу карьеру. - Вовсе нет, - возразил он. - Только вы и придаете мне силы выносить это жалкое существование в чужой стране. Если бы еще здесь была моя родина и моя матушка была со мной, я мог бы чувствовать себя счастливым и в теперешнем моем положении и старался бы стать хорошим солдатом. Но это не так. И потому выслушайте меня внимательно. Мой план таков. Вы уедете вместе со мной ко мне на родину и станете моей женой, и мы заживем все вместе - матушка, вы и я. Я не из Ганновера, - вы это знаете, - хотя и завербовался в армию, как ганноверец, моя родина - Саар, она не воюет с Францией, так что стоит мне только туда попасть, и я свободен. - Но как же попасть туда? - спросила Филлис. Его предложение изумило, но вовсе не оскорбило ее. Жизнь в отцовском доме с каждым днем становилась все печальней и мучительней; родительская любовь, казалось, совсем иссякла в сердце ее отца. В деревне она всегда была чужой, непохожей на других, простых и веселых девушек, а за последнее время Маттеус Тина сумел заразить ее своей страстной тоской по далекой родине, матери и отчему дому. - Но как, как? - повторяла она, не получая ответа. - Разве вы сможете откупиться? - Ах нет, - сказал он. - Это в наши дни совершенно невозможно. Но я попал сюда против своей воли; так почему бы мне попросту не убежать? Именно сейчас настал подходящий момент, потому что на днях мы снимаемся с лагеря, и я вас, может быть, никогда уже больше не увижу. Вот мой план: как-нибудь вечером на будущей неделе - нужно только, чтобы погода была тихая, - мы с вами встретимся в условленный час на дороге в двух милях отсюда. Ничего неприличного для вас в этом не будет, так как убежим мы не вдвоем, а втроем - я приведу с собой преданного мне друга, эльзасца Христофа, он недавно зачислен в наш полк и согласился принять участие в побеге. Видите вон ту бухту? Мы с Христофом заранее обойдем все лодки, стоящие там на причале, и присмотрим себе подходящую, а затем подымемся к вам. У Христофа есть карта Ла-Манша, мы все вместе вернемся в бухту и в полночь, перерубив палку, уйдем на веслах, огибая мыс, а на следующее утро мы уже на французском берегу, где-нибудь возле Шербура. Остальное проще простого, - я скопил довольно денег для путешествия по суше и знаю, где достать гражданское платье. Я напишу матушке, и она встретит нас на пути домой. В ответ на ее расспросы он добавлял все новые и новые подробности, так что у Филлис не осталось сомнений в выполнимости его плана. Но грандиозность затеи пугала девушку, и она так бы, наверное, и не отважилась принять участие в этом отчаянном предприятии, если бы в тот же вечер, едва только она вошла в дом, отец не завел с ней такого многозначительного разговора: - Ну, как насчет Йоркских гусар? - спросил он. - Пока еще они стоят здесь, но на днях как будто собираются сняться с лагеря, - отвечала она. - Не увиливай, пожалуйста, своих поступков ты все равно не скроешь! Ты все время встречалась с одним из этих молодчиков, люди видели, как ты гуляла с ним. Эти иностранцы - дикари, они не многим лучше французов! Я решил - не перебивай меня, я еще не кончил - я решил, что, покуда они не ушли, ты здесь больше ни одного дня не останешься. Поедешь к тетке. Напрасно она уверяла отца, что никогда в жизни не гуляла ни с одним солдатом и ни с одним мужчиной на свете, кроме него самого. Да и возражала она не очень горячо, потому что хотя отец и ошибался на этот раз в подробностях, но по существу был недалек от истины. Дом тетки, сестры отца, всегда был для Филлис настоящей тюрьмой. Она как раз недавно у нее гостила, и память о царившем там мраке была еще свежа, поэтому, когда отец велел ей идти наверх и укладывать вещи, ее охватило отчаяние. Впоследствии, рассказывая об этих тревожных днях, она никогда не пыталась найти оправдание своим поступкам, как ни колебалась она вначале, но в тот вечер, оставшись одна, она твердо решилась присоединиться к своему возлюбленному и его другу и бежать вместе с ними в ту страну, которая в ее воображении была расцвечена самыми привлекательными красками. Она говорила мне, что одно помогло ей преодолеть собственную нерешительность: несомненная чистота и честность намерений Маттеуса Тины. Он обнаружил столько целомудрия и доброты, он всегда обходился с Филлис с таким почтением, для нее совершенно непривычным, что в доверии к нему она почерпнула мужество для предстоящего опасного путешествия. IV  На следующей неделе, в один из теплых тихих вечеров, должен был состояться побег. Было условлено, что Тина встретит Филлис на дороге, в том месте, где от нее ответвляется проселок, ведущий в деревню. Христоф должен был еще раньше спуститься в бухту, сесть в лодку, обойти на веслах мыс Нот, или Сторожевой, как именовался он в те дни, и встретить их по другую сторону мыса, куда они должны были добраться пешком, - сначала по мосту через бухту, а потом поднявшись на Сторожевой холм и спустившись по другому его склону. Лишь только отец поднялся к себе в спальню, Филлис тут же вышла за порог с узелком в руках и пустилась бегом по проселку. Час был не ранний, на деревенской улице не было ни души, и она добралась до перекрестка никем не замеченная. Здесь она стала в темном углу между изгородями, откуда ей был бы виден всякий, кто подойдет по главной дороге. Так она простояла, поджидая своего возлюбленного, не больше минуты - нервы ее были настолько напряжены, что и этот короткий срок показался ей непереносимо долгим, - как вдруг вместо шагов послышался стук колес почтовой кареты, спускавшейся под гору. Она понимала, что Тина не покажется до тех пор, пока дорога не будет совершенно свободна, и с нетерпением ждала, чтобы карета проехала мимо. Но, поравнявшись с тем местом, где притаилась девушка, карета сбавила скорость и вместо того, чтобы поехать, как обычно, дальше, в нескольких шагах от нее остановилась. Один из пассажиров вышел, и она услышала его голос. Это был Хамфри Гоулд. Следом за ним сошел еще один человек; потом прямо на траву выгрузили багаж, и карета снова покатила своей дорогой по направлению к городку на побережье, где была летняя резиденция короля. - Где же этот парень с лошадью и повозкой? - обратился ее бывший поклонник к своему спутнику. - Надеюсь, нам не придется долго ждать? Я велел ему быть здесь ровно в половине десятого. - А подарок для нее у вас цел? - Для Филлис? Да, конечно. Он в этом сундуке. Надеюсь, ей понравится. - Еще бы. Какой женщине не понравится такой великолепный залог примирения? - Ну, знаете ли, она его заслужила. Я все-таки нехорошо обошелся с нею. Последние два дня она, признаться, не выходит у меня из головы. Ну, да что там, не будем больше об этом говорить. Не может быть, чтоб она оказалась такой порочной, как про нее рассказывают. Я совершенно уверен, что девушка с ее понятиями не станет ввязываться в историю с каким-то солдатом-ганноверцем. Не верю я этому, и все тут. Поджидая свой экипаж, собеседники обронили еще несколько слов, которые, словно во внезапной вспышке, открыли Филлис всю чудовищность ее поведения. Потом подъехала повозка, и разговор оборвался. Багаж взвалили на повозку, туда же уселись и сами приезжие, и лошадь двинулась в том направлении, откуда незадолго перед этим пришла Филлис. Она теперь так сильно раскаивалась в своем легкомыслии, что чуть было тут же не последовала за ними; но, спохватившись, поняла, что простая справедливость по отношению к Маттеусу велит ей дождаться его и честно объявить, что она передумала, - как ни тяжело ей будет говорить ему это. Она горько укоряла себя за то, что поверила слухам, будто Хамфри Гоулд считает помолвку расторгнутой, между тем как в действительности - ведь она только что сама это слышала - он ни на минуту не усомнился в ее постоянстве. Да, конечно, сердце ее принадлежит другому человеку. Жизнь без него будет унылой и безрадостной. Но чем больше она думала, тем меньше у нее в душе оставалось решимости принять его предложение, - так неопределенны, так неосмотрительны и опасны были все его планы. Она ведь дала обещание Хамфри Гоулду и только из-за ложного известия о его неверности сочла, что это обещание не имеет силы. Внимание, которое он ей выказал, привезя подарки, растрогало ее, да, она должна сдержать свое слово, и пусть уважение заменит любовь. Она не может поступить бесчестно. Она останется здесь, выйдет замуж за Хамфри Гоулда и всю жизнь будет несчастна. Такими рассуждениями старалась она придать себе твердость духа, - и вот наконец фигура Маттеуса Тины показалась за изгородью у дороги. Филлис шагнула ему навстречу, он легко перескочил через изгородь, и... избегнуть этого было невозможно: он прижал ее к своей груди. "В первый и последний раз", - смятенно подумала Филлис, когда руки его обвились вокруг ее стана. Как она справилась со своей мучительной задачей, это Филлис помнила потом очень смутно. Она всегда считала, что сумела тогда выполнить принятое решение только благодаря великодушию своего возлюбленного, который, как только она, запинаясь, сказала ему, что она передумала, что она не может, что она боится бежать с ним, воздержался от всяких попыток уговорить ее, как ни опечален он был ее словами. Позволь он себе настаивать, и она, любившая его так нежно, конечно, не выдержала бы искушения. Но он не сделал ничего, чтобы повлиять на ее волю. Она со своей стороны, опасаясь, как бы с ним не случилось беды, стала заклинать его остаться. Но это, по его словам, было невозможно. - Я не могу подвести своего друга, - пояснил он. Если б речь шла только о нем одном, он бы отказался от своего намерения. Но там, на берегу, его ждет Христоф с лодкой, компасом и картой, скоро начнется отлив, матушка уже предупреждена о его приезде, он должен ехать. Много драгоценных минут было потеряно, покуда он медлил, не в силах оторваться от своей возлюбленной, которая так и не изменила принятого решения, хоть оно и причиняло ей жестокую муку. Наконец они простились, и он стал спускаться под гору. Но прежде чем замер звук его шагов, она почувствовала, что непременно должна хотя бы издали увидеть его еще раз. Она неслышно побежала вслед за ним и остановилась там, откуда ей снова видна стала его удаляющаяся фигура. Одно мгновение нахлынувшие на нее чувства были настолько сильны, что она чуть было не бросилась за ним вдогонку, чтобы связать свою судьбу с его судьбою. Но она не в силах была это сделать. Да и вряд ли можно было ожидать от Филлис Гроув храбрости, которой в критический момент недостало Клеопатре Египетской. Она разглядела еще, как впереди на дороге к нему присоединилась другая такая же фигура. То был его друг Христоф. Потом оба скрылись из виду и теперь шагали, должно быть, по направлению к городу, торопясь достичь гавани, расположенной в четырех милях отсюда. С чувством, близким к отчаянию, она повернулась и медленно пошла к дому. Со стороны лагеря донеслась барабанная дробь; но для нее лагерь больше не существовал. Он теперь был для нее пуст и мертв, точно стан ассирийцев, над которым пронесся Ангел смерти. Она бесшумно вошла в дом, никем не замеченная, и легла в постель. Горе, поначалу не дававшее ей уснуть, затянуло ее под конец в омут тяжелого забытья. Наутро отец встретил ее внизу у лестницы. - Мистер Гоулд приехал! - с торжеством сообщил он. Хамфри остановился в гостинице и уже заходил к ним, справлялся о Филлис. Он привез ей в подарок очень красивое зеркало в кованой серебряной оправе, которое отец теперь держал перед нею. Мистер Гоулд обещал не позже чем через час зайти еще раз и пригласить Филлис на прогулку. В те дни красивые зеркала были редкостью в деревенских домах, не то что теперь. Такой подарок не мог не пленить Филлис. Она посмотрелась в зеркало, увидела, какой у нее потухший взгляд, и постаралась придать ему живость. Она была в том подавленном состоянии, когда женщина продолжает машинально двигаться по пути, который, как она считает, для нее предначертан. Мистер Хамфри, оказывается, все это время на свой, сдержанный, лад оставался верным старому уговору; значит, и ей надо делать то же, ни единым словом не обмолвившись о собственной ошибке. Она надела капор и накидку, и когда в назначенный час он подошел к их дому, она уже поджидала его на пороге. V  Филлис поблагодарила его за чудесный подарок, но после этого говорил уже только один Хамфри. Он пересказал ей все последние новости придворной жизни - тема, на которую она с готовностью откликнулась, радуясь тому, что откладываются всякие личные разговоры. И его сдержанный тон постепенно успокоил ее смятенное сердце и встревоженный ум. Не будь ее собственное горе так велико, она бы, конечно, заметила его замешательство. Но вот он замолчал и, решившись, заговорил уже о другом. - Я рад, что вам понравился мой скромный подарок, - сказал он. - По правде говоря, я надеялся с его помощью умилостивить вас, так как хочу обратиться к вам с просьбой. Помогите мне выбраться из большого затруднения! Филлис и представить себе не могла, чтобы этот независимый мужчина, которым она во многих отношениях восхищалась, мог испытывать какие-то затруднения. - Филлис, я не медля открою вам свою тайну, ибо у меня в самом деле есть ужасная тайна, которую я должен вам поведать прежде, чем просить у вас совета. Дело в том, что я женат; да, я по секрету от всех женился на одной прелестной девушке; если б вы были с нею знакомы - а я надеюсь, что вы непременно познакомитесь, - вы бы сами не пожалели слов ей в похвалу. Но она не совсем отвечает тем требованиям, какие выдвигает мой отец - вы знаете эти отцовские понятия, - и мне пришлось скрыть это от него. Он, несомненно, поднимет страшный шум, но мне кажется, что с вашей помощью я сумел бы в конце концов его успокоить. Если б только вы согласились оказать мне дружескую услугу и подтвердить моему отцу, когда я ему во всем признаюсь, что вы все равно никогда не стали бы моей женой или что-нибудь, знаете, в таком же роде, - это, поверьте, очень помогло бы мне уладить дело. Мне страшно важно склонить его на свою сторону и не впасть в немилость. Что отвечала ему на это Филлис, какие давала ему советы, она и сама не помнила. Но это неожиданное открытие принесло ей огромное облегчение. В ответ ей так хотелось рассказать ему собственную печальную историю; и будь на месте Хамфри женщина, Филлис тотчас же излила бы ей свое горе. Но ему она не решилась открыться; к тому же у нее были веские основания хранить все в тайне, хотя бы до тех пор, пока ее возлюбленный и его товарищ не окажутся в безопасности. Вернувшись домой, она уселась в укромном уголке и, уже почти раскаиваясь в том, что отказалась от побега, долго грезила о Маттеусе Тине, вспоминая каждую их встречу, от первой и до самой последней. У себя на родине среди своих соотечественниц он, наверное, скоро забудет ее, забудет даже, как ее звали. Печаль ее была так велика, что она несколько дней даже не выходила из дому. Но вот наступило одно утро, когда сквозь густую пелену тумана едва проглядывала зеленовато-серая заря да смутно проступали очертания палаток и ряды лошадей у коновязей. Дым от походных кухонь тяжело стлался по земле. Единственным местом на английской земле, куда еще тянуло Филлис, был дальний угол сада, где она прежде так часто взбиралась на ограду, чтобы поговорить с Маттеусом Тиной, и сюда направилась она в то промозглое утро, несмотря на сырость и туман. Каждая травинка стояла, унизанная тяжелыми шариками влаги, слизняки и улитки повыползли на грядки. Со стороны лагеря доносились привычные глухие звуки, а на дороге слышны были торопливые шаги фермеров, спешивших в город, потому что предстоял базарный день. Она заметила, что благодаря своим частым посещениям успела вытоптать всю траву в этом углу сада и что на стене в тех местах, куда она обычно ставила ногу, карабкаясь вверх, прилипли комочки земли. Она приходила сюда по большей части в сумерки и даже не подозревала, что следы ее будут так отчетливо видны при свете дня. Вероятно, именно они и открыли отцу ее секрет. Так она стояла в печальном раздумье, как вдруг ей почудилось, будто к знакомым лагерным звукам примешалось что-то новое. Как ни безразлично было ей теперь все, что происходит в лагере, она все же взобралась по своим привычным каменным ступенькам на ограду. Сначала зрелище, представившееся ей, вызвало в ней тревогу и недоумение; но вдруг она замерла, вцепившись пальцами в стену, и с окаменевшим лицом стояла, глядя прямо перед собой широко открытыми от ужаса глазами. Посреди лагеря на зеленом поле длинными рядами выстроился весь гусарский полк, а перед фронтом на земле стояли два пустых гроба. Непривычные звуки, привлекшие ее внимание, исходили от приближавшейся процессии. Впереди шел полковой оркестр, играя похоронный марш, за ним на похоронных дрогах ехали под стражей двое солдат этого же полка в сопровождении двух священников. А позади теснилась толпа привлеченных любопытством крестьян. Траурная процессия прошествовала вдоль всего фронта, возвратилась на середину и остановилась возле гробов; обоим приговоренным завязали глаза, они опустились на колени, каждый у своего гроба, и наступила короткая пауза - они молились. Двадцать четыре солдата стрелкового взвода стояли напротив, держа карабины наготове. Командир на коне высоко поднял обнаженную саблю, взмахнул ею в воздухе, опустил к ноге - и грянул залп. Оба несчастных упали, один ничком на гроб, другой - навзничь. Одновременно с залпом из сада доктора Гроува раздался пронзительный вопль, и что-то свалилось внутрь с ограды. Но в то время никто из собравшихся на поле не обратил на это внимания. Двое расстрелянных были Маттеус Тина и его друг Христоф. Стоявшие в карауле солдаты поспешили уложить их тела в гробы, но полковник англичанин подскакал к ним и громким голосом приказал: - Выбросить их на землю - в назидание остальным! Гробы поставили стоймя, и мертвецы упали лицом в траву. Затем полк построился поэскадронно и медленным шагом промаршировал мимо лежащих на земле трупов. Когда этот парад окончился, тела снова уложили в гробы и увезли прочь. Услышав залп, доктор Гроув выбежал из дому и увидел в саду свою несчастную дочь, распростертую у ограды. Ее перенесли в комнаты, но сознание не скоро вернулось к ней, и в течение многих дней доктор опасался за ее рас- судок. Впоследствии выяснилось, что неудачливые беглецы из Йоркского гусарского полка срезали, как они и намеревались, в ближайшей гавани с причала лодку и вместе с двумя другими товарищами, которые страдали от жестокого обращения своего полковника, благополучно переплыли Ла-Манш. Но, сбившись с пути, они пристали к острову Джерсею, думая, что это французский берег. Здесь сразу поняли, что они дезертиры, и передали их в руки властей, на суде Маттеус и Христоф вступились за тех двоих, заявив, что их товарищи согласились на побег, только поддавшись их уговорам. В результате тех приговорили к розгам, а смертные приговоры были вынесены только зачинщикам. Если как-нибудь, приехав в известный со времен короля Георга приморский курортный городок, вы вздумаете прогуляться до соседней деревни, что под горою, и перелистать там кладбищенские книги, где регистрируются погребения, вы найдете в них две такие записи: "Мат. Тина, капрал Его Вел. Йоркского гусарского полка, расстрелянный за дезертирство, похоронен 30-го дня июня месяца 1801 года, в возрасте 22 лет. Место рождения - г. Саарбрюккен, Германия". "Христоф Блесс, рядовой Его Вел. Йоркского гусарского полка, расстрелянный за дезертирство, похоронен 30-го дня июня месяца 1801 года, в возрасте 22 лет. Место рождения - Лоторген, Эльзас". Им вырыли могилы за церквушкой, у самой ограды. Ни крестов, ни могильных плит там нет, но Филлис показывала мне это место. Пока она была жива, могилы всегда содержались в порядке, но теперь холмики поросли крапивой и почти сровнялись с землей. Однако деревенские старожилы, еще от своих родителей слыхавшие об этой истории, и по сей день помнят, где похоронены два солдата. Неподалеку оттуда лежит и Филлис. 1890 СТАРИННЫЕ ХАРАКТЕРЫ  Перевод Р. Бобровой Время действия - осень с ее золотом и синевой, вторая половина субботнего дня, место действия - главная улица городка, известного своим базаром. На квадратном дворе перед гостиницей "Белый олень" стоит большой фургон, крытый брезентом, на "котором виднеется вылинявшая от непогоды надпись: "Бэртен, перевозки до Лонгпаддла". Фургоны эти, каких здесь много, несмотря на их неуклюжесть, считаются вполне приличным средством передвижения и пользуются большой популярностью у людей почтенных, но не обремененных излишними деньгами; те из фургонов, что оборудованы получше, не уступают, пожалуй, старинным французским дилижансам. Фургон, о котором идет речь, отправляется ровно в четыре, а сейчас, как показывают часы на башенке в конце улицы, половина четвертого. Вот уже начинают появляться посыльные из магазинов со свертками в руках, они забрасывают свертки в фургон и уходят, насвистывая, не заботясь об их дальнейшей судьбе. Без двадцати четыре приходит пожилая женщина, ставит свою корзинку в фургон, не спеша забирается туда сама, усаживается, складывает руки и поджимает губы. Пускай еще и лошадей не думают запрягать, да и самого возчика не видно, а она уже заняла себе уголок. Без четверти четыре появляются еще две женщины, в которых она узнает жену почтмейстера Верхнего Лонгпаддла и жену приходского писаря, а они узнают в ней владелицу бакалейной лавочки из этой же деревни. За пять минут до назначенного срока прибывают учитель мистер Профитт в мягкой фетровой шляпе и кровельщик Кристофер Туинк, большой искусник по части сооружения соломенных крыш; а когда часы уже бьют четыре, во двор торопливо входят церковный причетник с женой, торговец семенами со своим престарелым отцом и приходский писарь, а также мистер Дэй, не признанный миром художник-пейзажист, человек уже в летах, проживший всю жизнь в родной деревне и не продавший ни единой картины за ее пределами; однако надо сказать, что его посягательства на искусство пользуются неизменной поддержкой односельчан, чья вера в его гениальность столь же примечательна, как и пренебрежение к нему со стороны всего остального человечества; эти добрые люди так усердно приобретают его картины (правда, всего за несколько шиллингов каждую), что на стенах любого дома в приходе красуется по три-четыре этих великолепных творения. А Бэртен, хозяин фургона, уже хлопочет вокруг, вот и лошади запряжены, Бэртен разбирает вожжи и ловко вспрыгивает на козлы - видно, это ему дело привычное. - Все, что ли, тут? - спрашивает он через плечо разместившихся в фургоне пассажиров. Поскольку те, кого там не было, не могли заявить о своем отсутствии, он, естественно, заключил, что все в сборе, и после нескольких толчков и рывков фургон со своим живым грузом выехал со двора. Легкой рысцой лошади побежали по дороге, но немного не доезжая до моста, за которым кончался городок, Бэртен вдруг круто натянул вожжи. - А, черт! - воскликнул он. - Я же забыл пастора! Сидевшие поблизости от маленького оконца в задней стенке фургона посмотрели, не видно ли пастора на дороге, но там его не оказалось. - И куда он запропастился, хотел бы я знать, - продолжал возчик. - Ему, бедняге, в его годы, давно уже пора бы иметь самостоятельный приход. - И пора бы научиться не опаздывать, - добавил возчик. - Я же сказал ему "ровно в четыре". "В четыре так в четыре", говорит, а теперь вот его и нет. Такой солидный человек, старый священнослужитель, а слову своему не хозяин. Может, вы, мистер Флакстон, знаете, в чем дело, - вы ведь с ним часто встречаетесь, - обратился он к причетнику. - Я с ним и правда разговаривал всего полчаса назад, - отвечал сей достойный муж, всем своим видом показывая, что он и в самом деле на короткой ноге со своим духовным начальством. - Но он не сказал, что задержится. Вопрос разрешился сам собой - в эту минуту из-за угла фургона вырвался сноп лучей, отраженных очками пастора, а следом появилось его раскрасневшееся от спешки лицо, реденькие седые бакенбарды и развевающиеся полы длинного узкого пальто. Никто не стал его укорять, видя, что он и сам огорчен, и пастор, запыхавшись, вскарабкался в фургон. - Ну, теперь-то уж все тут? - вторично спросил возчик. Фургон опять тронулся и покатил дальше по дороге, когда они проехали шагов триста и приближались уже ко второму мосту, за которым, как известно каждому уроженцу тех мест, дорога делает поворот и экипаж исчезает из поля зрения провожающих его взглядами городских зевак, почтмейстерша вдруг воскликнула, глядя в заднее оконце: - Остановитесь! - Что такое? - спросил возчик. - Какой-то человек нам машет! Снова толчок, и фургон остановился. - Еще, значит, кто-то опоздал? - сказал возчик. - Да у ж, видно, так! Все ждали молча. Кто сидел поближе, смотрели в окошко. - И кто бы это мог быть? - продолжал Бэртен. - Ну посудите сами, как тут поспеть вовремя, когда то и дело застреваешь? Да у нас вроде и все места заняты. Ума не приложу, кто это может быть! - Одет прилично, - сказал учитель, которому с его места лучше всех было видно. Незнакомец, убедившись, что его поднятый зонтик привлек внимание, неторопливо приближался к остановившемуся фургону. Платье на нем было явно не местного покроя, хотя трудно сказать, в чем именно заключалась разница. В левой руке он нес небольшой кожаный саквояж. Подойдя к фургону, он взглянул на выведенную на нем надпись, как бы удостоверяясь, что остановил именно тот экипаж, который ему нужен, и спросил, найдется ли для него место. Возчик ответил, что, хотя фургон полон, еще один человек, надо полагать, как-нибудь усядется, тогда незнакомец забрался в фургон и сел на место, которое другие пассажиры, потеснившись, ему освободили. И снова лошади тронули, и фургон покатил со своим грузом из четырнадцати душ, больше уже не останавливаясь. - Вы ведь не здешний, сэр? - спросил возчик. - По вас сразу видно. - Да нет, я отсюда родом, - ответил незнакомец. - Да? Гм. Последовавшая за этим пауза недвусмысленно выражала недоверие к словам нового пассажира. - Я о Лонгпаддле говорю, - упрямо продолжал возчик, - там-то я, кажись, всех в лицо знаю. - Я родился в Лонгпаддле и мальчиком жил в Лонгпаддле, и мой отец и дед тоже из Лонгпаддла, - спокойно возразил незнакомец. - Ах ты господи! - воскликнула из глубины фургона лавочница. - Да уж не сын ли это Джона Лэкленда - ну подумать только! Того, что тридцать пять лет тому назад уехал в чужие края с женой и детьми? Быть не может! А все-таки - вот слышу я ваш голос - ну точь-в-точь голос Джона! - Совершенно верно, - подтвердил незнакомец. - Джон Лэкленд мой отец, а я его сын. Тридцать пять лет тому назад, когда мне было одиннадцать лет, мои родители эмигрировали за океан, взяв с собой меня и сестру. В то утро Тони Кайтс отвез нас и наши пожитки в Кэстербридж, и он был последним человеком из Лонгпаддла, которого я видел. На той же неделе мы отплыли в Америку, и там мы жили все это время, и там же остались мои родные - все трое. - Они живы или умерли? - Умерли, - ответил он тихим голосом. - А я вот вернулся на родину, у меня давно уже зародилась мысль - не твердое намерение, а так, мечта, что хорошо бы через годик-другой сюда приехать и провести здесь остаток своих дней. - Вы женаты, мистер Лэкленд? - Нет. - Ну и как, повезло вам в жизни, сэр, или, вернее, Джон, - я ведь знала тебя малышом... Разбогател ты в этих новых странах, - ведь там, говорят, все богатеют? - Нет, я не богат, - ответил мистер Лэкленд. - И в новых странах, я вам скажу, попадаются неудачники. Не всегда в гонках побеждает быстрейший, а в битве сильнейший, а даже если и так, то можно ведь оказаться и не быстрейшим и не сильнейшим. Впрочем, хватит обо мне. Я на ваши вопросы ответил, теперь ответьте вы на мои. Я ведь из Лондона нарочно приехал сюда, чтобы посмотреть, какой стал Лонгпаддл и кто в нем сейчас живет. Поэтому я и решил поехать в вашем фургоне, - обратился он к возчику, - а не нанял экипаж. - Да что, - ответил возчик, - живем помаленьку, вроде ничего и не изменилось. Из прежних кое-кого уже нет - вынули, так сказать, старые портреты из рам и вставили на их место новые. Вы вот помянули Тони Кайтса, - что он отвозил вашу семью и ваше имущество в Кэстербридж. Тони, кажись, еще жив, но из Лонгпаддла уехал. После женитьбы он в Льюгейте поселился, неподалеку от Меллстока. Чудной он был парень, этот Тони! - Когда я его знал, его характер еще не выявился. - Да характер-то у него был неплохой, вот только на женщин он был слаб. Никогда не забуду, как он женился, - это, я вам скажу, была история! Мистер Лэкленд молча ожидал продолжения, и возчик так повел свой рассказ: ТОНИ КАЙТС, АРХИПЛУТ  Перевод И. Пашкина - И лицо его я как сейчас помню - маленькое, круглое, крепкое, тугое, а кое-где по нему рябинки, ну да не столько их было, чтобы женщин от него отпугнуть, хоть он и сильно оспой переболел, когда еще был мальчишкой. И такой он всегда был хмурый да неулыбчивый, словно посмеяться ему совесть не позволяла. Говоришь с ним, бывало, а он уставится тебе в глаза и даже не моргнет ни разу. И ни волоска у него не было ни на щеках, ни на подбородке, - гладкие были, что твоя ладонь. Даже "Портняжьи штаны" он умудрялся распевать этак протяжно и гнусаво, на церковный лад: "Вмиг скинули юбки, штаны натянули", - ну и там все прочее, про что в этой скоромной песне поется. От женщин у него, впрочем, отбою не было, и гулять с ними он был мастак. Но с годами Тони все больше прилеплялся к одной, звали ее Милли Ричарде. Хорошенькая такая была, маленькая, легкая, нежная. В деревне уже все считали, что они помолвлены. Вот как-то в субботу под вечер возвращался он на телеге с базара, куда ездил с отцовским поручением. Доехал он до подножья холма, вот этого самого, через который и мы сейчас будем переваливать, и видит, что на вершине дожидается его Юнити Сэллет, одна из наших красоток, до помолвки с Милли он шибко за нею приударял. Когда Тони поравнялся с нею, Юнити и говорит: - Не подвезешь ли ты меня домой, голубчик мой Тони? - С удовольствием, моя милая, - говорит Тони. - Неужто я тебе откажу? Тогда она ему улыбнулась и прыгнула в телегу, и они поехали дальше. - Тони, - говорит она с нежным укором. - Ну как это ты мог бросить меня ради той, другой? Чем она лучше меня? Я б тебе была хорошей женой и любила бы тебя куда больше, чем она. Но, видно, те девушки лучше, что прыгают прытче. Вспомни, как давно мы знакомы: почти с детских лет, припомни-ка, Тони. - Ну, знакомы, это верно, - сказал Тони, пораженный справедливостью ее слов. - И тебе ни разу не пришлось упрекнуть меня в чем-нибудь, Тони? Ну, скажи, разве это неправда? - Клянусь богом, ни разу, - говорит Тони. - И скажешь, я некрасивая, Тони? Ты погляди на меня. Долго он разглядывал ее, потом говорит: - Да нет, только, знаешь, я до сих пор и не замечал, что ты такая красивая... - Красивей, чем она? Что ответил бы на это Тони, никому не известно, потому что не успел он и рта раскрыть, как видит за углом, поверх изгороди, перо - знакомое перо на шляпке той самой Милли, с которой он хотел сегодня же договориться об оглашении на будущей неделе. - Юнити, - говорит он как можно мягче. - Видишь, там Милли. И мне очень неприятно будет, если она увидит тебя со мной, а если я тебя ссажу, она все равно увидит тебя на дороге и догадается, что мы ехали вместе. Так что, Юнити, дорогая моя, чтобы не вышло какого шума - тебе ведь это тоже неприятно будет, не меньше, чем мне, - ложись-ка ты скорее в задок телеги, а я тебя прикрою брезентом, и подожди, пока она пройдет мимо. Всего-то одну минутку. Сделай это - и я еще поразмыслю о том, что ты сказала, и, как знать, может быть, обручусь с тобой, а не с Милли. Ведь у нас с ней еще ничего не решено. Ну, Юнити Сэллет и согласись. Легла она в задок телеги, а Тони прикрыл ее брезентом, так что в телеге словно ничего и не было, кроме смятого брезента. Сделал он это и поехал навстречу Милли. - Ах, это ты, Тони, - завидев его, воскликнула Милли и слегка надулась. - Где ты пропадал? Словно и нет меня в Верхнем Лонгпаддле. А я вот вышла тебе навстречу, как ты просил, - мы же с тобой уговорились, что ты меня довезешь до дому и по дороге мы обсудим, как нам жить своим домком, - ведь ты меня сватал и я тебе обещала. Иначе не видать бы вам меня здесь, мистер Тони! - Ах да, милочка, верно, я тебя просил. Ну конечно же, мы уговорились, только у меня это как-то из головы выскочило! Ты говоришь, подвезти тебя до дому, милая Милли? - А то как же? Что ж мне иначе делать? Не тащиться же назад пешком, после того как я столько прошла тебе навстречу. - Нет, нет! Только я думал, что, может быть, ты пойдешь в город повидаться с матерью. Я ее видел там, и она, кажется, ждет тебя. - Да нет, она уже дома. Она шла напрямик, по полям, и вернулась раньше тебя. - Вот как, а я и не знал, - говорит Тони. И ему ничего не оставалось, как взять ее к себе на козлы. По дороге они болтали о том о сем, любовались деревьями, и птичками, и мотыльками, разглядывали коров на лугу и пахарей в поле, - как вдруг видит Тони, что из окна придорожного дома смотрит на них Ханна Джолливер, еще одна из наших красоток, в которую Тони был влюблен задолго до Милли и Юнити и на которой он чуть было не женился. Была она девица куда побойчей Милли Ричарде, только в последнее время она ему что-то на ум не приходила. А выглядывала Ханна из окна теткиного дома. - Моя дорогая Милли, моя нареченная, - если позволишь так тебя называть, - говорит Тони самым сладким голосом и потише, чтобы его не услышала Юнити. - Вижу я в окне того дома одну женщину и боюсь, что не обойдется дело без шума. Понимаешь ли, Милли, взбрело этой женщине в голову, будто я собираюсь на ней жениться, а теперь узнала она, что я просватал другую, да еще покрасивей ее, ну и боюсь я, не дала бы она воли своему норову, если увидит нас вдвоем. Так вот, Милли, моя, так сказать, нареченная, не окажешь ли ты мне услугу? - Ну конечно, милый мой Тони, - говорит она. - Тогда спрячься вот под эти мешки, тут, за козлами, и посиди там, пока мы не проедем мимо этого дома. Она нас еще не заметила. Знаешь, скоро уж рождество, и надо жить тихо и мирно и не разжигать дурных страстей, что и всегда нехорошо, а сейчас в особенности. - Я рада услужить тебе, Тони, - сказала Милли, и хоть не очень это ей было по душе, она забралась под мешки и укрылась под самое сиденье, а Юнити, не забывайте, пряталась в другом конце телеги. Так они и ехали, пока не поравнялись с придорожным домиком. Ханна уже разглядела, что едет Тони, и ждала его у окна, поглядывая вниз на дорогу. Она презрительно тряхнула головой и чуть-чуть усмехнулась. - Ну как, хватит у тебя учтивости подвезти меня до дому? - сказала она, видя, что он готов проехать мимо, отделавшись кивком и улыбкой. - А то как же! И о чем это я думал? - отозвался в смятении Тони. - Но ты как будто в гостях у тетушки. - Ну, так что ж, - отрезала она. - Разве ты не видишь, что на мне жакет и шляпка? Я просто заглянула к ней по дороге домой. До чего ты иногда бываешь глуп, Тони! - В таком случае, - гм! - конечно, как же не подвезти, - говорит Тони, которого даже пот прошиб от волнения. Он остановил лошадь, подождал, пока Ханна сошла вниз, и помог ей взобраться на козлы. Потом поехал дальше. Лицо у него вытянулось, насколько может вытянуться такое от природы круглое лицо. Ханна искоса заглянула ему в глаза. - Славно, Тони, а? - сказала она. - Люблю с тобой ездить. Тони тоже посмотрел ей в глаза. - Да и я с тобой, - сказал он, помолчав. Потом еще поглядел, потом еще, и чем больше он на нее смотрел, тем больше она ему нравилась, так что в конце концов он уже и сам не понимал, как это он мог говорить о женитьбе с Милли или Юнити, когда есть на свете Ханна Джолливер. Они все ближе и ближе подсаживались друг к другу, все теснее жались плечом к плечу, ноги их опирались рядышком в передок, и Тони опять и опять думал: какая же эта Ханна красивая! Он говорил все нежнее и нежнее и в конце концов назвал ее "дорогая Ханна", хоть и шепотом. - Ну, как у вас с Милли, все уже решено? - Да не совсем. - Что? Как тихо ты говоришь, Тони. - Да вот охрип что-то. Я сказал - не совсем. - А я думала, уже решено. - Ну, это как сказать... - Глаза его не отрывались от ее лица, а она все глядела на него. Он диву давался, как это свалял такого дурака, что отказался от Ханны. - Ханна, радость моя, - наконец не выдержав, крикнул он и схватил ее за руку, забывая и Милли, и Юнити, и все на свете. - Решено? Да я ничего не решал! - Ты слышишь? - вдруг говорит Ханна. - Что? - спрашивает Тони, отпуская ее руку. - Мне послышалось, что-то там пискнуло под мешками. Ты, должно быть, возил в них зерно, и теперь там полно мышей. - И она стала подбирать повыше свои юбки. - Да нет, это, верно, ось, - успокоил ее Тони, - она, бывает, скрипит в сухую погоду. - Ну, может, и ось... Так скажи мне напрямик, Тони, верно ли, что она тебе нравится больше, чем я? Потому что... потому что, хоть я и не подавала виду, но что уж скрывать, ты мне нравишься, Тони, и я не сказала бы "нет", если бы ты спросил меня - ты знаешь о чем. Тони очень понравилось, что к нему сама льн