о шесть лет, и она знала, что я еще маленький; было это возле дома, и отец сидел тут же, на веранде. Я боялся, не рассердится ли он, но еще больше испугался, когда увидел, что он сверху смотрит, как я лежу на земле, и не помнит, кто я такой. Он даже не рассердился, а только был встревожен и ничего не понимал; потом он вернулся на свое место, сел и снова взял свой стакан. А я обогнул дом, пошел на кухню (с поваром мы дружили) и больше ни разу не сел на эту проклятую лошадь. Теперь-то я, конечно, его понимаю. У нас ведь с ним много общего. Он тоже все забывал, когда напивался. Вы женаты, Тед? - Нет. - А я был женат. - Да, вы говорили. - Я был рад, что мы разошлись, но все же хотел бы, чтобы сначала у нас был ребенок. Когда нет детей, в этом, как правило, виноват мужчина? - Нет. Думаю, что тут бывают виноваты как тот, так и другая. - Я, наверное, сейчас уже бесплоден, а? - Почему? Годы в этом деле не играют роли. - Если бы у меня был ребенок, я бы не заставлял его перебарывать страх, как это делал мой отец. Ведь чувство страха - это естественное свойство человека, правда? Если ты подавляешь страх, ты подавляешь свою натуру. Природа вроде сама соблюдает равновесие. Я прочел в какой-то книге, что, если бы мы перебили всех пауков, нас бы задушили мухи. А у вас есть дети, Тед? Имя Тед раздражало доктора Эдуардо Пларра. Он сказал: - Нет. Если вы хотите звать меня по имени, я бы попросил вас звать меня Эдуардо. - Но ведь вы такой же англичанин, как я! - Я только наполовину англичанин, и та половина либо в тюрьме, либо мертва. - Отец? - Да. - А ваша мать? - Живет в Буэнос-Айресе. - Вам повезло. Есть для кого копить. Моя мать умерла, когда меня рожала. - Это еще не повод, чтобы губить себя пьянством. - Да, это еще не повод, Тед. Я упомянул о матери так, между прочим. Кому нужен друг, если нельзя с ним поговорить? - Друг не обязательно хороший психиатр. - Эх, Тед, ну и суровый же вы человек. Неужели вы никогда никого не любили? - Смотря что называть любовью. - Вы чересчур много рассуждаете, - сказал Чарли Фортнум. - Это у вас от молодости. А я всегда говорю: не надо глубоко копать. Никогда не знаешь, что там найдешь. Доктор Пларр сказал: - Моя профессия требует, чтобы я поглубже копал. Догадки не помогают поставить верный диагноз. - А каков ваш диагноз? - Я выпишу вам лекарство, но оно не поможет, если вы не станете меньше пить. Он снова вошел в кабинет консула. Его злило, что он потерял столько времени. Пока он выслушивал сетования почетного консула, он мог бы посетить не меньше трех или четырех больных из квартала бедноты. Он ушел из спальни, сел к столу и выписал рецепт. Его так же злило, что он даром потратил время, как во время посещений матери, когда она жаловалась на одиночество и головные боли, сидя над блюдом с эклерами в лучшей кондитерской Буэнос-Айреса. Она постоянно сетовала на то, что муж ее бросил, а ведь первейший долг мужа - перед женой и ребенком, он просто обязан был бежать вместе с ними. Чарли Фортнум надел в соседней комнате пиджак. - Неужели вы уходите? - крикнул он оттуда. - Да. Рецепт я оставил на столе. - Куда вы торопитесь? Побудьте еще, выпейте. - Мне надо к больным. - Да, но я ведь тоже ваш больной, верно? - Но не самый тяжелый, - сказал доктор Пларр. - Рецепт годен только на один раз. Таблеток вам хватит на месяц, а там посмотрим. Доктор Пларр с облегчением закрыл за собой дверь консульства - с таким же облегчением, как покидал квартиру матери, когда выезжал в столицу. Не так уж много у него свободного времени, чтобы тратить его на неизлечимых больных. 2 Прошло два года, прежде чем доктор Пларр впервые посетил заведение, которым так умело заправляла сеньора Санчес, и пришел он туда не в обществе почетного консула, а со своим приятелем и пациентом, писателем Хорхе Хулио Сааведрой. Сааведра, как он сам это признал над тарелкой жесткого мяса в "Национале", был сторонником строгого режима в области гигиены. Наблюдательный человек мог бы сам это определить по его внешности - аккуратной, однообразно серой: иссера-седые волосы, серый костюм, серый галстук. Даже в здешнюю жару он носил тот же хорошо сшитый двубортный жилет, в котором щеголял в столичных кафе. Портной его, как он сообщил доктору Пларру, был англичанином. - Не поверите, но я мог бы по десять лет не заказывать новых костюмов. - А что касается режима в работе, то он не раз говорил: - После завтрака я обязан написать три страницы. Не больше и не меньше. Доктор Пларр умел слушать. Он был этому обучен. Большинство его пациентов среднего достатка тратили не меньше десяти минут на то, чтобы рассказать о легком приступе гриппа. Только в квартале бедноты страдали молча, страдали, не зная слов, которые могли бы выразить, как им больно, где болит и отчего. В этих глинобитных или сколоченных из жести хижинах, где больной часто лежал ничем не прикрытый на земляном полу, ему приходилось самому определять недуг по ознобу или нервному подергиванию века. - Режим, - повторял Хорхе Хулио Сааведра, - мне нужнее, чем другим, легче пишущим авторам. Понимаете, я ведь одержимый, тогда как другие просто талантливы. Имейте в виду, я их таланту завидую. Талант - он покладистый. А одержимость разрушительна. Вы и вообразить не можете, какое для меня мучение писать. День за днем принуждаю себя сесть за стол и взять в руки перо, а потом пытаюсь выразить свои мысли... Помните в моей последней книге этого персонажа Кастильо, рыбака, который ведет неустанную борьбу с морем и едва сводит концы с концами. Можно сказать, что Кастильо - это портрет художника. Такие каждодневные муки, а в результате три страницы. Мизерный улов. - Насколько я помню, Кастильо погиб в баре от револьверного выстрела, защищая одноглазую дочь от насильника. - Ну да. Хорошо, что вы обратили внимание на этот циклопический символ, - сказал доктор Сааведра. - Символ искусства романиста. Одноглазого искусства, потому что все видишь отчетливее, когда прищуришь один глаз. Автор же, который разбрасывается, всегда двуглаз. Он вмещает в свое произведение чересчур много, как киноэкран. А насильник? Быть может, он - моя тоска, которая обуревает меня, когда я часами напролет пытаюсь выполнить ежедневный урок. - Надеюсь, мои таблетки вам все же помогают. - Да, да, конечно, немного помогают, но иногда я думаю, что только жесткий режим спасает меня от самоубийства. - И, замерев с вилкой у рта, доктор Сааведра повторил: - От самоубийства. - Ну что вы, разве ваша религия вам это позволит?.. - В такие беспросветные минуты, доктор, у меня нет веры, никакой веры вообще. En una noche oscura [в непроглядную ночь (исп.)]. Не откупорить ли нам еще бутылку? Вино из Мендосы не такое уж плохое. После второй бутылки писатель сообщил об еще одном правиле его режима: еженедельно посещать дом сеньоры Санчес. Он объяснял это не только попыткой умиротворить свою плоть, чтобы неугодные желания не мешали работе, - во время этих еженедельных визитов он многое узнает о человеческой природе. Общественная жизнь в городе не допускает контакта между различными классами. Может ли обед с сеньорой Эскобар или сеньорой Вальехо дать глубокое представление о жизни бедноты? Образ Карлоты, дочери доблестного рыбака Кастильо, был навеян девушкой, которую он встретил в заведении сеньоры Санчес. Правда, она была зрячей на оба глаза. И притом на редкость красива, но, когда он писал свой роман, он понял, что красота придает ее истории фальшивый и банальный оттенок; она плохо сочетается с унылой суровостью жизни рыбака. Даже насильник при этом становится обычным пошляком. Красивых девушек постоянно и повсюду насилуют, особенно в книгах современных романистов, этих поверхностных писак, правда обладающих несомненным талантом. К концу обеда доктор Пларр без труда дал себя уговорить составить компанию писателю в его оздоровительном походе, хотя толкало его на это скорее любопытство, чем физическое влечение. Они встали из-за стола в полночь и пошли пешком. Хотя сеньора Санчес и пользовалась у властей покровительством, все же лучше не оставлять машину у дверей, чтобы старательный полицейский не записал ее номер. Заметку в полицейском досье могут когда-нибудь использовать против тебя. На докторе Сааведре были остроносые, до блеска начищенные туфли, а ходил он слегка подпрыгивая, потому что носки ставил внутрь. Так и казалось, что на пыльном тротуаре за ним останутся следы птичьих лапок. Сеньора Санчес сидела перед домом в шезлонге и вязала. Это была очень толстая дама с лицом в ямочках и приветливой улыбкой, которой до странности не хватало доброты, словно она запропастилась, как куда-то сунутые очки. Писатель представил ей доктора Пларра. - Всегда рада видеть у себя джентльмена медицинской профессии, - заявила сеньора Санчес. - Можете убедиться, какой за моими девушками уход. Обычно я пользуюсь услугами вашего коллеги, доктора Беневенто, - очень симпатичный господин. - Да, мне об этом говорили. Но лично я с ним не знаком, - сказал доктор Пларр. - Он посещает нас по четвергам после обеда, и все мои девушки его очень любят. Они вошли в освещенный узкий подъезд. Если не считать сеньоры Санчес в шезлонге, то ее заведение ничем внешне не отличалось от других домов на этой чинной улице. Хорошее вино не нуждается в этикетке, подумал доктор Пларр. Однако ж внутри этот дом был разительно не похож на подпольные дома терпимости, которые он иногда посещал в столице, где маленькие клетушки, затемненные закрытыми ставнями, загромождены мещанской мебелью. Это заведение приятно напоминало загородную усадьбу. Просторный внутренний дворик, величиной с теннисный корт, был со всех сторон окружен небольшими каморками. Когда доктор сел, две открытые двери прямо перед ним вели в такие кельи, и он подумал, что они выглядят чище, изящнее и веселее, чем номер доктора Хэмфриса в отеле "Боливар". В каждой из них был маленький алтарь с зажженной свечкой, создававшей в аккуратной комнатке атмосферу домашнюю, а не деловую. За отдельным столом сидели несколько девушек, и еще две разговаривали с молодыми людьми, прислонясь к столбам окружавшей дворик веранды. Девушки вели себя сдержанно - видно, сеньора Санчес строго за этим следит; мужчина тут мог не спешить. Один из клиентов сидел со стаканом в руке, другой, судя по одежде peon [крестьянин (исп)], стоял у столба, завистливо наблюдая за девушками (видно, у него не было денег даже на выпивку). К ним сразу же подошла девушка по имени Тереса и приняла у писателя заказ ("Виски, - посоветовал он, - здешнему коньяку я не доверяю"), а потом без особого приглашения села рядом. - Тереса родом из Сальты, - рассказал доктор Сааведра, отдав свою руку ей на попечение, как перчатку в раздевалке. Она вертела ее то так, то сяк, разглядывая пальцы, словно искала в них дырки. - Я собираюсь выбрать Сальту местом действия моего будущего романа. Доктор Пларр сказал: - Надеюсь, ваша муза не заставит вас сделать ее одноглазой. - Вы надо мной смеетесь, - сказал доктор Сааведра, - потому что плохо себе представляете, как работает у писателя воображение. Оно должно преображать действительность. Поглядите на нее - на эти большие карие глаза, на эти пухленькие грудки, она ведь хорошенькая, правда? - (Девушка благодарно улыбнулась и поскребла ногтем его ладонь.) - Но что она собой представляет? Я ведь не собираюсь писать любовную историю для дамского журнала. Мои персонажи должны символизировать нечто большее, чем они есть. Мне пришло в голову, что, может быть, с одной ногой... - Одноногую девушку легче изнасиловать. - В моем произведении изнасилования не будет. Но красавица с одной ногой - понимаете, что это значит? Представьте себе ее неверную походку, минуты отчаяния, любовников, которые делают ей одолжение, если проводят с ней хотя бы одну ночь. Ее упорную веру в будущее, которое так или иначе будет лучше настоящего. Я впервые намерен написать политический роман, - заявил доктор Сааведра. - Политический? - удивился доктор Пларр. Дверь одной из каморок открылась, и оттуда вышел мужчина. Он закурил сигарету, подошел к столу и допил вино из стакана. При свете свечи на алтаре доктор Пларр разглядел худую девушку, стелившую постель. Прежде чем выйти и присоединиться к другим за общим столом, она аккуратно расправила покрывало. Ее ожидал недопитый стакан апельсинового сока. Пеон у столба следил за ней жадным, завистливым взглядом. - Вас, наверное, злит этот человек? - спросил доктор Пларр у Тересы. - Какой человек? - Да тот, что там стоит и только глазеет. - Пусть себе глазеет, бедняга, что тут плохого? У него нет денег. - Я же вам рассказываю о моем политическом романе, - с раздражением перебил их доктор Сааведра. Он отнял у Тересы руку. - Но я так и не понял, в чем смысл этой одной ноги. - Она символ нашей бедной, искалеченной страны, где все мы еще надеемся... - А ваши читатели это поймут? Может быть, вам надо что-то сказать более прямо? Возьмите хотя бы студентов, в прошлом году в Росарио... - Если хочешь написать настоящий политический роман, а не какую-то однодневку, надо избегать мелких подробностей, привязывающих к определенному времени. Убийства, кражи людей для выкупа, пытки заключенных - все это характерно для нашего десятилетия. Но я не желаю писать только для него. - Испанцы пытали своих узников уже триста лет назад, - пробормотал доктор Пларр и почему-то снова поглядел на девушку за общим столом. - Вы разве сегодня со мной не пойдете? - спросила Тереса доктора Сааведру. - Пойду, немного погодя пойду. Я обсуждаю с моим другом очень важный вопрос. Доктор Пларр заметил на лбу у той девушки, что только что освободилась, маленькую серую родинку чуть пониже волос, на том месте, где индианки носят алый знак касты. Хорхе Хулио Сааведра продолжал: - Поэт, а настоящий романист непременно должен быть по-своему поэтом, имеет дело с вечными ценностями. Шекспир избегал политических вопросов своего времени, политических мелочей. Его не занимали ни Филипп, король Испании, ни такой пират, как Дрейк. Он пользовался историческим прошлым, чтобы выразить то, что я называю политической абстракцией. И сегодня писатель, желая изобразить тиранию, не должен описывать деятельность какого-нибудь генерала Стреснера [имеется в виду Стреснер, Альфредо - генерал; в 1954 г. совершил государственный переворот в Парагвае и с тех пор неоднократно переизбирался президентом] в Парагвае - это дело публицистики, а не литературы. Тиберий - гораздо лучший объект для поэта. Доктор Пларр думал о том, как было бы приятно отвести ту девушку в ее комнату. Он не спал с женщиной уже больше месяца, а как легко вызывает влечение любая мелочь, даже родинка на необычном месте. - Вы, надеюсь, поняли, что я хотел сказать? - строго спросил его писатель. - Да. Да. Конечно. Какая-то брезгливость мешала доктору Пларру сразу пойти по следам своего предшественника. А через какой промежуток времени он готов пойти? Через полчаса, час или хотя бы когда этого предшественника уже тут не будет? Но тот как раз заказал новую выпивку. - Вижу, эта тема вас совсем не интересует, - с огорчением сказал доктор Сааведра. - Тема... извините... сегодня я, как видно, чересчур много выпил. - Я говорил о политике. - Политика как раз меня интересует. Я ведь и сам своего рода политический беженец. А мой отец... Я даже не знаю, жив ли мой отец. Может быть, он умер. Может быть, его убили. Может быть, сидит где-нибудь в полицейском участке по ту сторону границы. Генерал не считает нужным сажать политических в тюрьмы, он предоставляет им гнить по одному в полицейских участках. - Вот об этом-то и речь, доктор. Конечно, я вам сочувствую, но разве можно создать произведение искусства о человеке, запертом в полицейском участке? - Почему бы и нет? - Потому что это частный случай. Явление семидесятых годов нашего века. А я надеюсь, что мои книги будут читать - пусть только избранные - в двадцать первом веке. Я пытался создать моего рыбака Кастильо как вневременной образ. Доктор Пларр подумал, как редко он вспоминает отца, и, вероятно почувствовав себя виноватым - сам-то он живет в безопасности и с комфортом, - вдруг обозлился. - Ваш рыбак вне времени, потому что его никогда не существовало, - сказал он и сразу же в этом раскаялся. - Простите меня за резкость. А не выпить ли нам еще по одной? К тому же мы совсем не обращаем внимания на вашу прелестную подружку. - На свете есть вещи поважнее Тересы, - заявил Сааведра, но снова отдал руку на ее попечение. - А разве тут нет девушки, которая вам приглянулась? - Да, есть, но она нашла другого клиента. Девушка с родинкой подошла к мужчине, пившему в одиночестве, и они вместе направились к ней в каморку. Она прошла мимо своего бывшего партнера, даже на него не взглянув, но и его явно не интересовало, кто стал его преемником. Публичный дом чем-то похож на клинику, и это нравилось доктору Пларру. Казалось, он наблюдает за тем, как хирург ведет нового больного в операционную - предыдущая операция прошла удачно, и о ней уже забыли. Ведь только в телевизионных мелодрамах любовь, страх и тревога проникают в палаты. В первые годы в Буэнос-Айресе, когда мать без конца разыгрывала трагедию и стенала над судьбой его пропавшего отца, и в более позднее время, когда она, продолжая так же многословно его оплакивать, утешалась пирожными и шоколадным мороженым, доктор Пларр стал испытывать недоверие к чувствам, которые можно утолить такими незамысловатыми способами, как постель или пирожное эклер. Ему припомнился разговор - если его можно так назвать - с Чарли Фортнумом. Он спросил Тересу: - Вы тут знаете девушку по имени Мария? - У нас нескольких девушек зовут Мариями. - Она из Кордовы. - Ах, та? В прошлом году умерла. Совсем нехорошая девушка. Кто-то зарезал ее ножом. Бедняга сел за это в тюрьму. - Наверное, мне надо с ней пойти, - сказал Сааведра. - Очень жаль. Не часто выпадает случай побеседовать на литературные темы с образованным человеком. Пожалуй, я бы предпочел выпить еще и продолжить наш разговор. Он поглядел на свою захваченную в плен руку, словно она принадлежала кому-то другому и он не имел права ее взять. - У нас еще не раз будет такая возможность, - успокоил его доктор Пларр, и писатель сдался. - Пойдем, chica [девочка (исп.)], - сказал он, поднимаясь. - Вы меня дождетесь, доктор? Сегодня я буду недолго. - Может, узнаете что-нибудь новое насчет Сальты. - Да, но наступает минута, когда писатель должен сказать себе: "Хватит!" Слишком много знать вредно. Доктору Пларру стало казаться, что под влиянием вина Хорхе Хулио Сааведра собирается повторить лекцию, которую когда-то читал в столичном женском клубе. Тереса потянула его за руку. Он нехотя встал и пошел-за ней туда, где под статуэткой святой из Авилы [Святая Тереза (1515-1582) - монахиня-кармелитка, родилась в Авиле] горела свеча. Дверь за ними затворилась. Работа писателя, как он однажды с грустью признался доктору Пларру, не кончается никогда. Вечер в заведении сеньоры Санчес выдался очень спокойный. Все двери, за исключением тех, за которыми скрылись Тереса и девушка с родинкой, были распахнуты. Доктор Пларр допил вино и ушел. Он был уверен, что, несмотря на свое обещание, писатель задержится. Ведь в конце-то концов ему надо было решить - потеряет девушка ступню или всю ногу до колена. Сеньора Санчес по-прежнему шевелила спицами. К ней подсела подруга и тоже принялась вязать на шезлонге рядом. - Нашли себе девушку? - спросила сеньора Санчес. - Мой приятель нашел. - Неужели ни одна вам не понравилась? - Дело не в этом. Просто я перепил за обедом. - Можете спросить о моих девушках доктора Беневенто. Они очень чистенькие. - Не сомневаюсь. Я непременно приду еще, сеньора Санчес. Однако пришел он сюда только через год с лишним. И тщетно высматривал девушку с родинкой на лбу. Правда, он не был этим ни удивлен, ни раздосадован. Может быть, она нездорова, к тому же девушки в таких заведениях часто меняются. Единственная, кого он узнал, была Тереса. Он провел с ней часок, и они поболтали о Сальте. 3 Практика у доктора Пларра росла и приносила доход. Он ни минуты не жалел о том, что уехал от жестокой конкуренции в столице, где было слишком много врачей с немецкими, французскими и английскими дипломами; к тому же он привязался к этому небольшому городу на берегу могучей Параны. Тут бытовало поверье, что тот, кто хоть раз его посетил, непременно сюда вернется. И в его случае это поверье оправдалось. Небольшой порт, опоясанный домами в колониальном стиле, который бросился ему в глаза когда-то темной ночью, привел его сюда вновь. Даже здешний климат ему нравился - жара не была такой влажной, как в стране его детства, а когда лето наконец кончалось оглушительными раскатами грома, он любил смотреть из своего окна, как рогатые молнии вонзаются в берег Чако. Почти каждый месяц он угощал обедом доктора Хэмфриса, а теперь иногда обедал и с Чарли Фортнумом, который бывал либо трезв, немногословен и печален, либо пьян, болтлив или, как сам он любил выражаться, "в приподнятом настроении". Как-то раз доктор побывал у него в поместье, но он плохо разбирался в посевах матэ, а гектар за гектаром плантации, которые они, трясясь, объезжали на "Гордости Фортнума" (Чарли называл это "заниматься сельским хозяйством"), так его утомили, что второе приглашение он отклонил. Он предпочитал провести с Чарли вечер в "Национале", где консул не слишком вразумительно рассказывал ему о какой-то девушке. Каждые три месяца доктор Пларр летал в Буэнос-Айрес и проводил конец недели у матери, которая становилась все толще и толще от ежедневного потребления пирожных с кремом и alfajores [медовых пряников (исп.)] с начинкой из dulce de leche [молочного сахара (исп.)]. Он уже не мог припомнить лица той красивой женщины лет за тридцать, которая прощалась с его отцом на набережной и безутешно оплакивала утраченную любовь все три дня их дороги в столицу. А так как у него не было ее старой фотографии, чтобы напоминать о прошлом, он всегда представлял ее себе такой, какой она стала теперь - с тремя подбородками, тяжелыми брылами и огромным, как у беременной, животом, обтянутым черным шелком. На книжных полках в его квартире с каждым годом прибавлялось по новому роману доктора Хорхе Хулио Сааведры, но из всех его книг доктор Пларр предпочитал историю одноногой девушки из Сальты. После того первого посещения дома сеньоры Санчес он не раз спал с Тересой, и его забавляло, насколько выдумка далека от действительности. Это было чем-то вроде наглядного пособия по литературной критике. Близких друзей у доктора не было, хотя он сохранял хорошие отношения с двумя бывшими любовницами, которые вначале были его пациентками, приятельствовал с теперешним губернатором и с удовольствием посещал его большую плантацию матэ на востоке, куда летал на личном самолете губернатора и приземлялся между двумя клумбами как раз к часу великолепного ленча. Бывал он в гостях и на консервном заводе Бергмана, ближе к городу, а иногда ездил ловить рыбу в одном из притоков Параны с начальником аэропорта. Дважды в столице происходили попытки переворота, и в "Эль литораль" появлялись об этом сообщения под жирными заголовками, но оба раза, когда он звонил матери, выяснялось, что о беспорядках она просто не знает: газет она не читала, радио не слушала, а универмаг и ее любимое кафе бывали открыты во время любых передряг. Она ему как-то сказала, что навсегда пресытилась политикой во время жизни в Парагвае. "Отец твой ни о чем другом не мог говорить. А какие подозрительные оборванцы являлись к нам в дом, иногда даже посреди ночи. Но ты же знаешь, чем кончил твой отец". Последняя фраза звучала несколько странно: ведь ни она, ни ее сын не знали, убит ли он на гражданской войне, умер от болезни или стал политическим узником при диктатуре Генерала. Труп его не был опознан среди мертвецов, которые время от времени всплывали на аргентинском берегу реки, руки и ноги у них были связаны проволокой, однако он мог быть одним из тех скелетов, в которые превращались трупы после того, как их скидывали с самолетов на пустынную землю Чако и потом долгие годы не могли обнаружить. Почти через три года после первого знакомства доктора Пларра с Чарли Фортнумом о нем заговорил с ним английский посол, сэр Генри Белфрейдж - преемник того посла, который так досадил почетному консулу, потребовав у него доклад о матэ. Это произошло на одном из очередных коктейлей для членов английской колонии, и доктор Пларр, навещавший в те дни свою мать, пошел вместе с ней на прием. Он никого тут не знал, разве что в лицо, в лучшем случае был знаком шапочно. Там были Буллер - управляющий Лондонским и Южноамериканским банком, секретарь Англо-аргентинского общества Фишер и старый джентльмен по фамилии Форейдж, целые дни проводивший в своем клубе. Представитель Британского совета тоже, конечно, присутствовал - его фамилию по какой-то причуде подсознания Пларр никак не мог запомнить, - бледный, чем-то напуганный, лысый человечек, который сопровождал на прием заезжего поэта. У поэта был тонкий голос, и он явно чувствовал себя под этими люстрами не на месте. - Скоро мы сможем отсюда выбраться? - крикнул он во всеуслышание дискантом. И заверещал снова: - Слишком много воды в этом виски! Только его голос и был слышен сквозь глухой непрерывный гул, словно от запущенного авиамотора; так и чудилось, будто голос этот сейчас выкрикнет что-нибудь более подобающее, вроде: "Застегните привязные ремни!" Доктор Пларр подумал, что Белфрейдж заговорил с ним только из вежливости, когда оба они оказались зажатыми между кушеткой с золочеными ножками и стулом в стиле Людовика XV. Стояли они достаточно далеко от шумной сутолоки, возле буфета, и друг друга можно было расслышать. Пларру была видна мать, она решительно вторглась в толпу и размахивала бутербродом перед носом у священника. Ей всегда было хорошо в обществе священников, и доктор Пларр мог за нее не беспокоиться. - По-моему, вы знакомы с нашим консулом где-то там, на севере? - спросил его сэр Генри Белфрейдж. Он всегда, говоря о северной провинции, употреблял выражение "где-то там", словно подчеркивал огромную протяженность Параны, медленно петлявшей от дальних северных границ, почти недосягаемых для южной цивилизации Рио-де-ла-Платы. - С Чарли Фортнумом? Да, изредка встречаюсь. Но вот уже несколько месяцев его не видел. Очень был занят, много больных. - Понимаете, в такой должности, как моя, да еще когда занял новый пост, всегда получаешь в наследство какие-то осложнения. Строго между нами, но этот консул - где-то там, у вас на севере, - одно из них. - Да ну? - осторожно осведомился доктор Пларр. - Я бы как раз думал... - он запнулся, не зная, как кончить фразу, если бы это потребовалось. - Ему там совершенно нечего делать. То есть, я хочу сказать, в нашей области. Время от времени я прошу его составить о чем-нибудь докладную записку, так, для проформы. Не хочу, чтобы он думал, будто его забыли. Он ведь когда-то оказал услугу одному из моих предшественников. Какой-то молодой дурак связался с партизанами и решил изображать Кастро, выступив против Генерала в Парагвае. С тех пор, насколько можно судить по документам, мы оплачиваем половину счетов Фортнума за телефон и чуть ли не все счета за канцелярские принадлежности. - А разве он однажды не помог принять королевских особ? Показывал им руины. - Что-то в этом роде было, - сказал сэр Генри Белфрейдж. - Но, насколько я помню, это были весьма второстепенные члены королевской семьи. Конечно, мне не следовало бы этого говорить, но королевская семья тоже может причинять большие осложнения. Как-то раз нам пришлось отправлять на корабле лошадь для игры в поло... Представляете, чего нам это стоило, да еще в то время, когда объявили эмбарго на мясо. - Он на минуту задумался. - Фортнум мог бы получше ладить с тамошней английской колонией. - Насколько я знаю, в радиусе пятидесяти миль нас там всего трое. Люди с плантаций редко приезжают в город. - Тогда ему должно быть легче. А вы знаете этого Джефриса? - Вы хотите сказать, Хэмфриса? Если вы имеете в виду историю с национальным флагом, который был вывешен вверх ногами, - сами-то вы твердо знаете, где верх, а где низ? - Но у меня, слава богу, есть под началом те, кто это знает. Нет, я подразумевал не это, ведь история с флагом произошла в бытность здесь Кэллоу. Неприятно другое: говорят, будто Фортнум крайне неудачно женился - если верить этому Хэмфрису. Хорошо, если бы он перестал нам писать. Кто он такой, этот тип? - А я и не слышал, что Фортнум женился. Староват он для такого дела. Кто она, эта женщина? - Хэмфрис не сообщил. В сущности, он вообще писал как-то уклончиво. Фортнум, видно, держит свой брак в секрете. Да я и не принял всего этого всерьез. Государственной безопасности это не угрожает. Он ведь всего только почетный консул. Мы не обязаны выяснять подноготную его дамы. Я просто подумал, если вы часом что-нибудь слышали... В каком-то смысле избавиться от почетного консула труднее, чем от состоящего на государственной службе. И перевести его в другое место нельзя. Это слово "почетный"... в нем, если вдуматься, есть какая-то мнимость. Фортнум каждые два года ввозит новый автомобиль и продает его. Он не имеет на это права, ведь он не в штате, но ему, по-видимому, как-то удалось облапошить местные власти. Не удивлюсь, если он зарабатывает больше моего здешнего консула. Бедный старик Мартин вынужден придерживаться закона. Он не может покупать автомобили на свое жалованье, как и я. Не то что посол в Панаме. О господи, моя бедная жена никак не отделается от этого поэта. Как его зовут? - Не знаю. - Я только хотел сказать - ваша фамилия Пларр, не так ли?.. Вы ведь где-то там живете... Я ни разу не видел этого самого Хэмфриса... Господи, они их шлют сюда пачками. - Хэмфрисов? - Нет, нет. Поэтов. Если они и правда поэты. Британский совет уверяет, что да, но я никогда ни об одном из них не слышал. Послушайте, Пларр, когда вы туда вернетесь, постарайтесь что-нибудь сделать. Вам я могу это доверить, вверните там нужное словцо... Чтобы не было скандала, понимаете, о чем я говорю?.. У меня впечатление, что такой тип, как этот Хэмфрис, может даже написать домой. В министерство иностранных дел. Нас-то, в конце концов, никак не касается, на ком женился Фортнум. Если бы вы могли как-нибудь потактичнее сказать этому Хэмфрису, чтобы он не лез в чужие дела и нам не надоедал! Слава богу, он стареет. Фортнум, я хочу сказать. Мы дадим ему отставку при первой же возможности. Боже мой, поглядите на мою жену! Этот поэт просто загнал ее в угол. - Если хотите, я пойду ее вызволю. - Дорогой, сделайте это, прошу вас. Сам я не смею. Эти поэты такие обидчивые хамы. А я еще постоянно путаю их имена. Они ведь не лучше этого типа, Хэмфриса, - пишут домой, в Художественный совет. Я вам никогда этого не забуду, Пларр. Все, чем смогу быть полезен... там, на севере... Когда доктор вернулся на север, на него навалилось больше работы, чем обычно. У него не было времени на встречу с этим старым склочником Хэмфрисом, да его и не слишком-то интересовала женитьба Чарли Фортнума, удачная она или неудачная. Однажды, когда какой-то разговор ему напомнил о том, что сказал посол, он подумал, не женился ли Чарли на своей экономке - той женщине с хищным профилем, которая отворила ему дверь, когда он приходил в консульство. Подобный брак не казался ему таким уж невероятным. Старики, как и священники из сектантов, часто женятся на своих домоправительницах, иногда из соображений мнимой экономии, иногда боясь одинокой смерти. Смерть представлялась доктору Пларру, едва перевалившему за тридцать, либо в виде несчастного случая на дороге, либо внезапного заболевания раком, но в сознании старика она была неизбежным концом долгой, неизлечимой болезни. Быть может, пьянство Чарли Фортнума и было симптомом такого страха. Как-то днем, когда доктор прилег на часок отдохнуть, раздался звонок. Он отворил дверь и увидел женщину с лицом коршуна, словно нахохлившегося в ожидании падали. Он чуть было не назвал ее сеньорой Фортнум. Но тут же понял, что это было бы ошибкой. Сеньор Фортнум, сказала она, позвонил ей из своего поместья. Его жена заболела. Он просит доктора Пларра поехать туда ее осмотреть. - А он не сказал, на что она жалуется? - У сеньоры Фортнум болит живот, - презрительно сообщила женщина. Брак этот, видно, ей нравился не больше, чем доктору Хэмфрису. Доктор Пларр поехал в имение вечером, когда спала жара. В сумеречном свете маленькие пруды по обочинам шоссе напоминали лужицы расплавленного свинца. "Гордость Фортнума" стояла в конце проселка под купой авокадо; тяжелые коричневые груши были величиной и формой похожи на пушечные ядра. На веранде большого нескладного бунгало перед бутылкой виски, сифоном и, как ни странно, двумя чистыми бокалами сидел Чарли Фортнум. - Я вас заждался, - с упреком сказал он. - Раньше не мог. А что случилось? - У Клары сильные боли. - Пойду ее осмотрю. - Сначала выпейте. Я только что к ней заглядывал, она спала. - Тогда с удовольствием. Пить хочется. На дороге такая пыль. - Добавить содовой? Скажите сколько. - Доверху. - Я все равно хотел с вами поговорить, прежде чем вы к ней пойдете. Вы, наверное, слышали о моей женитьбе? - Мне о ней сказал посол. - А что именно он вам сказал? - Да ничего особенного. Почему вы спрашиваете? - Очень уж много ходит разговоров. А Хэмфрис со мной не кланяется. - Ну, это вам повезло. - Видите ли... - Чарли Фортнум запнулся. - Понимаете, она такая молоденькая, - сказал он; непонятно, оправдывал ли он своих критиков или каялся сам. Доктор Пларр сказал: - Опять же вам повезло. - Ей еще нет двадцати, а мне, как вы знаете, за шестьдесят. Доктор Пларр заподозрил, что с ним хотят посоветоваться не по поводу болей в животе у жены, а по куда более неразрешимому вопросу. Он выпил, чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу. - Но беда не в этом, - сказал Чарли Фортнум. - (Доктор Пларр поразился его интуиции.) - Покуда что я справляюсь... А потом... всегда ведь есть бутылка, верно? Старинный друг дома. Это я о бутылке так говорю. Помогала и отцу, старому греховоднику. Нет, я насчет нее вам хотел объяснить. Чтобы вы не очень удивились, когда ее увидите. Она такая молоденькая. И к тому же застенчивая. Не привыкла к такой жизни. К дому, к слугам. И к деревне. В деревне ведь так тихо, когда стемнеет. - А она-то сама откуда? - Из Тукумана. Настоящих индейских кровей. У дальних предков, конечно. Должен вас предупредить: врачей она не очень жалует. Что-то с ними связано нехорошее. - Постараюсь заслужить ее доверие, - сказал доктор Пларр. - А ее боли, знаете, я подумал, уж не ребенок ли это? Или что-нибудь в этом роде. - Она не принимает пилюли? - Вы же знаете их, испанских католичек. Все это, конечно, одни суеверия. Вроде того, что нельзя проходить под лестницей. Клара понятия не имеет, кто такой Шекспир, зато наслушалась про этот, ну как его там, запрет папы. Но все равно, мне надо как-нибудь добыть эти пилюли, через посольство, что ли. Представляете, что там скажут? Тут их не купишь даже на черном рынке. Я-то, конечно, всегда пользовался тем, что надо, пока мы не поженились. - Значит, брали грех на себя? - поддразнил его доктор Пларр. - Ну, знаете, у меня с годами совесть задубела. Лишний грешок ничего не убавит и не прибавит. А если ей так приятнее... Когда вы допьете виски... Он повел доктора Пларра по коридору, где висели викторианские гравюры на спортивные сюжеты, всадники падают в ручей, лошади заартачились перед живой изгородью, охотникам выговаривает доезжачий. Фортнум шел тихо, на цыпочках. В конце коридора чуть приоткрыл дверь и заглянул туда в щелку. - По-моему, проснулась, - сказал он. - Я вас подожду на веранде, Тед, там виски. Не задерживайтесь. Под статуэткой святой горела электрическая свеча, святой доктор Пларр не узнал, но она мгновенно напомнила ему кельи вокруг дворика в доме сеньоры Санчес: в каждой из них тоже горела перед статуэткой святой свеча. - Добрый вечер, - обратился он к голове, лежавшей на подушке. Лицо было так занавешено темными прядями, что остались видны только глаза, они блестели, как кошачьи глаза из кустарника. - Не хочу, чтобы меня осматривали, - сказала девушка. - Не позволю, чтобы меня осматривали. - Я и не собираюсь вас осматривать. Расскажите, где у вас болит живот, вот и все. - Мне уже лучше. - Ладно. Тогда я сейчас уйду. Можно зажечь свет? - Если вам надо, - сказала она и откинула волосы с лица. На лбу доктор Пларр заметил маленькую серую родинку, там, где индуски... Он спросил: - В каком месте болит? Покажите. Она отвернула простыню и показала пальцем место на голом теле. Он протянул руку, чтобы пощупать живот, но она отодвинулась. Он сказал: - Не бойтесь. Я не буду вас осматривать, как доктор Беневенто, - и услышал, как у нее перехватило дыхание. Тем не менее она разрешила ему подавить пальцами живот. - Здесь? - Да. - Ничего страшного. Небольшое воспаление кишечника, и все. - Кишечника? Он видел, что слово это ей незнакомо и пугает ее. - Я оставлю для вас немного висмута. Принимайте с водой. Если добавить в воду сахар, будет не так противно. На вашем месте виски бы я не пил. Вы ведь больше привыкли к апельсиновому соку, верно? Она поглядела на него с испугом и спросила: - Как вас зовут? - Пларр, - сказал он. И добавил: - Эдуардо Пларр. Он сомневался, звала ли она по имени кого-нибудь из мужчин, кроме Чарли Фортнума. - Эдуардо, - повторила она и на этот раз поглядела на него смелее. - Я ведь вас не знаю, а? - спросила она. - Нет. - Но вы знаете доктора Беневенто. - Раза два с ним встречался. - Он встал. - Его визиты по четвергам вряд ли были приятными. - И добавил, не дав ей ответить: - Вы не больны. Вам нечего лежать в постели. - Чарли, - она произнесла его имя с ударением на последнем слоге, - сказал, что я должна лежать, пока не придет доктор. - Ну вот, доктор пришел. Значит, надобности больше нет... Дойдя до двери, он обернулся и увидел, что она на него смотрит. Простыню она так и забыла натянуть. - А я и не спросил, как зовут вас, - сказал он. - Клара. Он сказал: - Я там никого не знал, кроме Тересы. Возвращаясь назад по коридору, он вспоминал статуэтку святой Терезы Авильской, которая осеняла как его упражнения, так и более литературные занятия доктора Сааведры. А теперь, наверно, подруга святого Франциска [имеется в виду св.Клара (1194-1254), сподвижница Франциска Ассизского] смотрит сверху на постель Чарли Фортнума. Пларр вспомнил, что, когда он впервые увидел девушку, она стелила в своей каморке постель, гибко перегнувшись в талии, как негритянка. Теперь он уже навидался самых разных женских тел. Когда он стал любовником одной из своих пациенток, его возбуждало не ее тело, а легкое заикание и незнакомые духи. В теле Клары не было ничего примечательного, кроме немодной худобы, маленькой груди и девичьих бедер. Может быть, ей уже около двадцати, но по виду ей не дашь больше шестнадцати - матушка Санчес набирала их совсем юными. Он остановился возле репродукции, где был изображен всадник в ярко-красной куртке; лошадь понесла и забежала вперед гончих; багровый от злости доезжачий грозил кулаком виновнику, а перед гончими расстилались поля, живые изгороди и ручей, видимо заросший по берегам ивами,