она подобрала его и разглядела на нем: "М-сс М.". Она подивилась, что за дела могли быть у мужа с какой-то женщиной; вспомнила его смущение при виде листка, которое она объяснила себе своим вмешательством в его рабочие секреты. Она все еще размышляла над этим, когда он вошел к завтраку - с набрякшими веками и глубокими морщинами на лице. После долгого молчания, которое он, видимо, не склонен был нарушать, она спросила: - Сайлас, кто такая миссис М.? Он уставился на нее: - Не понимаю, о чем ты? - Не понимаешь? - спросила она насмешливо. - Когда поймешь, скажешь мне. Тебе налить еще кофе? - Нет. - Ну, что ж, когда кончишь, позвони Алисе. А мне некогда. - Она резко встала и вышла. Лэфем тупо поглядел ей вслед и продолжал завтракать. Он допивал кофе, когда она снова влетела в комнату и бросила на стол рядом с его тарелкой еще несколько листков. - Вот еще твои бумаги, будь добр, запри их в свое бюро, а не разбрасывай у меня по комнате. - Только теперь он понял, что она сердится, и, кажется, сердится на него. Его взбесило, что в такое трудное время она вот этак накидывается на него. Он ушел из дому, не сказав ей ни слова. В тот день, уже перед самым закрытием конторы, в дверь его кабинета постучал Кори и попросил разрешения поговорить с ним. - Конечно, - сказал Лэфем, поворачиваясь на вращающемся кресле и подтолкнув к Кори стул. - Садитесь. Я сам хотел поговорить с вами. Я обязан сказать, что вы попусту теряете время. Я уже как-то говорил, что вы легко найдете место получше, и сейчас еще могу вам в этом помочь. Никакого сбыта краски за границей - против наших ожиданий - не будет, и лучше вам это дело бросить. - Я не хочу его бросать, - сказал молодой человек, сжав губы. - Я в него по-прежнему верю. А сейчас я хочу предложить то, о чем уже однажды намекал вам. Я хочу вложить в него кое-какие деньги. - Деньги! - Лэфем нагнулся к нему и нахмурился, сжимая ручки кресла, словно не совсем понимая. - У меня есть около тридцати тысяч долларов, и я могу вложить их в дело. Если вы не хотите считать меня компаньоном - помнится, вы возражали против компаньона, - пусть это будет просто инвестиция. Как мне представляется, перед нами открываются сейчас некоторые возможности в Мексике, и мне не хотелось бы выступать там только в роли коммивояжера. Они сидели, глядя в глаза друг другу, потом Лэфем откинулся в кресле и медленно провел рукой по лицу. Когда он отнял руку, черты его еще хранили следы сильного волнения. - Вашей семье это известно? - Известно дяде Джеймсу. - Он считает это для вас выгодным? - Он считает, что мне пора полагаться на собственные суждения. - Я мог бы повидаться с вашим дядей в его конторе? - По-моему, он сейчас там. - Так вот, я хотел бы на днях с ним поговорить. - Он немного подумал, потом встал и вместе с Кори пошел к двери. - Полагаю, я не изменю своего решения насчет вашего участия в деле, - сказал он холодно. - Уж если я раньше имел на то причины, то теперь и подавно. - Хорошо, сэр, - сказал молодой человек и стал запирать свою конторку. Общая комната была пуста; Кори принялся складывать свои бумаги, как вдруг в комнату ворвались две женщины; оттолкнув швейцара на лестнице, они направились прямиком к кабинету Лэфема. Одна из них была машинистка мисс Дьюи, на вторую она обещала стать похожей лицом и фигурой лет через двадцать, если тяжелую работу будет перемежать с беспробудным пьянством. - Это его комната, Зерилла? - спросила женщина, указывая на дверь кабинета рукой, которую она еще не успела высвободить из-под грязной шали. Не дожидаясь ответа, она направилась к двери, но тут дверь распахнулась, и в ней, заполняя ее всю, появился Лэфем. - Послушайте, полковник Лэфем! - визгливым голосом закричала женщина. - Я хочу знать, почему это вы так обходитесь со мной и с Зериллой? - Что вам надо? - спросил Лэфем. - Что мне надо? А то вы не знаете! Денег мне надо, за квартиру платить. В доме есть нечего, значит, и на это нужны деньги. Лэфем нахмурился так грозно, что женщина отступила. - Так не просят. Убирайтесь! - И не подумаю, - захныкала женщина. - Кори! - сказал Лэфем властным тоном хозяина - он проявил такое безразличие к присутствию Кори, что молодой человек решил, что о нем забыли. - Деннис еще здесь? - Да, сэр, - ответил с лестничной площадки сам Деннис и появился в комнате. Лэфем снова обратился к женщине: - Ну как, послать за извозчиком или послать за полицией? Женщина заплакала, утираясь шалью. - Не знаю, что нам и делать. - Прежде всего - убраться отсюда, - сказал Лэфем. - Кликните извозчика, Деннис. А если еще раз сюда придете, велю вас арестовать. Помните об этом! А вы, Зерилла, понадобитесь мне завтра с утра. - Да, сэр, - смиренно сказала девушка и вместе с матерью ушла вслед за швейцаром. Лэфем молча закрыл свою дверь. На следующий день за завтраком Уокер, видя молчаливость Кори, говорил за двоих. Он говорил о Лэфеме, который, с тех пор как начались его очевидные трудности, приобрел для своего бухгалтера загадочную притягательность, и наконец спросил: - Видели вчерашний цирк? - Какой цирк? - спросил в свою очередь Кори. - Да этих двух женщин и нашего старика. Деннис мне все рассказал. А я ему сказал, что, если он дорожит своим местом, пусть лучше держит язык за зубами. - Отличный совет, - сказал Кори. - Ну ладно, не хотите говорить - не надо. На вашем месте и я бы не стал, - ответил Уокер, уже привыкший к тому, что Кори и не думает задирать перед ним нос. - Но вот что я вам скажу: старик не может на всех полагаться. Если и дальше так пойдет, молва поползет обязательно. К вам в контору заявляется женщина и угрожает вам при швейцаре - и вы надеетесь, что швейцар при этом не задумается? А это уж последнее дело, потому что, когда швейцар начинает думать, он начинает думать не то что надо. - Не понимаю, отчего бы даже и швейцару не подумать обо всем этом правильно, - ответил Кори. - Я не знаю, кто была эта женщина, но она, видимо, мать мисс Дьюи; неудивительно, что полковник Лэфем рассердился, когда к нему так нагло ворвались. Вероятно, она жалкая, опустившаяся женщина; он делал ей добро, а она стала этим злоупотреблять. - Так, вы считаете, это? А почему тогда фамилии мисс Дьюи нет в платежной ведомости? - Это опять-таки доказывает, что речь идет о благотворительности. Только так и можно это понять. - Ну ладно! - Уокер закурил сигару и прищурился. - Значит, не только швейцару, но и бухгалтеру не следует думать не то что надо. Но, сдается мне, мы-то с вами думаем об этом одинаково. - Да, только в том случае, если вы думаете то же, что и я, - твердо сказал Кори. - И я уверен, вы думали бы именно так, если б видели этот "цирк" своими глазами. Когда человека шантажируют, он ведет себя иначе. - Смотря по тому, что это за человек, - сказал Уокер, вынимая сигару изо рта. - Я никогда не говорил, что наш старик чего-нибудь боится. Не тот характер. - _Характер_, - продолжал Кори, не желая долее обсуждать эту тему иначе как в общих словах, - должен чего-то стоить. Если он становится добычей случайности и видимости, то не стоит ничего. - Случайности происходят даже в самых благородных семействах, - упорствовал Уокер с вульгарной, веселой тупостью, возмутившей Кори. Ничто, пожалуй, не отделяло так его прозаическую натуру от пошлости, как инстинктивное великодушие, о котором, однако, не решусь сказать, что оно было всегда безошибочным. Вечером этого дня, когда контора опустела, пришла очередь мисс Дьюи говорить с Лэфемом. На ее стук он открыл дверь и встревоженно посмотрел на нее. - Что тебе, Зерилла? - спросил он с грубоватой ласковостью. - Я не знаю, что делать с Хэном. Опять вернулся. Они с матерью помирились и вчера напились, когда я пришла домой, и так безобразничали, что прибежали соседи. Лэфем провел рукой по красному, воспаленному лицу. - Не знаю, как быть. Вы доставляете мне вдвое больше хлопот, чем моя собственная семья. А не будь тебя, Зерилла, я бы знал, что делать, как быть, - продолжал он, смягчаясь, - мамашу бы твою я засадил куда надо, а парня на три года отправил бы в дальнее плавание... - Мне кажется, - сказала со слезами мисс Дьюи, - что он назло мне так часто возвращается. Уезжает он самое большее на год, и ведь его не обвинишь в привычном пьянстве, когда это всего лишь кутежи. Прямо голова идет кругом. - Ладно, только здесь не надо плакать, - сказал Лэфем, успокаивая ее. - Я знаю, - сказала мисс Дьюи. - Мне бы только избавиться от Хэна, а с матерью я как-нибудь справлюсь. Если бы мне развестись, мистер Веммел на мне женится. Он сколько раз обещал. - Не могу сказать, что мне это так уж по душе, - сказал Лэфем, хмурясь. - Нечего опять спешить с замужеством. И кавалер тебе сейчас ни к чему. - Не бойтесь, это как раз к лучшему. Если бы мне за него выйти, для всех было бы хорошо. - Ладно, - сказал нетерпеливо Лэфем. - Сейчас мне не до этого. Они, конечно, опять все из дому вынесли? - Да, - сказала Зерилла, - ни цента не оставили. - Дорого вы мне обходитесь, - сказал Лэфем. - Вот возьми, - он вынул бумажник и дал ей купюру. - Вечером зайду, погляжу, что можно сделать. Он снова заперся в кабинете, а Зерилла осушила слезы, сунула купюру в вырез платья и ушла. Лэфем задержал швейцара еще на час. Было шесть часов, время, когда Лэфем обычно уже сидел дома за чаем; но в последние месяцы распорядок дня был нарушен, и он не поехал домой. Быть может, он хотел, чтоб одна забота прогнала другую, и решил выполнить обещание, которое дал мисс Дьюи; и вот вместо того, чтобы сидеть дома за столом, он взбирался по лестнице старого дома, разделенного на отдельные квартиры. Это был район вокзалов, дешевых гостиниц, общественных уборных, маленьких закусочных и ресторанчиков с барами, какими изобилуют привокзальные кварталы; впереди Лэфема к дверям мисс Дьюи поднимался официант одного из таких ресторанчиков, неся на подносе ужин, накрытый салфеткой. Зерилла впустила их; услышав ее приветствие, сидевший у печки парень в потертом костюме, какие матросы носят на берегу, кое-как надетом поверх матросской тельняшки, поднялся со своего места, выражая тем почтение к посетителю и стараясь тверже держаться на ногах. Женщина, сидевшая по другую сторону печки, не встала и принялась пронзительным голосом оправдываться. - Вы, может, подумаете, будто мы тут как сыр в масле катаемся. А девочка прямо с работы, стряпать уж, видно, сил не было, а мне прошлой ночью так худо было, вся разбитая, вот и думаю, чем брать у мясника кости и платить за сало, которое он срезает, так что не дешевле станет, вот и я грю, лучше уж из ристрана, и печь топить не надо. - Что там у тебя под передником? Бутылка? - спросил Лэфем; не сняв шляпы и держа руки в карманах, он не замечал ни попыток приветствия со стороны матроса, ни стула, придвинутого Зериллой. - Ну да, бутылка, - сказала женщина с завидной откровенностью. - Виски. Надо же чем-то натираться от ревматизма. - Угу, - проворчал Лэфем. - Ты, как видно, и _его_ от ревматизма натерла. Он повернул голову к матросу, медленно и ритмично качавшемуся на ногах. - В этом доме он еще и капли сегодня не выпил! - крикнула женщина. - Почему ты здесь околачиваешься? - сказал свирепо Лэфем, обернувшись к матросу. - Почему на берегу? Где твой корабль? Думаешь, я позволю тебе заявляться сюда и объедать жену, а потом выложу деньги, и ты опять примешься за свое? - И я ему то же самое сказала, когда он сегодня сюда сунулся, верно, Зерилла? - сказала женщина, охотно присоединяясь к осуждению недавнего собутыльника. - Нечего тебе тут делать, грю. Нечего, грю, тянуть с меня и с Зериллы. Отправляйся, грю, на корабль. Так ему и сказала. Матрос, улыбаясь Лэфему приветливой пьяной улыбкой, пробормотал что-то о том, что команда получила расчет. - Так уж оно всегда с каботажными, - вмешалась женщина. - Тебе бы, грю, в дальнее уйти. Вот и мистер Веммел. Хоть сейчас готов жениться на Зерилле, и были бы мы с ней пристроены. Много ли мне жить остается, так дотянуть бы спокойно, а не подачки получать. А тут Хэн дорогу загородил. Я ему толкую, что для него даже выгоднее, больше, грю, денег получишь. А он все никак не хочет. - Ну вот что, - сказал Лэфем. - Я ничего об этом не желаю знать. Это дело не мое, а ваше, и я мешаться не стану. А вот кто живет на мой счет - это мое дело. И я говорю всем вам троим: я готов заботиться о Зерилле, я готов заботиться о ее матери... - Сдается мне, если бы не отец моей девочки, - вставила мать, - вас бы и в живых не было, полковник Лэфем. - Знаю, - сказал Лэфем. - Но _вас_, мистер Дьюи, я содержать не намерен. - А что уж Хэн такого делает? - сказала старуха беспристрастно. - Ничего он не делает, и я этому положу конец. Пусть устраивается на корабль и убирается отсюда. Зерилла может не ходить на работу, пока он не уберется! Я сыт вами всеми по горло. - Нет, вы только послушайте! - сказала мать. - Разве отец девочки не положил за вас жизнь? Вы сами это сто раз говорили. И разве девочка не зарабатывает эти деньги, не работает день и ночь? Можно подумать, мы вам каждым куском обязаны! А если бы не Джим, вы бы сейчас здесь не стояли и не командовали над нами. - Ну так запомните, что я сказал. На этот раз мое слово твердо, - закончил Лэфем, направляясь к двери. Женщина поднялась со стула и пошла за ним с бутылкой в руке. - Эй, полковник! А что вы посоветуете Зерилле насчет мистера Веммела? А, полковник? Я ей грю, к чему развод, пока она его покрепче не зацепит. Может, стребовать с него бумагу, что, мол, в случае развода он уже точно женится? Не нравится мне, что некрепко все у них как-то. Не дело это. Неправильно. Лэфем ничего не ответил матери, озабоченной будущим своей дочери и связанными с этим нравственными проблемами. Он вышел, спустился по лестнице и на улице чуть не столкнулся с Роджерсом, который с саквояжем в руке, видимо, спешил к одному из вокзалов. Он приостановился, словно желая что-то сказать Лэфему, но Лэфем резко повернулся к нему спиной и пошел в другую сторону. Дни проходили, одинаково сумрачные для него, даже дома. Раз или два он попытался заговорить о своих трудностях с женой, но она резко отталкивала его, словно презирала и ненавидела; он все же решил во всем ей признаться и обратился к ней однажды вечером, когда она вошла в комнату, где он сидел, и хотела тут же уйти. - Перси, мне надо тебе кое-что сказать. Она остановилась, точно против воли, и приготовилась слушать. - Кое-что ты, наверно, уже знаешь, и это тебя настроило против меня. - Нет, полковник Лэфем. Вы идите своей дорогой, а я - своей. Вот и все. Она ждала, что он скажет, и улыбалась холодной и злой улыбкой. - Это я не затем говорю, чтобы тебя задобрить, потому что я вовсе не жду от тебя пощады, но все вышло из-за Милтона К.Роджерса. - Вот как! - сказала презрительно миссис Лэфем. - Я всегда считал, что это все равно как азартные игры, и теперь считаю. Все равно что надеяться на хорошую карту. Честное слово, Персис, я никогда не встревал в эти дела, пока этот негодяй не надавал мне своих липовых акций в залог. Тут мне подумалось, что можно бы попробовать возместить себе хоть что-то. Оно, конечно, не оправдание. Но когда видишь, как чертовы бумаги растут в цене, как они скачут то вверх, то вниз, я и не удержался. Словом, стал играть на бирже - то самое, что всегда тебе обещал не делать. И ведь выигрывал. И остановился бы, если б набрал сумму, какую себе поставил. Но никак это у меня не получалось. Стал проигрывать, а чтобы отыграться, еще просадил кучу денег. Так уж всегда и во всем бывало, до чего Роджерс хоть пальцем коснется. Да что теперь говорить! Я туда ухлопал деньги, которые сейчас меня выручили бы. Не пришлось бы и фабрику закрывать, и дом продавать, и... Лэфем умолк. Жена, вначале слушавшая с недоумением, потом с недоверием, потом с облегчением, почти с торжеством, снова стала строгой. - Сайлас Лэфем, если бы тебе сейчас умирать, сказал бы ты: вот все, в чем я хотел сознаться? - Конечно. А в чем мне, по-твоему, еще сознаваться? - Посмотри-ка мне в глаза! Больше ничего у тебя на душе нет? - Нет! Видит Бог, на душе у меня довольно скверно, но сказать мне больше нечего. Тебе, верно, Пэн уже что-то успела наговорить. Я ей иной раз намекал. Меня это мучило, Персис, а рассказать все никак не решался. Я не жду, чтоб тебе это понравилось. Признаюсь, я свалял дурака, и того хуже, если хочешь знать. Но это все. Я никому не сделал зла, кроме как себе - да тебе и детям. Миссис Лэфем встала и, не глядя на него, пошла к двери. - Ладно, Сайлас, этим я тебя никогда не попрекну. Она поспешно вышла и весь вечер была с ним очень ласкова, всячески стараясь загладить свою прежнюю суровость. Она расспросила его о делах, и он рассказал ей о предложении Кори и о своем ответе. Это не вызвало у нее большого интереса, что несколько разочаровало Лэфема, ожидавшего ее похвалы. - Он это сделал ради Пэн. - Но он не стал настаивать, - сказал Лэфем, который, видимо, смутно надеялся, что Кори признает его великодушие и повторит свое предложение. Бывает, что за самоотверженным поступком следует сомнение, не был ли он ненужной глупостью. Когда к этому, как было с Лэфемом, примешивается смутное подозрение, что можно было, проявив чуть меньше альтруизма, соблюсти свою выгоду и почти наверняка никому не повредить, сожаления становятся невыносимыми. С тех пор как с ним говорил Кори, произошли события, вновь вселившие в Лэфема надежду. - Пойду расскажу об этом Пэн, - сказала его жена, торопясь наверстать упущенное время. - Почему ты мне до сих пор ничего не рассказывал, Сайлас? - Ты ведь со мной не разговаривала, - сказал печально Лэфем. - Да, правда, - призналась она, краснея. Лишь бы он не подумал, будто Пэн и раньше про это знала. 24 В тот вечер после обеда в комнату к Кори вошел Джеймс Беллингем. - Я к тебе по просьбе полковника Лэфема, - сказал ему дядя. - Он был сегодня у меня в конторе, и мы долго говорили. Ты знал, что он в трудном положении? - Я предполагал, что есть какие-то сложности. Да и бухгалтер тоже о чем-то догадывается, хотя ему мало что известно. - Лэфем считает, что тебе обязательно следует знать, как идут его дела и почему он отклонил твое предложение. Должен сказать, что ведет он себя отлично - как джентльмен. - Это меня не удивляет. - А меня удивляет. Трудно вести себя как джентльмен, когда затронуты твои жизненные интересы. А Лэфем не производит впечатления человека, всегда действующего из лучших побуждений. - А кто из нас всегда так действует? - спросил Кори. - Не все, конечно, - согласился Беллингем. - Ему, наверное, нелегко было сказать тебе "нет"; человеку в таком положении кажется, что его может спасти любой, самый ничтожный шанс. Кори помолчал. - Неужели его дела так плохи? - Точно сказать трудно. Подозреваю, что из оптимизма и любви к круглым числам он всегда несколько преувеличивал свои возможности. Я не хочу сказать, что он был при этом нечестен; он весьма приблизительно оценивал свой актив и исчислял свое богатство на основе своего капитала, а ведь часть его капитала - заемная. Он много потерял из-за некоторых недавних банкротств, и все, что он имеет, резко упало в цене. Я имею в виду не только непроданные запасы краски, но и конкуренцию, а она стала весьма грозной. Ты что-нибудь знаешь о западновиргинской краске? Кори кивнул утвердительно. - Ну так вот: он сказал мне, что там обнаружили природный газ, и это позволит производить такую же хорошую краску, как у него, а себестоимость ее так снизится, что они и продавать ее станут дешевле, чем он. Если это произойдет, то новая краска не только вытеснит его краску с рынка, но и сведет к нулю ценность всей его фабрики в Лэфеме. - Понимаю, - подавленно сказал Кори. - Я знаю, что он вложил в фабрику огромные деньги. - Да, и достаточно высоко оценил свои залежи. А они почти ничего не будут стоить, если его краску вытеснит западновиргинская. К тому же Лэфем брался и за некоторые другие дела помимо основного; как многие в таких случаях, сам вел отчетность и окончательно в ней запутался. Он попросил меня вместе с ним разобраться в его делах. Я обещал. Удастся ли ему преодолеть трудности, будет видно. Боюсь, что и на это потребуется немало денег - много больше, чем он предполагает. Он считает, что можно обойтись сравнительно малой суммой. Я другого мнения. Только очень большая сумма может его спасти; меньшая будет зряшной тратой. Если бы его выручила какая-то конкретная сумма - даже значительная, - это можно бы устроить; но все гораздо сложнее. Повторяю, отказаться от твоего предложения было для него нелегким искусом. Беллингем, видимо, не собирался на этом кончить. Однако он больше ничего не сказал, а Кори ничего не ответил. Он принялся обдумывать сказанное, то с надеждой, то с сомнением, все время при этом спрашивая себя, знала ли Пенелопа что-нибудь о том, о чем ей как раз в эти минуты собиралась сообщить мать. - Конечно, он это сделал ради тебя, - не удержалась миссис Лэфем. - Тогда он поступил очень глупо. Неужели он думает, что я позволю ему дать отцу деньги? Если эти деньги за отцом пропадут, неужели он думает, что мне будет легче? По-моему, гораздо правильнее поступил отец. А предложение было очень глупое. Повторяя это суровым тоном, она выглядела вовсе не так сурово и даже слегка улыбалась. Мать доложила отцу, что она была больше похожа на себя, чем за все время со дня предложения Кори. - Мне кажется, если бы он еще раз сделал ей предложение, она бы согласилась, - сказала миссис Лэфем. - Я дам ей знать, когда он соберется, - сказал полковник. - Не к тебе же он придет с этим, - воскликнула она. - А к кому же еще? - спросил он. Тут только они поняли, что говорили о разных предложениях. Утром после ухода Лэфема в контору почтальон доставил еще одно письмо от Айрин, в котором было много приятных сообщений о ее жизни в гостях; часть из них относилась к кузену Билли, как она его называла. В конце письма она приписала: "Передай Пэн, чтобы не глупила". - Ну вот, - сказала миссис Лэфем, - все, кажется, улаживается, - им даже показалось, будто улаживаются также и неприятности полковника. - Пэн, когда у отца поправятся дела, - не удержалась она, - как ты думаешь поступить? - А что ты писала обо мне Айрин? - Ничего особенного. Ну так что же, как ты поступишь? - Гораздо легче сказать, как я поступлю, если его дела не поправятся, - ответила девушка. - Я знаю, ты считаешь, что он повел себя очень благородно со своим предложением, - настаивала мать. - Благородно, но глупо, - сказала девушка. - Видимо, благородные поступки большей частью глупы, - добавила она. Она пошла в свою комнату и написала письмо. Письмо было очень длинное и написано очень старательно; но когда она перечла его, то разорвала на мелкие кусочки. Она написала новое письмо, короткое и торопливое, но разорвала и его. Потом она пошла к матери в гостиную, попросила показать ей письмо Айрин и прочла его про себя. - Да, кажется, ей там весело, - вздохнула она. - Мама, как ты думаешь, надо мне сообщить мистеру Кори, что я знаю о его предложении отцу? - Думаю, ему это будет приятно, - сказала рассудительно миссис Лэфем. - Я в этом не уверена - то есть не уверена, как ему об этом сказать. Сперва ведь надо его пожурить. Конечно, намерения у него были хорошие, но не очень для меня это лестно. Он что, надеялся этим изменить мое решение? - Он и не помышлял об этом. - Правда? Почему? - Потому что сразу видно - не такой он человек. Может, он и хотел тебе угодить, но не затем, чтобы ты передумала. - Да, наверно, он должен знать, что ничто меня не заставит изменить свое решение - во всяком случае, никакой его поступок. Я уже об этом думала. Но пусть ему не кажется, будто я этот поступок не ценю, хоть и считаю глупым. Может, ты ему напишешь? - Почему бы и не написать? - Нет, это будет слишком подчеркнуто. Не надо. Пусть все идет как идет. А лучше бы он этого не делал. - Но ведь уже сделал. - Я попыталась написать ему - два письма. Одно получилось такое смиренное и благородное, что просто противно, а второе - ужасно дерзкое и развязное. Жаль, что ты не видела этих двух писем, мама! Жаль, что я их не оставила, чтобы перечитывать, если когда-нибудь воображу, что сохранила хоть каплю разума. Лучшее лекарство от самомнения. - Почему он перестал ходить сюда? - Разве он не ходит? - спросила в свою очередь Пенелопа, словно о чем-то, чего она и не заметила. - Тебе лучше знать. - Да. - Она помолчала. - А не ходит он к нам потому, что обиделся на меня. - Что же ты натворила? - Ничего. Написала ему - недавно. Наверное, очень резко, но я не ожидала, что он рассердится. Ведь ясно, что он все-таки рассердился, а не просто воспользовался первым случаем отделаться от меня. - Так что же ты натворила, Пэн? - спросила строго мать. - О, и сама не знаю. Натворила бог знает что. Сейчас расскажу. Когда ты сказала мне, что у отца деловые затруднения, я написала ему, чтобы он не приходил, пока я не дам знать. Написала, что ничего не могу объяснить, и вот с тех пор он не приходит. И я не знаю, что это значит. Мать посмотрела на нее сердито. - Ну, Пенелопа Лэфем, для разумной девушки ты самая большая дура, каких я видела. Неужели ты надеешься, что он придет _спросить_, не позволишь ли ты ему приходить? - Он мог хотя бы написать, - настаивала девушка. Мать в отчаянии щелкнула языком и откинулась в кресле. - Если бы он написал, я бы его стала презирать. Он поступает правильно, а ты... ты... Бог знает, как поступаешь ты... Мне стыдно за тебя. Чтобы девушка, такая разумная, когда дело касается сестры, оказалась такой бестолковой, как дошло до нее самой. - Я решила, если отец разорится, сразу порвать с ним и не оставлять ни ему, ни себе никакой надежды. Во всей этой ситуации это был мой единственный шанс совершить что-то героическое, и я его не упустила. Сейчас-то мне смешно, но тогда - не думай, будто это было не всерьез. Еще как всерьез! Но полковник до того медленно разоряется, что все испортил. Я ждала банкротства на следующий же день, и тогда он понял бы меня. А когда все это растянулось на две недели, какой уж тут героизм - весь выдохся! - Она смотрела на мать, улыбаясь сквозь слезы, и губы ее дрожали. - За других легко быть разумной. А за себя - вон оно что получается! Особенно когда до того хочется поступить как не следует, что кажется, будто это и есть то самое, что сделать надо. Но одно мне все-таки удалось. Я нашла в себе силы ничего не показать полковнику. Если бы не то, что мистер Кори перестал приходить к нам и не мой гнев на него за то, что я так дурно с ним обошлась, я бы и вовсе ничего не стоила. По щекам у нее потекли слезы, но мать сказала: - Ну, хватит. Ступай и напиши ему. Не важно, что ты напишешь, очень-то не раздумывай. Третья попытка удовлетворила ее едва ли больше двух прежних, но она отослала письмо, хотя оно казалось ей неловким и резким. Она написала: "Дорогой друг, посылая вам ту записку, я полагала, что вы уже на следующий день поймете, почему я не могу больше видеться с вами. Сейчас вы все знаете и, пожалуйста, не думайте, что, если что-либо случится с моим отцом, я захочу от вас помощи! Но это не причина, чтобы не поблагодарить вас. И я благодарю вас за предложенную помощь. В этом - весь вы. Искренне ваша Пенелопа Лэфем". Она отправила письмо, а вечером он прислал ответ с посыльным: "Дорогая, мой поступок - ничто, пока вы не одобрили его. Все, что я имею и что я есть, - ваше. Не пришлете ли вы несколько слов с подателем этого письма, не разрешите ли повидать вас? Я понимаю ваши чувства, но уверен, что сумею убедить вас думать по-другому. Знайте, что я полюбил вас, не помышляя о состоянии вашего отца, и так будет всегда. Т.К.". Великодушные слова сливались перед ее глазами из-за набегавших слез. Но в ответ она написала: "Прошу вас, не приходите. Мое решение твердо. Пока над нами висит угроза, я не могу вас видеть. И если отца постигнет беда, между нами все будет кончено". Она показала его письмо матери и сообщила ей свой ответ. Мать задумалась, потом заметила со вздохом: - Ну что ж, надеюсь, твое решение будет тебе по силам, Пэн. - Я тоже. Потому что ничего тут не поделаешь, да ничего и не надо делать. Это мое единственное утешение. Она ушла к себе; а когда миссис Лэфем рассказала все это мужу, он, как и она, сперва помолчал, потом сказал: - Пожалуй, я не хотел бы, чтобы она поступила по-другому, пожалуй, она и не смогла бы. Если мои дела поправятся, ей не придется унижаться. А если нет, я не хочу, чтобы она была кому-то обязана. Сдается мне, и она того же мнения. Семья Кори, в свою очередь, вершила суд над новостью, которую сын счел себя обязанным сообщить. - Она поступила очень достойно, - сказала миссис Кори, выслушав сына. - Дорогая, - сказал ее муж со своим обычным смешком, - она поступила чересчур достойно. Если бы она поставила себе целью наилучшим образом использовать создавшуюся ситуацию, то не могла бы поступить умнее. Финансовый крах Лэфема походил на хроническую болезнь, которая внедрилась в организм, но развивается медленно, с улучшениями, а порой совсем не прогрессирует, вселяя надежду на выздоровление не только в больного, но и в самих ученых медиков. Были дни, когда Джеймс Беллингем, видя, как Лэфем одолевал ту или иную трудность, начинал думать, что он выпутается и из прочих; в такие дни, когда его советчик мог противопоставить очевидному факту только вероятность и данные своего опыта, Лэфем был полон радостной надежды, и это сообщалось его домашним. В теории, заимствованной нами у поэтов и романистов, скорбь и страдание длятся непрерывно. Но все события нашей жизни и жизни других людей, насколько они нам известны, показывают, что это не так. Дом скорби, для внешнего мира пристойно затемненный, внутри бывает и домом веселья. Всплески его, столь же искреннего, как и скорбь, освещают мрак; осиротевшие люди обмениваются шутками, в которые вплетаются добрые воспоминания об умершем; и иллюзия - не более безумная, чем многие другие, - будто и он в них участвует, оправдывает эти минуты просветления перед новой волной скорби и отчаяния, приводя все в соответствие с привычным порядком вещей. Напасти, постигшие Лэфема, имели что-то общее с утратами близких. Не всегда эти напасти походили на те, что мы представляем себе иносказательно. Бывало, они не отличались от преуспеяния и если все же не оставляли его, то и не длились бесконечно. Порой выпадала целая неделя непрерывных неудач, когда ему приходилось стискивать зубы, чтобы не потерять последней надежды; а затем наступали дни, когда не происходило вообще ничего или выдавались даже небольшие удачи; тогда он снова принимался шутить за столом, предлагал пойти в театр, старался так или иначе развлечь Пенелопу. Он ждал, что вот-вот произойдет чудо, придет нежданная удача, которая затмит все блестящие удачи его прошлого, и он разом покончит не только со своими, но и с ее трудностями. - Увидишь, - говорил он жене, - все у нас еще образуется. Айрин поладит с сыном Билла, и тогда Пэн не о чем будет тужить. А если все у меня и дальше пойдет как в эти два дня, я сам кому хочешь одолжу денег; пусть тогда Пэн считает, что это она приносит жертву, и уж тут она наверное на нее решится. И если все получится, как я сейчас надеюсь, и вообще все пойдет на поправку, я уж как-нибудь сумею показать Кори, что ценю его предложение. Сам предложу ему стать моим компаньоном. Даже когда бодрое настроение покидало его, когда снова все шло плохо и не видно было выхода, Лэфем и его жена находили себе утешение. Они радовались, что хотя бы Айрин избавлена от их тревог, и находили гордое удовлетворение в том, что Пенелопа не помолвлена с Кори и что именно она сама не захотела этого. Снова душевно сблизившись перед лицом беды, они говорили друг другу, что обидней всего им было бы, если бы Лэфем не смог сделать для дочери все, чего, быть может, ожидала семья Кори. Теперь, что бы ни случилось, семья Кори не может сказать, что Лэфемы старались устроить этот брак. Беллингем подсказал Лэфему, что наилучший выход для него - передача имущества. Было ясно, что сейчас у него недостаточно наличных денег, чтобы выплатить долги, а занять их нельзя иначе как на разорительных условиях, которые опять-таки могут привести к краху. Акт передачи имущества, уверял Беллингем, поможет выиграть время и добиться более выгодных условий; общее положение улучшится, ибо хуже уж быть не может; рынок, перенасыщенный его краской, оправится от затоваривания. И тогда он все начнет сначала. Лэфем с ним не согласился. Когда пошли его неудачи, ему казалось, что самое легкое - отдать все, что имеешь, и полностью рассчитаться с кредиторами, лишь бы выйти чистым; об этом он с чувством говорил жене, когда речь у них заходила о мельницах на линии Б.О. и П. Но с тех пор дела пошли еще хуже, и он не хотел согласиться на это даже в форме предлагаемой передачи имущества. Далеко не все проявили к нему великодушие и верность; многие словно сговорились прижать его к стенке; озлобившись против всех своих кредиторов, он спрашивал себя, отчего бы и им не понести какой-то убыток. Но более всего он боялся огласки, которую принесла бы передача. Это значило бы открыто признать себя дураком; он не мог вынести мысли, что родные, в особенности его брат-судья, которому он всегда казался воплощением деловой мудрости, сочтут его опрометчивым или бестолковым. Чтобы не довести до этого, он был готов на любые жертвы. Уходя от Беллингема, он решил принести ту жертву, которая всего чаще приходила ему на ум, потому что была всего тяжелее, - продать новый дом. Это вызовет меньше всего толков. Многие просто подумают, что ему предложили огромную цену и он, как обычно удачливый, извлек немалую выгоду; другие, знавшие о нем несколько больше, скажут, что он решил экономить, но не осудят; в столь трудные времена очень многие поступали так же, и как раз самые солидные и осмотрительные; так что это может даже произвести хорошее впечатление. Прямо из конторы Беллингема он направился к маклеру по продаже недвижимости, которому намеревался поручить продажу дома, ибо, однажды приняв решение, не любил медлить. Но он с большим трудом заговорил о том, что хочет продать свой новый дом на набережной Бикона. Маклер бодро сказал: да, но, конечно же, полковнику Лэфему известно, что спрос на недвижимость сейчас упал; а Лэфем сказал, да, это ему известно, но за бесценок продавать он не будет и хорошо бы не сообщать его имя и подробности о доме, пока не явится серьезный покупатель. Маклер опять сказал - да; и в качестве шутки, которую Лэфем должен был оценить, добавил, что ему поручено продать на тех же условиях полдюжины домов на набережной Бикона, и, разумеется, никто не желает, чтобы сообщали имя владельца или подробности о доме. Лэфем несколько утешился, оказавшись в одном положении со многими; он угрюмо усмехнулся и ответил, что, должно быть, так обстоят дела не у него одного. Но жене он не решился сказать о том, что сделал, и весь вечер просидел молча, даже не проглядел счета, рано лег в постель и проворочался полночи без сна. Заснуть ему удалось только после того, как он пообещал себе взять дом из рук маклера; однако утром он устало поплелся в контору, не сделав этого. Не к спеху, подумал он с горечью; успеется и через месяц. Он даже испугался, когда от маклера явился мальчик с запиской, сообщавшей, что приходил покупатель, который осматривал дом еще осенью, и, справившись, не продается ли дом, изъявил готовность уплатить его стоимость, какой она была на день осмотра. Оттягивая время, Лэфем стал гадать, кто бы это мог быть, и решил, что не иначе кто-то, кто побывал в доме вместе с архитектором, и это ему не понравилось; но, понимая, что маклеру надо так или иначе ответить, он написал, что ответ даст завтра. Теперь, когда дошло до дела, ему казалось, что он не в силах расстаться с домом. Столько он вложил в него надежд - для себя и для детей, - что при мысли о продаже он чувствовал себя больным. Он не мог работать, измученный бессонной ночью и необходимостью что-то решить, рано ушел из конторы и отправился взглянуть на дом, чтобы там прийти к какому-то решению. Фонари, длинной цепью тянувшиеся вдоль красивейшей в городе улицы к закату, горели в его свете; чувствуя в горле комок, Лэфем остановился перед своим домом и смотрел на них. Они были не просто частью пейзажа; они были частью его славы, его успеха, его жизненной удачи, которая теперь уходила из его беспомощных рук. Он стиснул зубы, на глаза навернулись слезы, и свет фонарей расплывался на красном фоне заката. Он посмотрел, как часто это делал, на окна дома, аккуратно затянутые на зиму белым холстом, и вспомнил вечер, когда он стоял перед домом вместе с Айрин, и она сказала, что никогда не будет в нем жить, а он старался ее подбодрить. Он был убежден, что такого красивого фасада нет на всей улице. После стольких долгих бесед с архитектором он стал, почти так же как тот, глубоко и нежно ощущать законченную простоту всего дома, изящество деталей. Он был для него тем же, чем дивная гармония для неискушенного уха; он видел отличие его чудесной простоты от крикливой претенциозности многих изукрашенных фасадов, которые показал ему для сравнения Сеймур на улицах Бэк-Бэй. Сейчас, погруженный в мрачное уныние, он пытался вспомнить, в каком итальянском городе Сеймуру впервые пришла мысль именно так использовать кирпич. Он отпер временно навешенную дверь ключом, который всегда носил при себе, чтобы приходить и уходить, когда вздумается, и вошел в дом, темный и холодный, точно он вобрал в свои стены стужу всей зимы: казалось, будто работы в нем остановлены тысячу лет назад. Запах некрашеного дерева и чистой, твердой штукатурки там, где ее не тронула отделка, мешался с запахом краски и металла, которыми Сеймур неудачно попробовал осуществить свои весьма смелые идеи по части отделки. Но прежде всего Лэфем различил запах своей собственной краски, которая очень заинтересовала архитектора, когда он однажды показал ему ее у себя в конторе. Он попросил тогда Лэфема разрешения попробовать сорт "Персис" для какой-то особенной отделки комнаты миссис Лэфем. Если она окажется удачной, они скажут ей в виде сюрприза, что это за краска. Лэфем взглянул на эркер в гостиной, где он сидел с дочерьми на козлах, когда впервые появился Кори; потом обошел дом от чердака до подвала при слабом свете, пробивавшемся сквозь холщовые шторы. Полы были усеяны стружкой и щепками, оставшимися после столяров; в музыкальном салоне из них намело длинные холмики, потому что через прореху в холсте задувал ветер. Лэфем попытался заколоть прореху булавкой, но не сумел и стал глядеть из окна на воду. Льда на реке уже не было, вода стояла низко, отражая алый закат. В низине Кеймбриджа печально желтели сырые луга, обнажившиеся после долгого сна под снегом; холмы, безлистые деревья, шпили и крыши высились черными силуэтами, точно на картине французских художников. Лэфему непременно захотелось опробовать камин в музыкальном салоне; внизу, в столовой, и наверху, в комнатах дочерей, уже пробовали топить, но здесь камин оставался девственно чист. Он набрал стружек и щепок, поджег их, и, когда пламя запрыгало над ними, придвинул к камину оказавшийся в комнате ящик из-под гвоздей и уселся перед огнем. Все шло как нельзя лучше - камин был отличный; взглянув через прореху в холсте на улицу, Лэфем мысленно послал к черту покупателя, кто бы он ни был; и поклялся, что не продаст дом, пока у него есть хоть один доллар. Он ска