й интерес, поскольку он возил на пикник среди развалин членов королевской фамилии. Люди хотели знать, о чем говорили высокопоставленные гости. Теперь прием с теми, кого он видел в соборе, происходил на открытом воздухе, на кладбище. - Меня зовут доктор Сааведра, - произнес кто-то рядом. - Может, вы припомните, мы как-то раз с вами встречались вместе с доктором Пларром... Чарли Фортнуму захотелось ответить: как же, как же, в доме матушки Санчес. Конечно, помню, вы были с той девушкой. А я - с Марией, с той, кого закололи ножом. - Это моя жена, - сказал он, и доктор Сааведра учтиво склонился над ее рукой; лицо ее наверняка было ему знакомо хотя бы из-за родинки на лбу. Интересно, кто из этих людей знает, что Клара была любовницей Пларра? - подумал Фортнум. - Мне надо идти, - сказал доктор Сааведра. - Меня попросили сказать несколько слов в память о нашем бедном друге. Он направился к гробу, задержавшись, чтобы пожать руку полковнику Пересу и обменяться с ним несколькими словами. Полковник Перес был в мундире и нес фуражку на согнутой руке. Казалось, он серьезнее всех относится к тому, что происходит. Может, он размышлял о том, как отразится смерть доктора на его карьере. Многое, конечно, зависит от позиции британского посольства. Молодой человек по фамилии Кричтон - личность Чарли Фортнуму неизвестная - прилетел из Буэнос-Айреса как представитель посла (первый секретарь был прикован к постели гриппом). Кричтон стоял рядом с Пересом у самой могилы. Общественное положение присутствующих можно было определить по их близости к гробу - гроб как бы заменял собой почетного гостя. Чета Эскобар старалась пробраться к нему поближе, а сеньора Вальехо стояла почти рядом и могла бы дотронуться до него рукой. Чарли Фортнум с костылем под мышкой держался позади светского общества. Ему казалось глупостью, что он вообще здесь находится. Он чувствовал себя самозванцем. Ведь своим присутствием он обязан только тому, что его по ошибке приняли за американского посла. Тоже позади, но еще дальше Фортнума, стоял доктор Хэмфрис. И у него был вид человека, который сам понимает, что ему здесь не место. Его родной средой был Итальянский клуб, а законным соседом - официант из Неаполя, который боялся его дурного глаза. Заметив Хэмфриса, Чарли Фортнум сделал к нему шаг, но тот поторопился отойти. Чарли Фортнум вспомнил, как в незапамятном прошлом он пожаловался доктору Пларру, что Хэмфрис с ним не раскланивается, и Пларр воскликнул: "Ну, это вам повезло!" То были счастливые дни, а ведь в это время Пларр жил с Кларой и его ребенок рос в ее чреве. Фортнум тогда любил Клару, и она была с ним кротка и нежна. Все это уже позади. Своим счастьем он, оказывается, был обязан доктору Пларру. Фортнум исподтишка взглянул на Клару. Она смотрела на Сааведру, который произносил речь. Вид у нее был скучающий, словно тот, кого он славословил, был ей незнаком и ничуть не интересен. Бедный Пларр, подумал Чарли Фортнум, и его она обманула. - Вы были больше чем врачом, исцелявшим наши тела, - говорил доктор Сааведра, адресуя свои слова гробу, обернутому в британский флаг, который по просьбе устроителей похорон одолжил Чарли Фортнум. - Вы были другом каждого из нас, своих больных, даже самых бедных. Все мы знаем, как, не щадя своих сил, вы, движимый любовью и чувством справедливости, безвозмездно лечили жителей квартала бедноты. И разве не трагедия, что тот, кто так самозабвенно трудился на благо обездоленных, пал от руки их так называемых защитников? Боже мой, подумал Чарли Фортнум, неужели полковник Перес распространяет такую версию? - Ваша мать родилась в Парагвае - в стране, бывшей некогда нашим доблестным противником, и вы, побуждаемый духом machismo, достойным ваших предков по материнской линии, которые сражались вместе с Лопесом [Лопес, Франсиско Солано - командующий вооруженными силами Парагвая во время войны с Аргентиной, Бразилией и Уругваем (1864-1870)], не думая о том, правое или неправое дело он защищал, пошли на смерть из хижины, где прятались эти мнимые защитники бедняков, в последней попытке спасти их, равно как и вашего друга. Вы пали от руки фанатичного священника, но вышли победителем - друга вы спасли. Чарли Фортнум взглянул на полковника Переса по ту сторону открытой могилы. Он стоял, опустив обнаженную голову, прижав руки к бокам, сдвинув ноги по стойке "смирно". Он был похож на памятник павшим воинам XIX века, а доктор Сааведра в своем надгробном слове продолжал внушать своим слушателям официальную версию смерти Пларра - уж не договорился ли он о ней с Пересом? Кто теперь станет ее оспаривать? Речь будет дословно опубликована в "Эль литораль", а ее изложение появится даже в "Насьон". - Если не считать ваших убийц и их пленника, я был последним, Эдуардо, кто видел вас живым. Ваши увлечения были много шире профессиональных интересов, и ваша любовь к литературе обогащала нашу дружбу. В последний раз, когда мы были вместе, не я позвал вас, а вы позвали меня (пациент и врач поменялись ролями) поговорить о создании в нашем городе культурного центра - Англо-аргентинского клуба - и с присущей вам скромностью предложили мне быть его первым президентом. Друг мой, в тот вечер вы говорили о том, как сделать более тесными узы между английским и южноамериканскими народами. Кто же из нас мог предположить, что через считанные дни вы отдадите за это дело свою жизнь? Пытаясь спасти своего соотечественника и этих обманутых людей, вы пожертвовали всем - своей врачебной карьерой, глубоким восприятием искусства, дружескими привязанностями, любовью к приемной родине, которая жила в вашей душе. У вашего гроба я обещаю, что Англо-аргентинский клуб, окропленный кровью отважного человека, будет существовать. Сеньора Пларр плакала; плакали, но более демонстративно, и сеньора Вальехо, и сеньора Эскобар. - Я устал, - сказал Чарли Фортнум, - пора домой. - Хорошо, Чарли, - сказала Клара. Они медленно побрели к нанятой ими машине. Кто-то тронул Фортнума за руку. Это был Грубер. - Сеньор Фортнум... - сказал он, - я так рад, что вы здесь... целый и... - Почти невредимый, - сказал Чарли Фортнум. Интересно, знает ли Грубер? Ему хотелось поскорее укрыться в машине. - Как ваш магазин? - спросил он. - Дела идут? - Надо проявить целую груду фотографий. Снимки хижины, где вас держали. Все рвутся туда, хотят посмотреть. Но, по-моему, они не всегда снимают ту самую хижину. Сеньора Фортнум, понимаю, какое тяжелое время вам пришлось пережить. - Он объяснил Фортнуму: - Сеньора всегда покупает в моем магазине солнечные очки. Если угодно, у меня есть новые образцы из Буэнос-Айреса... - Да, да. В следующий раз, когда будем в городе... Извините нас, Грубер. Солнце здорово печет, а я чересчур долго стоял на ногах. Его лодыжка, закованная в гипс, невыносимо зудела. В больнице ему сказали, что доктор Пларр хорошо обработал рану. Не пройдет и нескольких недель, как он снова сядет за руль "Гордости Фортнума". Машину он нашел на старом месте, под купой авокадо; она была немного побита, не хватало одной фары, да и радиатор был погнут. Клара объяснила, что машиной воспользовался кто-то из полицейских. - Я пожалуюсь Пересу, - сказал Фортнум, опираясь на капот и с нежностью поглаживая раненую обшивку. - Нет, нет, не надо, Чарли. У бедняги будут неприятности. Ведь это я позволила ее взять. В первый день пребывания дома из-за этого не стоило затевать спор. Домой из больницы его повезли по местам, которые напоминали ему какую-то полузабытую страну - мимо проселочной дороги, которая вела на консервную фабрику Бергмана, мимо проржавевшей железнодорожной ветки заброшенного поместья, которое когда-то принадлежало чеху с труднопроизносимой фамилией. Он пересчитал пруды, мимо которых проезжал, - их должно было быть четыре - и думал о том, как он встретится с Кларой. Но при встрече он только поцеловал ее в щеку и отказался прилечь, сославшись на то, что и так слишком долго лежал на спине. Ему было противно даже подумать о широкой двуспальной кровати, на которой Клара наверняка не раз лежала с Пларром, пока он объезжал плантацию (остерегаясь слуг, они не стали бы мять постели в комнате для гостей). Он сел на веранде возле бара, пристроив ногу повыше. И хотя он отсутствовал меньше недели, но эта неделя казалась ему чуть не годом тягостной разлуки, таким долгим, что двум людям немудрено было друг от друга отвыкнуть... Он налил себе шкиперскую норму "Лонг Джона". Глядя поверх бокала на Клару, он спросил: - Они тебе, конечно, сообщили? - О чем, Чарли? - Что доктор Пларр умер. - Да. Сюда приезжал полковник Перес. Он мне сказал. - Доктор был твоим близким другом. - Да, Чарли. Тебе удобно так сидеть? Может, принести подушку? Как жестоко, думал он, что после их любовных утех и такого низкого обмана Пларр не заслужил ни единой слезы. У "Лонг Джона" был необычный вкус - он уже привык к аргентинскому виски. Фортнум стал объяснять Кларе, что в ближайшие недели будет лучше, если он поспит один в комнате для гостей. Гипс на ноге, сказал он, его беспокоит, а ей надо крепко спать - из-за ребенка. Она сказала - да, конечно, она понимает. Все будет сделано, как он хочет... А пока он ковылял на костыле с кладбища к нанятой машине, кто-то его окликнул: - Прошу прощения, мистер Фортнум... - Это был молодой секретарь из посольства Кричтон. - Позвольте мне днем заехать к вам в поместье. Посол поручил мне... обсудить с вами кое-какие вопросы... - А вы пообедайте с нами, - сказал Чарли Фортнум. - Мы будем вам очень рады, - добавил он, подумав, что любой человек, даже из посольства, поможет ему избежать одиночества, которое ему пришлось бы делить с Кларой. - Боюсь... я бы с большим удовольствием... но я уже обещал сеньоре Пларр... и отцу Гальвао. Если позволите, я приехал бы часа в четыре. Мне надо поспеть на вечерний самолет в Буэнос-Айрес. Вернувшись в поместье, Чарли Фортнум сказал Кларе, что он слишком устал и обедать не хочет. До прихода Кричтона он немного поспит. Клара уложила его поудобнее - она была обучена укладывать мужчин поудобнее не хуже любой медицинской сестры. Он старался не показать, что прикосновение ее рук, когда она взбивала подушку, его раздражает. Он даже поежился, когда она поцеловала его в щеку, - ему хотелось попросить ее больше себя не утруждать. Поцелуй женщины, которая не способна любить даже своего любовника, не стоит ни гроша. И все-таки, спрашивал он себя, чем она виновата? Разве можно научиться любить в публичном доме? У кого - у клиентов? А раз она не виновата, он не должен показывать ей свои чувства. Было бы куда проще, думал он, если бы она действительно любила Пларра. Он сразу представил себе, как ему было бы легко, если бы, вернувшись домой, он увидел, что она убита горем, с какой нежностью он бы ее утешал. Ему пришла в голову фраза из сентиментального романа: "Дорогая, мне нечего тебе прощать". Но пока он себе это воображал, он вспомнил, что она продалась за пару вульгарных солнечных очков от Грубера. Сквозь жалюзи солнце ложилось полосами на пол комнаты для гостей. На стене висела одна из охотничьих гравюр отца. Охотник поднял убитую лису над сворой взбешенных собак. Чарли с отвращением посмотрел на картину и отвернулся - он ни разу в жизни не убил даже крысы. Кровать была довольно удобная, но ведь и гроб, застеленный одеялами, был, в конце концов, не таким уж жестким - лучше его кровати в детской, где он спал ребенком. В доме стояла глубокая тишина, ее лишь изредка нарушали шаги возле кухни или скрип стула на веранде. Не было слышно ни радио, передававшего последние известия, ни возбужденных голосов в соседней комнате. Свобода, как он обнаружил, - это такое одиночество... Ему даже захотелось, чтобы дверь открылась и в нее застенчиво вошел священник с бутылкой аргентинского виски. Он чувствовал странное сродство с этим священником. Похороны священника прошли очень буднично. Его на скорую руку закопали в неосвященной земле, и Чарли Фортнум был этим глубоко возмущен. Если бы он вовремя об этом узнал, он произнес бы у могилы несколько слов вроде доктора Сааведры, хоть и не помнил, чтобы за всю его жизнь ему приходилось произносить речи; однако в пылу возмущения он бы на это отважился. Он бы всем им сказал: "Отец был человек хороший. Я знаю, что он не убивал Пларра". Но кто бы его слушал? Два могильщика и водитель полицейского грузовика? Я все же узнаю, где его зарыли, и положу на могилу букетик цветов, решил он. И с этой мыслью в изнеможении заснул глубоким сном. Клара разбудила его - приехал Кричтон. Она подала ему костыль, помогла надеть халат, и он вышел на веранду. Опустившись на стул возле бара, он предложил: - Виски? - А не рановато ли? - взглянув на часы, спросил Кричтон. - Для выпивки рано никогда не бывает. - Ну тогда разве что глоточек. Я тут говорил, что миссис Фортнум, вероятно, пришлось пережить страшные дни. Не выпив ни глотка, он поставил стакан на столик. - Ваше здоровье, - сказал Чарли Фортнум. - И ваше. - Кричтон нехотя снова поднял стакан. Может, он рассчитывал, что так и оставит его нетронутым до положенного часа. - Посол хотел, чтобы я кое о чем с вами переговорил, мистер Фортнум. Мне, разумеется, нет нужды рассказывать, как мы за вас беспокоились. - Да я и сам немного беспокоился, - заметил Чарли Фортнум. - Посол просил вас заверить - мы делали все, что в наших силах... - Да. Да. Конечно. - Слава богу, все обошлось. - Не все. Доктор Пларр погиб. - Да. Я не хотел сказать... - И священник тоже. - Ну, он-то получил по заслугам. Он же убил Пларра. - Ничего подобного, он его не убивал! - Значит, вы не видели доклада полковника Переса? - Полковник Перес страшный враль. Пларра застрелили парашютисты. - Но ведь было же произведено вскрытие, мистер Фортнум! Нашли пули. Одну в ноге. Две в голове. И это не армейские пули. - А кто проводил следствие - хирург девятой бригады? Вот что передайте от меня послу, Кричтон. Когда Пларр выходил из хижины, я был в соседней комнате. И слышал все, что происходило. Пларр вышел, чтобы переговорить с Пересом - думал спасти всем нам жизнь. Отец Ривас подошел ко мне и сказал, что согласился отсрочить ультиматум. Тут мы услышали выстрел. Тогда он сказал: "Они застрелили Эдуардо". И бросился вон. - А потом нанес coup de grace, - сказал Кричтон. - Да нет же, нет! Он оставил револьвер у меня в комнате. - У своего пленника? - Я все равно не мог до него дотянуться. В соседней комнате он заспорил с Акуино... и со своей женой. Я слышал, как Акуино сказал: "Сперва убей его". И слышал его ответ. - Какой? - Он рассмеялся. Я слышал его смех. Меня это даже удивило - он ведь не был смешливым человеком. Разве что иногда робко хихикнет. Смехом это не назовешь. Он сказал: "Акуино, у священника всегда есть дела поважнее". Не знаю почему, но я начал читать "Отче наш", хоть я и не из тех, кто любит молиться. И только дошел до "царствие твое", как снова раздался выстрел. Нет. Он не убивал Пларра. Он даже дойти до него не успел. Меня ведь пронесли мимо них. Трупы лежали в десяти шагах друг от друга. Будь там Перес, он бы наверняка позаботился, чтобы их передвинули. На такое расстояние, с которого возможен coup de grace. Пожалуйста, расскажите об этом послу. - Я, конечно, расскажу ему вашу версию. - Это никакая не версия. На счету у парашютистов все три смерти - Пларра, священника и Акуино. Они хорошо поохотились, как у них говорится. - Они спасли вам жизнь. - Ну да, они. Или то, что Акуино промазал. Видите ли, у него ведь работала только левая рука. Прежде чем выстрелить, он подошел чуть ли не вплотную к гробу, на котором я лежал. И сказал: "Они застрелили Леона". Он был слишком взволнован, рука у него дрожала, но не думаю, чтобы он промахнулся во второй раз. Хоть и держал револьвер левой рукой. - Как же Перес не знает всего этого? - Он меня не спрашивал. Пларр как-то сказал, что Пересу прежде всего надо помнить о своей карьере. - Я все же рад, что они покончили с Акуино. Он-то уж, во всяком случае, был убийцей... или хотел им стать. - Он видел, как застрелили его друга. Нечего об этом забывать. Они многое пережили вместе. И он на меня злился. Мы с ним подружились, а потом я пытался бежать. Знаете, он ведь считал себя поэтом. Читал мне свои стихи, а я делал вид, что они мне нравятся, хоть и не находил в них особого смысла. Так или иначе я рад, что парашютисты удовольствовались тремя смертями. Двое остальных - Пабло и Марта - просто бедолаги, которые впутались во все это нечаянно. - Им повезло больше, чем они заслужили. Нечего было им впутываться. - Может быть, их толкала своего рода любовь. Люди впутываются в разные истории из-за любви, Кричтон. Рано или поздно. - Ну, это не оправдание. - Нет. Вероятно, нет. Во всяком случае, не для дипломатической службы. Кричтон взглянул на часы. Может, хотел удостовериться, что положенный приличиями час наступил. Он поднял стакан: - Думаю, что какое-то время вам надо будет отдохнуть. - Да я и так не очень-то надрываюсь, - сказал Чарли Фортнум. - Вот именно. - Кричтон отхлебнул виски. - Только не говорите, что посол опять требует отчета об урожаях матэ. - Нет, нет. Мы просто хотим, чтобы вы спокойно поправлялись. Дело в том... в конце недели посол вам напишет официально, но ему хотелось, чтобы сперва я с вами переговорил. После всего, что вы пережили, официальные письма выглядели бы... так сказать, слишком официально. Вы же понимаете. Их пишут для подшивки в дело. Первый экземпляр идет в Лондон. Приходится выражаться... осторожно. Ведь кто-нибудь там может заглянуть в досье. - Но насчет чего послу осторожничать? - Лондон вот уже больше года нажимает на нас, требует, чтобы мы сократили расходы. Знаете, они даже урезали на десять процентов смету на официальные приемы, и на малейшие издержки приходится предъявлять счета. А эти проклятые члены парламента ездят и ездят - рассчитывают, что мы хотя бы на обед их пригласим. Некоторые даже считают, что им надо устроить прием с коктейлями. Ну а что касается вас, вы, понимаете ли, довольно долго состояли на службе. Будь вы дипломатом, вам бы уже давно полагалось выйти на пенсию. О вас в каком-то смысле просто забыли, пока не произошло это похищение. Вам будет куда безопаснее... находиться подальше от переднего края. - Понятно. Вот оно что. Это для меня в некотором роде удар, Кричтон. - Почему? Вам же только оплачивали консульские расходы. - Я мог каждые два года ввозить новую машину. - Вот и это тоже... в качестве почетного консула вы на нее, собственно, не имели права. - Здешняя таможня не видит разницы. И все так делают. Парагвайцы, боливийцы, уругвайцы... - Не все, Фортнум. Мы в британском посольстве стараемся ничем себя не пятнать. - Может, потому вы никогда и не поймете Южной Америки. - Я не хочу быть передатчиком одних только дурных вестей, - сказал Кричтон. - Посол поручил мне сообщить вам кое-что... строго конфиденциально. Обещаете? - Конечно, кому мне рассказывать? - Даже Пларра больше нет, подумал он. - Посол собирается представить вас к ордену по списку новогодних награждений. - К ордену?.. - недоверчиво переспросил Чарли Фортнум. - К О.Б.И. [ордену Британской империи]. - Что ж, это очень мило с его стороны, Кричтон, - сказал Чарли Фортнум. - Вот уж никогда не думал, что он ко мне так хорошо относится... - Но вы никому не расскажете, правда? Вы же знаете, теоретически это еще должна утвердить королева. - Королева? А, понимаю. Надеюсь, что после этого я не задеру нос. Знаете, мне как-то довелось показывать членам королевского дома здешние развалины. Очень милая была пара. Такой же был пикник, как с американским послом, но они не заставляли меня пить кока-колу. Мне эта семья очень нравится. Вот уж кто на своем месте! - И вы никому пока не расскажете... ну, разумеется, кроме вашей супруги? Ей-то вы можете довериться. - Думаю, что она этого и не поймет, - сказал Чарли Фортнум. Ночью ему приснилось, что он идет вместе с доктором Пларром по бесконечно длинной прямой дороге. По обе стороны, как оловянные блюда, лежат lagunas [озера (исп.)], при вечернем свете они все больше и больше сереют. "Гордость Фортнума" вышла из строя, а им нужно добраться в поместье до темноты. Его мучит тревога. Хочется бежать, но он повредил ногу. Он говорит: - Нехорошо заставлять ждать королеву. - А что делает королева в поместье? - спрашивает доктор Пларр. - Собирается вручить мне О.Б.И. Доктор Пларр смеется. - Орден безнадежного идиота, - говорит он. Чарли Фортнум проснулся в тоске, а сон стал сворачиваться быстро, как липкая лента, и в памяти остались только длинная дорога и смех Пларра. Он лежал на спине на узкой кровати для гостей и чувствовал, что годы давят на него всей своей тяжестью, как одеяло. Он подумал, сколько лет ему еще придется лежать вот так, одному, - это казалось такой пустой тратой времени. Мимо окна мелькнул фонарь. Он знал, что это пошел на работу capataz; значит, скоро рассвет. Луч скользнул и высветил костыль, который на фоне стены был похож на вырезанную из дерева большую букву; потом свет померк и погас. Он знал, что осветит фонарь дальше: сперва купу авокадо, потом сараи и ирригационные канавы, в сером металлическом свете отовсюду спешат на работу люди. Он опустил здоровую ногу с кровати и потянулся за костылем, После отъезда Кричтона он сообщил Кларе неприятную весть о своей отставке - и понял, что эта новость не произвела на нее никакого впечатления. В глазах девушки из дома матушки Санчес он всегда будет богачом. Насчет О.Б.И. он ей не сказал. Как он и говорил Кричтону, она бы все равно ничего не поняла, а он опасался, что ее равнодушие сделает это событие менее значительным для него самого. И все же ему хотелось ей рассказать. Хотелось разрушить выраставшую между ними стену молчания. "Королева собирается наградить меня орденом", - слышал он свой голос, а слово "королева", наверное, даже для нее что-то значит. Он не раз рассказывал ей о пикнике среди развалин с отпрысками королевского дома. Фортнум двинулся на своем костыле, как краб, по диагонали вдоль коридора между гравюрами на спортивные сюжеты; он протянул в темноте руку, чтобы открыть дверь спальни, но двери не нащупал - она была открыта - и вошел в пустую комнату. Тишину не нарушало даже слабое дыхание. Можно было подумать, что он совсем один бродит по каким-то развалинам. Он поводил рукой по подушке и ощутил прохладу и свежесть постели, на которой никто не спал. Тогда он присел на край кровати и подумал: она ушла. Совсем ушла. С кем? Может, с capataz?.. Или с одним из рабочих? Почему бы и нет? Они ей подходят больше, чем он. С ними она может разговаривать так, как не может с ним. Он столько лет жил один, пока не нашел ее, неужели как-нибудь не проживет и те несколько лет, которые ему еще остались? Обходился же он раньше, убеждал он себя, обойдется и теперь. Может, Хэмфрис снова станет здороваться с ним на улице, когда его имя появится в новогоднем списке награждений. Они снова будут есть гуляш в Итальянском клубе, и он пригласит Хэмфриса к себе в поместье; они усядутся рядом возле бара, впрочем, Хэмфрис, кажется, непьющий. Чарли стало больно при мысли, что Пларр мертв. Своим бегством Клара, казалось, предала не только его, но и покойного доктора. Он даже рассердился на нее из-за Пларра. Право же, она могла бы сохранить хоть ненадолго верность умершему - ну как если бы поносила по нему траур недельку-другую. Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул, когда она заговорила: - Чарли, что ты тут делаешь? - Ведь это же моя комната, правда? А где ты была? - Мне стало страшно одной. Я пошла спать к Марии. - (Мария была служанка.) - Чего ты боялась? Привидений? - Боялась за ребенка. Мне приснилось, будто я его задушила. Значит, она все-таки кого-то любит, подумал он. Это было каким-то лучом света во мраке. Если она на это способна... Если в ней не все сплошной обман... - В доме у матушки Санчес у меня была подружка, которая задушила своего ребенка. - Сядь сюда, Клара. - Он взял ее за руку и ласково усадил рядом. - Я думала, что ты больше не хочешь быть со мной. Она высказала эту горькую истину как нечто не имеющее особого значения - другая женщина могла бы сказать таким тоном: "Я думала, что больше нравлюсь тебе в красном". - У меня нет никого, кроме тебя, Клара. - Зажечь свет? - Нет. Скоро будет светать. Я только что видел, как пошел на работу capataz. А как ребенок, Клара? - По-моему, с ним все хорошо. Но иногда он вдруг затихнет, и мне становится страшно. Он вспомнил, что после возвращения ни разу не упомянул о ребенке. Ему казалось, что он заново учится языку, на котором не говорил с детства в чужой стране. - Придется поискать хорошего врача, - произнес он, не подумав. Она испустила звук, какой издает собака, когда ей наступили на лапу, - был ли то испуг... а может быть, боль? - Прости... я не хотел... - Было еще слишком темно, и он не видел ее лица. Он поднял руку и дотронулся до него. Она плакала. - Клара... - Прости меня, Чарли. Я так устала. - Ты любила его, Клара? - Нет... нет... я люблю тебя, Чарли. - Любить совсем не зазорно, Клара. Это бывает. И не так уж важно, кого ты любишь. Любовь берет нас врасплох, - объяснял он ей, а вспомнив то, что говорил молодому Кричтону, добавил: - Во что только люди не впутываются из-за нее. - И чтобы ее успокоить, сделал слабую попытку пошутить: - Иногда по ошибке. - Он никогда меня не любил, - сказала она. - Для него я была только девушкой от матушки Санчес. - Ошибаешься. Он словно выступал в чью-то защиту или пытался уговорить двух молодых людей лучше понимать друг друга. - Он хотел, чтобы я убила ребенка. - Это тебе снилось? - Нет, нет. Он хотел его убить. Правда хотел. Я тогда поняла, что он меня никогда не полюбит. - Может, он начинал тебя любить, Клара. Кое-кто из нас... мы так тяжелы на подъем... любить не так-то просто... столько совершаешь ошибок. - Он продолжал, только чтобы не молчать: - Отца я ненавидел... И жена не очень-то мне нравилась. А ведь они были не такими уж плохими людьми... Это просто была одна из моих ошибок. Некоторые люди учатся читать быстрее других. И Тед и я были не в ладах с алфавитом. Я-то и сейчас не так уж в нем силен. Когда я подумаю обо всех ошибках, которыми полны мои отчеты в Лондон... - бессвязно бормотал он, не давая замереть в темноте звукам человеческой речи в надежде, что это ее успокоит. - У меня был брат, которого я любила, Чарли. А потом его больше не стало. С утра он пошел резать тростник, но в поле его никто не видел. Ушел, и все. Иногда в доме у сеньоры Санчес я думала: может, он придет сюда, когда ему понадобится женщина, и найдет меня, и тогда мы уйдем вместе. Наконец-то между ними появилась какая-то связь, и он изо всех сил старался не порвать эту тонкую нить. - Как мы назовем ребенка, Клара? - Если это будет мальчик, хочешь, назовем его Чарли? - Одного Чарли в семье достаточно. Давай назовем его Эдуардо. Видишь ли, я по-своему Эдуардо любил. Он был так молод, что мог быть моим сыном. Он несмело положил ей руку на плечо и почувствовал, что все ее тело дрожит от плача. Ему очень хотелось ее утешить, но он не знал как. - Тед и в самом деле по-своему тебя любил, Клара. Я не хочу сказать ничего дурного... - Это неправда, Чарли. - Раз я даже слышал, как он сказал, что ревнует ко мне. - Я не любила его, Чарли. Ее ложь не имела теперь никакого значения. Слишком явно ее опровергали слезы. В таких делах и полагается лгать. Он почувствовал огромное облегчение. Словно после бесконечно долгого ожидания в приемной у смерти к нему пришли с доброй вестью, которой он уже и не ждал. Тот, кого он любил, будет жить. Он понял, что никогда еще она не была так близка ему, как сегодня.