доктору Фишеру письмо, как он велел. Я сухо изложил обстоятельства смерти его дочери и сообщил, когда и где ее хоронят. Так как в это время года сенная лихорадка не свирепствует, на слезы его рассчитывать было нечего, но я все же полагал, что, может, он и появится. Но он не появился, и никто так и не увидел, как ее зарыли в землю, кроме английского священника, два раза в неделю убиравшей у нас прислуги и меня. Я похоронил Анну-Луизу на кладбище святого Мартина в гибралтарской земле (в Швейцарии английская церковь подчинена Гибралтарской епархии), потому что надо же было мне ее где-то похоронить. Я понятия не имел, к какой религии изволит причислять себя доктор Фишер и к какой принадлежала ее мать или в какой церкви крестили Анну-Луизу, - у нас было слишком мало времени, чтобы узнать друг о друге такие маловажные подробности. Я ведь англичанин, и мне казалось, что самое простое - это похоронить ее так, как хоронят в Англии; насколько я знал, никто еще не завел кладбищ для неверующих. Большинство швейцарцев в Женевском кантоне протестанты, и мать Анны-Луизы, вероятно, похоронена на протестантском кладбище, но швейцарские протестанты - люди всерьез верующие; англиканская церковь со всей ее двойственностью казалась мне более близкой нашему неверию. Я ожидал, что на кладбище может где-нибудь сзади деликатно появится мсье Бельмон, как он сделал это на нашей свадьбе и потом на полуночной мессе, но, к моему облегчению, его не оказалось. Таким образом, не было никого, с кем мне пришлось бы разговаривать. Я был один, я мог один вернуться к нам в квартиру - это не то, что быть с ней вдвоем, но лучше всего другого. Я заранее решил, что буду там делать. Много лет назад я прочел в одном детективе, как можно покончить самоубийством, выпив залпом четверть литра спирта. Насколько я помнил, один персонаж подзадорил другого выпить штрафную (писатель явно учился в Оксфорде). Я подумал, что для верности растворю в виски двадцать таблеток аспирина - все, что у меня было. Потом я удобно устроился в кресле, в котором обычно сидела Анна-Луиза, и поставил стакан рядом на стол. В душе у меня был покой, мной владело странное ощущение, похожее на счастье. Мне казалось, что я могу провести так целые часы и даже дни, просто глядя на стакан с эликсиром смерти. На дне его осели крупинки аспирина, я помешал пальцем жидкость, и они растворились. Пока здесь стоял этот стакан, мне не угрожало одиночество и даже горе. Словно это был промежуток между двумя приступами боли, и я мог длить этот промежуток, сколько захочу. И тут зазвонил телефон. Пусть звонит, но он нарушал покой в комнате, как соседская собака. Я встал и вышел в переднюю. Подняв трубку, я для бодрости обернулся и взглянул на свой стакан - этот залог недолгого будущего. Женский голос произнес; - Мистер Джонс. Это ведь мистер Джонс? - Да. - Говорит миссис Монтгомери. Значит, жабы все же меня настигли. - Вы меня слушаете, мистер Джонс? - Да. - Я хотела вам сказать... мы только сейчас услышали... как мы все огорчены. - Спасибо, - сказал я и дал отбой, но, прежде чем я успел вернуться в свое кресло, телефон зазвонил снова. Нехотя, я пошел назад. - Слушаю, - сказал я. Кто из них на сей раз? Но звонила снова миссис Монтгомери. Как много времени надо, чтобы проститься даже по телефону. - Мистер Джонс, вы не дали мне договорить. У меня к вам поручение от доктора Фишера. Он хочет вас видеть. - Он мог бы меня увидеть, если бы пришел на похороны своей дочери. - О, тут были веские причины... Вы не должны его винить... Он вам все объяснит... Он хочет, чтобы вы завтра к нему пришли... В любое время во второй половине дня... - А почему он не мог позвонить сам? - Он терпеть не может телефон. Всегда пользуется услугами Альберта... или одного из нас, когда мы под рукой. - Тогда почему бы ему мне не написать? - Мистер Кипс сейчас в отлучке. - Разве мистеру Кипсу приходится писать его письма? - Деловые письма, конечно. - У меня нет никаких дел с доктором Фишером. - Речь идет о каком-то наследстве. Вы придете, не правда ли? - Скажите ему... - произнес я, - скажите ему... я подумаю. Я положил трубку. Это по крайней мере заставит его полдня ломать голову, потому что идти туда я не собирался. Все, что мне хотелось, - это снова вернуться в кресло к четверти литра неразбавленного виски; в стакане снова появился небольшой осадок аспирина, и я помешал его пальцем, но ощущение счастья ушло. Я уже не был один. Доктор Фишер, казалось, наполнял комнату, как дым. Был только один способ от него избавиться, и я, не переводя дыхания, залпом осушил стакан. Судя по детективному роману, я ожидал, что сердце у меня остановится внезапно, как часы, но почувствовал, что все еще жив. Теперь я думаю, что аспирин был ошибкой: один яд мог парализовать действие другого. Надо было мне довериться автору детектива: говорят, что они тщательно осведомляются насчет медицинских подробностей; к тому же, насколько я припоминаю, тип, выпивший штрафную, был уже полупьян, я же был трезв как стеклышко. Вот так мы иногда можем прошляпить собственную смерть. В ту минуту я не чувствовал даже сонливости. Голова у меня была более ясная, чем всегда, - как бывает, когда немного выпьешь, и такое, хоть и временное, состояние позволило мне сообразить причину вызова доктора Фишера: имущество, наследство... Деньги, оставленные Анне-Луизе матерью, как я вспомнил, находились под каким-то контролем, она могла получать только проценты. Я понятия не имел, к кому теперь попадет капитал, и подумал с ненавистью: "На похороны ее он не пришел, а уже думает о том, что будет с деньгами". Может быть, их получит он, эти кровавые деньги. Я вспомнил ее белый рождественский свитер, выпачканный кровью. Значит, он не менее жаден, чем все жабы. Да он и сам жаба - их жабий король. И вдруг, именно так, как я воображал свою смерть, меня одолел сон. 15 Когда я проснулся, я был уверен, что проспал час или два. Голова у меня была совершенно ясная, но, кинув взгляд на часы, я решил, что стрелки каким-то непонятным образом ушли назад. Я взглянул в окно, однако свинцовое снежное небо ничего мне не сказало: оно было почти такое же, как и прежде, когда я заснул. То ли утреннее небо, то ли вечернее - думайте как хотите. Я далеко не сразу понял, что проспал больше восемнадцати часов, и тут кресло, в котором я сидел, и пустой стакан вернули меня к сознанию того, что Анна-Луиза умерла. Стакан был как разряженный револьвер или нож, который без толку обломился о грудную кость. Надо будет поискать другой способ умереть. Тут я вспомнил про телефонный звонок и беспокойство доктора Фишера о наследстве. Я был болен от горя, и, право же, больному простительны болезненные фантазии. Я хотел унизить доктора Фишера - человека, который убил мать Анны-Луизы; я хотел, чтобы он страдал, как страдаю я. Я пойду и встречусь с ним, раз он об этом просит. Я нанял у себя в гараже машину и поехал в Версуа. Я чувствовал, что голова у меня не такая ясная, как я полагал. На автостраде я чуть не врезался в заднюю часть сворачивавшего грузовика и подумал, что такая смерть ничуть не хуже, чем от виски, - но, быть может, она и вовсе обошла бы меня стороной. Меня могли вытащить из обломков машины калекой, уже неспособным себя уничтожить. После этого я стал вести машину более внимательно, но мысли мои блуждали, их притягивало красное пятно, за которым я следил, когда она поднималась вверх на фуникулере к той piste rouge, тот уже совсем красный свитер на носилках и бинты, которые я принял за седину незнакомого человека. Я чуть было не проехал поворот на Версуа. Громадный белый дом стоял над озером, как усыпальница фараона. Рядом с ним моя машина казалась карликовой, а звонок неестественно тренькал в недрах гигантской могилы. Дверь отворил Альберт. Почему-то он был в черном. Может, доктор Фишер надел траур вместо себя на своего слугу? Черный костюм явно пошел на пользу его характеру. Он даже не сделал вида, что не узнает меня. Он не стал надо мной глумиться, а поспешно пошел наверх по широкой мраморной лестнице. Доктор Фишер не был в трауре. Он сидел за своим столом, как и при нашей первой встрече (стол был почти пуст, если не считать большой и явно дорогой рождественской хлопушки, сверкавшей киноварью и золотом), и предложил мне, как раньше: - Садитесь, Джонс. Потом наступило долгое молчание. На этот раз он, казалось, не знал, с чего начать. Я поглядел на хлопушку, он взял ее, потом положил на место, и молчание длилось и длилось, так что в конце концов нарушил его я. Я упрекнул его: - Вы не пришли на похороны своей дочери. Он сказал: - Она была слишком похожа на мать. - И добавил: - Она даже лицом стала на нее похожа, когда выросла. - Да, это говорил и мсье Стайнер. - Стайнер? - Стайнер. - А-а. Этот человечек еще жив? - Да. По крайней мере несколько недель назад был еще жив. - Клопа трудно прикончить, - сказал он. - Они заползают обратно в щели, откуда их потом не достанешь. - Дочь никогда не причиняла вам зла. - Она была похожа на мать. И характером, и лицом. И вам бы причинила такое же зло, дай ей только время. Интересно, какой бы Стайнер выполз из щели в вашей жизни. Быть может, мусорщик. Им нравится нас унижать. - Вы позвали меня для того, чтобы это сказать? - Не только, но и это, да. В тот раз после ужина я подумал, что кое-чем вам обязан, а я не из тех, кто любит быть должником. Вы вели себя лучше других. - Кого - жаб? - Жаб? - Так ваша дочь называла ваших друзей. - У меня нет друзей, - повторил он слова своего слуги Альберта. И добавил: - Это знакомые. А знакомых не избежать. Не думайте, что такие люди мне не нравятся. Это неверно. Не нравиться могут только равные. А их я презираю. - Так, как я презираю вас? - Нет, Джонс, вы меня не презираете, отнюдь. Вы неточно выражаетесь. Вы не презираете меня. Вы меня ненавидите или думаете, что ненавидите. - Не думаю, а знаю. На это утверждение он ответил мне улыбочкой, которая, по словам Анны-Луизы, была опасной. Это была улыбка, полная беспредельного безразличия. Это была та улыбка, которую, как я представляю себе, скульптор смело и богохульственно высекает на невыразительном, бесстрастном лике Будды. - Значит, Джонс меня ненавидит, - сказал он. - Что ж, это делает мне честь. Меня и вас ждет Стайнер. И в каком-то смысле по одной и той же причине. В одном случае - это моя жена, в другом - моя дочь. - Вы никогда не прощаете, верно? Даже мертвым? - Ах, Джонс, при чем тут прощение. Это христианское понятие. Вы христианин, Джонс? - Не знаю. Но точно знаю, что никого так не презирал, как вас. - Вы опять выразились неточно. Семантика - важная наука, Джонс. Говорю вам: вы ненавидите, а не презираете меня. Презрение рождается из полного крушения надежд. Большинство людей не способны пережить крушение надежд, сомневаюсь, чтобы способны были на это и вы. Их надежды для этого слишком мелки. Когда ты презираешь, это похоже на глубокую, неизлечимую рану, преддверие смерти. И пока у тебя еще есть время, надо за эту рану отомстить. Когда тот, кто эту рану тебе нанес, умер, надо мстить другим. Если бы я верил в бога, я, вероятно, захотел бы отомстить ему за то, что он сделал меня способным чувствовать разочарование. Кстати - это чисто философский вопрос, - как можно отомстить богу? Христиане, наверное, скажут: заставить страдать его сына. - Быть может, вы и правы, Фишер. Быть может, мне даже не стоит вас ненавидеть. По-моему вы сумасшедший. - Ах нет же, нет, я не сумасшедший, - сказал он с этой невыносимой улыбочкой, полной несказанного превосходства. - Вы человек не слишком большого ума, Джонс, не то в ваши годы не переводили бы для заработка письма о шоколадках. Но иногда у меня возникает желание поговорить с человеком, даже если это и выше его понимания. На меня такое желание находит порой и когда я сижу с одним из - как их называла моя дочь? - с одной из жаб. Забавно следить за их восприятием. Никто из них не осмелится назвать меня сумасшедшим, как это сделали вы. Это ведь может лишить их приглашения на мой следующий ужин. - И лишить тарелки каши? - Нет, подарка, Джонс. Они не вынесут, если их лишат подарка. Миссис Монтгомери притворяется, что меня понимает. "Ох, до чего же я с вами согласна, доктор Фишер", - говорит она. Дин злится: он не переносит, когда что-нибудь недоступно его пониманию. Говорит, что даже "Король Лир" - это полная чепуха, потому что знает: он сыграть его не способен даже в кино. Бельмон внимательно слушает и сразу же меняет тему разговора. Подоходные налоги научили его увертливости. Дивизионный... Я только раз при нем сорвался, когда не мог больше вынести глупости этого старика. А он на это только хмыкнул и сказал: "Шагом марш под грохот орудий". Он, конечно, никогда не слышал орудийного залпа - разве что ружейные выстрелы на учебном полигоне. Кипс - самый лучший слушатель... Думаю, он надеется извлечь хоть зернышко здравого смысла из того, что я говорю, авось пригодится. Ах да, Кипс... он мне напомнил, зачем я вас вызвал. Наследство. - Какое наследство? - Вы знаете, а может, и не знаете, что моя жена оставила доходы от своего маленького капитала дочери, но только пожизненно. Потом капитал должен был отойти к ребенку, который мог у нее родиться, но, так как дочь умерла бездетной, деньги возвращаются ко мне. Чтобы показать, что она меня "прощает" - как нагло указано в завещании. Будто мне не плевать на ее прощение - прощение за что? Если я приму эти деньги, я как бы соглашусь принять и ее прощение - прощение женщины, которая изменила мне с конторщиком мистера Кипса. - Вы уверены, что она с ним спала? - Спала? Возможно, что она просто дремала рядом с ним под какую-нибудь мяукающую пластинку. Если вы спрашиваете, совокуплялась ли она с ним, - нет, в этом я не уверен. Возможно, но я в этом не уверен. Да я и не придал бы этому большого значения. Животный инстинкт. Я бы мог выбросить это из головы; но она предпочитала его общество моему. Конторщика мистера Кипса с нищенским жалованьем! - Весь вопрос в деньгах, а, доктор Фишер? Он был недостаточно богат, чтобы наставлять вам рога. - Да, деньги, конечно, имеют значение. Есть люди, которые даже на смерть пойдут ради денег. А из-за любви не умирает никто, Джонс, разве что в романах. Я подумал, что пытался сделать именно это, но не сумел. Однако предпринял ли я эту попытку из-за любви или из страха перед непоправимым одиночеством? Я перестал его слушать, и мое внимание привлекли только последние его слова: - Поэтому деньги эти ваши, Джонс. - Какие деньги? - Наследство, конечно. - Мне они не нужны. Мы с ней обходились тем, что я зарабатываю. Нам хватало. - Вы меня удивляете. Я-то думал, что вы хотя бы попользовались, пока могли, небольшими деньгами ее матери. - Нет, мы к ним не притрагивались. Оставили для ребенка, которого собирались родить. - И я добавил: - Когда кончится лыжный сезон. Сквозь оконное стекло я видел, как прямо и беспрестанно падают белые хлопья, словно планета перестала вращаться и, успокоившись, лежала в снежном лоне. Я снова пропустил мимо ушей, что он говорил, и уловил только последние фразы: - Это будет мой последний ужин. Это будет величайшее испытание. - Вы опять устраиваете званый ужин? - Последний, и я хочу, Джонс, чтобы вы на нем были. Как я уже сказал, я вам кое-чем обязан. Вы унизили их на ужине с овсянкой больше, чем мне пока удавалось. Вы не стали есть. Вы отказались от подарка. Вы были посторонним, и вы показали, что они такое. Как они вас ненавидели. А я получил такое удовольствие! - Я встретил их в Сен-Морисе после ночной мессы. Они не высказали ни малейшего негодования. Бельмон даже прислал мне на рождество поздравительную открытку. - Еще бы. Если бы они проявили свои чувства, это еще больше бы их унизило. Им надо было как-то отговориться, сделать вид, что ничего не произошло. Знаете, что Дивизионный сказал мне через неделю (придумала это миссис Монтгомери, вероятно): "Вы чересчур сурово обошлись с вашим зятем, не дали бедняге подарка. Разве он виноват, что в тот вечер у него было расстройство желудка? С каждым из нас это могло случиться. Кстати, меня самого немножко мутило, но я не хотел портить вам забаву". - Еще раз на ужин вы меня не затащите. - Это будет очень серьезный вечер, Джонс. Никакой жеребятины, я вам обещаю. И отличная еда. Это я вам тоже обещаю. - У меня сейчас нет настроения чревоугодничать. - Говорю вам, этот ужин будет последним испытанием их жадности. Вы посоветовали через миссис Монтгомери давать им чеки, вот они их и получат. - Она мне сказала, что они ни за что не возьмут чеки. - Посмотрим, Джонс, посмотрим. Чеки будут на очень, очень солидную сумму. Я хочу, чтобы вы присутствовали и своими глазами увидели, до чего они дойдут. - Дойдут? - Из жадности, Джонс. Из жадности богачей, которую вам, увы, никогда не придется испытать. - Вы же сами богаты. - Да, но мая жадность - я вам уже говорил - другого сорта. Я хочу... - Он поднял над головой елочную хлопушку, наподобие того, как священник на ночной мессе поднимал святые дары, будто собираясь сделать важное сообщение своему послушнику: "Это плоть моя". Он повторил: - Я хочу... - И опустил хлопушку. - Чего вы хотите, доктор Фишер? - Вы недостаточно умны, чтобы это понять, даже если я вам и скажу. В ту ночь мне вторично приснился доктор Фишер. Я думал, что не усну, но, как видно, долгая, зябкая поездка из Женевы нагнала на меня сои, и, может, пикируясь с Фишером, я сумел хоть на полчаса забыть, до чего бессмысленной стала моя жизнь. Я заснул сразу, как и вчера, у себя в кресле и увидел доктора Фишера с лицом, размалеванным, точно у клоуна, с усами, торчащими вверх, как у кайзера; он жонглировал яйцами, не роняя ни одного. Он доставал все новые и новые яйца из сгиба руки, из-за спины, из воздуха - он создавал эти яйца, и в конце по воздуху летали сотни яиц. Руки его сновали вокруг них, как птицы, потом он хлопнул в ладоши - яйца упали на землю, лопнули, и я проснулся: "Доктор Фишер приглашает Вас на Последний ужин". Он должен был состояться через неделю. Я пошел в контору. Люди удивились, увидев меня, но" что мне еще было делать? Попытка умереть не удалась. Ни один врач не прописал бы мне в том состоянии, в каком я находился, ничего, кроме успокоительного. Хватило бы у меня мужества, я бы поднялся на верхний этаж и выбросился из окна - если бы окно там открылось, в чем я сомневаюсь, - но мужества у меня не хватило. "Несчастный случай" на машине может вовлечь посторонних и к тому же не гарантирует смертельного исхода. Револьвера у меня не было. Я думал обо всем этом, а вовсе не о письме к испанскому кондитеру, которого все еще волновало отношение басков к конфетам с ликерной начинкой. После работы я не покончил самоубийством, а пошел в первый же кинотеатр по дороге домой и просидел час на вялом порнофильме. Движения обнаженных тел не вызывали ни малейшей сексуальной эмоции - они были похожи на рисунки в доисторической пещере, непонятные письмена людей, о которых я ничего не знал. Я подумал, выходя: "Вероятно, надо поесть", зашел в кафе, заказал чай с пирожным, а потом подумал: "Зачем я ел?" Не надо было мне есть. Это ведь тоже способ умереть - голодная смерть, но я тут же вспомнил мэра Корка: он выжил после более чем пятидесятидневной голодовки. Я попросил у официанта листок бумаги и написал: "Альфред Джонс принимает приглашение доктора Фишера" - и положил листок в карман как залог того, что не передумаю. На другой день я отправил письмо почти машинально. Почему я принял приглашение? Сам не знаю. Может быть, я принял бы любое, которое сулило бы мне возможность час или два не думать - не думать главным образом о том, как умереть без особой боли или больших неприятностей для окружающих. Можно утопиться - озеро Леман совсем недалеко: ледяная вода быстро парализует инстинктивное желание выплыть. Но у меня не хватило мужества: я с детства боялся утонуть, с тех пор как молодой секретарь посольства толкнул меня в глубокую часть piscine [бассейна (франц.)]. К тому же мой труп может отравить окуней. Газ? Но в квартире было только электричество. Оставались, конечно, выхлопные газы автомобиля; я хранил этот способ про запас, так что голодная смерть была все же наилучшим выходом - чистый, деликатный, интимный вид смерти: я ведь старше и, вероятно, менее крепок, чем мэр Корка. Я решил назначить дату, когда начну: на другой день после званого ужина у доктора Фишера. 16 По иронии судьбы я опоздал из-за несчастного случая на автостраде: частная машина врезалась в грузовик на покрытом льдом участке дороги. Там уже была полиция и машина "скорой помощи"; ацетиленовая горелка, которая так ярко пылала в темноте, что ночь потом показалась мне вдвое темнее, резала обломки, и оттуда что-то вытаскивали. Когда я подъехал, Альберт уже стоял у открытой двери. Его манеры явно стали лучше (возможно, меня уже принимали за одну из жаб); он спустился со ступенек, чтобы меня приветствовать, отворил дверцу машины и впервые позволил себе вспомнить мое имя: - Добрый вечер, мистер Джонс, доктор Фишер советует не снимать пальто. Ужин сервируют на лужайке. - На лужайке? - воскликнул я. Ночь была ясная, звезды горели как льдинки, и температура стояла ниже нуля. - Думаю, сэр, что вам будет достаточно тепло. Он провел меня через переднюю, где я однажды познакомился с миссис Монтгомери, а потом через другую комнату, где стены были уставлены книгами в дорогих сафьяновых переплетах - их, как видно, покупали оптом. ("Библиотека, сэр...") Было бы много дешевле обзавестись фальшивыми корешками, подумал я, - у комнаты был совсем нежилой вид. Высокие окна, от потолка до пола, выходили на большую лужайку, спускавшуюся к невидимому отсюда озеру, и какое-то время я не различал ничего, кроме яркого пламени. На снегу потрескивали четыре гигантских костра, а с веток каждого дерева свисали лампочки. - Ну, разве это не великолепно, не восхитительно, с ума сойти! - воскликнула миссис Монтгомери, выходя ко мне из темноты с уверенностью хозяйки, встречающей оробевшего гостя. - Просто сказка, волшебство. Думаю, что пальто, мистер Джонс, вам даже не понадобится. Мы все так рады, что вы снова с нами. Нам вас очень недоставало. "Мы" и "нам"... Теперь, когда глаза больше не слепило пламя костров, я увидел, что все жабы были в сборе; они стояли вокруг стола, накрытого посреди костров; он сверкал хрусталем, в котором переливались отсветы огня. Атмосфера была совсем не такая, как на памятном ужине с овсянкой. - Какая жалость, что это самый последний прием, - сказала миссис Монтгомери, - но вот увидите, он с нами простится по-королевски. Я сама помогала ему составить меню. Овсянки не будет! Внезапно рядом со мной появился Альберт, держа на подносе стаканы с виски, бокалы с сухим мартини и коктейлем "Александр". - Я предпочитаю "Александр", - сказала миссис Монтгомери. - Это сегодня у меня уже третий. Какую чепуху говорят, будто коктейли портят вкус еды. Я считаю и постоянно всем говорю, что вкус еды портит только отсутствие аппетита. Из темноты выступил Ричард Дин, держа тисненое золотом меню. Я видел, что он уже порядком нализался, а там, за его спиной, между двумя кострами стоял мистер Кипс и, казалось, действительно смеялся - сказать это наверняка было трудно, он так сутулился, что рта не было видно, но плечи у него явно вздрагивали. - Это получше каши, - сказал Дин, - какая жалость, что ужин последний. Как вы думаете, старичок совсем растратился? - Нет, нет, - живо возразила миссис Монтгомери. - Он же всегда говорил, что в один прекрасный день устроит последний, самый роскошный и самый увлекательный ужин. Мне кажется, душа ему больше не позволяет этим заниматься. После того, что случилось. Его бедная дочь... - А у него есть душа? - спросил я. - Ах, вы не знаете этого человека так, как знаем его мы. Его щедрость... - Автоматический рефлекс, как у собачки Павлова, заставил ее дотронуться до изумруда, висевшего на шее. - Допивайте и рассаживайтесь. Голос доктора Фишера из темного угла сада призвал нас к порядку. До этого я не видел, где он находится. Он нагнулся над бочкой метрах в двадцати от нас, и я заметил, как он шевелит в ней руками, словно их моет. - Вы только поглядите, до чего он милый, - сказала миссис Монтгомери. - Его заботит всякая мелочь. - А что он там делает? - Прячет хлопушки в бочке с отрубями. - Почему бы не выложить их на стол? - Не хочет, чтобы люди, желая узнать, что там внутри, стали стрелять ими во время ужина. Это я посоветовала ему насчет бочки с отрубями. Только подумайте, он никогда о такой вещи не слышал. Видно, у него было не очень счастливое детство, правда? Но он сразу зажегся этой идеей. Понимаете, он положил подарки в хлопушки, а хлопушки в отруби, и нам надо будет тащить их на счастье с зажмуренными глазами. - А что, если вам достанется золотой ножик для обрезания сигар? - Невозможно. Подарки выбраны так, чтобы подошли любому. - А что такого есть в мире, что подойдет любому? - Вот увидите. Он нам скажет. Не сомневайтесь. В глубине души он ведь человек очень чуткий. Мы сели за стол. На этот раз я был посажен между миссис Монтгомери и Ричардом Дином, а напротив были Бельмон и мистер Кипс. Дивизионный сидел напротив хозяина. Набор бокалов был внушительный, а меню сообщало, что будут поданы "Мерсо" 1971 года, "Мутон-Ротшильд" 1969-го, а вот года закладки портвейна "Кокберн" я не запомнил. Тут, подумалось мне, я смогу по крайней мере упиться и забыть обо всем без помощи аспирина. Бутылка финской водки, поданная к икре (на этот раз икрой оделили нас всех), была заморожена в цельной глыбе льда вместе с лепестками оранжерейных цветов. Я снял пальто и повесил его на спинку стула, чтобы предохранить себя от жара костра, горевшего сзади. Два садовника ходили взад и вперед, как часовые, подбрасывая в огонь поленья, но шаги их не были слышны на глубоком снежном ковре. Зрелище было до странности нереальным - столько жара и столько снега, хотя снег под нашими стульями уже начал таять от тепла, которое шло от костров. Я подумал, что скоро ноги наши будут мокнуть в талой воде. Икрой в большой вазе обнесли нас дважды, и все, кроме меня и доктора Фишера, положили ее себе по второму разу. - Она так полезна, - объяснила миссис Монтгомери. - В ней столько витамина С. - Могу пить финскую водку с чистой совестью, - сказал нам Бельмон, позволяя налить себе третью рюмку. - Они провели настоящую кампанию зимой тридцать девятого, - заметил Дивизионный. - Если бы французы поступили так в сороковом... Ричард Дин спросил меня: - Вам довелось видеть меня в "Пляжах Дюнкерка"? - Нет. Я в Дюнкерке не был. - Я говорю о фильме. - Нет. Боюсь, что не довелось. А что? - Да просто так. По-моему, это мой самый лучший фильм. К "Мутон-Ротшильду" было подано roti de boeuf [жаркое из говядины (франц.)]. Мясо зажарили в тонком слое теста, что сохранило все его соки. Прекрасное блюдо, что и говорить, но на минуту мне стало дурно от вида крови: я снова стоял у подножия фуникулера. - Альберт, - сказал доктор Фишер, - нарежьте мистеру Джонсу мясо. У него покалечена рука. - Бедненький мистер Джонс, - сказала миссис Монтгомери. - Давайте я вам нарежу. Вы любите мясо маленькими кусочками? - Сострадание, вечно сострадание, - сказал доктор Фишер. - Вам надо бы написать Библию заново. "Пожалей ближнего своего, как ты жалеешь себя". У женщин чересчур развито чувство сострадания. Моя дочь унаследовала это от матери. Может, она и замуж вышла за вас, Джонс, из жалости. Уверен, что миссис Монтгомери выйдет за вас, если вы ей предложите. Но жалость - чувство нестойкое, оно быстро проходит, когда объект не маячит перед глазами. - А какое чувство стойкое? - спросил Дин. - Любовь, - поспешно ответила миссис Монтгомери. - Я никогда не мог спать с какой-нибудь женщиной больше трех месяцев кряду, - сказал Дин. - Это превращается в поденщину. - Тогда это не настоящая любовь. - А вы долго были замужем, миссис Монтгомери? - Двадцать лет. - Я вам должен пояснить. Дин, - сказал доктор Фишер, - что мистер Монтгомери был очень богат. Большой счет в банке помогает любви длиться дольше. Но почему вы не едите, Джонс? Мясо недостаточно нежное или миссис Монтгомери слишком крупно его нарезала? - Мясо превосходное, но у меня нет аппетита. - Я налил себе еще бокал "Мутон-Ротшильда"; я пил вино не из-за букета - небо мое потеряло всякую чувствительность, - а из-за того, что оно сулило забытье. - При обычных обстоятельствах вы бы не получили подарка, потому что не едите, - сказал доктор Фишер, - но за этим нашим последним ужином никто не лишится подарка, если сам этого не пожелает. - Да разве кто-нибудь откажется от _вашего_ подарка, доктор Фишер? - спросила миссис Монтгомери. - Вот через несколько минут это и будет мне интересно выяснить. - Вы же Знаете, щедрый вы человек, что этого никогда быть не может! - Никогда - сильное слово. Я не уверен, что сегодня... Альберт, вы забываете разливать вино. Смотрите, у мистера Дина бокал почти пустой, да и у мсье Бельмона тоже. Лишь когда мы приступили к портвейну (поданному, по английскому обычаю, в конце трапезы - к сыру), он объявил, что он имел в виду, когда не кончил фразы. Как всегда, завела разговор миссис Монтгомери. - У меня руки так и чешутся, - сказала она, - добраться до этого пирога из отрубей. - Там одни хлопушки, - сказал доктор Фишер. - Мистер Кипс, вы только не вздумайте заснуть, пока не вытащите вашу хлопушку. Дин, не задерживайте у себя портвейн. Нет. Не туда. Где вы воспитывались? По часовой стрелке. - Одни хлопушки? - сказала миссис Монтгомери. - Ах вы глупенький. Будто мы не знаем. Важно то, что спрятано в хлопушке. - Шесть хлопушек, - сказал доктор Фишер, - и в пяти из них одинаковые бумажки. - Бумажки? - воскликнул Бельмон, а мистер Кипс попытался повернуть голову к доктору Фишеру. - Изречения, - объяснила миссис Монтгомери. - Во все хорошие хлопушки кладут изречения. - Да, но что еще? - спросил Бельмон. - Там нет никаких изречений, - сказал доктор Фишер. - На этих бумажках напечатано название и адрес: "Швейцарский кредитный банк, Берн". - Неужели чеки? - спросил мистер Кипс. - Чеки, мистер Кипс, и выписаны на одну и ту же сумму, чтобы никому не было завидно. - Мне не очень-то нравится, когда друзья дарят друг другу чеки, - сказал Бельмон. - Я знаю, доктор Фишер, вы делаете это от доброго сердца, и мы все были вам очень благодарны за те маленькие подарки, которыми вы оделяли нас в конце ужина, но чеки... это... как бы сказать... не слишком уважительно, не говоря уже о связанных с ними налогах! - Я вам всем даю выходное пособие - вот в чем дело. - Но, черт возьми, мы у вас не служим! - сказал Ричард Дин. - Вы в этом уверены? Разве все вы не играли свои роли для моего развлечения и своей прибыли? К примеру, вы, Дин, охотно выполняли мои приказания. Я был одним из режиссеров, снабжающих вас талантом, которого сами вы лишены. - Я могу и не взять ваш проклятый чек! - Можете, Дин, но возьмете. Да вы даже согласитесь сыграть в "Питере Пене" мистера Дарлинга и посидеть в собачьей будке, если чек будет достаточно крупным. - Мы прекрасно поужинали, - сказал Бельмон, - и всегда будем вспоминать об этом с благодарностью. Не надо так нервничать. Я могу понять точку зрения Дина, но думаю, что он сгущает краски. - Вы, конечно, если хотите, можете отказаться от моих маленьких прощальных подарков. Я скажу Альберту, чтобы он убрал бочку с отрубями. Альберт, вы слышали? Отнесите бочку на кухню - нет, погодите минутку. Прежде чем решать, вам, по-моему, надо знать, что написано на этих бумажках: два миллиона франков на каждой. - Два миллиона! - воскликнул Бельмон. - Имя получателя не чеках не проставлено. Вы вправе написать любое. Быть может, мистеру Кипсу захочется пожертвовать этот чек на медицинские исследования по выпрямлению спинного хребта. Миссис Монтгомери может даже захотеть купить себе любовника. Дин вложит деньги в съемку фильма. А то ему, по-моему, грозит что-то вроде некредитоспособности. - Все это как-то не совсем прилично, - сказала миссис Монтгомери. - Можно подумать, что вы считаете нас, своих друзей, корыстолюбивыми. - А разве ваш изумруд не доказательство тому? - Драгоценности, полученные от мужчины, которого любишь, - совсем другое дело. Вы и не представляете себе, доктор Фишер, как мы вас любим. Платонической любовью, правда, но разве она не такая же настоящая, как... ну эта... сами знаете какая. - Я, конечно, знаю, что никто из вас не нуждается в двух миллионах франков, чтобы истратить их на себя. Вы все достаточно богаты, чтобы эти деньги отдать, хоть я и сомневаюсь, что кто-нибудь из вас это сделает. - То, что наши имена не значатся на чеках, несколько меняет дело, - сказал Бельмон. - С налоговой точки зрения, - согласился доктор Фишер. - Я был уверен, что так будет удобнее. Но вы лучше разбираетесь в таких делах, чем я. - Я думал не об этом. Я думал о человеческом достоинстве. - Ну да, понятно, вы хотите сказать, что чек в два миллиона франков менее оскорбителен, чем чек в две тысячи. - Я бы выразил это несколько иначе, - сказал Бельмон. Впервые за этот вечер заговорил Дивизионный. Он сказал: - Я не финансист, как мистер Кипс или мсье Бельмон. Я простой солдат и не вижу разницы между тем, берешь ли ты икру или берешь чек. - Браво, генерал, - сказала миссис Монтгомери. - Я как раз это хотела сказать. Мистер Кипс пояснил: - Я ведь не возражал. Только задал вопрос. - Я тоже, - сказал Бельмон. - Раз на чеках нет наших имен... Я просто хотел внести ясность для всех нас - особенно для мистера Дина: он ведь англичанин. Это мой долг как его консультанта по налоговым вопросам. - И вы советуете мне взять? - спросил Дни. - При таких условиях - да. - Альберт, оставьте бочку с отрубями на месте, - сказал доктор Фишер. - Но кое-что еще неясно, - сказал мистер Кипс. - Вы заявили, что там шесть хлопушек и пять бумажек. Это потому, что мистер Джонс не участвует? - Мистер Джонс будет иметь те же возможности, что и все вы. Каждый по очереди подойдет к бочонку с отрубями и будет там искать свою хлопушку, вы ее дернете, стоя возле бочонка, а потом вернетесь к столу. Точнее говоря, если вы вообще вернетесь. - То есть что значит - если? - спросил Дин. - Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, советую выпить еще по рюмочке портвейна. Нет, пожалуйста, не туда. Дин. Я вам уже говорил: не против часовой стрелки. - Вы хотите, чтобы мы совсем захмелели, - сказала миссис Монтгомери. Дин заметил: - Вы не ответили на вопрос мистера Кипса. Почему только пять бумажек? - Я пью за здоровье вас всех, - сказал доктор Фишер, поднимая рюмку. - Если вы даже откажетесь вытягивать хлопушку, вы все равно заслужили ужин, потому что помогаете мне провести последнее исследование. - Исследование чего? - Жадности богачей. - Не понимаю. - Ах, этот милый доктор Фишер! Так любит пошутить, - сказала миссис Монтгомери. - Допивайте, мистер Дин. Все выпили. Я заметил, что они порядком опьянели; я один, сколько бы ни пил, был безнадежно обречен на тоскливую трезвость. Я себе ничего не налил. Решил больше не пить, пока не останусь дома один и не смогу упиться, если захочу, до смерти. - Джонс не выпил за наше здоровье. Пусть. Сегодня все правила побоку. Я уже давно хочу испытать предел вашей жадности. Вы подвергались большим унижениям и терпели их ради награды, которая за этим следовала. Наш ужин с овсянкой был предпоследней пробой. Ваша жадность оказалась сильнее любого унижения, которое я мог для вас изобрести. - Да какое же это было унижение, милый? Вы просто тешили свое необыкновенное чувство юмора. И мы получали такое же удовольствие, как и вы. - А теперь я хочу знать, способны ли вы из жадности преодолеть даже страх, и вот я устроил то, что можно назвать ужином с бомбой. - Это еще что за чертовщина - ужин с бомбой? - Вино сделало Дина агрессивным. - В шестую хлопушку помещен небольшой заряд - вероятно, смертельный, - который взорвется, когда один из вас дернет за язычок. Вот почему бочка с отрубями поставлена на значительном расстоянии от нашего стола и почему хлопушки глубоко закопаны, а бочка закрыта крышкой, чтобы туда случайно не попали искры от одного из костров. Надо добавить, что бесполезно и, вероятно, даже опасно мять и прощупывать хлопушки. Во всех одинаковые металлические футляры, но только в одном из футляров то, что я называю бомбой. В остальных - чеки. - Он шутит, - сообщила нам миссис Монтгомери. - Может, и шучу. Вы это выясните в конце ужина. Разве игра не стоит свеч? Смерть не наверняка вам грозит, даже если ваш выбор падет на опасную хлопушку, и я даю вам честное слово, что чеки во всех случаях там лежат. На два миллиона франков. - Но, послушайте, если кто-нибудь умрет, - сказал Бельмон, часто моргая, - это же будет убийство. - Но почему же убийство? Вы все тут будете свидетелями. Нечто вроде русской рулетки. Даже не самоубийство. Мистер Кипс, я уверен, со мной согласится. Тот, кто не желает играть, пусть сейчас же выйдет из-за стола. - Я-то уж безусловно не буду играть, - сказал мистер Кипс. Он огляделся вокруг в поисках поддержки, но ее не нашел. - И отказываюсь быть свидетелем. Будет большой скандал, доктор Фишер. Это самое меньшее, что вам грозит. Он встал из-за стола, и когда его горбатая фигура зашагала между кострами к дому, она мне снова напомнила маленькую черную семерку. Странно было, что такой калека первый отказался от смертельного риска. - Ваши шансы - пять к одному, - сказал ему доктор Фишер, когда он проходил мимо. - Я никогда не играл на деньги, - сказал мистер Кипс. - Считаю это в высшей степени безнравственным. Как ни странно, слова его, казалось, разрядили атмосферу. Дивизионный сказал: - Не вижу ничего безнравственного в азартных играх. Я лично провел в Монте-Карло много приятных недель. И как-то раз трижды подряд выиграл на девятнадцать. - Я иногда ездил на ту сторону озера в казино Эвиана, - сказал Бельмон. - Никогда много не ставил. Но в этих делах я вовсе не пуританин. Казалось, они совсем забыли о бомбе. Вероятно, только мы с мистером Кипсом верили, что доктор Фишер сказал правду. - Мистер Кипс отнесся к вашим словам слишком серьезно, - сказала миссис Монтгомери. - У него нет чувства юмора. - А что будет с чеком мистера Кипса, - спросил Бельмон, - если его хлопушка так и останется там? - Я разделю его на всех вас. Если только там нет бомбы. Вы вряд ли захотите, чтобы я ее делил. - Еще по четыреста тысяч франков на каждого, - быстро подсчитал мсье Бельмон. - Нет. Больше. Один из вас ведь вряд ли выживет. - Выживет! - воскликнул Дин. Как видно, он был слишком пьян, чтобы взять в толк историю со смертельной хлопушкой. - Конечно, - сказал доктор Фишер, - все может кончиться и счастливо. Если шестая хлопушка как раз и будет содержать бомбу. - Вы что это - серьезно говорите, что в одной из ваших чертовых хлопушек есть бомба? - Два миллиона пятьсот тысяч франков, - пробормотала миссис Монтгомери; она явно исправила цифру, названную Бельмоном, и уже в мечтах видела то, что доктор Фишер считал счастливым концом. - Вы, Дин, я уверен, не откажетесь от этой маленькой игры. Я помню, как в "Пляжах Дюнкерка" вы отважно вызвались пойти чуть ли не на самоубийство. Вы были великолепны - во всяком случае, режиссер это великолепно поставил. И вам чуть было не присудили "Оскара", не правда ли? "Я пойду, сэр, если я могу пойти один". Это была замечательная реплика, я ее навсегда запомнил. Кто