ам, госпожа, - заметил он. - Многие мужчины вожделеют вас. - Если я снова выйду замуж, я сделаю это, чтобы спасти Телемаха, - запальчиво возразила она, обращаясь к пламени очага. - Мне кажется, я могу на вас положиться, и потому скажу: если я не выйду замуж, и притом скоро, они его убьют. Они должны скоро кого-нибудь убить, никого не убивать противоестественно. Они должны убить его, ибо в противном случае он убьет... кого-нибудь. Кого-нибудь из них. А может, троих из них. Он уже совсем взрослый мужчина. Если я выберу супруга и уеду отсюда, я выйду из игры. Тогда Телемах станет знатным мужем среди других знатных мужей на острове, Партия Женихов сгинет и никто не будет стоять на его пути. Останется только партия знати, и он будет одним из ее членов. И тогда он станет царем. Их царем. И Лаэрт сможет поднять руку, благословить его и сказать, что он царь по праву, что династия не прервалась. И выйдет, что муж мой погиб во время долгого странствия, исчез после длительной войны, сын наследует ему и жизнь продолжается. Он не ответил. - Видите, как я вам доверяю, любезнейший, - сказала она, обращаясь к потемкам. - Вижу, госпожа, - ответил он. - Вы мне доверяете. - Если я уеду, никого не придется убивать, - продолжала она. - Ни пятьдесят два человека, ни двенадцать. Ни троих. А если бы Долгоотсутствующий... - Если бы Долгоотсутствующий?.. - Я не позволила вам задавать мне подобные вопросы, - сказала она. - Значит, и троих тоже не придется убивать? - спросил он. - Нет, нет... тому, кто умер... не придется убивать и троих. Бог все устроит. Зевсу лучше знать. - Да, Зевсу лучше знать, - сказал он. - Но вдруг Бессмертный в Додоне даст другой ответ, нежели тот, что дают женские уста, женское сердце в Итаке? Она вдруг почувствовала, как разит свиньями. - При поддержке здравого смысла Зевс может возвестить свой ответ и в Итаке, - сказала она. - Зевсу это подвластно. Он может возвестить свой здравый ответ и через женские уста, и даже через женское сердце. - Давно ли вы пришли к этой мысли насчет Телемаха, госпожа? - учтиво спросил он из потемок. - Нет, нет, вы не должны считать мои слова вопросом. Если хотите, считайте их невнятным бормотаньем, звуками, не облекшимися в слова. Так вот, давно ли вы пришли к мысли о том, что спасете его, если выйдете замуж? Ведь вы могли это сделать много лет назад, не так ли? Разве это не было бы проще, удобнее? Ведь вы полагаете, что ваш супруг умер? - Вы сказали, что он на пути к дому, что он - Возвращающийся, - ответила она, - но большая часть ваших слов кажется мне весьма невнятным бормотаньем. - Само собой, - сказал он. - Но только пусть вам не кажется бормотаньем то, что л вам скажу сейчас: предположим, будет устроено состязание и объявит о нем Телемах, а не вы. Состязание между тремя. - Я устроила бы его между двенадцатью, - возразила она. - Между пятьюдесятью двумя будет слишком громоздко для наших условий. - Ну что ж, пожалуй, пусть будет между двенадцатью, - сказал он. - Что вы скажете насчет топоров? Что, если устроить состязание с топорами? - С топорами? - Госпожа, - сказал он, - мне говорили, что у вашего супруга была дюжина дорогих бронзовых топоров, которые использовались только для состязаний. - Вот как! - промолвила она в сторону потемок, - Да, так мне говорили, - продолжал он. - Ваш супруг расставлял их во дворе по прямой на расстоянии шага один от другого, топорищем вверх, а потом стрелял сквозь кольца, на которых они обычно висят. Ставил эти кольца стоймя и стрелял сквозь них. - Вы хорошо осведомлены, любезнейший, - заметила она. - Мне многое пришлось слышать на моем веку, госпожа, - сказал он. - Что, если Телемах возьмет самый тугой из луков вашего супруга и предложит им натянуть его и послать стрелу сквозь кольца? На том, кто сумеет натянуть лук и послать стрелу сквозь все кольца, вы и могли бы остановить свой выбор. - Любезнейший, - сказала она, - уже поздно. Я думаю, вы устали. Вам принесли воды, чтобы помыться? - Госпожа, - сказал он. - Я знаю, я очень грязен. Я три дня прожил у Эвмея и с тех пор, как пришел в город, еще не мог вымыться. Я думал, что успею это сделать раньше, чем вы сойдете вниз. И прежде всего вымою ноги. От меня несет свиньями. Вот почему я сижу так далеко от вас. - Вы очень деликатны, любезнейший, - сказала она. - Но пусть мое присутствие вас не смущает, вы можете вымыть ноги не откладывая. - Я не хотел бы выпроваживать вас из зала, который принадлежит вам и Одиссею, госпожа, - сказал он. - Вы вовсе меня не выпроваживаете, любезнейший, - сказала она. - Мойте спокойно ноги, а я посижу здесь. Вы человек старый, не так ли, я женщина в годах. Мы можем тем временем еще немного поболтать. Эвриклея! Старуха выступила из темноты дверного проема, ведущего во внутренние покои. - Я здесь, Ваша милость, - откликнулась она. - Я случайно проходила мимо. - Наш гость, наш высокочтимый гость, хочет вымыть ноги, - сказала Пенелопа. - Он считает, что от его ног пахнет. - Госпожа изволит употреблять очень деликатные выражения, - сказал он. - По-моему, от моих ног воняет. Я удивлен, что госпожа могла так долго выдерживать вонь от моих стариковских ног. - Мой супруг, мой покойный супруг, любил изъясняться таким слогом. Он выражался иногда так забавно, так находчиво, так иронически, так преувеличенно смиренно, и притом так сочно и метко. Эвриклея - в эту минуту более чем когда-либо нянька и кормилица героя - наклонилась, попробовала указательным пальцем воду, подняла медный таз и перенесла его на несколько шагов глубже в потемки. Он встал, взял скамеечку для ног и пошел следом за старухой. Пенелопа закрыла глаза, прислушиваясь к плеску воды. И вдруг воцарилась мертвая тишина. Я не хочу смотреть, думала она, не хочу видеть. Но открыла глаза. И увидела в полумраке за колонной его спину и внутреннюю сторону левой ноги от голени вверх почти до паха. Рука кормилицы со вздутыми венами лежала на его колене. Торопливым движением он прикрылся полой плаща. Лицо кормилицы было поднято к его медной бороде. Пенелопа увидела его подбородок, увидела, как заходил ходуном его кадык. Рука его протянулась вперед, зажала рот старухи. Она снова закрыла глаза. Кто-то что-то прошептал, она не хотела вслушиваться. В тазу плескалась вода. Она слышала, как старуха прошла через мегарон в кладовую, вернулась и стала обсушивать полотенцем и натирать маслом его ноги, ласково, бережно, как мать натирает ноги любимого дитяти. По комнате распространился аромат благовоний. А все-таки свиной запах остался, подумала она и открыла глаза. Он сидел подавшись вперед и разглядывал ступни своих ног, она посмотрела на его профиль, на волосы, лоб, нос, бороду, шею. Эвриклея нагнулась, подняла с пола таз. Пенелопа встала. - Меня немного клонит в сон, - сказала она. - Пойду, пожалуй, лягу. Мы еще с вами поговорим. Время у нас будет. Ведь я полагаю, вы останетесь здесь надолго, любезнейший, - холодно сказала она. - Спасибо, госпожа, - ответил он. Сделав несколько шагов по направлению к двери во внутренние покои, она остановилась и обернулась. Теперь на него падало больше света. Эвриклея шла к наружной двери с тазом, в котором плескалась и взбулькивала вода. - А вообще-то мысль насчет состязания недурна, - сказала Пенелопа. - Это я славно придумала, хорошо, что эта мысль пришла мне в голову. - Да, госпожа, вам пришла в голову замечательная мысль, - подтвердил он. Эвриклея остановилась так внезапно, что расплескала воду. Она переводила с одного на другую свой мутный, подслеповатый, прищуренный взгляд. - Доброй ночи, - сказала Пенелопа. - Желаю вам самой доброй ночи, госпожа, - тихо ответил он. Глава тридцатая. ПРИГОВОРЕННЫЕ А какую же роль играл во всей этой истории сорокалетний Дакриостакт, громадный, широкоплечий, волосатый, немой полураб, отпущенный на волю современным рассказчиком? Задолго до того, как его купил Лаэрт, ему отрезали язык в краю Людей с опаленным лицом. В нем жила ненависть, искавшая выхода в действии. Он был тайным орудием Эвриклеи, и в конце концов его помощь в исполнении замысла оказалась решающей. Он умел слушать. Во время многочисленных поездок по делам коммерции и (скажем прямо) политики, в которых он сопровождал Судьбоносную старуху, он не разговаривал, но слушал и мотал на ус; или объяснялся способом, который понимала одна только Эвриклея. В это утро она стояла перед ним под капелью, стекавшей с крыши на заднем дворе, и давала ему инструкции. Она привстала на цыпочки, он слегка согнул колени, чтобы ей было легче дотянуться до его уха. Отвечал он ей причмокиванием, мычанием и выразительными взглядами. Глаза его слезились, а руки дрожали от ярости. В помещении, отведенном для рабынь, громко стонала женщина. x x x Пенелопа долго не вставала с постели, но никто не знает, хорошо ли она спала и такой ли уж доброй была для нее эта ночь. Когда старуха, войдя к ней в комнату, раздвинула тяжелые, не пропускающие света занавески, а потом открыла ставни, Все Еще, быть может, Ожидающая открыла глаза и явила дневному свету совершенно перевернутое лицо. Над городом висели низкие облака, и она знала, что нынешний день ближе к зиме, чем день минувший. - Идет дождь, Ваша милость. Она слышала, как льет во дворе, слышала шаги, поспешные или спросонья ленивые, собачий лай и глухое позвякиванье бубенцов: это вели на бойню коз. - Погода переменилась, Ваша милость, - сказала старуха. - Пришла пора снимать урожай. Пенелопа помедлила, собираясь с мыслями для ответа. - Что ты хочешь сказать, Эвриклея? Старуха отошла от окна и засеменила к кровати. Она хотела уже сложить ладони вместе, но вспомнила, что Хозяйка с недавних пор невзлюбила этот жест, поэтому старуха только приподняла руки, потом уронила их, и они повисли вдоль бедер. - Долгий год сватовства созрел для жатвы, Ваша милость, - дерзко сказала она. - Совершенно созрел. Ну а я, глупая старуха, в своем бесстыдстве дошла до того, что меня так и тянет оскорбить слух Вашей милости упоминанием гнусного имени одной рабыни. Пенелопа опять помедлила, прежде чем задать вопрос. Она потянулась всем телом, пытаясь найти в постели положение поудобней, но такого не нашлось. - Что же это за имя, Эвриклея? Уж не той ли твари, что кричит и стонет там внизу? - Ваша милость развязала мне язык и выпустила на волю мою старческую болтливость и дурость, - сказала Эвриклея. - Так и есть, начались схватки. Но, как видно, младенец не отваживается явиться на свет, в прекрасный божий мир отца нашего Зевса. Девчонка все утро напролет кричала и выла. - Я не желаю больше слушать об этом, - заявила Еще Не вполне Проснувшаяся. - Слушать об этом ниже моего достоинства. - Она внимательно поглядела на старуху. - Очень уж красные у тебя нынче глаза, Эвриклея. Ты что, не спала всю ночь? Старуха не удержалась-таки от своего мерзкого жеста - сложив вместе ладони, она ответила: - Не сказать, чтобы не спала. Но я стала бродить во сне, Ваша милость. Скоро мне крышка. Я засыпаю, сплю непробудным, каменным, мертвым сном, да еще, наверняка, храплю на весь дом, просто мычу во сне или уж по крайности блею, - и при всем том поднимаюсь, иду и шагаю по дому ну что твой часовой. - Ты что, охраняла нынче ночью дом? - спросила Пенелопа ледяным тоном. - Ну, не то чтобы охраняла, - сказала старуха. - Но поскольку я все равно брожу во сне, отчего мне было не выйти из моей каморки и не пройтись по мегарону да по обоим дворам. - И все запоры ты тоже проверила во сне, - сказала Теперь Уже Совершенно Проснувшаяся. - Одни засовы открывала, другие закрывала, одни узлы завязывала, другие развязывала. Я-то спала хорошо. Я вообще сплю спокойно, мой сон ничто не нарушает. Но когда я случайно просыпалась (меня будил какой-то неуместный шум, может, это гром гремел, а может, меня просто хозяйственные заботы одолели), я не могла не слышать, как кто-то... ходит во сне. - Чудеса, да и только, - на диво бодрым голосом отвечала старуха. - Другие лунатики бродят вслепую, прут себе напролом, а я все время сознавала, что делаю, ни столов, ни скамеек не опрокидывала. По-моему, я даже могла рассуждать. Вообще-то я, конечно, рассуждать не умею, это не пристало моей жалкой участи. Рассуждать я не выучена, я умею только приглядывать за кормилицами, чтобы не переводили зря молоко, и еще моя обязанность - на мой неуклюжий и назойливый лад прислуживать Госпоже. Но когда я бродила во сне, я туго соображала, что к чему, потому мне мнилось, будто я способна рассуждать. Чудное дело лунатики. - Стало быть, ты рыскала по дому и... рассуждала! - злобно сказала Хозяйка. - Смотрела небось, спит ли он? Беспокоилась, не озяб ли? - Признаюсь, я и вправду забеспокоилась, не озяб ли он, - ответила Эвриклея. - Он ведь не захотел ложиться в постель, лег на пол в прихожей и укрылся старой, плохонькой, вытертой козьей шкурой, ну, может, по крайности тремя шкурами. Ну а раз уж я проходила мимо, я накинула на него еще одну шкуру. Ну, по крайности три. Мне мнилось, будто я рассудила: еще простудится, схватит лихорадку, а уж как начнет чихать, того и гляди других разбудит. - Он что, спал? - спросила Пенелопа коротко, приподнявшись на локте. Старуха удержалась от гнусного жеста. - По-моему, спал, я уверена. Но свет из мегарона сочился слабый, хоть я и подбросила в очаг поленьев, да к тому же лучина моя коптила, и бродила-то ведь я во сне, так что поклясться, что он спал, я не могу. Но показалось мне, когда я быстро пробежала мимо, что он спит: глаза у него были закрыты. - Ты с ним разговаривала? - жестко спросила Хозяйка. - Нельзя сказать, что мы разговаривали, - отвечала старуха. - Помню только, что я - во сне, само собой, - обронила несколько слов. Может статься, и он, повернувшись на бок, что-то пробурчал, но, наверно, он тоже бормотал во сне. Пенелопа снова впилась взглядом в старуху. - Упоминал он о состязании? - О состязании? - с величайшим удивлением переспросила Эвриклея. - А-а! Это то, о котором я случайно услыхала вчера вечером! С топорами? Нет, не помню, чтобы он об этом говорил. Но чуть позже я встретила господина Телемаха, и тут я случайно упомянула о состязании. - Ладно, - сурово сказала Пенелопа. - Я так и думала, что это ты всем распорядишься. Ладно. Где сейчас гость? Нет, не то, я хотела спросить, где сейчас Телемах? - Кажется, пошел прогуляться, - отвечала старуха. Пенелопа села в кровати. - Зачем ты осматривала запоры, Эвриклея? Старуха поглядела на свои ноги, они были в грязи - она немало побегала с раннего утра. - Я подумала, раз уж я на ногах и брожу во сне, осмотрю заодно запоры, мне ведь редко случается осматривать их по ночам. Видеть-то я не могла. Я ведь ощупью пробиралась вперед. Но мне чудилось, будто я стала такой сообразительной, что рассудила: надо бы иногда проверять запоры. Засовы и веревки на наружных дверях должны быть крепкими на случай, если кто-нибудь вздумает сюда явиться, какие-нибудь злодеи - из Нижнего города, само собой, не из Верхнего, ну, к примеру, всякий сброд из Нижнего города, или морские разбойники высадятся на берег ночью, проберутся сюда и начнут ломиться в дом. А меня всегда манили запоры. Мастерить запоры - по моему разумению, величайшее искусство. - Ты, стало быть, проверила все ворота, все двери в доме и главный вход в мегарон тоже? - Да, раз уж я начала проверять, я решила проверить все. Пенелопа спустила с кровати белые ноги, и Эвриклея, нагнувшись с невероятной гибкостью и проворством, надела на них красные шлепанцы. - Куда пошел Телемах, Эвриклея? - О-о, толком я не знаю, - сказала старуха-лунатичка. - Не могу ж я шпионить за ним, у меня своих дел хватает. Кажется, он прошелся вокруг дома, а потом вдоль ограды. Я случайно вышла утром во двор, гляжу, а он там. - Возле оружейной? - Да, кажется, он дверь открывал, приоткрыл ее и заглянул внутрь. А потом задвинул засов и еще завязал его замечательно красивым, замысловатым узлом. - Он умеет вязать замысловатые узлы? - спросила мать. - Когда ж это он научился? И быстро он их вяжет? - По чистой случайности при этом был наш Гость, или как его надлежит звать, - отвечала Эвриклея. Пенелопа поднялась с постели, выпрямилась. - Где они теперь? - Не знаю, то есть не могу сказать с уверенностью, - отвечала старуха, отвратительным движением соединяя ладони дряхлых, с набрякшими венами старческих рук. - Кажется, пошли через оба двора за ограду. Наверно, стоят у наружных ворот. - Под дождем? - На них плащи. У высокочтимого Гостя плащ очень старый и дырявый. x x x Она долго причесывалась, помогала ей одна только Эвриклея. Бессонные глаза старухи в этот день видели особенно зорко, а покрасневшие в этот день глаза Пенелопы были почему-то отуманены: их то и дело застилала влажная пелена, и пелена эта превращалась в капли различной величины. Старуха, стоявшая за спинкой стула, наклонялась и один за другим вырывала седые волоски. - Они вовсе не седые, они совершенно молодые, просто они светлей других, вот я их и вырвала. А вообще сами по себе волоски отменные. - Покажи! - Я их обронила, - отвечала старуха. - Да там и был-то всего один, ну по крайности три, но я хочу вырвать еще один. Она вырвала один каштановый, или почти каштановый, волосок и протянула Хозяйке; - Вот. Но когда она вырвала следующий волос, Хозяйка успела схватить старухину руку, удержала ее. Волос был совершенно седой. - Таких седых, как этот, раз-два и обчелся, Ваша милость, - сказала старуха. Пенелопа вымыла тело, ноги, руки, плечи, шею, старуха приносила горячую воду, растирала хозяйку и массировала. Женщина средних лет взяла из рук Эвриклеи флакон с елеем, умастила себя, тщательно наложила густой слой белил и румян на лоб, на щеки, шею и руки. Потом надела платье, которое Сын привез из Лакедемона, - дружеский подарок заботливой Елены. Она почти не прикоснулась к еде - проглотила только немного хлеба, оливок и баранины, но зато с жадностью выпила вина. И только после полудня, когда все уже было устроено, сошла вниз. x x x Все было устроено. Все устраивалось. Ничто никогда не устроится. Отец с сыном стояли под дождем за наружными воротами. У их ног лежали холмы и Нижний город. Наискосок, по ту сторону гавани, на другом ее берегу, отдыхали длинные смоленые суда, вытащенные на берег зимовать. Этой дорогой, со стороны пролива и моря должен он был бы прийти, под парусами, открыто, при свете дня, во главе мощного флота, большой рати, с добычей и оружием. - У меня такое чувство, будто я подкрался к ним сзади, - сказал он, - Что я хитрец, я лукавец. - Ну и что из того? - возразил Телемах с гордостью и удивлением, - Хитрецов повсюду славят. Твоя слава, папа, и в знаменитом деревянном коне, что вы пустили в ход под Троей. Об этом слагают песни, во многих песнях поется о деревянном коне. - Вот как! - сказал он. Все было устроено, ничто никогда не устроится. Боги были на их стороне, но что такое боги? Никто не знает. Но они были на их стороне. Ночью разразилась гроза, а с утра зарядил хранительный дождь. Скоро должен был вернуться Эвмей вместе с пастухом, посланным сюда богами как нельзя более кстати, - он пас и закупал рогатый скот на Заме, его привлек к делу Эвмей, а Эвриклея мобилизовала Дакриостакта. Дождь должен был охранить их от многих гостей. Рано утром отец с сыном побывали на заднем дворе в оружейной и попробовали лук - Эвриклея стояла на страже. Лук был из рога и дерева. Телемаху почти удалось натянуть тетиву - сделай он еще несколько попыток, может статься, он и справился бы. Отцу тоже пришлось попотеть, прежде чем он добился успеха, - усилие отозвалось в плечах, бицепсах, пальцах. Но он вспомнил прием, небольшой рывок - и лук согнулся, поддался, тетива врезалась в пальцы, но уступила. - Я знаю еще только двоих, кто мог бы его натянуть, - сказал Телемах. - Антиной, наверно, - предположил отец. - А кто второй? - Меланфий, - ответил Телемах. - Но ему никогда его не дадут. Когда они возвращались через двор к дому, дождь припустил. Рожавшая, собиравшаяся вот-вот разродиться рабыня кричала в людской возле зимней кухни. Она взывала к богам: - О-о-о! Зевс! О-о-о! Деметра! О-о-о! Посейдон! (При чем тут был Посейдон?) - Она выкликала имена еще других богов - тех, что обитают на далеких южных берегах и на восточных границах знаемого мира, имена, которые темнокожее семейство Долиона привезло с собой в здешние места и, быть может, до сей поры не вспоминало: - Бел! Бубастис! Секхет! Мелитта! [Бел - древневосточное (аккадское, западносемитское) божество плодородия, соответствующее греческому Пану; Бубастис - египетский город, в котором почиталась богиня Баст, чьим священным животным была кошка; Мелитта (букв.: пчела) - имя нескольких персонажей греческой мифологии, которые считались прародительницами пчел; одна Мелитта - кормилица Зевса, другая - жрица Деметры, растерзанная товарками за то, что отказалась раскрыть им таинства богини (и в ее останках завелись первые пчелы); в воплях Меланфо можно усмотреть обращение к третьей Мелитте - возлюбленной Посейдона, родившей ему сына Диррахия] Отец остановился под проливным дождем и прислушался. - Плохо ей. Рожает, видно? Кто это? Вчерашняя смуглянка? Беременная девчушка? - Наверно, - торопливо ответил сын, собираясь идти дальше, он спешил укрыться от дождя. Отец зашагал следом за сыном. - Это что, сестра Меланфия? - спросил он. - Когда я уехал, ее еще на свете не было, а теперь она сама рожает. Это ее испортил Эвримах? - Должно быть, да, - широко шагая, ответил сын. - Только говори потише. Нам обоим пора вернуться к своим ролям. - Многие рабыни спали с женихами, Телемах? - Не знаю, - ответил сын и, войдя в прихожую, снял с себя мокрый плащ и стал его отряхивать. - Идем же, папа, ты сам сказал, мы должны сыграть свои роли. - Хотел бы я знать, кто эти рабыни, - сказал отец. - Я здесь для того, чтобы все устроить. Я должен сделать это сегодня. Не знаю, смогу ли я сделать для вас еще что-нибудь потом. - Наверно, какой-нибудь десяток девчонок или около того, - сказал сын, - Эвриклея знает лучше. Она знает все! - Голос его стал пронзительным, поднялся до крика. - А теперь нам пора войти в свои роли, папа. x x x Они сыграли свои роли, и боги все устроили, и ничто не устроилось. Эвмей вернулся из инспекционного обхода, он провел беседу со своими пастухами, ему многое было известно, он умел наблюдать и делать выводы. Возможно, он считал, что дня через два, а то и завтра им могут понадобиться резервы. Его сопровождал Филойтий, которого Хозяйка давно уже определила на Зам закупать скот и начальствовать над тамошними пастухами; он был в какой-то мере чужак в здешних местах и, по-видимому, охотник до приключений. В полдень, промокшие до нитки, они спустились с гор. Эвриклея отсутствовала несколько часов, может, ходила в Нижний город поговорить с людьми, на которых могла положиться, или предупредить их, точно неизвестно, может, она просто слушала, у нее был с собой помощник-слухач, слуховой аппарат - Дакриостакт, впрочем - кто знает, - может, она просто лежала в своей каморке, подкрепляя силы сном? Боги все устроили, и потому небесная влага часами изливалась на землю. Дождь, затоплявший Островное царство, западные острова, принесся от самых Гесперид и Испании, из края Атлантид, из царства дочери Атланта, из владений Калипсо, с островов лестригонов, с Голубиной горы, с моря, называемого Кирносским морем. Осенние западные ветры принесли его с Длинной земли, которая позднее стала называться Италийской, с берегов Кирки, от Сциллы и Харибды, из огнедышащих Полифемовых пупов земли - этих сосцов на груди Геи. Он принесся из краев Зевса, Гелиоса и Посейдона и, становясь все более жестоким и беспощадным, затопляя разум и туманя взгляд, потоками низвергался на острова, которые звались Закинф и Зам, и на сказочную страну - богатый злаками Дулихий. И ливмя лил на маленькую судьбоносную точку в громадности мира - Итаку. В Нижнем городе люди сидели по домам и говорили: "Скоро зима, да, вот она и пришла, нынче первый зимний день. Слава богу, мужчины наши вернулись с моря домой, и мы, и рабы наши здоровы, и у нас есть крыша над головой, есть где схорониться от непогоды. Благодарение богу, слава Зевсу, у нас есть дом, и одежда, и пища, и нам нет надобности выходить на улицу в такой день!" А в Верхнем городе, в богатых домах вокруг Большой усадьбы, которую иногда высокопарно именовали Дворцом, сидели молодые и средних лет мужчины и думали: можно, конечно, пойти туда, но к чему зря мокнуть под дождем, можно отложить и на завтра, а Аполлонов день [шестое число каждого месяца; главный праздник приходился на 6 фаргелия (май - июнь), день рождения Аполлона и Артемиды на Делосе] можно отпраздновать и дома, если уж так необходимо праздновать его в такую непогодь. Впереди еще целых шесть дней. Еще успеем узнать, кого она выбрала, да это и так уже известно. Молва все знает: слава богу и увы, она уедет в Дулихий. А на маленьких клочках земли, под крышами хижин и лачуг в северной и южной части острова, сидели овечьи пастухи, козопасы и свинопасы, мелкие землевладельцы и бедные рыбаки и думали: хорошо тем, кто не рожден знатным господином и избавлен от бремени забот, налагаемых властью, - и радовались, что хоть в такой день они избавлены от знатных господ, снедаемых жестокими заботами, которые налагает власть. И на них на всех лил, струился, низвергался дождь. Дождь захлестывал Большую землю, взбивая в пену морскую гладь, срывая пожелтелые листья дубов, барабаня по зеленой листве олив, вспарывая землю вздувшимися ручейками, ручьями, горными потоками, речками и реками. Дождь стекал с деревьев на землю, а с земли в море, струился с гор, взбаламучивая источники, доказывая, что нимфы еще существуют, и вязкими, тинистыми, бурыми и желтыми потоками стекал в глотку самого Посейдона. Но сквозь воздвигнутую самими богами решетчатую преграду дождя некоторые все же явились. Современный рассказчик, ваш слуга, сникнув под бременем фактов, многочисленных, многозначных, многоликих и переменчивых свидетельств, может только назвать сухие цифры и перечислить уже помянутые прежде имена - имена промокших до костей, до нитки молодых и средних лет мужчин, вышедших навстречу своей судьбе. Антиной явился, чтобы доказать: я не из неженок, велика беда - окропит дождевой водой, к тому же я - Партийный вождь. Эвримах отправился во Дворец, чтобы никто не подумал, будто из-за какого-то там ливня он утратил свою улыбку, растерял свое обаяние, он пришел туда, чтобы они не воображали, будто он стесняется показаться в доме, оттого что одна из рабынь, девчонка, с которой он случайно провел ночь, ну, может, две, самое большее несколько десятков ночей, путался, ну, может, полгода, от силы год или что-то в этом роде, ходит теперь непорожняя, оттого, что темнокожая, курчавая, с огромным животом служанка со дня на день, а может, даже сегодня родит. И Амфином с Дулихия покинул свое пристанище на постоялом дворе Ноэмона и прошел весь путь без всякого зонта. Он думал: может статься, это я. Поэтому мне неудобно пропустить хотя бы один день. К тому же в такой дождь соберется не так уж много народа, может, мне удастся улучить минуту и перемолвиться с ней двумя словами, произвести на нее благоприятное впечатление, чтобы она поняла, что я вовсе не так робок, как, может, иногда кажусь. Нам известны и другие имена: Демоптолем, Эвриад, Элат шли из богатых домов Верхнего города или из трактира в Нижнем городе через оба двора, под стрехами крыш, с которых стекала вода, к мегарону Долгоотсутствующего, туда явились Писандр и Эвридам, Амфимедонт, Полиб и Ктесипп с Зама, Агелай, Леокрит и Леод и еще двое-трое, и, может быть, кто-то из них остался в живых, а может, не уцелел никто. Они входили, снимали в прихожей свои плащи и, внося их в зал, просили позволения развесить их ненадолго у огня, чтобы испарилась хотя бы часть влаги. Они отряхивались и говорили: "О боги, ну и ливень, ну и ненастье. Сегодня не повредит малость подкрепиться и выпить глоток неразбавленного вина". Они составили собрание, съезд, беспощадной рукой отобранную группу, а на ее обочине, на дальнем ободке круга находился Фемий, который должен был для них петь, и двойной шпион и гонец Медонт, все еще не решивший, на чьей он стороне. Были там, гласит предание, еще и многие другие. Но, надо полагать, это преувеличение. Ни смертному певцу, ни далее богам не дано распорядиться участью ста восьми или пятидесяти двух человек, покончив с ними в таком небольшом зале, да еще с помощью колчана, в котором может уместиться всего сорок стрел. А впрочем... Мы этого не знаем. Телемах сидел на почетном месте, за столом, уставленным яствами и питьем, а копье его щегольски и хвастливо прислонено было к колонне за его спиной. Вчерашнего нищего он усадил за маленький столик у двери, ведущей в прихожую. За спиной Сына у порога двери, ведущей во внутренние покои, по чистой случайности стояли старшая кормилица, дряхлая, но проворная старуха Эвриклея, и ее немой, но наделенный острым слухом слуга и неизменный провожатый в дальних поездках, Дакриостакт, а в глубине дома находились также искатель приключений, торговый агент Филойтий и его друг и наставник Эвмей. Перед Сыном за столами, расставленными вдоль стен между колоннами, сидело человек двадцать, а может, тридцать. Сегодня трудно сосчитать их на таком отдалении - словом, некоторое число гостей. Жрецом у них был Леод: когда они видели в том нужду, он исполнял обряды, распоряжался жертвоприношениями и формулировал молитвы. А начальник козопасов Меланфий был у них Главным виночерпием, обер-мундшенком, тем, кто уже так давно сидит в игорном зале, что и сам считается игроком, хотя ему и не дозволено прикасаться к игральным костям. Фемий был их неизменно печальным певцом, а Медонт, как уже сказано, был двойным шпионом, над которым тяготело весьма сильное подозрение и который все еще не решил, на чьей он стороне, но скоро, уже сегодня, он решит и выберет нужную сторону, самую безопасную - всегда самую безопасную. x x x Наверху, под звуки дождя, барабанившего по ее крыше и по плоской крыше мегарона, Пенелопа оторвала ногу от пола, сделала от окна шаг, другой, третий, прошла по комнате, отворила дверь и стала спускаться по лестнице. Кто-то сообщил ей (одна из рабынь явилась с вестью): "Скоро начнется. Они собрались. Телемах приготовился держать речь". Телемах сказал: - Господа, почтенные мои гости. Очень любезно с вашей стороны, что вы явились сегодня сюда, несмотря на плохую погоду. Быть может, этот день окажется счастливым для кого-то из сидящих в зале. Моя мать решила сократить время, перешагнуть через ожидание, чтобы нынешний день стал самым полновесным днем из всех, какими одарили нас Зевс и Гелиос за последние годы. Ему самому казалось, что это удачное начало речи, он помнил его наизусть, он вызубрил урок. Услышав голос сына, она остановилась посреди лестницы - ей удалось разобрать несколько слов. Речь может затянуться. Она не спеша поднялась обратно по ступенькам, вошла к себе, взяла лежавшее на постели медное зеркало и стала в него глядеться. - Господа, - говорил Сын, - чтобы сократить время ожидания, моя мать решила предложить вам состязание. Мы считаем, что сегодня здесь собрались самые знатные и самые серьезные из претендентов - непогода их не устрашила. Я убежден, что никто из тех, кого сегодня здесь нет, не сможет считать себя несправедливо обойденным. - Хватит трепаться! - громко заявил Антиной. - Давай выкладывай сразу. Что там еще за состязание? Кто больше всех сожрет? Или быстрее всех сосчитает волоски в твоей бороденке? Бьюсь об заклад, их семь с половиной штук. Они смеялись, а Телемах старался вновь овладеть собой. Руки его дрожали, шея, потом щеки покраснели. В наступившем молчании, в тишине, которая воцарилась, когда они нахохотались всласть, послышались стоны из помещения для рабынь. Некоторые гости перемигнулись. Эвримах смотрел прямо перед собой в огонь, над которым клубился пар от сохнущих плащей, челюсти его были стиснуты, он злился. Амфином обвел окружающих вопросительным взглядом. Вчерашний нищий уставился на кисти своих рук, может, считал свои пальцы, в надежде, что насчитает больше девяти. - Господа, - сказал Телемах, и краска сошла с его щек, - почтеннейшие гости, у моего отца, в данную минуту Не Совсем Здесь Присутствующего, Временно Отсутствующего, но, вероятно, весьма скоро Долженствующего возвратиться, - (он выучил речь наизусть!), - есть двенадцать бронзовых топоров. В прежние времена он, бывало, ставил их в ряд во дворе и посылал стрелу сквозь отверстия колец, ввинченных в рукоятки. Никто, кроме него, не мог это сделать. Он брал свой самый тугой лук... - А он, наш великий герой, часом не разбивал рукоятки сотни топоров, чтобы потом стрелять сквозь все дыры с пятисот шагов? Это был первый смертный приговор - реплику подал Ктесипп с Зама. Меланфию, который был сегодня с похмелья, тоже хотелось исполнить свою роль. - Нет, он расставлял топоры на горе Нерит, а потом греб через пролив к Заму и оттуда стрелял! - загоготал он так, что слюна пузырями вздулась у него на губах. - И стрелял он не через какие-нибудь там дырки, а прямо сквозь бронзу! И стрела его летела аж до самого песчаного Пилоса и раскалялась так, что Нестор пальцы обжигал, если пытался поднять ее, прежде чем она остынет! Он дал им отсмеяться. Меланфий почти уже мертв, почти изрублен в куски, подумал он. Последовал еще один смертный приговор - теперь была очередь Леокрита. - А мне рассказывали, будто он пропускал стрелу сквозь кольца топоров и, нанизав их так, натягивал лук! В том-то и состояла вся хитрость, хитроумнейшая из всех хитростей! Им дали отсмеяться. - Мой отец брал свой самый тутой лук... - сказал Телемах. x x x Он сидел так, как сидел однажды вечером двадцать лет тому назад, только не на пороге, а в середине зала - тогда Агамемнон с Менелаем явились за ним и увезли на войну в Трою. Он низко наклонил голову, бородой касаясь груди, на гладкой поверхности стола перед ним играли отблески тусклого дневного света и пламени очага. Во дворе дождь потоками стекал с крыши в бочки с водой, переливавшейся через край. Закрыв глаза, он слушал речь своего сына, отменно вызубренный урок, упражнение в красноречии и геройстве. Все это суесловие на сегодняшней пирушке отчасти придумал он сам. Оно должно было замаскировать истинные их намерения: затею с топорами надо было преподнести так, чтобы она не показалась им слишком зловещей. Время от времени до него доносился женский стон из глубины дома. Девчонка рожает своего первенца, и ворота, достаточно просторные для любострастия, слишком тесны для его плода. Сестра приговоренного к смерти. Наследница Долиона, грезящая о троне, шепнул ему сегодня утром Эвмей. Из женского тела на свет появляется ребенок. Таких вот детей герои хватали за ножки и убивали как щенят под стенами Илиона. Может, ее ребенок станет новым Астианаксом, подумал он. Или молочным поросенком, которого скоро забьют. В чем разница между рабыней и свиноматкой? Люди, свободные люди, берут новорожденного молочного поросенка, потом откармливают, недолго - недели две, несколько дней, отпущенных Гелиосом, а потом приносят в жертву - едят, набивают мясом свою утробу. А рабов - тех держат впроголодь, поддерживают в них жизнь, предоставляя зимам и болезням прореживать их ряды, прореживая их и сами, а те, что останутся в живых, в двадцать лет станут служанками или солдатскими подстилками и возницами боевых колесниц, стеной пик, безымянных пик, - той самой стеной, о которой поется в песнях. Об этом ребенке надо бы хорошенько позаботиться, может, отпустить его на волю, подумал он, открыл глаза и посмотрел на приговоренных к смерти, которые сидели за столами. В моей ли это власти? Ведь я - солдат, я повинуюсь богам. И мне поручено дело. Я палач, назначенный богами, я послан сюда осуществить задуманную ими политику. Я, сидящий здесь, избран ими. Я желал бы, чтобы не было на свете кораблей, чтобы нельзя было переплывать моря. Я желал бы заснуть. Заснуть таким глубоким сном, чтобы потом не вспомнить, что мне пришлось делать в этом сне. И мелькнула у него еще одна, странная, безумная мысль: я желал бы быть Антиноем. Быть Эвримахом и Амфиномом. Он переводил взгляд с одного лица на другое. Вот жесткое лицо Антиноя, лицо предводителя, разбойника, этакого военного героя, который еще не участвовал ни в одном настоящем сражении. Вот Эвримах, юноша с мягкой улыбкой и приветливым, смеющимся, женолюбивым взглядом. Вот Амфином, сын богатого землевладельца с обильного пшеницей Дулихия: лицо у него доброе и безвольное, медленные движения рук округлы - у таких рабы всегда хорошо откормлены. И вот другие: на их лицах написаны злоба, алчность, тяга к приключениям, добродушие, хитрость, и на всех - неукротимая жажда жизни. Зевс, думал он, ты, Всесильный, Безгранично мудрый, собери всю свою Жестокую мудрость и сделай ее Доброй, и преврати меня в ласточку, в чайку, дай мне улететь отсюда на остров Эю или к Ней! Прими меня на свое лоно, жестокий, непримиримый Посейдон, и унеси меня прочь отсюда! x x x - ...свой самый тугой лук, - говорил Телемах. - Мой отец натягивал лук, которым он пользовался только для этой цели и который мог натянуть только он один, и одним выстрелом пропускал стрелу сквозь отверстия всех колец. - А нам, само собой, это не под силу! Но разве твой отец не был на две головы выше всех людей на свете, выше даже самих богов? И разве обыкновенной быстроногой вше не нужно было затратить целый день, чтобы облазить его спину? И разве он не убирал с дороги мешавшие ему дома, когда прогуливался по Итаке? Это Амфимедонт подтвердил свой смертный приговор. - Моя мать... - начал Телемах. Но тут большой шаг на пути к Аиду успел сделать Пасандр: - Честно говоря, надоело уже слушать болтовню о несравненном папеньке! К делу! Писандра нагнал Демоптолем: - Мало того, что нам все уши прожужжал крикун Фемий, теперь и ты надумал петь хвалебные песни об Илионе? Где же твоя кифара, не в животе ли? - Кифара? Она в животе у девчонки, которая орет за дверью! Прислушайтесь и услышите, как она играет! Меланфий, уже дважды приговоренный, обернул свое смуглое лицо к Элату и к хохотавшему во все горло Эвриаду и сам приговорил их к позорнейшей смерти. Если я когда-нибудь доберусь до власти, оскоплю обоих, а с ними заодно и еще кое-кого! - подумал он. - Моя мать... - начал Телемах. x x x Перед внутренним взором Возвратившегося, Долгоотсутствовавшего стояла картина - тонущий человек. Волны подкидывали его, швыряли на острые скалы, но он знал, что у него есть спасение, есть женская нежность, улыбка Навзикаи и женские колени, на которые можно склонить усталую голову. Если его пронесет между скалами в тихий залив, в широко разверстое лоно земли, он найдет там пристанище. Но волны были слишком круты, злобный бог Посейдон навис над ним, он накатывал на него свои валы, вновь и вновь затягивая его в водяную пучину. Никогда не добраться ему до берега. Его разобьет о скалы, а остатки его существа, смертные лохмотья, надолго сохранившие способность мыслить, осуждены бара