ты доволен! - Подумаешь! - равнодушно отозвался он, пожав плечами. И, взяв лук и стрелу в правую руку, а щит в левую, зашагал через двор. Осанка у него стала горделивее. После полудня мать часто выглядывала в окно, но сын больше не появлялся. От Эвриклеи она узнала, что он упражняется в метании копья и учится владеть мечом в усадьбе Лаэрта. Говорили, что он проводит много времени в обществе овечьих пастухов в северной части острова и с главным свинопасом Эвмеем и его людьми на юге. Говорили, что он с любопытством расспрашивает о том, как ведут хозяйство в усадьбе, и часто наведывается в Нижний город и в гавань. Говорили, что он влюбился в рабыню, полуэфиопку, лет пятнадцати-шестнадцати, курчавую, как негритянка, и черноглазую, но, как видно, повздыхав немного, решил от нее отказаться, а может, как раз наоборот, решил не отказываться. Однажды на второй год Тканья он явился в ее покои. С визитом вежливости. Теперь он велел докладывать о себе, это был уже не прежний восторженный или сердитый мальчонка, который в любую минуту мог ворваться к ней и снова убежать. Пожалуй, тут она в первый раз заметила, как сильно он изменился. Это был молодой мужчина с пушком на щеках. Он уже знает женщин, поняла она. Прыщи еще не сошли, но их стало меньше, их цепочка поредела. Взгляд был ясный, в глазах появилось незнакомое выражение, более вдумчивое и независимое, он лучше владел своим телом. Теперь он носил меч, громыхнувший, когда он прислонил его к стене у входа в ее покои. Он поклонился матери в знак приветствия. - Я просто хотел справиться о твоем здоровье, мама. - Спасибо, я здорова, а ты? - О, вполне, - ответил он, - мне жаловаться не приходится. Я провел десять дней у деда, а он всегда обо мне печется. - Как он поживает? - спросила она. - Сносно, - ответил он, - но, конечно, немного сдал. - Взгляд его обежал комнату, остановившись на Погребальном покрове, свисавшем с ткацкого станка. - К слову сказать, как подвигается Тканье? Она много говорила о Тканье со всеми, кто ее навещал, со всеми, кого она встречала. Каждый день говорила она о Тканье с Эвриклеей. Она привыкла говорить о своей работе и не чувствовала при этом ничего особенного. Но сейчас от его вопроса ей стало не по себе. - Спасибо, - отвечала она, подхватив его беззаботный тон, - двигается помаленьку. Хочешь посмотреть? - Благодарю, ради меня утруждаться не стоит, - сказал он с новоявленным достоинством в голосе. - Я зайду как-нибудь в другой раз. Сегодня я хотел только узнать, как ты себя чувствуешь. - Я уже сказала, хорошо, - ответила она, но мысли ее заметались. Он видит ее насквозь, и что самое удивительное - он видит в ней то, чего, ей казалось, в ней нет, а именно: она стыдится того, что ткет. Не того, что она так долго тянет с Тканьем, - этим она гордилась, а что она все-таки уже наткала так много. Она поняла, что это из доброты к ней, из деликатности он не захотел поглядеть на ее работу. Она стояла в шести шагах от него. Ей хотелось подойти к нему, потрепать по щеке и спросить: "Что теперь делает целыми днями мой сынок, мой малыш?" - но оказалось, все детские и отроческие годы куда-то канули - вдруг канули без следа. Перед ней стоял молодой мужчина, изведавший то, о чем ей никогда не узнать, на подбородке у него пушок, несмелая бородка: это уже не редкие, едва заметные следы прыщей, нет, - при доброжелательном отношении и, конечно, при готовности слегка преувеличить можно сказать, что это борода. Пытаясь ухватиться за какую-нибудь спасительную мысль, она подумала: в двадцать один год у Одиссея была рыжая борода и он побывал на Крите, а когда ему исполнилось двадцать четыре, отплыл в Илион [другое название Трои]. Она не двигалась с места. Еще несколько ударов сердца, еще несколько мгновений, и он уйдет, подумала она. - Я слышала, ты много времени проводишь в гавани, - сказала она. - Твой папа в молодости тоже очень любил корабли. Как я сказала? В молодости? - подумала она. Кажется, я совершила какой-то промах? - Может, он и теперь их любит, - ответил сын. Сейчас он уйдет! - думала она. Сию минуту! Он уже склонился было в поклоне, но она его опередила: - Как приятно, должно быть, в молодые годы проводить время на корабле. Ставить парус, грести - вообще возиться с кораблями! В проливе и в открытом море такой чудесный свежий воздух... Что бы мне еще такое сказать, думала она. Он вот-вот уйдет! - Давненько я не плавала по морю, - сказала она. - Но мне всегда казалось, что это так... так интересно. - Надо же научиться водить корабль, - ответил он по-мужски коротко. И тут она не выдержала - панцирь дал трещину, маленькую, но все-таки трещину, мать приблизилась к сыну на два-три шага. Конечно, она должна сохранять достоинство, быть неторопливой в движениях - оставаться Госпожой, мудрой, рассудительной Матерью, которая не отдается на волю своих настроений, умеет сдерживать их приливы и отливы, твердой рукой ведет свой корабль; но притом она должна попытаться стать ему ближе. - Ты что, хочешь... ты намерен... я хотела сказать: ты решил предпринять далекое плавание, Телемах? - Я? Он вытаращил глаза (какое у него незнакомое лицо!), слишком откровенно разыгрывая изумление. Голос немного срывался - в ближайшие месяцы дипломат из него еще не выйдет. - Куда я поплыву? Мне плыть некуда. Да и где мне взять корабль? Разве у нас есть теперь корабли? Разве у меня есть матросы? Он тратил слишком много слов, отягощал свое притворство излишним балластом вопросительных знаков. Стало быть, и у него не хватило выдержки. И, видя, как неумело он ведет игру, она почувствовала облегчение. Но когда она положила руку на его напруженные мускулы, он тотчас отпрянул. - Телемах, мальчик мой, - сказала она, неожиданно для него обхватив другую его руку, удерживая его обеими своими руками. - Скажи, что ты задумал, пожалуйста, скажи! Но она опоздала, он успел овладеть собой. - Дорогая мама, я ничего не задумал. Я просто хотел узнать, как ты поживаешь. Больше я не стану отнимать у тебя время. Он высвободился, отвесил заготовленный поклон, руки ее опустели. Но, сделав несколько шагов к двери, он остановился, с минуту постоял, повернувшись к ней спиной, подумал, быстро повернулся кругом - пожалуй, он станет дипломатом раньше, чем она предполагала. - Да, правда, я хотел тебя кое о чем спросить. - Вот как, - сказала она, вздернув подбородок и выпятив грудь, и стала истинной Хозяйкой, Госпожой. - О чем же? Он поковырял ногой дубовую половицу, уставился в пол, но она уже поняла теперь, что это игра, и притом вовсе не глупая. - У тебя столько хлопот, мама... По дому, по усадьбе и всяких других. А тут еще гости. Я подумал, что мне следует взять на себя роль хозяина там, внизу. Он указал пальцем в пол. - Милый мой мальчик! - вырвалось у нее. - Но они... Она не договорила. - Ты хочешь сказать, они будут смеяться, - беззаботно подхватил он. Она тоже овладела собой. - Понимаешь, Телемах, это ведь важное событие, его нужно торжественно обставить. - Я думаю, мы обойдемся без торжественных церемоний, - сказал он, взглянув ей прямо в глаза. - К тому же, может, это и ненадолго. И вот он повернулся, и вот - ушел. Громыхнув, взял меч, стоящий на лестнице, повесил его на плечо. Топ-топ, разнеслись по лестнице его шаги, это иду Я, идет Сын. Опершись о высокую скамью, на которой она сидела, когда ткала, она выглянула в окно. По двору, стуча сандалиями, шла дочь Долиона. На другой день он сел на отцовское место. Пенелопа была при этом в мегароне и подтвердила его права - сама она, когда гости собрались, то входила, то выходила и держалась, как подобает Хозяйке, Супруге, Госпоже. Место Долгоотсутствующего находилось в самой глубине, у очага: высокое кресло с высокой спинкой, покрытое вытертой, траченной молью львиной шкурой. - Господа, - объявила она, усевшись наконец на свой собственный, стоявший рядом стул, - Обязанности хозяйки дома препятствуют мне так часто, как мне бы того хотелось, исполнять долг гостеприимства, представляя здесь моего отсутствующего супруга. Отныне вместо меня его будет представлять мой сын. Поднимаясь по лестнице в Женские покои, она слышала, как они гогочут. И все же он сидел на хозяйском месте. Женихи его не признавали, но выкинуть вон тоже не могли. Они ведь не были шайкой разбойников, точнее сказать, они пока еще вынуждены были соблюдать приличия. Хозяйка понимала, что придет день, когда они перестанут их соблюдать. И все же он сидел на месте хозяина. И принимал их выходки спокойно и терпеливо. "А где же твоя кормилица, малыш? Или кормилица твоего папочки? Отчего она не принесла тебя сюда на руках, раз уж она нашептала тебе кое-что на ушко? А может, это нашептала твоя мамочка? Неужели не Эвриклея? Ах, малыш, ты сидишь здесь среди героев и сам уже почти герой! Расскажи же нам о твоих геройских подвигах на суше и на море! Разве тебе нечего рассказать о твоих долгих морских странствиях, к примеру как ты разбил финикийцев возле Крита? Ну же, поведай нам о том, как ты превратил город Приама в груду щебня. То-то ты потрудился! Небось весь был изранен. Ни-ни-ни, не вздумайте доливать воды в вино нашего героя, исполина на поле брани и за пиршественным столом, велеумного, веледушного исполнителя велений Эвриклеи! Пусть пьет неразбавленное белое густое вино из груди своей кормилицы! Или густое черное вино, которое герои испили у ворот Трои! Твое здоровье, Гордость Отечества!" Он терпел их издевки. Он мог бы им ответить: "А кто из вас, молодых, побывал у стен Трои? Расскажи-ка об этом сам, ты, уроженец утесистого Зама! Я весь превратился в слух, я онемел от почтения! Говори же!" По ночам он сидел на кровати у себя в спальне и шмыгал носом, но об этом они не знали. - Господа, - изгалялся Антиной, - от прыщей есть хорошее средство: девки и козий жир! Они трясли головами от хохота. - Как ее зовут? Какого цвета у нее кожа - не черная ли? Уж не родственница ли она Долиону? Приятно ли ходить по торной дорожке? Или: - Ты случайно не знаешь средства, чтобы борода росла побыстрей? Или: - Что-то наш мальчик исхудал и побледнел. Неужто у Эвриклеи не осталось в груди молока? Он редко отвечал им, но сидел на своем месте и пил совсем немного. Просто сидел. Они начали привыкать к его присутствию. Он почти не участвовал в разговорах, просто присутствовал на трапезах, и они не считали нужным вставать, когда он приходил или уходил. Он грустно смотрел прямо перед собой и редко приглашал кого-нибудь к своему столу. Но не подумайте, что они говорили только о Телемахе, Хозяйке и об исчезнувшем супруге. У них было множество других интересных тем для разговора. Они толковали о политике, заключали сделки, встречались с родственниками, приехавшими с других островов, а уроженцы Итаки обсуждали местные дела. Они представляли собой верховную палату вне Народного собрания, они представляли Партию Прогресса, политическое орудие рвущихся к власти. Телемах внимательно слушал их разговоры, испытывая ко многим из гостей уважение и даже почтение. Некоторые из женихов начинали поглядывать на него как на возможного Претендента, Будущего правителя, Опасного человека, ненужного свидетеля и размышляющего слушателя. Другие, наоборот, считали, что он сидит среди них для того лишь, чтобы иметь перед глазами блистательный образец - их геройское поведение и политический гений. А были и такие, которые полагали, что он просто-напросто безвредный болван. В одну из многих ночей к нему пришла вкрадчивая дочь Долиона. Может статься, она вела свою собственную Политику, а может, кто-нибудь, рассчитывая извлечь пользу для самого себя, подсказал ей мысль о том, что к власти ведет окольный путь и этот окольный путь проходит через Телемаха. Он принимал ее несколько месяцев кряду, и тишина, окружавшая их, была так же непроницаема, как ночной мрак. Глава девятая. ПРОЩАНИЕ С НИМФОЙ Калипсо объявила в своем маленьком царстве нечто вроде мобилизации. Как и подобает старому вояке, посмеялся он - про себя - над ее бестолковым, ожесточенным усердием. Она приказала своему егерю, садовнику, четырем его подручным, повару с поварятами и полдюжине пастухов приступить к строительству судна, но второпях забыла о своих столярах или, вернее, о двух плотниках, которые жили у нее уже много лет, - так смутно представляла она себе предстоящую работу. Он напомнил ей о них. - Знаю, знаю, - сказала она. - О них я подумала тоже. Собрав всю компанию в наружном дворе, она произнесла речь. Ей казалось, что она говорит повелительно и грозно. На самом деле ее душили слезы, и поэтому голос звучал с плаксивым надрывом. - Дело не терпит отлагательства, - объявила она, выпрямившись, вздернув подбородок и сделав широкий жест рукой. - Высокочтимый гость собирается в дорогу. Получен приказ. Высокочтимый гость получил разрешение на выезд, - пояснила она без всякой надобности: все и так все знали. - Высокочтимый сделал чертеж судна, и теперь вы должны его построить. Приступайте немедля. Что делать дальше, она не знала. Впрочем, нет, она помнила, что дерево должно быть сухим. - Можете срубить высохшие ели на мысу, - сказала она. Кучка мужчин проводила ее взглядом. Волна вожделения плеснула ей вслед под своды ворот. Она вызвала к себе плотников, двух седобородых мужчин, - когда-то свободных жителей финикийского города Сидона, расположенного далеко на востоке. Более сорока лет назад море выбросило их на ее берег, и в ту пору, когда она еще пользовалась их услугами ради своей утехи, она дала им новые имена: Бротосид [смертный (в уничижительном смысле)], теперь ворчливый, вечно недовольный старикан, и Эльпистик [оптимист], местный оптимист. Они мельком оглядели рисунок, сделанный углем на деревянной дощечке. - Поработаем на славу, - заявил Эльпистик. - Отличнейшая модель плота, одна из лучших, какие мне пришлось видеть на моем веку. Плоты вообще штука замечательная. Надежней ничего не придумаешь. Не опрокидываются и знай себе плывут, лишь бы ветер не слишком часто менялся. По-моему, Высокочтимый, это истинный шедевр. - Пойдет ко дну, как только его спустят на воду, Высо-кхэ-чтимый, - пробурчал Бротосид. - Да и вообще он треснет и разлетится на куски, Высо-кхэ-чтимый. А в бурю перевернется как пить дать. Парус на нем не поставишь, Высо-кхэ-чтимый, а уж лавировать на нем точно нельзя. Но вообще воля ваша, Высо-кхэ-чтимый, мне все едино, воля ваша! Он дал им выговориться. - Сколько вас всего? - спросил он. Их было две дюжины человек, считая поварят и подручных мясника, двух молча скаливших зубы негров; он ждал, что они сразу примутся за дело, но поскольку они продолжали стоять кучкой, глазея на него самого и на чертеж в его руке, он зашагал к берегу - тогда все потянулись за ним. Они в это не верят, думал он. А я сам? Я верю? Я в руках Бессмертных. На мысу, на склоне горы, было полным-полно бурелома и сухостоя - внизу ольшаник, повыше тополя и ели; буря повалила не все мертвые деревья, но Гелиос высушил их, высосал из них сок, как выразился набожный мясник, исполнявший также обязанности жреца. Странник указал двадцать пять сухих елей, которые надо было повалить; работа продолжалась целый день, потому что кроме старого плотницкого инструмента у них были только два топора: довольно сносный колун и неуклюжий двуострый топор - принадлежность парада или войны. Жрец-мясник послал домой мальчугана за жертвенным топором из блестящей, начищенной до блеска бронзы, но лезвие оказалось плохим и быстро затупилось, - четырем подручным вместе с Бротосидом пришлось идти в усадьбу, чтобы его наточить. Вернулись они все пессимистами, а тут еще садовник, желая показать, как надо очищать от веток еловый ствол, а потом обтесывать, чтобы он стал похож на бревно, поранил себе ногу. Эльпистик объявил, что рана заживет через денек-другой, но Бротосид уверял, что садовнику осталось жить несколько часов. Садовник поранил себя в мякоть левой ноги с внутренней ее стороны, ни одно сухожилие повреждено не было. Сын садовника поднял рев, а садовник завел речь о том, что пора-де сотворить возлияние богам, - его томила жажда, потому что время близилось к полудню; Бротосид усмотрел в происшедшем дурное предзнаменование, а Эльпистик объявил, что бревно вышло отличное, древесина на редкость хороша, плот будет крепче бронзы и плавучим, словно кора пробкового дуба. Вечером за ужином они с Калипсо почти не разговаривали. Однако ночь принадлежала ей. На другой день бревна свезли вниз к Восточной бухте; чтобы заставить ослов пошевеливаться, долго надсаживали глотку. Бревна были разной длины, некоторые с концов подгнили, пришлось их укоротить на несколько футов [хотя автор и не пользуется здесь специальной греческой терминологией для обозначения мер длины, упоминаемые им меры в целом соответствуют греческим - ступне, пяди, локтю и т.п.], чтобы добраться до здоровой сердцевины. Под корой ветвились проточинки, наполненные темной трухой, - след, оставленный древоточцами. Тучи морских птиц с насмешливым хохотом и крикливыми проклятьями носились над их головами - под аккомпанемент этих звуков прошел рабочий день. Часть древесины потемнела. - Пробудет несколько дней в море и сгниет, - сказал Бротосид. - Соленая вода - отличная штука, - возразил Эльпистик, - она сохраняет дерево, уплотняет его, для древесины нет ничего лучше. Она становится крепче бронзы. - И тяжелой, как бронза, - не унимался Бротосид. Странник смотрел на них - на маленьких людей, на рабов. Они копошились уже второй день, и, глядя на них, он посмеивался. Но не потому, что чувствовал себя счастливым и свободным, просто выбора не оставалось: если он не будет смеяться, он их всех перебьет. Сам он работал наравне с другими. Орудовал тяжелым обоюдоострым топором, в руках его сохранилась плотницкая сноровка, он ловко валил деревья, но радость умельца, радость мастера утратил давно, и она к нему не возвращалась. Он не хотел об этом вспоминать, но ведь ему случалось строить корабли. Вечером второго дня она сказала: - Видишь, я все для тебя делаю. Я дала тебе людей, инструменты и дерево. Ты можешь засвидетельствовать перед Бессмертными, что я тебе не мешала, ни один час твоего рабочего времени не пропал зря по моей вине. Быть может, ты заметил, я стараюсь, чтобы ты не изнурял свое тело ничем, кроме работы, - по ночам я уже не так требовательна, как прежде. Заметил ты это? А ночью она сказала: - Я буду сильно тосковать по тебе. Ты наделен удивительной мужской силой - немногие из тех, кого я знала, могут сравниться с тобой. Ты создан дарить наслаждение смертным женщинам и богиням и утолять их желания. Ты вынослив и терпелив. Скажи, ты скучаешь по своей жене? Он лежал с ней рядом на спине. Теперь, если захочу, я могу ей ответить, думал он. Минута как раз подходящая. Голова ее опустошена, она может вместить что угодно. А я устал, с меня спроса нет, я могу сказать все, что мне взбредет на ум, мне теперь все едино. - Так что же? - Отличную древесину свезли мы нынче в бухту, - сказал он. Они слышали, как в лесу завывает ветер, как плещет отдаленный прибой. - Восточный ветер вот-вот сменится западным, - произнесла она немного погодя. - Это я просила об этом богов. - Я очень благодарен тебе за все, что ты для меня делаешь, - отозвался он. - Теперь ты встретишь других женщин, смертных женщин, - сказала она. - Я надеюсь, они будут так же добры к тебе и так же готовы принять тебя в свои объятья, как я. Иди же ко мне. На третий день они стали обтесывать бревна. Он уверенно сжимал топорище, в руке прочно сидела сноровка - привычка к дереву и топору, волдыри начинали превращаться в мозоли - исконную принадлежность этой руки, в мозоли, для которых эта рука была создана. Даже изуродованные, искалеченные пальцы цепко обхватывали гладкое оливковое древко. Но душевная радость оттого, что ты снимаешь тонкую стружку, обтесывая бревна по туго натянутому шнуру, исчезла. Рука сохранила память, но нутряной человек, человек души и мысли, тот, что таился под его кожей, в его грудной клетке, за его трезво глядящими глазами, не участвовал ни в чем. Один раз он вспомнил: я сработал когда-то красивую кровать, брачное ложе, основанием его было дерево, корнями уходившее в землю. И еще он вспомнил: хитрую штуку смастерил я когда-то в Трое, руки мои сработали гигантскую игрушку - полого коня. Мы надули тогда самих богов, да-да, надули и многих Бессмертных, а не только глупый народ Приама. Глупый? - подумал он, стараясь не додумывать свою мысль до конца. Разве я все еще верю, что они были глупы? Они кричали, они твердили о том, чтобы погибнуть с честью, но погибали так быстро, что не успели узнать, с честью ли они погибли. Изжарились живьем, какая уж тут честь. - Буравы ни к черту не годятся! - рявкнул он на Бротосида, но тот не ответил, только склонился над бревном, бормоча себе под нос ругательства. Им предстояло забить деревянные скрепы в обтесанные и гладко обструганные бревна. Теперь ему уже трудно было судить, действительно ли плохи буравы и лучше ли прожечь отверстия раскаленными добела медными прутьями. Но раз уж он сказал, что буравы ни к черту не годятся, стало быть, так оно и есть. Они развели на берегу огонь и, чтобы дело шло быстрее, большую часть отверстий прожгли прутьями. В них-то и забили деревянные скрепы в три пальца толщиной, пригоняя бревно к бревну. На концах каждой скрепы были клинья, чем глубже удавалось вбить клинья, тем крепче держались скрепы. Плот вышел пять шагов в ширину и пятнадцать в длину. К той его части, которая должна была стать днищем, прибили семь сплоченных поперечин, чтобы улучшить остойчивость. Потом плот перевернули - тут им пришлось попотеть - и из обтесанных досок на корме соорудили опору для кормового весла. На столбиках водрузили скамью с вырезом для кормила. Посередине плота, ближе к носовой его части, буравом и ножами сделали выемку, углубление в дереве, чтобы поставить мачту, а вокруг вбили колья для штагов. Перед мачтой поставили ящик для съестных припасов и балласт для равновесия, а по краям со всех сторон соорудили поручни из жердей и веревок. Нос и корму обвязали толстыми канатами, а вокруг скамьи возвели загородку, похожую на ящик, но с открытым на все стороны обзором. Клетушка получилась три шага в длину и два в ширину и была ему по грудь, над ней можно было натянуть навес, чтобы защититься от солнца, а скамья у кормила была такой длины, что на ней можно было вытянуться и отдохнуть. Эльпистик с каплями пота на лбу выпрямился и радостно ухмыльнулся, глядя на море, окутанное жаркой дымкой, - он находил, что плот удался на славу. Бротосид, уставясь в землю, пробурчал, что хотел бы знать, стоило ли ломать спину, свалить два десятка гнилых елей, отрубить себе ногу, залить кровью все вокруг только ради того, чтобы найти способ утопнуть. Эльпистик называл сооружение кораблем. Бротосид объявил, что этакий, с позволения сказать, корабль распугает всех морских птиц и рыб, а жители вдоль всего побережья станут поклоняться ему как новому идолищу, хотя, впрочем, далеко на нем не уплыть, потому что сооружение это - чистейшее святотатство. Он предоставил им болтать и ворчать, не поощряя их и не наказывая. После полудня они спустили плот на воду в бухте, где он покачивался на прибрежных волнах, мачту оснастили парусом из плотной красной холстины, такой же ширины, как сам плот, и высотой в два человеческих роста. Парус должны были поднять при отплытии. Кормовое весло имело шесть шагов в длину и отверстие для каната, которым оно крепилось к плоту, а лопасть его, длиной с руку мужчины от кисти до плеча, была шириной в четыре ладони. x x x Прощание их вышло более легким, нежели он опасался. Оба понимали, что он уже в пути, он уехал прежде, чем отчалил. Ока щедро снабдила его на дорогу всем необходимым. Он получил новую одежду - льняные хитоны и шерстяные плащи, да еще несколько одеял, чтобы защититься от ночных холодов. Она велела погрузить на плот кувшины с едой, жареное мясо, вяленую баранину, хлеб, мед, вино и воду и в придачу винных ягод, фиников и яблок. Они не знали, долго ли продлится его путешествие, но чувствовали, что оно сойдет благополучно. В прихожей перед мегароном на стене висел спасательный пояс - большие куски пробки, нанизанные на ремни. Пояс выбросило на берег в давние времена, но пробка не раскрошилась и ремни были еще крепкими. Она сказала, что морская нимфа прислала ей пояс в подарок как раз для этой цели: чтобы тот, кого она полюбит, не утонул. Она назвала имя нимфы - Ино [за то, что Ино взяла на воспитание младенца Диониса, сына ее сестры Семелы и Зевса, Гера наслала на нее безумие; Ино бросилась со скалы в море с сыном Меликертом на руках, но была спасена морскими божествами и под именем Левкофеи стала помощницей терпящих бедствие мореплавателей], смертная девушка, возведенная в ранг богини. - Возьми пояс с собой, - сказала она, - а когда ступишь на сушу, брось его в море - быть может, он приплывет сюда как привет от тебя. Если на то будет воля Бессмертных. В последний вечер они тропинкой пошли через горный хребет к берегу на западной стороне острова. Провожатых с ними не было. При сильном отливе он доставил ее на лодке на Укромный островок. Провожая закат, вокруг громко кричали птицы. Он прихватил с собой углей в медной жаровне, она раздула их, пока они плыли в лодке. Они взобрались по крутой тропинке к большому двойному гроту на восточной стороне островка и посидели у входа, глядя на море. Здесь она жила когда-то, пока Бессмертные не повелели ей покинуть этот пуп моря и перебраться на мыс. По другую сторону пролива в последних лучах Гелиоса сверкали снежные вершины гор. В сумерках он развел огонь у отверстия грота, то был знак Бессмертным, что он готов к отплытию. Отблески света играли на стенах грота высотой в несколько человеческих ростов. - Здесь было когда-то мое первое обиталище, - сказала она. - Тогда меня больше боялись. Тогда я была ближе к богам. Они подождали, пока догорит огонь. Потом он взял большой плоский камень и растер уголья. - Собственно говоря, ничего этого нет, - сказал он, когда они плыли в лодке обратно. - Твое царство на краю света, а края света нет. Впрочем, твое царство есть, оно живет во мне. Последняя ночь, проведенная с ней, впоследствии казалась ему сном, и он смешал его с ночными и дневными сновидениями, которые потом часто посещали его, на долгие времена превратив его рассказы в смесь правды, вымысла и грез. Плот покачивался на волнах в Восточной бухте, мачта была уже оснащена, теплой ночью под навесом прибрежных скал плот охраняли оба молчаливых негра, подручные жреца-мясника, вместе с Эльпистиком; на других скалах бодрствовали солдаты Вестника богов. А ему и ей не спалось. В этот вечер она выпила меньше обычного. Он лежал рядом с ней на спине в широкой постели, двери стояли настежь, ночь была теплой. - Ты так скупо рассказывал мне о том, что случилось с тобой до того, как ты попал ко мне, - проговорила она. - Все мало-мальски интересное я уже рассказал, - ответил он, просунув ладонь под ее затылок. - Это ведь почти сплошь война, странствия да кораблекрушения. - Иногда мне ночью не спалось, и я слушала, как ты говоришь во сне, - сказала она. - Стало быть, ты много чего наслушалась, - ответил он, стараясь отнестись к этому беззаботно. Но ему стало не по себе - она вторглась в убежище, которое принадлежит ему одному, с помощью хитроумных запоров, крючков и узлов он преградил в него доступ, преградил в него доступ самому себе и никогда не хотел войти и узнать. Он разозлился. Но боль подстегнула желание, скорбь его обострила, оно смешалось с каким-то подобием ненависти к ней. Впрочем, нет, не ненависти, он не хотел ее истребить, он хотел истребить то, что осталось в ней от его сновидений, ее память о сказанном им во сне. Что-то в нем говорило вслух, молчаливый, многократно убиенный и вновь возрождавшийся нутряной человек шептал его устами. - Во сне несешь всякую чушь, - сказал он. - Никто за нее не в ответе. Ну и что же я, интересно, говорил? Затылок ее шевельнулся в его руке, волосы прошуршали по ладони, по свежим волдырям на коже. От Калипсо пахло какими-то незнакомыми ему благовониями - прикрыв глаза, он втянул в себя аромат. На своем лице он чувствовал ее дыхание. Он знал, что губы ее полуоткрыты. - Помолчим, - шепнул он и, не открывая глаз, положил другую руку на ее щеку, потом рука скользнула по ее шее и задержалась на плече и груди, прежде чем продолжать свое странствие. Завершил он его, не открывая глаз. Сейчас придет сон, понял он; в глубоком умиротворении они снова лежали бедро к бедру. Сон приблизился, коснулся его век, упорхнул. - Так что же я говорил? - спросил он немного погодя. Ее глаза сверкали в свете звезд, струившемся из окна высоко наверху. Ее губы едва шевельнулись. - Мм? - Когда я болтал во сне. - Не помню уже, - отвечала она в полудреме. - Нет, - продолжала она уже более внятным голосом, - ничего особенного, что-то... Тишина настала такая, что сквозь шелест леса и долины, сквозь гул прибоя он услышал, как потрескивают звезды. - Не могу вспомнить, - сказала она. - А впрочем, это ерунда, - подхватил он. - Все, о чем люди болтают во сне, ерунда. Я всегда считал, что сны толкуют только простаки. И снова молчание. - Совсем ничего не помнишь из того, что я говорил? Ветер, прибой, звезды. Скоро начнется новый год, и тогда Гелиос подъедет ближе на своей колеснице, подумал он, просто чтобы о чем-нибудь думать. Старую траву сдует ветром, или она превратится в перегной, чтобы уступить место новой... - Ни единого слова? - спросил он. - Однажды ты говорил что-то на своем наречии, - сказала она. - На своем далеком, грубом языке. Что-то о государстве, о доме, о мировом господстве. Асти, говорил ты, Астианакс [Асти (греч.) - город, Астианакс - властелин города]. Он приподнялся на локте, ему хотелось ее убить. Но другой, внутренний, голос остерегал: она богиня. Убить ее нельзя. Да она и ничего не поняла. А я сам - я ничего об этом не знаю! Он снова откинулся на спину. Попробовал голос, прокашлялся - голос звучал уверенно. - Забавно, - сказал он. - Очень забавно. - Ты волнуешься, - сказала она. - Тебя это волнует. - Меня? Он рассмеялся. - Я просто вспомнил смешную историю, - сказал он. Как можно убить богов? Забыв о них. Он лежал с ней рядом и забывал ее. Он старался забыть все, забыть, что он не спит. Я сплю, твердила его бодрствующая мысль, - сплю глубоким сном. - Что за история? - спросила она. - Как ты кого-то перехитрил? Они схватили младенца, Астианакса, маленького властителя города Трои, сына Андромахи, и... И убили его. Может, это убил я? Нет, не я. Но кто же так четко, с таким удивительным хитроумием, с такой дальновидной мудростью, с такой хваленой прозорливостью понял, что если ребенок останется в живых, то... - Да, - сказал он, и голос его был тверд, - о том, как я перехитрил Одноглазого. - Да-да, ты его перехитрил. - Нет, - поправился он, - это не я, я чуть было не соврал, чуть было не выдумал, что это я. Это был другой. Его звали Утис. - Опять ты заговорил на своем наречии, - сказала она. - Что за странное имя. Что оно означает? Голос ее стал любопытным, воркующим, еще немного - и она прижмется к нему, внимая ему всем телом. - Никто, - сказал он. Они бросили младенца через стену, и тельце его шмякнулось о камни у ворот - кусочек плоти, в котором еще трепетала жизнь. Это сделал не я. Это Война. Надо сочинить какую-нибудь смешную историю. Раньше я так здорово умел врать, они звали меня Забавником, Выдумщиком, Тем, у кого всегда найдется что порассказать... Но с ребенком это сделал не я, я только... Надо бы сплести ей какую-нибудь историю подлиннее, разукрасить ее подробностями, ведь до рассвета еще далеко. Он закрыл глаза, ожидая, чтобы проснулась страсть, а с ней пришло забвение. Он вслушивался в голос моря, в гул берегов. Совсем не обязательно рассказывать правду, правда ей ни к чему. Можно наплести что угодно. Если рассказывать быстро, начинает казаться, будто ты как бы внутри рассказа, рассказ вбирает тебя в себя. - Это было задолго до того, как я попал к тебе, - начал он. - Это было, когда мы возвращались домой с Войны - с одной из войн. Что-то мешало. - Ну? - спросила она, выждав несколько минут. - Что-то не получается, Калипсо, вижу, я все забыл. Но история была очень смешная... ...очень смешная! - эхом отозвалось в его голове. Я должен ей что-то наплести, думал он. Я задолжал ей забавную историю, вспоминать которую не больно. - Однажды Утис - да, так звали этого человека - попытался перехитрить Бессмертного, - начал он. - Это презабавная история. - Ты уже рассказывал что-то в этом роде, - сказала она. - Помню, это было презабавно. Только не помню, о чем. Он тоже не помнил. В первый год своего пребывания здесь он помнил все и не таил, что помнит. Это сидит во мне, сознавал он, стоит начать рассказывать, и все снова оживет. - Это и вправду презабавная история, - сказал он. - Про стадо Гелиоса и про... про Харибду и... и про Сциллу. - И про Сирен? - спросила она. - Да. Презабавная история. - Я забыла ее, - сказала она. - Расскажи. Какая долгая ночь, думал он. Она никогда не кончится. - Да, история была презабавная, - сказал он. - Мы... то есть тот, кого звали Утис, он был родом... родом с Зама и плыл на корабле - их там была целая компания. Не помню уже, откуда и куда они держали путь. Но кажется, они возвращались домой с войны. Не знаю, с чего начать. - С Сирен, - предложила она. - Нет, Сирены были в другом месте. Это были девушки, прекрасные девушки - то есть нет, богини, конечно, они стояли на берегу, манили и... - По-моему, они пели, - напомнила она, коснувшись его бороды тыльной стороной ладони. - Верно, они пели. Верно, - подтвердил он. - Но моя история начинается не там. Она начинается у... у другой... - У другой женщины? - Да. Или, если угодно, у другой богини, - Ты жил у нее? И долго? Она отняла руку. - Не я, - ответил он. - Тот, кого звали Утис. Да, он жил у нее, только не помню, как он к ней попал. Наверное, возвращался с войны. И провел у нее целую зиму. - Похоже, так бывает всегда: если они надолго остаются у женщин, значит, они возвращаются с войны, - сказала она. - Не всегда, - возразил он. - Может быть, - согласилась она. - Ну, рассказывай дальше. - Она жила на острове, назывался он Эя. Он лежит на востоке, у берега длинной земли за островом Сардос, за Сардским морем [Эя - остров на краю света, где обитала волшебница Кирка (Цирцея); локализуется либо на крайнем востоке Средиземноморья и тогда отождествляется с Колхидой, либо на крайнем западе, в области Сардского, или Сардинского, моря (по-гречески остров Сардиния первоначально назывался Сардо); отождествление крайнего востока и крайнего запада - обычное явление в мифологической традиции]. Ко всему прочему хозяйка острова умела колдовать. Но я не помню уже всей истории. Не помню ее начала. - А ведь раньше, семь лет назад, когда ты попал сюда, ты помнил. Он знал, что она права. Он и сейчас мог вспомнить все, если бы захотел. - Я постараюсь вспомнить главное, - поспешно сказал он. - Странствие привело туда Утиса и его спутников, и, когда они полгода спустя собрались уезжать, она снабдила их съестными припасами, множеством припасов, корабль их прямо ломился от съестного. - Она что, была богиня, как я? - Наверно, что-то в этом роде - во всяком случае, из очень благородной семьи. И она умела колдовать. - Как это? - В точности не помню, - сказал он. - Но мне кажется, она могла колдовать не взаправду, как боги, а понемножку, как ты. С помощью целебных трав и всего такого прочего. Мужчины, спутники Утиса, пробыли у нее так долго, что стали вести себя... без церемоний. Попросту говоря, они перепивались так, что им мерещились ястребы и крысы, а сами они валялись в грязи, как свиньи. Она добавляла в питье такие снадобья, которые иногда пробуждали в них манию величия, и они воображали, будто они красивее и сильнее всех мужчин на свете, а иногда они вдруг начинали ползать на четвереньках, лаять по-собачьи, рыкать, как львы, или хрюкать, как свиньи. И тогда она давала им другое зелье, которое возвращало им человечий облик. На том острове росла трава, вроде морской капусты - моли [в греческой мифологии волшебная трава с горьким черным корнем и медвяными белыми цветами; вырвать ее с корнем могли только боги; уже в древности в моли видели аллегорию воспитания, корни которого горьки, а плоды сладки], а может, мело или моло, ее-то она и использовала как лекарство, подмешивая в муку или в вино, - трава возвращала им человеческий облик или защищала от колдовства. Хозяйке острова нравилось заколдовывать вино так, чтобы гости падали под стол и вели себя как свиньи, но если им удавалось прежде выпить противоядия - жидкости, в которую была добавлена трава, целебная моли, - они колдовству не поддавались Удивительная штука, - заметил он в раздумье. - Ну, а что было дальше? - Дальше, м-да, дальше с ним, то есть с ними случилось... не помню что - Ну а какая она была? Он что, спал с ней, этот Утис? Хороша она была собой? - Она была очень похожа на тебя, - сказал он. - То есть, по тому, как мне ее описывали, мне кажется, она была похожа на тебя. - Ну а дальше? Сердце его тревожно билось, он слышал удары: тук-тук-тук-тук. Так бывает, когда бежишь по кочковатой каменистой земле. - Тут начинается небывальщина, - сказал он. Он рассказывал медленно, подбирая слова, иногда делая короткую паузу и прислушиваясь к ударам своего сердца, к голосу леса, моря, к потрескиванью звезд. Иногда с горной пустоши доносилось вдруг блеянье испуганной или отбившейся от стада овцы. Иногда ему казалось, он слышит шаги - они удаляются, замирают. - У нее была усадьба, где они некоторое время прожили, и она щедро снарядила их в дорогу. Это были воины и гребцы - человек пятьдесят. Он плыли домой к югу вдоль длинного побережья. Им надо было миновать большой треугольный остров. Остров Трех Мысов - Тринакию или Тринакрию [греческое имя Тринакия - треугольная - древнее название Сицилии], - переплыть пролив, а в проливе были сильные водовороты. Она остерегала их против Сирен - сначала Утису и его товарищам предстояло проплыть мимо острова Сирен. Пловцов разбирало любопытство, но и страх тоже, но потом они поняли, что она их обманула. Сердце билось спокойнее - он ступил на более ровную почву. - Обманула она вроде как бы из ревности. Сирены были прекрасные девушки, они стояли на берегу, на небольшом островке, махали рукой и пели. Вообще-то плыть мимо того островка было очень опасно, это место пользовалось дурной славой. - И что, они сошли на берег, на остров Сирен? - День был очень жаркий, - продолжал он, - И матросы вели себя как малые дети. Они залепили себе уши воском, чтобы не соблазниться пением; один только Утис не стал затыкать ушей. Но он тоже боялся. Он попросил двух своих корабельщиков привязать его к мачте, чтобы он не мог броситься вплавь к их острову или уговорить товарищей пристать к берегу. Потом я понял: там была, наверно, певческая школа, там обучали певиц для хора, и девушки из хороших семей жили там по нескольку месяцев на пансионе во время тамошнего бархатного сезона. - А ем