Генри Джеймс. Европейцы ----------------------------------------------------------------------- Henry James. The Europeans (1878). Пер. - Л.Полякова. В кн.: "Генри Джеймс. Избранные произведения в двух томах. Том первый". Л., "Художественная литература", Ленинградское отделение, 1979. OCR & spellcheck by HarryFan, 11 October 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1 Когда из окон хмурой гостиницы смотришь на тесное кладбище, затерявшееся в толчее равнодушного города, вид его ни при каких обстоятельствах не может радовать глаз, особенно же после унылого мокрого снегопада, словно изнемогшего в безуспешных попытках принарядить эти обветшалые надгробья и могильную сень. Но если в довершение всего календарь показывает, что вот уже шесть недель как наступила благословенная пора весны, а воздух между тем отягощен ледяной изморосью, тогда, согласитесь сами, в пейзаже этом представлено все, что способно нагнать тоску. По крайней мере так думала в некий день, точнее 12 мая, тому назад лет тридцать одна дама, стоя у окна лучшей гостиницы старинного города Бостона. Она стояла там никак не менее получаса - не подряд, конечно, - время от времени она отходила от окна и в нетерпении кружила по комнате. Камин пылал, над горящими углями порхало легкое синеватое пламя, а вблизи камина за столом сидел молодой человек и усердно работал карандашом. Перед ним лежали листы бумаги, небольшие одинаковой величины квадраты, которые он, судя по всему, покрывал рисунками - странного вида фигурками. Работал он быстро, сосредоточенно, порой откидывал назад голову и рассматривал рисунок, отодвинув его на расстояние вытянутой руки, и все время что-то весело напевал или насвистывал себе под нос. Кружа по комнате, дама всякий раз задевала его мимоходом; ее пышно отделанные юбки были необъятны. Но она ни разу не взглянула на его работу - взглядом она удостаивала лишь висевшее над туалетным столиком в противоположном конце комнаты зеркало. Перед ним она на мгновение останавливалась и обеими руками сжимала себе талию или, поднеся их - а руки у нее были пухлые, прелестные - к волосам, то ли поглаживала, то ли приглаживала выбивавшиеся из прически завитки. У внимательного наблюдателя могла бы, пожалуй, мелькнуть мысль, что пока дама урывками производила этот смотр, меланхолическое выражение исчезало с ее лица, но стоило ей только подойти к окну, и черты ее снова явственно отражали все признаки неудовольствия. Впрочем, откуда же было взяться удовольствию, если все вокруг к этому ничуть не располагало? Оконные стекла были заляпаны снегом, надгробные камни внизу на кладбище, казалось, покосились, чтобы как-то увернуться и сохранить лицо. От улицы их отделяла высокая чугунная ограда; по другую ее сторону, переминаясь с ноги на ногу в подтаявшем снегу, толпились в изрядном количестве бостонцы. Многие из них поглядывали то вправо, то влево, как бы чего-то дожидаясь. Время от времени к тому месту, где они стояли, подъезжал странного вида экипаж - дама у окна, при весьма обширном знакомстве с плодами человеческой изобретательности, никогда ничего подобного не видела: это был огромный приземистый ярчайшего цвета омнибус, украшенный, насколько она могла разглядеть, бубенчиками, который влачила по пробитым в мостовой колеям, подбрасывая на ходу, немилосердно громыхая и скрежеща, пара на диво низкорослых лошадок. Когда сей экипаж приближался к определенному месту, толпившиеся у кладбищенской ограды люди - а большей частью это были женщины с пакетами и сумками в руках, бросались к нему, словно движимые единым порывом, - так рвутся в спасательную шлюпку на море, - и исчезали в его необъятных недрах, после чего спасательная шлюпка, или спасательный вагон (как дама у окна в рассеянии окрестила его), подскакивая и позвякивая, отбывал на своих невидимых колесах, причем кормчий (человек у руля) управлял его ходом, стоя не на корме, а на носу, что было уже ни с чем не сообразно. Это необычное явление повторялось каждые три минуты, и поток женщин в плащах, с ридикюлями и свертками в руках, не иссякал: их убыль тут же самым щедрым образом пополнялась. По другую сторону кладбища тянулся ряд невысоких кирпичных домов, повернувшихся самым непринужденным и неприглядным образом спиной к зрителям. Напротив гостиницы, в наиболее удаленной от нее точке, высился покрашенный в белый цвет шпиль деревянной церкви, уходивший вверх и терявшийся в снежной мгле. Дама некоторое время смотрела на этот шпиль. По какой-то, ей одной ведомой, причине он казался ей бесконечно уродливым. Она просто видеть его не могла, она глубоко его ненавидела, он до такой степени ее раздражал, что этого нельзя было объяснить никакими разумными основаниями. Она никогда не думала, что церковные шпили способны возбуждать в ней такие сильные чувства. Она не была красива, однако лицо ее, даже когда на нем выражалось досадливое недоумение, казалось необыкновенно интересным и привлекательным. Не была она и в расцвете молодости, но очертания ее стройного стана отличались на редкость уместной округлостью, свидетельствуя о зрелости, ровно как и о гибкости, и свои тридцать три года она несла не менее легко, чем, должно быть, Геба (*1) несла своей тонкой в запястье рукой наполненный до краев кубок. Цвет лица у нее был, по выражению французов, несколько утомленный, рот крупный, губы слишком полны, зубы неровные, подбородок слегка расплывчат, нос толстоват, и, когда она улыбалась - а улыбалась она постоянно, - морщинки по обе стороны от него разбегались очень высоко, чуть ли не до самых глаз. Но глаза были прелестны - серые, сияющие, со взором то быстрым, то медлительно нежным, они искрились умом. Густые, темные, прихотливо вьющиеся волосы над низким лбом - единственной красивой чертой ее лица - она заплетала и укладывала в прическу, приводившую на ум женщин юга или востока - словом, что-то чужеземное. У нее был огромный набор серег, и она постоянно меняла их, этим тоже словно подчеркивая свою якобы принадлежность полуденным странам, свое яркое своеобразие. Как-то раз ей сделали за глаза комплимент, и, пересказанный, он доставил ей ни с чем не сравнимое удовольствие: "Вы говорите, красивая женщина? - удивился кто-то. - Да у нее все черты лица дурны". - "Не знаю, какие у нее черты лица, - возразил некий тонкий ценитель, - но держать так голову может только красивая женщина". Надо полагать, она не стала держать ее после этого менее гордо. Наконец она отошла от окна и прижала к глазам ладони. - Ужасно! - воскликнула она. - Я ни за что здесь не останусь, ни за что. - Она опустилась в кресло у камина. - Подожди немного, детка, - ласково откликнулся молодой человек, продолжая рисовать. Дама выставила из-под платья ножку; ножка была миниатюрна, а на туфельке красовалась огромная розетка. Несколько секунд дама пристально изучала это украшение, потом перевела взгляд на пылавший в камине пласт каменного угля. - Нет, ты видел что-нибудь более безобразное, чем этот огонь? - спросила она. - Видел ли ты что-нибудь более affreux [ужасное (фр.)], чем все вокруг? Дама говорила по-английски идеально чисто, но то, как она вставила в свою речь французское словечко, показывало, что говорить по-французски ей не менее привычно, чем по-английски. - По-моему, огонь очень красив, - сказал молодой человек, бросив взгляд в сторону камина. - Эти пляшущие поверх красных угольев синие язычки пламени чрезвычайно живописны. Чем-то это напоминает лабораторию алхимика. - Слишком уж ты благодушен, мой милый, - заявила его собеседница. Молодой человек отставил руку с рисунком и, склонив набок голову, медленно провел кончиком языка по нижней губе. - Благодушен, не спорю, но не слишком. - Нет, ты невозможен, ты меня раздражаешь, - проговорила, глядя на свою туфельку, дама. Молодой человек что-то подправил в рисунке. - Ты, видно, хочешь этим сказать, что раздражена? - Да, тут ты угадал! - ответила его собеседница с горьким смешком. - Это самый мрачный день в моей жизни. Ты-то ведь в состоянии это понять. - Подожди до завтра, - откликнулся молодой человек. - Мы совершили страшную ошибку. Если сегодня в этом можно еще сомневаться, завтра никаких сомнений уже не останется. Ce sera clair, au moins! [По крайней мере все будет ясно! (фр.)] Молодой человек некоторое время молчал и усердно трудился над рисунком. Наконец он проговорил: - Ошибок вообще нет и не бывает. - Вполне вероятно - для тех, кто недостаточно умен, чтобы их признать. Не замечать собственные ошибки - какое это было бы счастье, - продолжала, по-прежнему любуясь своей ножкой, дама. - Моя дорогая сестра, - сказал, не отрываясь от рисунка, молодой человек, - раньше ты никогда не говорила мне, что я недостаточно умен. - Что ж, по твоей собственной теории, я не вправе признать это ошибкой, - ответила весьма резонно его сестра. Молодой человек рассмеялся звонко, от души. - Тебя, во всяком случае, моя дорогая сестра, бог умом не обидел. - Не скажи - иначе как бы я могла это предложить. - Разве это предложила ты? - спросил ее брат. Она повернула голову и изумленно на него посмотрела. - Ты жаждешь приписать эту заслугу себе? - Я готов взять на себя вину, если тебе так больше нравится, - проговорил он, глядя на нее с улыбкой. - Ах да, тебе ведь все равно, что одно, что другое, ты не станешь настаивать на своем, ты не собственник. Молодой человек снова весело рассмеялся. - Если ты хочешь этим сказать, что у меня нет собственности, ты, безусловно, права! - Над бедностью не шутят, мой друг, это такой же дурной тон, как и похваляться ею. - О какой бедности речь? Я только что закончил рисунок, который принесет мне пятьдесят франков. - Voyons! [Ну-ка посмотрим! (фр.)] - сказала дама и протянула руку. Он добавил еще два-три штриха и вручил ей листок. Бросив взгляд на рисунок, она продолжала развивать свою мысль: - Если какой-нибудь женщине вздумалось бы попросить тебя на ней жениться, ты ответил бы: "Конечно, дорогая, с радостью!" И ты женился бы на ней и был до смешного счастлив. А месяца три спустя сказал бы ей при случае: "Помнишь тот благословенный день, когда я умолил тебя стать моею?" Он поднялся из-за стола, слегка расправил плечи и подошел к окну. - Ты изобразила человека с чудесным характером, - сказал он. - О да, у тебя чудесный характер. Я смотрю на него, как на наш капитал. Не будь я в этом убеждена, разве я рискнула бы привезти тебя в такую отвратительную страну? - В такую уморительную, в такую восхитительную страну! - воскликнул молодой человек, сопровождая свои слова взрывом смеха. - Это ты насчет тех женщин, которые рвутся в омнибус. Как ты думаешь, что их туда влечет? - Думаю, там внутри сидит очень красивый мужчина. - В каждом? Да им конца нет, их здесь сотни, а мужчины в этой стране вовсе, на мой взгляд, не красивы. Что же касается женщин, то с тех пор как я вышла из монастыря (*2), я ни разу не видела их в таком множестве. - Женщины здесь прехорошенькие, - заявил ее брат, - и вся эта штука очень забавна. Я должен ее зарисовать. Он быстро подошел к столу и взял рисовальные принадлежности: планшет, листок бумаги и цветные карандаши для пастельной живописи. После чего, примостившись у окна и поглядывая то и дело на улицу, он принялся рисовать с той легкостью, которая говорит об изрядном умении. Все время, что он работал, лицо его сияло улыбкой. Сияло - поскольку другим словом не передать, каким оно зажглось одушевлением. Ему шел двадцать девятый год; он был невысок, изящен, хорошо сложен и, при бесспорном сходстве с сестрой, намного ее совершеннее. У него были светлые волосы и открытое насмешливо-умное лицо, которое отличали тонкая законченность черт, выражение учтивое и вместе с тем несерьезное, пылкий взор синих глаз и так смело изогнутые, так прекрасно вычерченные брови, что если бы дамы писали сонеты, воспевая отдельные черты своих возлюбленных, брови молодого человека, несомненно, послужили бы темой подобного стихотворного сочинения; его верхнюю губу украшали небольшие пушистые усы, которые словно бы взметнуло вверх дыханием постоянной улыбки. В лице его было что-то и доброжелательное, и привлекающее взоры. Но, как я уже сказал, оно совсем не было серьезным. В этом смысле лицо молодого человека являлось по-своему замечательным - совсем не серьезное, оно вместе с тем внушало глубочайшее доверие. - Не забудь нарисовать побольше снега, - сказала его сестра. - Bonte divine [Боже милостивый (фр.)], ну и климат! - Я оставлю все белым, а черным нарисую крошечные человеческие фигурки, - ответил молодой человек, смеясь. - И назову... как там это у Китса? (*3) "Первенец мая..." - Не помню, чтобы мама говорила мне о чем-нибудь подобном. - Мама никогда не говорила тебе ни о чем неприятном. И потом, не каждый же день здесь бывает подобное. Вот увидишь, завтра будет прекрасная погода. - Qu'en savez-vous? [Откуда ты это знаешь? (фр.)] Меня здесь завтра не будет. Я уеду. - Куда? - Куда угодно, только подальше отсюда. Вернусь в Зильберштадт (*4). Напишу кронпринцу. Карандаш замер в воздухе, молодой человек, полуобернувшись, посмотрел на сестру. - Моя дорогая Евгения, - проговорил он негромко, - так ли уж сладко тебе было во время морского путешествия? Евгения поднялась, она все еще держала в руке рисунок, который вручил ей брат. Это был смелый выразительный набросок, изображавший горсточку несчастных на палубе: сбившись вместе, они цепляются друг за друга, а судно уже так страшно накренилось, что вот-вот опрокинется в провал меж морских валов. Рисунок был очень талантлив, полон какой-то трагикомической силы. Евгения взглянула на него и состроила кислую гримаску. - Зачем ты рисуешь такие кошмарные вещи? - спросила она. - С каким удовольствием я бросила бы его в огонь! Она отшвырнула листок. Брат спокойно следил за его полетом. Убедившись, что листок благополучно опустился на пол, он не стал его поднимать. Евгения подошла к окну, сжимая руками талию. - Почему ты не бранишь, не упрекаешь меня? - спросила она. - Мне было бы легче. Почему ты не говоришь, что ненавидишь меня за то, что я тебя сюда притащила? - Потому что ты мне не поверишь. Я обожаю тебя, моя дорогая сестра, счастлив, что я здесь, и полон самых радужных надежд. - Не понимаю, какое безумие овладело тогда мной. Я просто потеряла голову, - добавила она. Молодой человек продолжал рисовать. - Это, несомненно, чрезвычайно любопытная, чрезвычайно интересная страна. И раз уж мы оказались здесь, я намерен этим насладиться. Его собеседница отошла от него в нетерпении, но вскоре приблизилась снова. - Бодрый дух, конечно, прекрасное свойство, - сказала она, - но нельзя же впадать в крайность; и потом, я не вижу, какой тебе прок от этого твоего бодрого духа? Молодой человек смотрел на нее, приподняв брови, улыбаясь, постукивая карандашом по кончику своего красивого носа. - Он сделал меня счастливым. - Только и всего; и ни капли более. Ты прожил жизнь, благодаря судьбу за такие мелкие дары, что она ни разу не удосужилась ради тебя затрудниться. - По-моему, один раз она все же ради меня затруднилась - подарила мне восхитительную сестру. - Когда ты станешь серьезным, Феликс? Ты забыл, что я тебя на несколько лет старше. - Стало быть, восхити тельную сестру в летах, - подхватил он, рассмеявшись. - Я полагал, что серьезность мы оставили в Европе. - Хочу надеяться, что здесь ты ее наконец обретешь. Тебе ведь уже под тридцать, а ты всего лишь корреспондент какого-то иллюстрированного журнала, никому не ведомый художник без гроша за душой, богема. - Никому не ведомый - что ж, согласен, если тебе так угодно, но не очень-то я богема, на этот счет ты заблуждаешься. И почему же без гроша за душой, когда в кармане у меня сто фунтов! И мне заказано еще пятьдесят рисунков, и я намерен написать портреты всех наших кузенов и кузин и всех их кузенов и кузин - по сто долларов с головы. - Ты совсем не честолюбив, - проговорила Евгения. - Зато про вас, моя дорогая баронесса, этого никак не скажешь, - ответил молодой человек. Баронесса с минуту молчала, глядя в окно на видневшееся сквозь мутную пелену снега кладбище, на тряскую конку. - Да, я честолюбива, - вымолвила она наконец, - и вот куда меня завело мое честолюбие - в это ужасное место! Окинув взглядом комнату, где все было так грубо обнажено - занавески на кровати и на окнах отсутствовали, - и горестно вздохнув, она воскликнула: "Бедное оскандалившееся честолюбие!", после чего бросилась на стоявший тут же, у стола, диван, и прикрыла лицо руками. Брат ее продолжал рисовать - быстро, уверенно; вскоре он подсел к сестре на диван и показал ей свой рисунок. - Ты не считаешь, что для никому не ведомого художника это не так уж плохо? - спросил он. - Я шутя заработал еще пятьдесят франков. Евгения взглянула на положенную ей на колени маленькую пастель. - Да, это очень талантливо, - ответила она и почти без паузы спросила: - Как ты думаешь, и наши кузины это проделывают? - Что именно? - Карабкаются в эти штуки и выглядят при этом вот так. Феликс ответил не сразу. - Право, не знаю. Любопытно будет это выяснить. - Наверное, когда люди богаты, они себе этого не позволяют, - заявила баронесса. - А ты вполне уверена, что они богаты? - спросил как бы между прочим Феликс. Баронесса медленно повернулась и в упор на него взглянула. - Господи боже мой! - пробормотала она. - Ты и скажешь! - Конечно, куда приятнее, если окажется, что они богаты, - продолжал Феликс. - Неужели ты думаешь, я приехала бы сюда, если бы не знала, что они богаты? Молодой человек ответил ясным сияющим взглядом на весьма грозный взгляд сестры. - Да, было бы куда приятнее, - повторил он. - Это все, чего я от них жду, - заявила баронесса. - Я не надеюсь, что они будут умны, или - на первых порах - сердечны, или изысканны, или интересны. Но богаты они быть должны, на иное я не согласна. Откинув на спинку дивана голову, Феликс смотрел на кусочек неба, которому окно служило овальной рамой. Снег уже почти не шел; и небо как будто начало проясняться. - Надеюсь, что они богаты, - сказал он наконец, - и влиятельны, и умны, и сердечны, и изысканны, и во всех отношениях восхитительны! Tu vas voir [вот увидишь (фр.)]. - Он нагнулся и поцеловал сестру. - Смотри! - продолжал он. - Небо на глазах становится золотым, это добрый знак, день будет чудесный. И в самом деле, за какие-нибудь пять минут погода резко переменилась. Солнце, прорвавшись сквозь снежные тучи, ринулось к баронессе в комнату. - Bonte divine, - воскликнула она, - ну и климат! - Давай выйдем и оглядимся, - предложил Феликс. Вскоре они вышли из подъезда гостиницы. Воздух потеплел, прояснело; солнце осушило тротуары. Они шли, не выбирая улиц, наугад, рассматривали людей и дома, лавки и экипажи, сияющую голубизну неба и слякотные перекрестки, спешащих куда-то мужчин и прогуливающихся не спеша молоденьких девушек, омытый красный кирпич домов и блестящую зеленую листву - это удивительное смешение нарядности и убожества. День с каждым часом делался более вешним, даже на этих шумных городских улицах ощутим был запах земли и деревьев в цвету. Феликсу все казалось необыкновенно забавным. Он назвал эту страну уморительной и теперь, на что бы он ни смотрел, в нем все возбуждало смех. Американская цивилизация предстала перед ним точно сотканной из отменных шуток. Шутки были, вне всякого сомнения, великолепны, молодой человек развлекался весело и благожелательно. У него был дар видеть все, как принято говорить, глазом художника, и интерес, который пробудили в нем при первом знакомстве демократические обычаи, был сродни тому, с каким он наблюдал бы действия юного жизнерадостного существа, блистающего ярким румянцем. Одним словом, интерес был лестным и нескрываемым, и Феликс в эту минуту очень напоминал не сломленного духом молодого изгнанника, возвратившегося в страну своего детства. Он смотрел, не отрываясь, на темно-голубое небо, на искрящийся солнцем воздух, на множество разбросанных повсюду красочных пятен. - Comme c'est bariole, eh? [Как пестро, да? (фр.)] - проговорил он, обращаясь к сестре на том иностранном языке, к которому по какой-то таинственной причине они время от времени прибегали. - Да, bariole, ничего не скажешь, - ответила баронесса. - Мне эти краски не нравятся. Они режут глаз. - Это еще раз подтверждает, что крайности сходятся, - откликнулся молодой человек. - Можно подумать, что судьба привела нас не на запад, а на восток. Только в Каире небо удостаивает таким прикосновением кровли домов; а эти красные и синие вывески, налепленные решительно повсюду, напоминают мне какие-то архитектурные украшения у магометан. - Молодые женщины здесь никак не магометанки, - проговорила его собеседница. - Про них не скажешь, что они прячут лица. В жизни не видела подобной самонадеянности. - И слава богу, что не прячут лиц! - воскликнул Феликс. - Они необыкновенно хорошенькие. - Да, лица у них хорошенькие, - подтвердила она. Баронесса была очень умная женщина, настолько умная, что о многом судила с отменной справедливостью. Она крепче, чем обычно, прижала к себе руку брата. Она не была такой весело-оживленной, как он, говорила мало, зато подмечала бездну вещей и делала свои выводы. Впрочем, и она испытывала легкое возбуждение, у нее появилось чувство, будто она в самом деле приехала в незнакомую страну попытать счастья. Внешне многое представлялось ей неприятным, раздражало ее, у баронессы был чрезвычайно тонкий, разборчивый вкус. Когда-то давным-давно она в сопровождении самого блестящего общества ездила развлечения ради в провинциальный городок на ярмарку. И теперь ей чудилось, что она на какой-то грандиозной ярмарке - развлечения и desagrements [неприятные впечатления (фр.)] были почти одного толка. Она то улыбалась, то отшатывалась; зрелище казалось на редкость забавным, но того и жди, тебя затолкают. Баронессе никогда еще не доводилось видеть такое многолюдье на улицах, никогда еще она не оказывалась затертой в такой густой незнакомой толпе. Но постепенно у нее стало складываться впечатление, что нынешняя эта ярмарка - дело куда более серьезное. Они вошли с братом в огромный общественный парк, где было очень красиво, но, к своему удивлению, она не увидела там карет. День близился к вечеру, пологие лучи солнца обдавали золотом нестриженную сочную траву и стройные стволы деревьев - золотом, словно только что намытым в лотке. В этот час дамы обычно выезжают на прогулку и проплывают в своих каретах мимо выстроившихся в виде живой изгороди прохожих, держа наклонно зонтики от солнца. Здесь, судя по всему, не придерживались такого обыкновения, что, по мнению баронессы, было совсем уж противоестественно, поскольку парк украшала дивная аллея вязов, образующих над головой изящный свод, которая как нельзя более удачно примыкала к широкой, оживленной улице, где очевидно наиболее процветающая bourgeoisie [буржуазия (фр.)] главным образом и совершала променад. Наши знакомцы вышли на эту прекрасно освещенную улицу и влились в поток гуляющих; Феликс обнаружил еще тьму хорошеньких девушек и попросил сестру обратить на них внимание. Впрочем, просьба была совершенно излишней. Евгения и без того уже с пристальным вниманием изучала эти очаровательные юные создания. - Я убежден, что кузины наши в этом же духе. И баронесса на это уповала, однако сказала она вслух другое: - Они очень хорошенькие, но совсем еще девочки. А где же женщины - тридцатилетние женщины? "Ты имеешь в виду - тридцатитрехлетние женщины?" - чуть было не спросил ее брат: обычно он понимал то, что она говорила вслух, и то, о чем умалчивала. Но вместо этого он стал восторгаться закатом, а баронесса, приехавшая сюда искать счастья, подумала, какой для нее было бы удачей, окажись ее будущие соперницы всего лишь девочками. Закат был прекрасен; они остановились, чтобы им полюбоваться. Феликс заявил, что никогда не видел такого роскошного смешения красок. Баронесса тоже нашла, что закат великолепен; возможно, угодить ей теперь стало менее трудно, потому что все время, пока они там стояли, она чувствовала на себе восхищенные взгляды весьма приличных и приятных мужчин, ибо кто же мог пройти равнодушно мимо изысканной дамы в каком-то необыкновенном туалете, скорее всего иностранки, которая, стоя на углу бостонской улицы, восторгается красотами природы на французском языке. Евгения воспряла духом. Она пришла в состояние сдержанного оживления. Она приехала сюда искать счастья, и ей казалось, она с легкостью его здесь найдет. В роскошной чистоте красок этого западного неба таилось скрытое обещание, приветливые, не дерзкие взгляды прохожих тоже в какой-то мере служили порукой заложенной во всем естественной податливости. - Ну так как, ты не едешь завтра в Зильберштадт? - спросил Феликс. - Завтра - нет, - ответила баронесса. - И не станешь писать кронпринцу? - Напишу ему, что здесь никто о нем даже не слышал. - Он все равно тебе не поверит, - сказал Феликс. - Оставь его лучше в покое. Феликс был все так же воодушевлен. Выросший в старом свете, среди его обычаев, в его живописных городах, он тем не менее находил эту маленькую пуританскую столицу по-своему чрезвычайно колоритной. Вечером, после ужина, он сообщил сестре, что завтра чуть свет отправится повидать кузин. - Тебе, видно, очень не терпится, - сказала Евгения. - После того как я насмотрелся на всех этих хорошеньких девушек, мое нетерпение по меньшей мере естественно. Всякий на моем месте хотел бы как можно скорее познакомиться со своими кузинами, если они в этом же духе. - А если нет? - сказала Евгения. - Нам надо было запастись рекомендательными письмами... к каким-нибудь другим людям. - Другие люди нам не родственники. - Возможно, они от этого ничуть не хуже. Брат смотрел на нее, подняв брови. - Ты говорила совсем не то, когда впервые предложила мне приехать сюда и сблизиться с нашими родственниками. Ты говорила, что это продиктовано родственными чувствами, а когда я попытался тебе возразить, сказала, что voix du sang [голос крови (фр.)] должен быть превыше всего. - Ты все это помнишь? - спросила баронесса. - Каждое слово. Я был глубоко взволнован твоею речью. Баронесса, которая, как и утром, кружила по комнате, остановилась и посмотрела на брата. Она собралась, очевидно, что-то ему сказать, но передумала и возобновила свое кружение. Немного погодя она, как бы объясняя, почему удержалась и не высказала свою мысль, произнесла: - Ты так навсегда и останешься ребенком, мой милый братец. - Можно вообразить, что вам, сударыня, по меньшей мере тысяча лет. - Мне и есть тысяча лет... иногда. - Что ж, я извещу кузин о прибытии столь необыкновенной персоны. И они тотчас же примчатся, чтобы засвидетельствовать тебе свое почтение. Евгения, пройдя по комнате, остановилась возле брата и положила ему на плечо руку. - Они никоим образом не должны приезжать сюда, - сказала она. - Ты не должен этого допустить. Я не так хочу встретиться с ними впервые. - В ответ на заключавшийся в его взгляде немой вопрос она продолжала: - Ты отправишься туда, изучишь обстановку, соберешь сведения. Потом возвратишься назад и доложишь мне, кто они и что из себя представляют, число, пол, примерный возраст - словом все, что тебе удастся узнать. Смотри, ничего не упусти, ты должен будешь описать место действия, обстановку - как бы это поточнее выразиться, mise en scene [мизансцену (фр.)]. После чего к ним пожалую я, когда сочту это для себя удобным. Я представлюсь им, предстану перед ними! - сказала баронесса, выражая на сей раз свою мысль достаточно откровенно. - Что же я должен поведать им в качестве твоего гонца? - спросил Феликс, относившийся с полным доверием к безошибочному умению сестры устроить все наилучшим образом. Она несколько секунд смотрела на него, любуясь выражением подкупающей душевной прямоты, потом, с той безошибочностью, которая всегда его в ней восхищала, ответила: - Все, что ты пожелаешь. Расскажи им мою историю так, как ты найдешь это наиболее... естественным. И, наклонившись, она подставила ему лоб для поцелуя. 2 Назавтра день, как и предсказал Феликс, выдался чудесный; если накануне зима с головокружительной быстротой сменилась весной, то весна, в свою очередь, с не меньшей быстротой сменилась сейчас летом. Таково было мнение молодой девушки, которая, выйдя из большого прямоугольной формы загородного дома, прогуливалась по обширному саду, отделявшему этот дом от грязной проселочной дороги. Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных вязов, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще; в глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Молодая девушка слышала колокольный звон, но, судя по тому, как она была одета, в церковь идти не собиралась. Голова ее была непокрыта; белый муслиновый лиф платья украшала вышитая кайма, низ платья был из цветного муслина. На вид вы дали бы ей года двадцать два - двадцать три, и хотя молодая особа ее пола, которая весенним воскресным утром гуляет с непокрытой головой по саду, не может в силу естественных причин быть неприятна глазу, вы не назвали бы эту задумавшую пропустить воскресную службу невинную грешницу необыкновенно хорошенькой. Она была высока и бледна, тонка и слегка угловата, ее светло-русые волосы не вились, темные глаза не блестели, своеобразие их состояло в том, что и без блеска они казались тревожными, - как видите, они самым непростительным образом отличались от идеала "прекрасных глаз", рисующихся нам неизменно блестящими и спокойными. Двери и окна большого прямоугольного дома, раскрытые настежь, впускали живительное солнце, и оно щедрыми бликами ложилось на пол просторной, с высоким сводом веранды, которая тянулась вдоль двух стен дома, - веранды, где симметрично были расставлены несколько плетеных кресел-качалок и с полдюжины низких, в форме бочонка табуреток из синего и зеленого фарфора, свидетельствующих о торговых связях постоянных обитателей этого жилища с восточными странами. Дом был старинный - старинный в том смысле, что насчитывал лет восемьдесят; деревянный, светлого и чистого, чуть выцветшего серого цвета, он украшен был по фасаду плоскими белыми пилястрами. Пилястры эти как бы поддерживали классического стиля фронтон с обрамленным размашистой четкой резьбой большим трехстворчатым окном посредине и круглыми застекленными отверстиями в каждом из углов. Большая белая дверь, снабженная начищенным до блеска медным молотком, смотрела на проселочную дорогу и соединялась с ней широкой дорожкой, выложенной старым, потрескавшимся, но содержащимся в необыкновенной чистоте кирпичом. Позади дома тянулись фруктовые деревья, службы, пруд, луга; чуть дальше по дороге, на противоположной ее стороне, стоял дом поменьше, покрашенный в белый цвет, с зелеными наружными ставнями; справа от него был сад, слева - фруктовые деревья. Все бесхитростные детали этой картины сияли в утреннем воздухе, вставая перед зрителем так же отчетливо, как слагаемые, дающие при сложении определенную сумму. Вскоре из дома вышла еще одна молодая леди; пройдя по веранде, она спустилась в сад и подошла к той девушке, которую я только что вам описал. Вторая молодая леди тоже была тонка и бледна, но годами старше первой, ниже ростом, с гладко зачесанными темными волосами. Глаза у нее, не в пример первой, отличались живостью и блеском, но вовсе не казались тревожными. На ней была соломенная шляпка с белыми лентами и красная индийская шаль, которая, сбегая спереди по платью, доходила чуть ли не до носков обуви. В руке она держала ключик. - Гертруда, - сказала она, - ты твердо уверена, что тебе лучше остаться дома и не ходить сегодня в церковь? Гертруда взглянула на нее, потом сорвала веточку сирени, понюхала и отбросила прочь. - Я никогда и ни в чем не бываю твердо уверена, - ответила она. Вторая молодая леди упорно смотрела мимо нее на пруд, который сверкал вдали между двумя поросшими елью вытянутыми берегами. Наконец она очень мягко сказала: - Вот ключ от буфета, пусть он будет у тебя на случай, если кому-нибудь вдруг что-то понадобится. - Кому и что может понадобиться? - спросила Гертруда. - Я остаюсь в доме одна. - Кто-нибудь может прийти, - сказала ее собеседница. - Ты имеешь в виду мистера Брэнда? - Да, Гертруда. Он любит пироги и, наверное, не откажется съесть кусочек. - Не люблю мужчин, которые вечно едят пироги, - объявила, дергая ветку куста сирени, Гертруда. Собеседница бросила на нее взгляд, но сейчас же потупилась. - Думаю, папа рассчитывает, что ты придешь в церковь, - проговорила она. - Что мне ему сказать? - Скажи, что у меня разболелась голова. - Это правда? - снова упорно глядя на пруд, спросила старшая. - Нет, Шарлотта, - ответила со всей простотой младшая. Шарлотта обратила свои спокойные глаза на лицо собеседницы. - Мне кажется, у тебя опять тревожно на душе. - На душе у меня в точности так же, как и всегда, - ответила, не меняя тона, Гертруда. Шарлотта отвернулась, но не ушла, а все еще медлила. Она оглядела спереди свое платье. - Как ты думаешь, шаль не слишком длинна? - спросила она. Гертруда перевела взгляд на шаль и обошла Шарлотту, описав полукруг. - По-моему, ты не так ее носишь. - А как ее надо носить, дорогая? - Не знаю, но как-то иначе. Ты должна иначе накинуть ее на плечи, пропустить под локти; сзади ты должна выглядеть иначе. - Как же я должна выглядеть? - поинтересовалась Шарлотта. - Наверное, я не смогу тебе этого объяснить, - ответила Гертруда, слегка оттягивая шаль назад. - Показать на себе я могла бы, но объяснить, наверное, не смогу. Движением локтей Шарлотта устранила легкий беспорядок, который внесла своим прикосновением ее собеседница. - Хорошо, когда-нибудь ты мне покажешь. Сейчас это неважно. Да и вообще, по-моему, совсем неважно, как человек выглядит сзади. - Что ты, это особенно важно! Никогда ведь не знаешь, кто там на тебя смотрит, а ты безоружна, не прилагаешь усилий, чтобы казаться хорошенькой. Шарлотта выслушала это заявление со всей серьезностью. - Зачем же прилагать усилия, чтобы казаться хорошенькой? По-моему, этого никогда не следует делать, - проговорила она убежденно. Гертруда, помолчав, сказала: - Ты права, от этого мало проку. Несколько мгновений Шарлотта на нее смотрела, потом поцеловала. - Надеюсь, когда мы вернемся, тебе будет лучше. - Мне и сейчас очень хорошо, моя дорогая сестра, - сказала Гертруда. Старшая сестра направилась по выложенной кирпичом дорожке к воротам; младшая медленно пошла по направлению к дому. У самых ворот Шарлотте встретился молодой человек - рослый и видный молодой человек в цилиндре и нитяных перчатках. Он был красив, но, пожалуй, немного дороден. У него была располагающая улыбка. - Ах, мистер Брэнд! - воскликнула молодая дама. - Я зашел узнать, идет ли ваша сестра в церковь. - Она говорит, что нет. Я так рада, что вы зашли. Мне кажется, если бы вы с ней поговорили... - И, понизив голос, Шарлотта добавила: - У нее как будто опять тревожно на душе. Мистер Брэнд улыбнулся с высоты своего роста Шарлотте. - Я всегда рад случаю поговорить с вашей сестрой. Для этого я готов пожертвовать почти что любой службой, сколь бы она меня ни привлекала. - Вам, конечно, виднее, - ответила мягко Шарлотта, словно не рискуя согласиться со столь опасным высказыванием. - Я пойду, а то как бы мне не опоздать. - Надеюсь, проповедь будет приятной. - Проповеди мистера Гилмена всегда приятны, - ответила Шарлотта и пустилась в путь. Мистер Брэнд вошел в сад, и, услышав, как захлопнулась калитка, Гертруда обернулась и посмотрела на него. Несколько секунд она за ним наблюдала, потом отвернулась. Но почти сразу же, как бы одернув себя, снова повернулась к нему лицом и застыла в ожидании. Когда его отделяло от нее всего несколько шагов, мистер Брэнд снял цилиндр и отер платком лоб. Он тут же надел его опять и протянул Гертруде руку. При желании, однако, вы успели бы разглядеть, что лоб у него высокий и без единой морщинки, а волосы густые, но какие-то бесцветные. Нос был слишком велик, глаза и рот слишком малы, тем не менее, как я уже сказал, наружность этого молодого человека была весьма незаурядная. Его маленькие чистой голубизны глаза светились несомненной добротой и серьезностью; о таких людях принято говорить: не человек, а золото. Стоявшая на садовой дорожке девушка, когда он подошел к ней, бросила взгляд на его нитяные перчатки. - Я думал, вы идете в церковь, - сказал он, - и хотел пойти вместе с вами. - Вы очень любезны, - ответила Гертруда, - но в церковь я не иду. Она обменялась с ним рукопожатием; на мгновение он задержал ее руку в своей. - У вас есть на это причины? - Да, мистер Брэнд. - Какие? Могу я поинтересоваться, почему вы не идете в церковь? Она смотрела на него улыбаясь; улыбка ее, как я уже намекнул, была притушенная. Но в ней сквозило что-то необыкновенно милое, притягательное. - Потому что небо сегодня такое голубое! Он взглянул на небо, которое и в самом деле было лучезарным, и, тоже улыбаясь, сказал: - Мне случалось слышать, что молодые девицы остаются дома из-за дурной погоды, но никак не из-за хорошей. Ваша сестра, которую я повстречал у ворот, сказала мне, что вы предались унынию. - Унынию? Я никогда не предаюсь унынию. - Может ли это быть! - проговорил мистер Брэнд, словно она сообщила о себе нечто неутешительное. - Я никогда не предаюсь унынию, - повторила Гертруда, - но иной раз бываю недоброй. Когда на меня это находит, мне всегда очень весело. Сейчас я была недоброй со своей сестрой. - Что вы ей сделали? - Наговорила много такого, что должно было ее озадачить. - Зачем же вы это сделали, мисс Гертруда? - спросил молодой человек. - Затем, что небо сегодня такое голубое! - Теперь вы и меня озадачили, - заявил мистер Брэнд. - Я всегда знаю, когда озадачиваю людей, - продолжала Гертруда. - А люди, я бы сказала, еще и не так меня озадачивают. Но, очевидно, об этом и не догадываются. - Вот как! Это очень интересно, - заметил, улыбаясь, мистер Брэнд. - Вы желали, чтобы я рассказала вам, - продолжала Гертруда, - как я... как я борюсь с собой. - Да, поговорим об этом. Мне столько вам надо сказать. Гертруда отвернулась, но всего лишь на миг. - Ступайте лучше в церковь, - проговорила она. - Вы же знаете, - настаивал молодой человек, - что я всегда стремлюсь вам сказать. Гертруда несколько секунд на него смотрела. - Сейчас этого, пожалуйста, не говорите! - Мы здесь совсем одни, - продолжал он, снимая свой цилиндр, - совсем одни в этой прекрасной воскресной тишине. Гертруда окинула взглядом все вокруг: полураскрытые почки, сияющую даль, голубое небо, на которое она ссылалась, оправдывая свои прегрешения. - Потому-то я и не хочу, чтобы вы говорили. Прошу вас, ступайте в церковь. - А вы разрешите мне сказать это, когда я вернусь? - Если вы все еще будете расположены, - ответила она. - Не знаю, добры вы или не добры, - сказал он, - но озадачить можете кого угодно. Гертруда отвернулась, закрыла уши ладонями. Он несколько секунд смотрел на нее, потом медленным шагом двинулся в сторону церкви. Некоторое время она бродила по саду безо всякой цели, смутно томясь. Благовест смолк. Тишина стояла полная. Эта молодая леди испытывала в подоб