оусами вкушал их сопричастность - так, вероятно, выразился бы он сам, - где вся обстановка стала не менее привычной для него, чем в собственном доме, где даже ковры были протерты его стремительными шагами, как сукно конторок в старинных торговых домах протерто локтями целой череды клерков. Целая череда изменчивых настроений Марчера отметила эту комнату, превратившуюся в дневник зрелых лет его жизни. Под влиянием слов Мэй Бартрем он, неведомо почему, с такой остротой ощутил все это, что через минуту снова остановился перед своей приятельницей. - Может быть, вам стало страшно? - Страшно? Ему почудилось, что, повторяя за ним это слово, она немного изменилась в лице, и на случай, если вопрос его попал в цель, мягко пояснил: - Помните, именно этот вопрос вы задали _мне_ давным-давно, во время нашего первого разговора в Везеренде? - Очень хорошо помню. И вы ответили, что не знаете, что я сама увижу, когда придет время. А потом мы за все эти годы ни разу, кажется, не заговаривали об этом. - Совершенно верно, - подхватил Марчер, - не заговаривали, словно такой деликатной материи вообще лучше не касаться, словно думали: стоит вглядеться - и сразу обнаружится, что мне и _впрямь_ страшно. А тогда, - продолжал он, - мы бы не знали, как нам быть дальше. Я ведь прав? На этот раз она особенно долго медлила с ответом. - Да, я иной раз думала, что вам страшно, - сказала она наконец. Потом добавила: - Но чего только мы иной раз не думали! - Чего только не думали! - У него вырвалось негромкое "ох!", полуподавленный стон, точно ему сейчас так отчетливо, как редко бывало, явился образ, всегда живший в их воображении. В самые непредсказуемые мгновения на него устремлялись яростные глаза, те самые глаза того самого Зверя, и, хотя Марчер уже давно сжился с ними, тем не менее он до сих пор неизменно платил им дань вот таким вздохом из самых глубин своего существа. Все их предположения, от первого до последнего, закружились над ним, и прошлое свелось к одним лишь бесплодным умствованиям. Это и поразило его сейчас: все, чем оба они населили гостиную, было упрощением, - все, кроме тревоги ожидания. Да и тревога ощущалась только потому, что ничего другого не было. Даже его прежний страх, если называть это чувство страхом, тоже затерялся в пустыне. - Полагаю, все-таки, - закончил он, - что вы сами видите: теперь мне не страшно. - По-моему, я вижу, что вы совершили почти невозможное, до такой степени приучив себя к опасности. Так сжились и сблизились с ней, что перестали ее ощущать; она рядом, вы это знаете, но вам уже все равно, и даже нет прежней потребности напускать на себя бодрость. А эта опасность такого свойства, что я должна признать: вряд ли кому-нибудь удалось бы держаться лучше, чем держитесь вы. Джон Марчер попытался улыбнуться. - Героически? - Ну что ж, назовем это хотя бы так. - Значит, я _действительно_ мужественный человек? - Вот это вам и предстояло доказать мне. Он, однако, все еще сомневался. - Но мужественный человек должен знать, чего он страшится, а чего _не_ страшится. Как раз _этого_ я и не знаю. Понимаете? Не могу разглядеть. Не могу назвать. Знаю только, что я под угрозой. - Да, под угрозой и - какое бы тут подобрать слово? - под очень прямой. Под угрозой самому сокровенному. Это мне вполне ясно. - Настолько ясно, что, так сказать, к концу нашей совместной стражи вы убедились: мне не страшно? - Вам не страшно. Но нашей страже не наступил конец. Вернее, не наступил конец вашей страже. Вам еще предстоит все увидеть. - А вам - нет? Но почему? - спросил он. Весь день его не покидало чувство, что она что-то утаивает. Было оно и сейчас. Ничего похожего Марчер, прежде не ощущал, и это ощущение стало своего рода вехой. Тем более что Мэй Бартрем не торопилась с ответом. - Вы знаете что-то, чего не знаю я! - не выдержал он паузы. И голос мужественного человека немного задрожал. - Знаете, что должно случиться. - Ее молчание, выражение ее лица были почти признанием, подтверждали его догадку. - Знаете, но вам страшно сказать мне. Все так плохо, что вам страшно, а вдруг я догадаюсь. Вероятно, он был прав, потому что вид у Мэй Бартрем был такой, точно он, сверх ее ожиданий, переступил незримую черту, которой она себя обвела. Впрочем, она могла не беспокоиться, а главное, в любом случае не было оснований беспокоиться ему. - Вы никогда не догадаетесь. 3 Тем не менее, повторяю, тот разговор стал вехой в их отношениях, и в дальнейшем это полностью подтвердилось: все, происходившее между ними потом, даже спустя много времени, все оказывалось лишь отзывом на него, лишь его результатом. Вначале, как прямое следствие, смягчилась настойчивость Марчера - пожалуй, даже перешла в свою противоположность, словно его вечная тема отпала под воздействием собственной тяжести, более того, словно Марчера вновь стали посещать мысли об опасности впасть в эгоизм. Он считал, что, в общем, недурно усвоил, как важно не быть себялюбцем, и, действительно, согрешив в этом смысле, всегда спешил загладить свой грех. Во время театральных сезонов он охотно искупал такие проступки, приглашая свою приятельницу в оперу, и порою столь рьяно доказывал стремление разнообразить пищу для ума мисс Бартрем, что ей случалось появляться там вместе с ним раз десять, а то и двенадцать в месяц. Иногда, проводив ее до дому, Марчер даже заходил к ней, дабы завершить, по его выражению, вечер, и, желая подчеркнуть свою позицию, соглашался разделить с хозяйкой легкий, но изысканный ужин, который всегда был для него наготове. А сводилась эта позиция к тому, что он никогда не настаивал - или считал, что не настаивает, - на разговорах о собственной персоне: к примеру, готов был сесть за фортепьяно, благо оба играли на этом инструменте, стоявшем тут же в гостиной, и повторить в четыре руки пассажи из прослушанной оперы. И все же в один из таких вечеров Марчер напомнил Мэй Бартрем, что не получил ответ на вопрос, который задал во время разговора, отметившего последний день ее рождения. "Что спасает вас?" - спросил он тогда, имея в виду - спасает от угрозы прослыть не такой, как все. Пусть она права, и он лишь оттого не привлекает к себе внимания, что важнейшую сторону своей частной жизни устроил по образцу большинства мужчин, то есть, довольствуясь малым, заключил своего рода союз с женщиной, не более примечательной, чем он сам, - но вот как она ухитрилась не привлечь к себе внимания, и почему такой союз, всем, конечно, известный, не вызвал кривотолков? - А я не говорила, что кривотолков не было, - сказала Мэй Бартрем. - Ах, так! Значит, вы-то не были "спасены". - Мне это безразлично. Если вы нашли свою женщину, то я нашла своего мужчину, - ответила она. - Стало быть, вас такое положение устраивает? Она помедлила с ответом. - Оно устраивает вас, так почему бы, по тем простым человеческим понятиям, о которых мы говорили, оно не должно устраивать и меня? - Понимаю. "По простым человеческим понятиям", из которых вытекает, что вам есть для чего жить. То есть не только для меня и моей тайны. Мэй Бартрем улыбнулась. - По-моему, из этого совсем не вытекает, что я живу _не_ для вас. Речь идет как раз о моей с вами близости. Он понял ее реплику и рассмеялся. - Ну да, ну да, но если, как вы говорите, я для всех окружающих вполне зауряден, вы для них тоже заурядны, не так ли? Вы помогаете мне слыть таким же, как все. А если я такой, как все, ваша репутация, считаете вы, в безопасности. Правильно я вас понял? И опять она помедлила, но ответ ее был достаточно ясен: - Правильно. Только это и важно для меня - помочь вам слыть таким, как все. Он не поскупился на слова благодарности: - Как вы добры ко мне! Как великодушны! Не знаю, как и доказать вам свою признательность. И снова, уже в последний раз, она задумалась, словно выбирала ответ. Но ее выбор был предрешен. - Будьте верны себе, вот и все. И он остался верен себе, все шло как всегда, и на этот раз так долго, что наступил, не мог не наступить день, когда они вновь попытались проникнуть в душевные глубины друг друга. Казалось, их нервы требовали, чтобы время от времени оба опускали лот в эти глубины, стараясь измерить бездну, обычно скрытую помостом, достаточно прочным, хотя и шатким с виду, порою даже вздрагивающим под напором воздушных вихрей. К тому же в отношениях Марчера с Мэй Бартрем появился новый оттенок из-за ее нежелания опровергнуть укор, будто она не решается поделиться с ним своей догадкой, укор, который вырвался у него к концу последнего и едва ли не самого прямого их разговора. Он тогда вдруг почувствовал - она что-то "знает", что-то плохое для него, такое плохое, что не смеет рассказать ему об этом. На его слова - все, очевидно, настолько плохо, что ей страшно, как бы он не догадался, - последовал уклончивый ответ, который требовал немедленного прояснения, но Марчер из-за особой своей чувствительности не осмеливался снова подступиться к столь грозному предмету. Он ходил вокруг да около, то приближаясь, то удаляясь; впрочем, беспокойство его умерялось сознанием, что не может она "знать" ничего такого, чего не знал бы он сам. Источники знания у обоих общие, разве что у нее восприимчивее нервы. Такова природа женщин: если кто-то вызвал их интерес, они улавливают такие тонкости, касающиеся этого человека, которые сам он зачастую уловить не может. Нервы, чувствительность, воображение - вот их дозорные и поводыри; что касается Мэй Бартрем, ее несравненное достоинство как раз в том и состояло, что она так близко к сердцу приняла его судьбу. В эти дни он познакомился с чувством, до тех пор, как ни удивительно, ему неведомым: все растущим страхом утратить ее в катастрофе - в какой-то катастрофе, но не в _той самой_. Этот страх был вызван отчасти внезапным и острым ощущением, что дружба с Мэй Бартрем сейчас ему нужнее, чем когда-либо прежде, отчасти нынешней ее болезненностью, явной и тоже совсем непривычной. Весьма характерно для внутренней отстраненности, которую он так долго и успешно в себе взращивал - собственно, этому его свойству и посвящен весь наш рассказ, - итак, весьма характерно, что в этих критических обстоятельствах с небывалой силой обострились его предчувствия: Марчер даже начал подумывать, не вступил ли он уже в пределы, где видим и слышим, осязаем, досягаем и полностью подвластен тому, что его подстерегает. Когда тот неминуемый день наступил и Мэй Бартрем призналась Марчеру, что у нее есть основания опасаться серьезного заболевания крови, он ощутил тень близких перемен и ледяной холод катастрофы. И сразу стал представлять себе всяческие осложнения и несчастья и, главное, думать, какой утратой грозит ему недуг мисс Бартрем. Но тут в нем, как бывало уже не раз, зашевелилось чувство справедливости, и он, по обыкновению, порадовался этому: значит, и сейчас его в первую голову волнует мисс Бартрем, которая, быть может, столь многого лишится... А вдруг она умрет, так и не узнав, так и не увидев?.. Было бы слишком жестоко задать ей этот вопрос сейчас, в самом начале недуга, но себе Марчер задал его немедленно и с большой горечью, глубоко сострадая мисс Бартрем из-за возможности такого исхода. И если она "знает" в том смысле, что ее осенило некое - как бы это назвать? - неопровержимое мистическое откровение, от этого, разумеется, не легче, а даже тяжелее, ибо, так давно и так полно разделив с ним любопытство к его судьбе, она положила это любопытство краеугольным камнем своей жизни. Мэй Бартрем жила, чтобы увидеть все, что _должна_ была увидеть, и как мучительно ей будет уйти, прежде чем предвиденное сбудется! Эти размышления, как я уже сказал, освежили великодушные чувства нашего джентльмена, однако с ходом времени он обнаруживал в себе все большую растерянность. Двигаясь с какой-то странной плавностью, время несло ему - ну, не удивительно ли? - не только угрозу немалых затруднений, но и первую настоящую неожиданность на всем его жизненном поприще - если слово "поприще" вообще применимо к жизни Марчера. Мэй Бартрем уже совсем не выходила из дому, он виделся с ней только в ее гостиной, больше нигде, хотя не было, кажется, такого уголка в их любимом старом Лондоне, где в прошлые годы им не доводилось бы назначать друг другу встречи; теперь она всегда принимала его, сидя у камина в покойном старинном кресле, с которого ей все труднее было подниматься. Однажды, наведавшись к ней после сравнительно долгого отсутствия, он был поражен внезапной переменой в ее облике: она выглядела куда старше, чем, по его представлениям, была на самом деле. И тут же спохватился: перемена произошла отнюдь не внезапно, это он внезапно ее заметил. Мэй Бартрем выглядела старше потому, что за столько лет успела _состариться_ или почти состариться и, разумеется, это еще в большей степени относилось к ее гостю. Если она _почти_ состарилась, то Джон Марчер состарился без всякого "почти", но эту истину он постиг, только глядя на свою приятельницу. С этого открытия начались для него неожиданности и, начавшись, принялись умножаться, набегать друг на друга, словно их, связанных в тугой пучок, где-то прятали по непонятной прихоти, приберегая для предвечерней поры его жизни, для той поры, когда большинство людей давно поставили крест на неожиданном. Прежде всего Марчер поймал себя - именно _поймал_ - на вполне серьезном раздумье: не заключается ли великое событие всего-навсего в том, что он станет вынужденным свидетелем постепенного ухода от него этой прелестной женщины, этого замечательного друга? Никогда еще так безоглядно не превозносил он в своих мыслях Мэй Бартрем, как теперь, столкнувшись с подобной перспективой, однако почти не сомневался, что если бы ответ на загадку стольких лет сводился к обыкновенному исчезновению даже такой пленительной особенности его судьбы, это было бы слишком постыдным снижением самой загадки. При занятой им жизненной позиции рухнуло бы самоуважение Марчера, а под грузом такого обвала и все его бытие превратилось бы в смешное и уродливое банкротство. А он был далек от признания себя банкротом, хотя и затянулось ожидание неведомого, которому предстояло увенчать это бытие успехом. Нет, он ожидал иного, не того, что сейчас предстояло. И все же, когда Марчер до конца понял, как долго он ждал и, во всяком случае, как долго ждала Мэй Бартрем, даже его вера заколебалась. Думать, что она-то, несомненно, ждала втуне, было мучительно, тем более что эта мысль, которой сперва он лишь играл, становилась все тяжелее по мере того, как все тяжелее становился недуг его приятельницы. Постепенно Марчер пришел в такое состояние духа, которое тоже можно причислить к постигшим его неожиданностям; кончилось это тем, что он научился смотреть на него со стороны, как смотрел бы на уродливое изменение своего внешнего облика. И, неразрывно связанное с этим состоянием, в мозгу у него копошилось нечто, совсем ошеломляющее, чему он, если бы посмел, придал бы форму вопроса. Не означает ли происходящее, то есть _она_, и ее тщетное ожидание, и, вероятно, близкая смерть, и беззвучное предостережение, которое во всем этом заложено, не означает ли оно яснее ясного, что слишком поздно, что ни для чего уже не осталось времени? Никогда прежде не допускал он в своей одержимости даже намека на сомнение, никогда, вплоть до последних месяцев, не изменял убеждению, твердой уверенности в том, что предназначенное сбудется в свое время, даже если ему, Марчеру, покажется, будто время уже истекло... Но теперь, теперь оно и впрямь, кажется, истекло, запас мизерно мал, и при том, как все складывалось, уже и его давняя одержимость вынуждена была с этим считаться; не облегчал дела тот все более очевидный факт, что для воплощения в действительность великого неведомого, в чьей длинной тени жил Марчер, уже почти не осталось места. Встретиться с судьбой ему предстояло во Времени - следовательно, обрушиться на него она тоже должна была во Времени; едва он осознал, что уже не молод, иначе говоря, изношен, а это, в свою очередь, означает - слаб, как осознал и другое. Все на свете взаимосвязано - он и великое неведомое равно подчинены единому закону. Когда, в соответствии с этим законом, изнашиваются возможности, когда тайна богов теряет крепость или - как знать? - совсем испаряется, тогда и только тогда приходит сознание банкротства. Претерпеть разочарование, бесчестие, позорный столб, виселицу - это еще не банкротство; банкротство - ничего не претерпеть. Бредя на ощупь темной долиной, куда его завел неожиданный поворот тропы, Марчер все время размышлял об этом. Пусть его постигнет самое страшное крушение, пусть он окажется связанным с любой гнусностью, с любым постыдным, даже чудовищным деянием, он готов ко всему, поскольку, в конце концов, не так уж стар, чтобы избежать возмездия, лишь бы сохранилась пристойная соразмерность между жизнью, которую он вел в ожидании обещанного события, и самим событием. У него осталось одно желание: не оказаться в дураках. 4 И вот однажды - то было ранней, юною весной - Мэй Бартрем на свой особый лад ответила Марчеру, когда с редкой прямотой у него вырвалось признание в этих страхах. Он пришел к ней под вечер, но еще не стемнело, и ее озарял долго не меркнущий, напитанный свежестью свет последних апрельских дней, порою стесняющий нам сердце печалью более томительной, чем самые сумрачные осенние часы. С неделю стояла теплая погода, весна, судя по всему, выдалась ранняя, и Мэй Бартрем впервые в том году сидела при незажженном камине; по ощущению Марчера, это придало всей картине, куда входила и она, ту отполированную завершенность, которая своим образцовым порядком и видом холодной, ничего не значащей приветливости как бы давала понять, что никогда ей уже не увидеть зажженного камина. Что-то во внешности хозяйки подчеркивало эту ноту, но что именно, Марчер затруднился бы объяснить. Ее бледное, почти восковое лицо покрывала тончайшая сетка бессчетных морщинок и пятнышек, словно нанесенных гравировальной иглой; белое свободное, мягко струящееся платье оживляла лишь блекло-зеленая шаль, над чьим нежным оттенком потрудилось время; Мэй Бартрем была подобием безмятежного, изысканного, но непроницаемого сфинкса, с головы до ног запорошенного серебряной пылью. Она была сфинксом, и в то же время ее можно было уподобить лилии с белым венчиком и зелеными листьями, но лилии искусственной, изумительной подделке, правда, уже чуть поникшей и покрытой сложным переплетением едва заметных трещинок, хотя хранили ее в незапятнанной чистоте под прозрачным стеклянным колпаком. В ее комнатах, всегда заботливо убранных, каждая вещь блестела и лоснилась, но сейчас Марчеру мерещилось - там все доведено до такого совершенства, так расставлено и расправлено, что Мэй Бартрем остается лишь сидеть сложа руки, в полном бездействии. Она уже вне игры, думал Марчер, свое дело она уже сделала, и он чувствовал себя безмерно заброшенным, потому что Мэй Бартрем подавала ему голос точно с другого края разделившей их пропасти или с острова отдохновения, куда успела добраться. Значило ли это, вернее, могло ли не значить, что после многих лет совместного несения стражи ответ на их общий вопрос не только замаячил на ее горизонте, но и воплотился в слова и, следовательно, ей теперь действительно больше нечего делать? Марчер, собственно говоря, уже несколько месяцев назад упрекнул ее в этом: она что-то знает, но утаивает от него, сказал он тогда. Но больше на своем утверждении не настаивал, смутно опасаясь разногласия и даже размолвки. Короче говоря, в последнее время он начал нервничать, чего во все предыдущие годы с ним не случалось: вот это и удивительно, что его нервы только тогда сдали, когда он усомнился в неминуемости события, что все выдерживали, пока он уверенно ждал. Он чувствовал - в воздухе скопилось что-то незримое, и при первом неосторожном слове оно падет ему на голову или по меньшей мере положит предел тревожному ожиданию. И остерегался неосторожного слова - слишком все стало бы тогда уродливо. Если неведомое должно обрушиться на него, пусть оно обрушится под воздействием собственной своей величавой тяжести. И если Мэй Бартрем решила покинуть его, что ж, пусть сама и делает первый шаг. Поэтому он не ставил ей вопроса напрямик и поэтому же, избрав окольный путь, все-таки во время этого своего посещения спросил: - Как по-вашему, что было бы самым плохим из всего, что еще может случиться в мои годы? Он часто спрашивал ее об этом и прежде; когда периоды замкнутости с прихотливой неравномерностью сменялись периодами откровенности, они вместе строили бессчетные предположения, а потом, во время трезвых антрактов, от этих предположений не оставалось следа, как от знаков, выведенных на морском песке. Особенность их общения всегда была такова, что если самая давняя тема хотя бы ненадолго замирала, исчерпав себя, она возвращалась потом, звуча уже совсем по-новому. Поэтому на его вопрос Мэй Бартрем ответила без признака нетерпения, как на нечто неожиданное: - Ну, конечно, я часто думала об этом, но раньше как-то не могла ни на чем остановиться. Я придумывала всякие ужасы и не знала, какой выбрать. С вами, должно быть, было то же самое. - Еще бы! Теперь мне кажется - я ничем другим и не занимался. Такое ощущение, будто вся жизнь ушла на придумывание ужасов. О многих я в разное время говорил вам, а иные не смел даже назвать. - Такие ужасы, что и назвать не смели? - Да. Были и такие. С минуту она смотрела на него, и, отвечая на ее взгляд, Марчер без всякой связи подумал, что когда Мэй Бартрем раскрывает всю ясную глубину своих глаз, они так же прекрасны, как в юности, только теперь их красота светит странно-холодным светом - тем самым, который отчасти составляет или, может быть, предопределяет бледное, жестокое очарование этого времени года и этого часа суток. - А между тем, - проговорила она наконец, - мы с вами перебрали немало ужасов. Ощущение необычности усилилось, когда она, _такая_ фигура в _такой_ картине, заговорила об "ужасах", но через несколько минут Мэй Бартрем предстояло сделать нечто еще более необычное - впрочем, даже это он по-настоящему понял лишь потом, - уже заранее как бы звучавшее в воздухе. Яркий, как в молодости, блеск ее глаз был одним из предвестий того, что последовало. А пока Марчеру пришлось согласиться с ней. - Да, когда-то мы с вами далеко заходили. Он осекся, заметив, что говорит об этом, как о чем-то оставшемся в прошлом. Что ж, он хотел бы, чтоб так оно и было, но исполнение его желания, по мнению Марчера, все больше и больше зависело от Мэй Бартрем. Но тут она мягко улыбнулась. - Далеко?.. В ее тоне звучала непонятная ирония. - Вы хотите сказать, что готовы пойти еще дальше? Хрупкая, ветхая, прелестная, она по-прежнему смотрела на него, но, казалось, забыла, о чем они говорят. - По-вашему, мы так далеко зашли? - Но, если я правильно вас понял, вы сами сказали, что мы почти _всему_ смотрели прямо в лицо. - В том числе и друг другу? - Она все еще улыбалась. - Впрочем, вы совершенно правы. Мы с вами много фантазировали, иногда многого боялись, но кое-что так и осталось неназванным. - Значит, худшему мы в лицо не посмотрели. Хотя, по-моему, я _мог_ бы, если бы знал, что вы имеете в виду. У меня такое чувство, - пояснил он, - что я потерял способность представлять себе эти вещи. - И тут Марчер подумал: а видит ли она, до какой степени он опустошен? - Эта способность исчерпана. - А вам не приходит в голову, что и у меня она исчерпана? - Вы сами проговорились, что это не так. Для вас это уже не вопрос воображения, раздумий, догадок. Не вопрос выбора. - Наконец он заговорил в открытую. - Вы знаете что-то, чего не знаю я. Вы и раньше давали мне это понять. Он сразу увидел, что последние слова сильно ее задели. - Я, мой друг, ничего не давала вам понять, - с твердостью сказала она. Он покачал головой. - Вы не умеете скрывать. - О-о-о! - Это относилось к тому, чего она не умела скрыть, и было похоже на подавленный стон. - Вы признали это много месяцев назад, когда я сказал, что вам страшно, как бы я не догадался. Вы ответили тогда, что мне все равно не догадаться, бесполезно и пробовать, и не ошиблись, я не догадался. Но вы думали о чем-то определенном, и теперь я понимаю - это касалось, это касается возможности, которую вы считаете наихудшей. Поэтому, - продолжал он, - я и взываю к вам. Поймите, сейчас меня страшит только неведение, знание уже не страшит. - Она молчала, и тогда он снова заговорил: - Я потому еще так уверен в том, что вижу по вашему лицу, чувствую в воздухе, во всем, что населяет эту комнату, - вы вне игры. Покончили с этим. Вам уже все известно. Вы предоставляете меня моей судьбе. И Мэй Бартрем слушала его, белая, неподвижно застывшая в кресле, словно в ней зрело решение, и в этом было прямое признание, хотя какая-то тонкая, полупрозрачная преграда еще не совсем рухнула, внутреннее сопротивление не до конца сломилось. - Это действительно _было бы_ наихудшим, - произнесла она, с трудом разжимая губы. - Я имею в виду то, о чем никогда не говорила вам. На секунду он онемел. - Чудовищнее, чем все наши чудовищные догадки? - Чудовищнее. Ведь вы сами сказали слово "наихудшее" - разве этого не достаточно? - спросила она. - Достаточно, если и вы, как я, разумеете нечто, что соединяет в себе все мыслимые утраты и весь мыслимый стыд, - подумав, ответил Марчер. - Так оно и будет, _если_ будет, - сказала Мэй Бартрем. - Но помните, это ведь только мое предположение. - Ваше убеждение, - возразил Марчер. - Для меня этого довольно. Потому что я чувствую - оно правильное. И если вы по-прежнему не желаете объяснить мне, значит, решили бросить меня. - Нет же, нет! - настойчиво сказала она. - Разве вы не видите, я с вами, все еще с вами. - И как бы для большей убедительности поднялась с кресла, а это редко случалось с ней в последнее время, и встала перед ним, прекрасная и хрупкая в своем белом, струящемся платье. - Я не покинула вас! Этим усилием одолеть слабость она так великодушно подтверждала свои слова, что если бы ее порыв не увенчался, к счастью, успехом, Марчер скорее огорчился бы, чем обрадовался. Она стояла перед ним, и холодная прелесть глаз сообщалась всему ее облику, так что в ту минуту Мэй Бартрем как бы вновь обрела юность. Поэтому он не жалел ее, он принимал то, что она предлагала, - готовность помочь ему и сейчас. Но вместе с тем чувствовал - этот свет в любой миг может угаснуть и, значит, нельзя терять времени. Ему не терпелось задать ей несколько самых важных вопросов, но тот, что как бы сам собой вырвался у него, по сути вмещал все остальные. - Тогда скажите мне, буду ли я сознавать, что страдаю? Она, не колеблясь, покачала головой. - Нет! Теперь он окончательно уверовал - ей ведома тайна - и был потрясен. - Но что может быть лучше? Почему вы считаете, что это самое худшее? - А по-вашему, самое лучшее? Она явно говорила о чем-то конкретном, так что Марчер опять встревожился, хотя луч успокоения все еще брезжил ему. - Но чем плохо, когда человек не сознает? Он задал этот вопрос, и они молча взглянули в глаза друг другу, луч стал еще ярче, и тут Марчер прочел в ее лице что-то, бьющее прямо в цель. И тогда, до корней волос залившись краской, он задохнулся - так пронзительна была догадка, разрешавшая как будто все сомнения. Его вздох гулко разнесся по комнате. - Понял! Если я не страдаю... - проговорил он, когда снова обрел дар речи. В ее взгляде, однако, было сомнение. - Что вы поняли? - Как что? То, конечно, что вы имеете, что имели всегда в виду. Она опять покачала головой. - Сейчас я имею в виду не то, что прежде. Это совсем другое. - Новое? - Новое, - помолчав, сказала она. - Не то, что вы думаете. Я знаю, о чем вы думали. Теперь можно было передохнуть от догадок; но что, если она все-таки неверно поняла? - Вы не считаете, что я _действительно_ осел? - спросил он не то горестно, не то угрюмо. - Что все это - заблуждение? - Заблуждение? - повторила она с глубокой жалостью. Ему стало ясно - _такая_ возможность представляется ей чудовищной, и не ее имела она в виду, обещая, что он не будет страдать. - Нет, разумеется, нет! - твердо сказала она. - Вы были правы. Однако он не мог отделаться от мысли - а вдруг, прижатая к стене настойчивостью допроса, Мэй Бартрем просто пытается спасти его? Ведь всего гибельнее для него - так, во всяком случае, казалось Марчеру - было сознание, что история его жизни глупа и банальна. - Это правда? Может быть, вы боитесь, что я не выдержу, если до конца пойму, каким я был болваном? Ответьте, _вся моя жизнь_ не была отдана пустому вымыслу, дурацкому заблуждению? Не зря я ждал? Дверь не захлопнулась перед самым моим носом? Она еще раз покачала головой. - Что бы там ни было, но _это_ не так. И какая бы ни была реальность, она реальна. Дверь не захлопнулась. Дверь открыта, - сказала Мэй Бартрем. - Значит, что-то случится? И опять она выжидающе помолчала, не отводя от него пленительных холодных глаз. - Для этого нет слова "поздно". Скользящим своим шагом она подошла к нему, приблизилась, постояла с минуту совсем рядом, точно переполненная тем, что не было произнесено. Этим движением она, видимо, хотела придать чуть больше весу словам, которые не решалась и все-таки намеревалась сказать. Он стоял у незажженного камина, украшенного только маленькими старинными часами отличной французской работы и двумя безделушками из розового дрезденского фарфора, и Мэй Бартрем длила его ожидание, ухватившись за каминную доску, как бы ища в ней поддержки и ободрения. Она длила и длила ожидание, вернее, длил его он сам. И вдруг ее движение, ее поза с прекрасной живостью подсказали ему, что у нее есть еще что-то для него: поэтому так нежно сияло ее изможденное лицо, так светилось белым свечением серебра. Марчер видел - она не ошибается, из ее глаз глядит та самая истина, о которой шел их разговор, до сих пор наполнявший воздух недобрыми отголосками, но сейчас, без всякой логики и оснований, эта истина почудилась ему несказанно успокоительной. Охваченный изумлением, он с жадной благодарностью ждал ее откровений, и минута шла за минутой, а они все молчали, она - обратив к нему светящееся изнутри лицо, он - ощущая невесомую настоятельность ее близости, глядя на нее ласково и по-прежнему только выжидательно. Но напрасно он ждал, слово так и не было произнесено. Произошло другое, выразившееся сперва в том, что она закрыла глаза. В тот же момент ее слегка передернуло, и, хотя Марчер продолжал в упор смотреть на нее, продолжал смотреть еще требовательнее, она, отвернувшись, направилась к креслу. Она отказалась от напрасной попытки, но он ни о чем другом уже не мог думать. - Вы так и не сказали... Отходя от камина, она коснулась звонка и, бледная неживой бледностью, опустилась в кресло. - Простите, мне очень нездоровится. - Так нездоровится, что вы не можете сказать мне?.. - В страхе он подумал и чуть было не крикнул - а вдруг она умрет, ничего не открыв ему, но, спохватившись, задал вопрос по-иному; впрочем, она ответила, как будто те слова были сказаны. - Вы и сейчас... не знаете? - Сейчас? - Она, казалось, подразумевала, что за последние минуты что-то изменилось. Но, без промедления повинуясь звонку, в комнату уже вошла горничная. - Я ничего не знаю. - Потом он корил себя за то, что в голосе его, должно быть, звучало отвратительное нетерпение, явно говорившее - он до последней степени разочарован и умывает руки. - Ох! - вздохнула Мэй Бартрем. - Вам больно? - спросил он, когда горничная подошла к ней. - Нет, - ответила Мэй Бартрем. Обняв ее за плечи и собираясь увести из гостиной, горничная, как бы в опровержение, просительно взглянула на Марчера, но он все-таки еще раз подчеркнул свое недоумение: - Но что же произошло? С помощью служанки Мэй Бартрем опять стояла перед ним и он, чувствуя, что не смеет задерживаться, машинально взяв шляпу и перчатки, направился к двери. Потом остановился, по-прежнему ожидая ответа. - То, что _должно_ было, - сказала она. 5 Назавтра Марчер снова пришел к ней, но - небывалый случай за все их долгое знакомство - она не смогла его принять, и, потерянный, уязвленный, даже рассерженный, во всяком случае уже не сомневаясь, что такое нарушение установленных обычаев означает начало конца, он отправился бродить наедине со своими мыслями, из которых одна была особенно неотвязна: Мэй Бартрем умирает, он скоро ее утратит, она умирает, и это конец его собственной жизни. Он забрел в парк и там остановился, вглядываясь в подступившее вновь сомнение. В ее отсутствие оно становилось все настойчивее: когда она была рядом, он верил ей, но сейчас, в горестной своей заброшенности, хватался за объяснение, которое, само собой напрашиваясь, несло немного убогого тепла и не слишком много холодного отчаянья. Она обманула его, стараясь спасти, стараясь всучить хоть что-то, в чем он мог бы найти успокоение. То неизбежное, что должно было произойти с ним, разве в конечном счете оно уже не происходит? Ее смертельная болезнь, ее смерть, его последующее одиночество - _это_ и представлялось ему в образе зверя в чаще, это и припасли ему боги. В общем, она так и сказала на прощание, иначе и нельзя было понять ее слова. Вместо чудовищного события, высокого, исключительного жребия, вместо удара судьбы, который, сокрушив, обессмертил бы его, - печать обыкновенной людской обреченности. Но в этот час своей жизни бедный Марчер считал, что вполне довольно и обыкновенной людской обреченности. С него хватало и этого; его гордыня готова была смириться даже с таким завершением бесконечно долгого ожидания. Смеркалось. Он сел на садовую скамью. Нет, он себя не дурачил. Что-то должно было произойти, сказала она. Когда Марчер собирался встать со скамьи, его вдруг пронзила мысль о том, как точно соответствует завершающее событие той длинной дороге, по которой он брел к этому завершению. Мэй Бартрем пядь за пядью прошла с ним весь путь, деля его тревожное ожидание неизбежного, отдавая себя целиком, отдавая жизнь, дабы оно наконец разрешилось. Она помогала ему жить, и, оставив ее позади, как жестоко, с какой раздирающей болью он будет ощущать эту утрату! Может ли быть что-нибудь сокрушительней? Это он узнал через неделю: продержав в отдалении, лишив покоя, измучив отказами допустить к себе, когда день за днем он приходил к ней, Мэй Бартрем все же положила конец его испытанию и приняла Марчера в той самой гостиной, где принимала всегда. Но для этого ей пришлось с немалым для себя риском выдержать встречу со всем, что так бесспорно и так тщетно составляло добрую половину их прошлого, и, при всем ее очевидном желании смягчить и умерить его одержимость, избавить от долгих терзаний, вряд ли она могла ему помочь. А она только этого и хотела - во имя собственного спокойствия в последний раз помочь ему, пока силы еще не совсем ее оставили. Марчер был так взволнован переменой в ней, что, подсев к креслу, решил ни о чем больше не спрашивать, но она сама вернула его к тому разговору и перед расставанием повторила сказанные тогда слова: она не скрывала, как ей необходимо оставить в полном порядке то, что их связывало. - Я не уверена, что вы поняли. Вам нечего ждать больше. Оно _пришло_. Каким взглядом он впился в нее! - Вы уверены? - Уверена. - То, что, по вашим словам, должно было прийти? - То, чего мы с юности ожидали с вами. Она была рядом, и Марчер опять верил ей, хотя бы потому, что так мизерно мало мог противопоставить ее утверждению. - По-вашему, оно пришло - реальное, окончательное, с именем и датой? - Реальное. Окончательное. Насчет имени не знаю, но безусловно с датой. Он снова стал в тупик. - Но пришло среди ночи, пришло и обошло меня? Мэй Бартрем бледно и как-то загадочно улыбнулась. - О нет, не обошло. - Но если я ничего не заметил и оно меня не коснулось?.. - Вы не заметили. - Она нерешительно помолчала, как бы сомневаясь, стоит ли ей говорить об этом. - Не заметили, и вот это _самое_ удивительное. Это _всего_ непонятнее. - Голос у нее был слабый, как у больного ребенка, и все же сейчас, стоя у последнего предела, она говорила с непреклонностью сивиллы. Она не сомневалась, что действительно знает, и в этом, казалось Марчеру, была та возвышенность, которая соответствовала закону, им управлявшему. Он как бы слышал голос этого закона, вещавшего устами Мэй Бартрем. - Оно коснулось вас, - продолжала она, - и свое дело сделало. Завладело вами. - И мне об этом ничего не ведомо? - И вам об этом ничего не ведомо. - Он наклонился к ней, взявшись за подлокотник ее кресла, и она, улыбаясь своей нынешней туманной улыбкой, положила свою руку на его. - Довольно, что ведомо _мне_. - Ох! - смятенно вздохнул он, как не раз в последнее время вздыхала она. - Мои давнишние слова оправдались. Теперь вы уже никогда не узнаете и, по-моему, должны этому радоваться. Оно вас _не_ миновало, - сказала Мэй Бартрем. - Но что "оно"? - То, что было вам предназначено. Ваш внутренний закон. Он свершился. И я очень рада, - храбро добавила она, - что успела увидеть, чем он _не_ был. Марчер не спускал с нее глаз; слова Мэй Бартрем, да и она сама были так непостижимы, что он бросил бы ей открытый вызов, когда бы не чувствовал: нельзя злоупотреблять ее слабостью, надо смиренно принимать все, что она еще может дать, смиренно и безропотно, как откровение свыше. И заговорил он только потому, что уже предвидел, какое одиночество его ждет. - Если вы радуетесь тому, чем он не был, значит, могло быть хуже? Она отвела от него глаза и глядела теперь куда-то вдаль. - Но ведь вы помните наши страхи, - сказала она через секунду. - Значит, _этого_ мы никогда не боялись? - недоуменно спросил он. Она медленно перевела глаза на него. - Мы представляли себе много всякого, но представлялось ли нам хоть раз, что когда-нибудь приведется вот так разговаривать об этом? Он попытался было вспомнить, но их бессчетные фантазии словно растворились в густом холодном тумане, где даже мысль сбивалась с дороги. - Но, вероятно, тогда мы еще не могли так говорить? - Да, пожалуй. - Она изо всех сил старалась ему помочь. - Во всяком случае, не с _этой_ стороны. Это ведь другая сторона. - Для меня все стороны одинаковы, - ответил бедный Марчер, но, когда она в знак несогласия тихонько качнула головой, спросил: - Может быть, мы уже перешли?.. - Перешли? Нет, мы ничего не перешли. Мы - _здесь_, - подчеркнула она слабым своим голосом. - Нам-то какой от этого прок? - с полным чистосердечием отозвался Марчер. - Не такой уж маленький. Прок хотя бы в том, что уже нечего ждать. Все прошло. Осталось позади, - сказала Мэй Бартрем. - До сих пор... - Но тут ее голос прервался. Боясь утомить ее, он встал, но нелегко было справиться с желанием узнать. В конечном счете она только и сказала ему, что он бродит в потемках, а это Марчер понимал и без нее. - До сих пор? - тупо повторил он. - Понимаете, до сих пор это могло прийти в любую минуту и, значит, всегда присутствовало. - Ох, пусть что угодно приходит, мне теперь все равно! - сказал Марчер. - По мне, пусть бы оно всегда присутствовало, как вы выражаетесь, чем отсутствовало вместе с вами!.. - Ну, я!.. - Бледными своими руками она отмахнулась от его слов. - Отсутствовало вместе со всем на свете! - Было мучительно сознавать, что он стоит перед ней в последний раз в их жизни, во всяком случае, в последний ра