рлос Гримальди. Моррис ощутил не то какое-то неясное воспоминание, не то, напротив, потерю памяти. Имя это, казалось, мелькало где-то в далеком прошлом; но уловить, с чем оно связано, не удавалось. Сиделка растолковала ему, что люди, занимавшиеся его делом, разделились на две партии: одни считали, что он иностранец, другие считали его аргентинцем. Яснее говоря, одни хотели выслать его; другие - расстрелять. - Настаивая на том, что ты аргентинец, - сказала женщина, - ты помогаешь тем, кто требует твоей смерти... Моррис признался ей, что впервые почувствовал у себя на родине "беззащитность, какую чувствуют люди на чужбине". Но он по-прежнему ничего не боялся. Женщина так рыдала, что в конце концов он согласился исполнить ее просьбу. "Можешь считать это смешным, но мне хотелось доставить ей удовольствие". Она просила его "признаться", что он не аргентинец. "Это был ужасный удар, меня словно ледяной водой окатили. Я пообещал, ей в угоду, ничуть не собираясь выполнить свое обещание". Он заговорил о возможных препятствиях: - Допустим, я скажу, что я из такой-то страны. На следующий же день из этой страны ответят, что мои показания - ложь. - Неважно, - уверяла сиделка. - Ни одна страна не признается, что она засылает шпионов. Но если ты дашь такие показания, а я пущу в ход некоторые влиятельные связи, то сторонники высылки могут одержать верх. Не было бы только слишком поздно. На следующий день пришел офицер взять у него показания. Они были наедине; офицер сказал: - Дело уже решено. Через неделю подпишут смертный приговор. Моррис объяснил мне: - Как видишь, терять мне было нечего... Тогда он сказал офицеру, "чтобы посмотреть, что из этого получится": - Признаю себя уругвайцем. Вечером сиделка призналась Моррису, что все это было хитростью; она боялась, что он не выполнит обещанного; офицер этот был другом, и ему поручили добиться нужных показаний. Моррис коротко заметил: - Будь это другая женщина, я бы избил ее! Его показания запоздали, положение осложнилось. По словам сиделки, оставалась единственная надежда на некоего сеньора; она с ним знакома, но имя его открыть не может. Сеньор этот хочет с ним увидеться, прежде чем выступить в его защиту. - Она сказала откровенно, - сообщил мне Моррис, - что пыталась отклонить встречу. Боялась, как бы я не произвел дурное впечатление. Но сеньор желал меня видеть, и на него была единственная наша надежда. Она посоветовала мне быть сговорчивее. - В госпиталь сеньор не придет, - сказала сиделка. - Что ж, тогда делать нечего, - с облегчением ответил Моррис. Сиделка продолжала: - В первую же ночь, когда на часах будут стоять надежные люди, отправишься к нему на свидание. Ты уже здоров; пойдешь один. Она сняла с пальца кольцо и протянула ему. "Я надел его на мизинец. В оправе был не то камень, не то стекло, не то бриллиант с изображением лошадиной головы в глубине. Я должен был повернуть кольцо камнем внутрь, и часовые дадут мне уйти и вернуться, притворившись, что ничего не видят". Сиделка дала ему точные наставления. Он выйдет ночью, в половине первого, и должен вернуться не позже четверти четвертого. На клочке бумаги она написала адрес сеньора. - Бумага у тебя? - спросил я. - Да, думаю, да, - отвечал он и, пошарив в бумажнике, неохотно протянул ее мне. Это был голубой листок; адрес - Маркеса, 6890 - написан твердым женским почерком (сестры из монастыря Сердца Христова, с неожиданной осведомленностью заявил Моррис.) - Как зовут сиделку? - спросил я просто из любопытства. Моррис как будто смутился. Потом наконец сказал: - Ее звали Идибаль. Сам не знаю, имя это или прозвище. Он продолжал свой рассказ. Пришла ночь, назначенная для выхода из госпиталя. Идибаль не появлялась. Он не знал, что делать. В половине первого решился выйти. Ему подумалось, что нет надобности показывать кольцо часовому, стоявшему у дверей палаты. Но тот поднял штык. Моррис показал кольцо и свободно прошел. Он прижался к двери: вдали, в глубине коридора, он заметил капрала. Потом, следуя наставлениям Идибаль, спустился по служебной лестнице и увидел входную дверь. Показал кольцо и вышел. Он взял такси; дал адрес, указанный в записке. Они ехали более получаса; обогнули по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона мастерские Западной железной дороги и по длинной аллее продолжали путь до самой окраины города. Миновав пять или шесть кварталов, они остановились перед церковью; белея в темноте ночи, она возносила свои колонны и купола над окрестными низенькими домишками. Моррис подумал, что произошла ошибка; сверил номер по записке: то был номер церкви. - Ты должен был ждать снаружи или внутри? Об этом не говорилось; он вошел. Никого не видно. Я спросил Морриса, какова была эта церковь. Такая, как все, ответил он. Потом уже я узнал, что некоторое время он стоял перед бассейном с рыбками, куда падали три водяные струи. К нему вышел священник "из тех, кто одевается в обычное платье, как члены Армии спасения", и спросил, кого он ищет. Моррис сказал: никого. Священник ушел; потом снова появился. Так повторилось три или четыре раза. Морриса удивило любопытство этого человека, и он уже готов был потребовать объяснения, когда тот сам к нему обратился, спросив, есть ли у него "кольцо содружества". - Кольцо чего?.. - спросил Моррис. И объяснил мне: "Сам понимаешь, как мне могло прийти на ум, что он спрашивает о кольце Идибаль?" Священник внимательно посмотрел на его руки и приказал: - Покажите это кольцо. Моррис хотел воспротивиться; потом показал кольцо. Священник повел его в ризницу и попросил изложить суть дела. Выслушал рассказ, не возражая. Моррис пояснил: "Как более или менее ловкую выдумку; я стал уверять, что не собираюсь обманывать его, что он услышал чистую правду, мою исповедь". Убедившись, что Моррис больше ничего говорить не будет, священник рассердился и закончил беседу. Сказал, что постарается что-нибудь сделать. Выйдя из церкви, Моррис стал искать улицу Ривадавии. Он остановился перед двумя башнями, похожими на вход в замок или старинный город; на деле это был вход в пустоту, теряющуюся в бесконечном мраке. Ему чудилось, будто его окружает какой-то зловещий, сверхъестественный Буэнос-Айрес. Он прошел несколько кварталов; устал, добрался до Ривадавии, взял такси и назвал свой адрес: улица Боливара, 971. Он отпустил такси на углу улиц Независимости и Боливара; подошел к двери дома. Еще не было двух. Времени оставалось достаточно. Он хотел вставить ключ в замок; ничего не получилось. Нажал кнопку звонка. Никто не открывал; пробежали десять минут. Он возмутился тем, что служанка, воспользовавшись его отсутствием - его бедой, - ночует не дома. Изо всей силы нажал звонок. Услыхал доносившийся как будто очень издалека шум; потом уловил приближавшийся ритмичный стук шагов - один громкий, другой приглушенный. Появилась мужская фигура, в полумраке казавшаяся огромной. Моррис опустил поля шляпы и отступил в темный угол подъезда. Он сразу узнал этого взбешенного, сонного человека и подумал, уж не спит ли он сам. Да, да, хромой Гримальди, Карлос Гримальди. Теперь он вспомнил это имя. Теперь, как ни невероятно, он стоял перед жильцом, занимавшим дом, когда его купил отец Морриса, более пятнадцати лет назад. Гримальди грубо спросил: - Чего надо? Моррис вспомнил, на какие только хитрости не пускался этот человек, упорно не желая уезжать из дома, вспомнил бессильное негодование отца, который то грозился, что "вывезет его на свалку", то осыпал подарками, лишь бы тот убрался с глаз. - Дома сеньорита Кармен Соарес? - спросил Моррис, "чтобы выиграть время". Гримальди выругался, захлопнул дверь, погасил свет. В темноте Моррис услышал, как удаляются неровные шаги; потом, дребезжа стеклами, гремя колесами, проехал трамвай, потом наступила тишина. Моррис с облегчением подумал: "Не узнал он меня". Но тут же испытал стыд, удивление, негодование. Ему хотелось вышибить ногой дверь, выгнать этого наглеца. Словно пьяный, он заорал во все горло: "Да я в полицию заявлю!" И вдруг, забыв о Гримальди, задумался, что, собственно, означает эта враждебность, какую один за другим проявили к нему все его товарищи. Он решил посоветоваться со мной. Если застанет меня дома, то еще успеет рассказать обо всем, что произошло. Он остановил такси и велел везти его в проезд Оуэна. Шофер о таком никогда не слышал. Моррис сердито спросил, чему только их учат. Он был зол на всех: на полицию, которая позволяет, чтобы в наши дома врывались всякие проходимцы; на иностранцев, которые портят нашу страну и не умеют водить машину. Шофер предложил ему взять другое такси. Моррис велел ему ехать по улице Велеса Сарсфильда и пересечь железнодорожные пути. Тут их задержали шлагбаумы; по путям маневрировали бесконечно длинные серые поезда. Моррис велел объехать станцию Сола по улице .Толл. Вышел на углу улиц Австралии и Лусурьяги. Шофер потребовал, чтобы он заплатил, не может он ждать его, нет здесь такого проезда. Моррис не ответил, он уверенно зашагал по улице Лусурьяги на юг. Шофер ехал за ним, ругаясь на чем свет стоит. Моррис подумал, что, попадись навстречу полицейский, оба они будут ночевать в участке. - Кроме того, - сказал я, - выяснилось бы, что ты сбежал из госпиталя. У сиделки и всех, кто тебе помогал, были бы неприятности. - Это меня мало беспокоило, - отмахнулся Моррис и продолжал рассказ. Он прошел квартал - проезда не было. Прошел другой квартал, третий. Шофер по-прежнему ругался; не так громко, но с еще большей издевкой. Моррис зашагал обратно, свернул на Альварадо, дальше был парк Перейра, потом улица Рочадале. Он пошел по Рочадале; в середине квартала, справа, дома должны были расступиться и открыть проезд Оуэна. Моррис почувствовал, что сейчас ему станет дурно: дома не расступались, он оказался на улице Австралии. Высоко, на фоне ночных туч он увидел водонапорную башню, стоявшую на Лусурьяги, - проезд Оуэна должен быть напротив, его не было. Моррис взглянул на часы. Оставалось едва лишь двадцать минут. Он пустился чуть не бегом. Но тут же увяз в глубокой, скользкой грязи перед рядом одинаковых мрачных домишек, сам не понимая, где он. Хотел вернуться к парку Перейра, не нашел его. Моррис боялся, как бы шофер не понял, что он заблудился. Тут он увидел прохожего, спросил у него, где проезд Оуэна. Человек жил в другом районе. Моррис в отчаянии двинулся дальше. Показался другой прохожий. Моррис бросился к нему. Шофер выскочил из машины и тоже подбежал. Моррис и шофер, крича во все горло, стали добиваться, не знает ли прохожий, куда девался проезд Оуэна. Человек перепугался, очевидно приняв их за грабителей. Он ответил, что никогда не слышал о таком проезде, хотел еще что-то сказать, но Моррис грозно посмотрел на него. Было уже четверть четвертого. Моррис велел шоферу везти его на угол Касероса и Энтре-Риос. У госпиталя стоял другой часовой. Моррис раза два прошелся перед дверью, не смея войти. Наконец решился испытать судьбу: показал кольцо. Часовой пропустил его. Сиделка появилась только на следующий вечер. Она сказала: - На сеньора из церкви ты произвел неблагоприятное впечатление. Ему пришлось принять твой обман: всегда он порицает за это членов содружества. Но твое недоверие оскорбило его. Она сомневалась, что сеньор действительно выступит в пользу Морриса. Положение осложнялось. Надежды выдать его за иностранца улетучились, жизни его грозила прямая опасность. Моррис написал подробнейший отчет обо всем, что произошло, и послал его мне. Теперь он хотел передо мной оправдаться: сказал, что женщина извела его своими волнениями. Возможно, он и сам стал волноваться. Идибаль еще раз посетила сеньора; из доброго отношения к ней - "шпион не лишен привлекательности" - он обещал, что "самые влиятельные силы решительно вмешаются в дело". План заключался в том, чтобы обязать Морриса наглядно восстановить события; другими словами, ему дадут самолет и разрешат воспроизвести испытание, которое он якобы проводил в день аварии. Влиятельные силы взяли верх, но самолет, предназначенный для испытания, будет двухместным. Это затрудняло вторую часть плана: бегство Морриса в Уругвай. Моррис сказал, что с сопровождающим справиться сумеет. Влиятельные силы настояли, чтобы выделен был точно такой же моноплан, как тот, что потерпел аварию. Идибаль целую неделю изводила его своими надеждами и тревогами, но вот наконец пришла, сияя от радости, и объявила, что все устроено. Испытание назначено на ближайший четверг (оставалось пять дней). Полетит он один. Женщина тревожно посмотрела на него и сказала: - Я буду ждать тебя в Колонии. Как только "оторвешься", бери курс на Уругвай. Обещаешь? Он пообещал. Повернулся лицом к стене и сделал вид, будто заснул. "Понимаешь, - объяснил он, - она словно заставляла меня жениться, и я разозлился". Он и не подозревал, что они прощаются навеки. Моррис был уже здоров, и на следующий день его перевели в казарму. - Чудесные были дни, - сказал он, - знай себе пили мате или пропускали рюмочку с часовыми. - Не хватало еще, чтобы вы играли в труко {Карточная игра.}, - сказал я. Это было просто наитием. Разумеется, я не мог знать, играли они или нет. - Что ж, и в картишки раз-другой перекинулись. Я был поражен. Очевидно, случай или обстоятельства сделали Морриса образцом аргентинца. Вот уж не думал, что он станет носителем местного колорита. - Можешь считать меня болваном, - продолжал Иренео, - но я часами мечтал об этой женщине. Так с ума сходил, что в конце концов подумал, будто забыл ее. - Пытался вспомнить ее лицо и не мог? - спросил я. - Как ты догадался? Не дожидаясь ответа, он стал рассказывать дальше. Дождливым утром его высадили из какого-то допотопного автомобиля. В Паломаре его поджидала важная комиссия, состоявшая из военных и чиновников. "Это напоминало дуэль, - сказал Моррис, - дуэль либо казнь". Двое или трое механиков открыли ангар и выкатили истребитель "Девотин", "достойный соперник древнего автомобиля". Он запустил двигатель, увидел, что горючего едва хватит на десять минут полета; лететь в Уругвай было невозможно. На минуту ему стало грустно. С печалью он подумал, что, пожалуй, лучше умереть, чем жить рабом. Хитроумный замысел провалился; лететь бесполезно, он хотел было позвать этих людей и сказать им: "Сеньоры, дело кончено". Но равнодушно предоставил событиям идти своим чередом. Решил еще раз испробовать новую схему испытаний. Самолет пробежал каких-нибудь пятьсот метров и оторвался от земли. Он точно выполнил первую часть испытания, но едва перешел к новым методам, как опять почувствовал дурноту и услышал собственную жалобу на то, что теряет сознание. Перед самой посадкой успел выровнять самолет. Когда он пришел в себя, все тело у него болело, он лежал на белой койке, в высокой комнате с белесыми голыми стенами. Он понял, что ранен, что его задержали, что находится в Военном госпитале. Он спросил себя, не было ли все это галлюцинацией. Я уточнил его мысль: - Ты принял за галлюцинацию то, что увидел, когда очнулся. Моррис узнал, что авария произошла 31 августа. Он потерял всякое представление о времени. Прошло три или четыре дня. Он порадовался, что Идибаль в Колонии: ему было стыдно за новую аварию; к тому же она упрекнула бы его, почему он не полетел сразу в Уругвай. "Когда она узнает про аварию, обязательно вернется. Надо подождать два-три дня", - подумал он. За ним ухаживала другая сиделка. Вечера они проводили, держась за руки. Идибаль не возвращалась. Моррис начал беспокоиться. Как-то ночью его охватила мучительная тревога. "Считай меня сумасшедшим, - сказал он. - Я хотел видеть ее. Я подумал, что она вернулась, узнала про другую сиделку и теперь не хочет меня видеть". Он попросил фельдшера позвать Идибаль. Много времени спустя (это было той же ночью, Моррис поверить не мог, что ночь тянулась так долго) фельдшер вернулся; начальник сказал ему, что в госпитале не работает ни одна женщина с таким именем. Моррис попросил выяснить, когда она оставила свое место. Фельдшер вернулся утром и сказал, что начальник уже ушел. Ему снилась Идибаль. Днем он мечтал о ней. Потом он видел сон, что не может найти ее. В конце концов он не мог уже не мечтать о ней, не видеть ее во сне. Ему сказали, что никакая Идибаль "не работает и никогда не работала в госпитале". Новая сиделка посоветовала ему читать. Ему принесли газеты. Даже отдел спорта его не интересовал. "Тут мне взбрело на ум попросить книги, которые ты мне прислал в прошлый раз". "Ему ответили, что никто никаких книг ему не присылал. (Я чуть не совершил оплошность: хотел подтвердить, что и впрямь ничего не присылал ему.) Он решил, что о плане бегства и участии в нем Идибаль стало известно; поэтому Идибаль не появлялась. Осмотрел свои руки: кольца не было. Он попросил вернуть кольцо. Ему сказали, что уже поздно, служащие ушли. Он провел мучительную бессонную ночь в страхе, что ему никогда не отдадут кольцо... - Ты боялся, - добавил я, - что, если тебе не вернут кольцо, ты потеряешь всякий след Идибаль. - Об этом я не думал, - честно признался он. - Просто провел безумную ночь. Наутро мне принесли кольцо. - И оно у тебя? - спросил я с недоверием, удивившим меня самого. - Да, - ответил он. - В надежном месте. Он открыл боковой ящик письменного стола и достал кольцо. Камень был необыкновенно прозрачный, не очень блестящий. В глубине его можно было рассмотреть цветной горельеф: человеческий - женский - торс с лошадиной головой; я подумал, что это изображение какого-нибудь древнего божества. Хотя я и не знаток в этих делах, смею утверждать, что кольцо представляло большую ценность. Как-то утром в палату явились несколько офицеров и с ними солдат, который нес стол. Солдат поставил стол и вышел. Вернулся с пишущей машинкой, устроил ее на столе, придвинул стул и сел. Потом начал стучать на машинке. Один из офицеров продиктовал: имя - Иренео Моррис, национальность - аргентинец, полк - третий, эскадрилья - девятая, база - Паломар. Ему показалось естественным, что они обошлись без формальностей, не спрашивали о его имени, ведь это был второй допрос. "Все-таки, - сказал он мне, - положение изменилось к лучшему"; они теперь признали, что он аргентинец, что служит в своем полку, в своей эскадрилье, в Паломаре. Но разумное отношение к нему длилось недолго. Его спросили, где он находился с 23 июня (дата первого испытания), где он оставил "Брегет-304" (номер был не 304, пояснил Моррис, а 309; эта бесцельная ошибка удивила его), где взял этот старый "Девотин"... Когда он сказал, что "Брегет" должен быть здесь неподалеку, поскольку авария 23 июня произошла в Паломаре, а где он взял "Девотин", они уж наверняка знают, поскольку сами дали его, чтобы он воспроизвел испытание, офицеры притворились, будто не верят ему. Но они уже не притворялись, будто не знают его и считают шпионом. Его обвиняли в том, что с 23 июня он находился в чужой стране; его обвиняли - понял он с новой вспышкой ярости - в том, что он продал чужой стране секретное оружие. Непостижимый заговор продолжался, но обвинители изменили тактику. Пришел оживленный, полный дружелюбия лейтенант Виера; Моррис осыпал его бранью. Виера изобразил величайшее изумление; в конце концов заявил, что они будут драться. - Я подумал, что дела пошли лучше, - сказал Моррис, - предатели снова выдают себя за друзей. Его навестил генерал Уэт. Даже Крамер навестил его. Моррис был несколько рассеян и не успел ничего сказать. Крамер сразу крикнул: "Не верю, брат, ни одному слову не верю в этих обвинениях". Они сердечно обнялись. "Когда-нибудь все выяснится", - подумал Моррис. Он попросил Крамера зайти ко мне. Тут я решился спросить: - Скажи-ка, Моррис, не помнишь, какие книги я прислал тебе? - Названий не помню, - серьезно проговорил он. - В твоей записке все перечислено. Не писал я ему никакой записки. Я помог ему дойти до спальни. Он вытащил из ящика ночного столика листок почтовой бумаги (почтовой бумаги, мне незнакомой) и протянул мне. Почерк выглядел неумелой подделкой под мой. Я пишу заглавные Т и Е, как печатные; тут они были с наклоном вправо. Я прочел: "Извещаю о получении вашего сообщения от 16-го с большим опозданием, должно быть, из-за странной ошибки в адресе. Я живу не в проезде "Оуэн", а на улице Миранда в квартале Наска. Уверяю вас, я прочел ваш рассказ с огромным интересом. Сейчас я вас навестить не могу, заболел; но надеюсь при помощи заботливых женских рук вскоре поправиться и тогда буду иметь удовольствие с вами встретиться. В знак понимания посылаю вам эти книги Бланки и советую прочесть в томе третьем поэму, которая начинается на странице 281". Я простился с Моррисом. Пообещал ему прийти на следующей неделе. Дело меня чрезвычайно заинтересовало и озадачило. Я не сомневался в правдивости Морриса, но я не писал ему этого письма, я никогда не посылал ему книг, я не знал сочинений Бланки. По поводу "моего письма" должен сделать следующие замечания: 1) Его автор обращается к Моррису на "вы", к счастью, Моррис не очень искушен в писании писем, он не заметил этой перемены и не обиделся на меня, ведь я всегда говорил ему "ты". 2) Клянусь, что неповинен во фразе "Извещаю о получении вашего сообщения". 3) Меня удивило, что Оуэн написано в кавычках, и я обращаю на это внимание читателя. Мое незнакомство с сочинениями Бланки можно объяснить принятым мною планом чтения. Еще в очень юном возрасте я понял, что если я не хочу утонуть в книжном море, но все же намерен овладеть, хотя бы поверхностно, разносторонней культурой, необходимо выработать план чтения. Этот план размечает как бы вехами всю мою жизнь: одно время я занимался философией, потом французской литературой, потом естественными науками, потом древней кельтской литературой, особенно валлийской (тут сказалось влияние отца Морриса). Медицина включалась в этот план, никогда его не нарушая. Незадолго до визита ко мне лейтенанта Крамера я закончил знакомство с оккультными науками. Я изучил сочинения Паппа, Рише, Ломона, Станислава де Гуаита, Лабугля, епископа Ларошельского, Лоджа, Огдена, Альберта Великого. Особенно интересовал меня вопрос появления и исчезновения призраков; по этому поводу я всегда вспоминаю случай сэра Даниэля Сладж Хоума; по приглашению лондонского Society for Psychical Researches {Общества медиумических исследований (англ.).} в собрании, состоявшем исключительно из баронетов, он проделал несколько пассов, предназначенных изгонять призраки, и тут же скончался. Что же касается этих новоявленных пророков, которые исчезают, не оставляя ни следов, ни трупов, то тут я позволю себе усомниться. "Тайна" письма побудила меня прочесть сочинения Бланки (автора, мне незнакомого). Я нашел его имя в энциклопедии и убедился, что писал он на политические темы. Этим я остался доволен: вслед за оккультными науками у меня шли политика и социология. Мой план предусматривал такие резкие переходы, чтобы мысль не тупела, следуя долгое время в одном направлении. Однажды утром я нашел в захудалой книжной лавке на улице Корриентес пропылившуюся связку книг в темных кожаных переплетах с золотым тиснением: полное собрание сочинений Бланки. Я купил его за пятнадцать песо. На странице 281 этого издания никакой поэмы не было. Хотя я и не прочел все сочинения целиком, полагаю, что речь шла о поэме в прозе "L'Eternite par les Astres" {"От звезд к вечности" (франц.).}, в моем издании она начиналась на странице 307 второго тома. В этой поэме или эссе я нашел объяснение тому, что произошло с Моррисом. Я побывал в Наске, поговорил с тамошними торговцами: в двух кварталах, окружающих улицу Миранда, не живет ни один человек, носящий мое имя. Побывал на улице Маркес, нет там номера 6890; нет никакой церкви; мягкий поэтичный свет озарял - в тот день - свежие зеленые луга и прозрачные кусты сирени. Улица отнюдь не находится рядом с мастерскими Западной железной дороги. Она проходит рядом с мостом Нория. Побывал я и возле мастерских Западной железной дороги. Нелегко было обойти их по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона. Я расспросил, как выйти по ту сторону мастерских. "Идите по Ривадавии, - сказали мне, - до Куско. Потом перейдете через пути". Как и следовало ожидать, никакой улицы Маркес там не было, улица, которую Моррис называл Маркес, оказалась улицей Биннон. Правда, ни под номером 6890, ни вообще на всей этой улице церкви нет. Поблизости, на Куско, есть церковь святого Каетана, это значения не имеет, она не похожа на церковь из рассказа Морриса. Отсутствие церкви на улице Биннон не поколебало моего предположения, что именно об этой улице вспоминал Моррис... Но об этом позже. Нашел я также две башни, которые мой друг якобы видел в открытой безлюдной местности: то был портик Атлетического клуба имени Белеса Сарсфильда на улице Фрагейро-и-Баррагана. Специально посещать проезд Оуэна было незачем: ведь я в нем живу. Подозреваю, что, когда Моррис заблудился, он стоял перед мрачно однообразными домишками рабочего района Монсеньор Эспиноса, а ноги его увязли в глине улицы Пердриэль. Я навестил Морриса еще раз. Спросил, как ему кажется, не проходил ли он по улице Гамилькара или Ганнибала во время достопамятного ночного путешествия. Он заявил, что слыхом не слыхал о таких улицах. Тогда я спросил, не было ли в той церкви какого-нибудь символического изображения рядом с крестом. Он помолчал, пристально глядя на меня. Наверно, решил, что я шучу. Наконец спросил: - С чего бы я стал обращать на это внимание? Я согласился. - И однако, было бы очень важно... - продолжал я настаивать. - Напряги память. Постарайся вспомнить, не видел ли ты какой-нибудь фигуры рядом с крестом. - Может быть... - пробормотал он, - может быть, там была... - Трапеция? - подсказал я. - Да, трапеция, - с полным убеждением сказал он. - Простая или перечеркнутая поперек линией? - Правда! - воскликнул он. - Откуда ты знаешь? Ты был на улице Маркес? Сначала я ничего не мог вспомнить... И вдруг увидел все вместе: крест и трапецию; трапецию, перечеркнутую двойной линией. Он говорил очень возбужденно. - А на статуи святых ты не обратил внимания? - Брось, старина, - нетерпеливо отмахнулся Моррис, - уж не хочешь ли, чтобы я тебе составил опись? Я уговорил его не сердиться. Когда он успокоился, я попросил еще раз показать мне кольцо и напомнить имя сиделки. Домой я вернулся в отличном настроении. Мне послышался какой-то шум в комнате племянницы; должно быть, приводила в порядок свои вещи. Я постарался двигаться тихонько, чтобы она не заметила моего прихода. Взял томик Бланки, сунул его под мышку и вышел на улицу. Я сел на скамейку в парке Перейра. Еще раз прочел нужный мне отрывок: "Существуют бесчисленные одинаковые миры, бесчисленные похожие миры, бесчисленные миры, совершенно отличные друг от друга. То, что я пишу сейчас в темнице крепости Торо, я писал и буду писать на протяжении вечности за столом, на бумаге, в темнице, точно таких же, как эти. В бесчисленных мирах положение мое будет неизменно, но, быть может, причина моего заточения постепенно утратит свое благородство, станет позорной, либо, напротив, как знать, мои строки приобретут в иных мирах бесспорное величие удачно найденного слова". 23 июня Моррис упал со своим "Брегетом" в Буэнос-Айресе иного мира, почти такого же, как наш. Помрачение ума, вызванное аварией, помешало ему заметить первые явные отличия; для того чтобы заметить другие, более скрытые, требовались сообразительность и познания, которыми Моррис не обладал. Он начал полет дождливым серым утром; когда он потерпел аварию, сиял солнечный день. Гудение шмеля в госпитале доказывает, что было лето. "Изнурительная жара", угнетавшая его во время допросов, это подтверждает. В своем рассказе Моррис дал кое-какие особые приметы того, иного мира. Там, например, начисто отсутствовал Уэльс; улиц с валлийскими названиями в том Буэнос-Айресе не было: Биннон превратилась в Маркес, а Моррис, запутавшись во мраке ночи и собственного сознания, тщетно разыскивал проезд Оуэна... И я, и Виера, и Крамер, и Маргариде, и Фаверио там существовали, потому что в нас нет ничего валлийского, генерал Уэт да и сам Иренео Моррис (он проник туда случайно), оба валлийского происхождения, не существовали. Тамошний Карлос Альберто Сервиан в своем письме написал слово "Оуэн" в кавычках, потому что оно показалось ему странным; по той же причине офицеры рассмеялись, когда Моррис назвал свое имя. И раз Моррисы там не существовали, на улице Боливара, 971 по-прежнему жил бессменный Гримальди. Из рассказа Морриса стало также ясно, что в том мире еще не исчез Карфаген. Поняв это, я и задал ему глупый вопрос об улицах Ганнибала и Гамилькара. Меня могут спросить, каким же образом, если еще не исчез Карфаген, существовал испанский язык. Следует ли напоминать, что между расцветом и полным исчезновением бывает ряд переходных ступеней? Кольцо является двойным доказательством. Оно доказывает, что Моррис побывал в ином мире: ни один из множества привлеченных мной экспертов не распознал камень. И еще оно доказывает существование (в том, ином мире) Карфагена: лошадь - карфагенский символ. Кто же не видел подобные кольца в музее Лавижери? Кроме того, Идибаль или Иддибаль, имя сиделки, - карфагенское; бассейн с ритуальными рыбами и перечеркнутая трапеция - карфагенские, наконец - horresco referens {страшно рассказывать (лат.).}, - существуют "содружества", или circule {кружки (лат.).}, тоже карфагенские и столь же зловеще памятные, как ненасытный Молох... Но вернемся к здравому размышлению. Я спрашиваю себя, купил я сочинения Бланки, потому что они упоминались в показанном мне Моррисом письме, или же потому, что истории этих двух миров параллельны? Поскольку Моррисов там нет, то и кельтские легенды не входят в план чтения; другой Карлос Альберто Сервиан мог опередить меня; мог раньше, чем я, приступить к чтению политических трудов. Я горжусь им: так мало было у него данных, и все же он объяснил таинственное появление Морриса; желая, чтобы и Моррис это понял, он посоветовал ему прочесть "От звезд к вечности". Меня удивляет все же, почему он хвалится тем, что живет в мерзком районе Наска и не знает проезда Оуэна. Моррис побывал в ином мире и вернулся. Он не прибегнул ни к моему ядру с рессорами, ни к какому-либо другому средству передвижения, придуманному, дабы бороздить неведомые астрономические пространства. Как же он проделал свой путь? Я открыл словарь Кента; на слове "пасс" я прочел: "Сложные движения рук, которые вызывают появление и исчезновение призраков". Я подумал, что при этом необязательно нужны руки, движения можно проделать и чем-нибудь другим, например, элеронами самолета. Моя мысль заключается в том, что "новая схема испытаний" соответствует некоему пассу (оба раза, что Моррис применял ее, он терял сознание и попадал в другой мир). Там заподозрили, что он шпион, явившийся из соседней страны, здесь объяснили его отсутствие бегством за границу с целью продать секретное оружие. Моррис ничего не мог понять и посчитал себя жертвой коварного заговора. Вернувшись домой, я нашел у себя на письменном столе записку от племянницы. Она сообщала мне, что собирается бежать с этим раскаявшимся предателем, лейтенантом Крамером. И имела жестокость добавить: "Утешаю себя тем, что ты не слишком огорчишься, ведь ты никогда обо мне не думал". Последняя строчка была написана с явным злорадством: "Крамер думает только обо мне, я счастлива". Я впал в полное уныние, перестал принимать больных и больше трех недель не выходил на улицу. Я подумал с некоторой завистью о своем астральном "я", о том, кто тоже сидит дома, но пользуется уходом "заботливых женских рук". Мне кажется, я знаю его нежную помощницу; мне кажется, я знаю эти руки. Я навестил Морриса. Попытался рассказать ему о своей племяннице (я готов был непрерывно говорить о своей племяннице). Он спросил, отличалась ли эта девушка материнской добротой. Я сказал, что нет. Тогда он заговорил о сиделке. Должен сказать, что отнюдь не представившаяся мне возможность встретиться с новым вариантом самого себя побуждала меня совершить путешествие в тот, иной Буэнос-Айрес. Мысль воспроизвести себя согласно картинке на моем экслибрисе или познать себя согласно его девизу меня не соблазняла. Меня скорее всего соблазняла мысль воспользоваться опытом, который другому Сервиану, в его счастливой жизни, был недоступен. Но все это мои личные дела. А вот положение Морриса меня беспокоило всерьез. Здесь его знали и хотели разобраться в деле совершенно беспристрастно; но он упорно и однообразно все отрицал, и его мнимое недоверие озлобило начальников. В будущем ему грозило разжалование, если не расстрел. Попроси я у него подаренное сиделкой кольцо, он бы его мне не дал. Чуждый подобного рода идеям, он никогда не понял бы, что человечество имеет право на такое доказательство существования иных миров. Должен еще признаться, что Моррис питал какую-то безрассудную страсть к этому кольцу. Возможно, мой поступок оскорбит чувства джентльмена, совесть гуманиста его оправдает. Наконец, мне приятно рассказать о неожиданном результате: после потери кольца Моррис стал охотнее выслушивать мои планы бегства. Мы, армяне, едины. Внутри общества мы образуем несокрушимое ядро. У меня есть друзья в армии. Моррис получит возможность воспроизвести свое испытание. Я отважусь сопровождать его. К.А.С.  Рассказ Карлоса Альберто Сервиана мне показался неправдоподобным. Я знаю старинную легенду о колеснице Моргана: путник говорит, куда он хочет попасть, и колесница несет его, но ведь это легенда. Допустим, что по случайности капитан Иренео Моррис попал в иной мир; но для того чтобы он вернулся в наш мир, потребовалось бы уж чересчур много случайностей. К такому мнению я пришел сразу. Факты подтвердили его. Давно уже мы с группой друзей задумали путешествие на границу Уругвая и Бразилии, но откладывали его. В этом году мы наконец собрались и отправились в путь. Третьего апреля мы завтракали в кабачке при сельском магазине, а потом хотели осмотреть одно интереснейшее поместье. Тут подъехал окутанный облаком пыли длинный "паккард", из него вышел человек, похожий на жокея. То был капитан Моррис. Он щедро расплатился за своих соотечественников и выпил с ними. Потом я узнал, что он не то секретарь, не то подручный крупного контрабандиста. Я не пошел вместе с друзьями осматривать поместье. Моррис принялся рассказывать мне о своих похождениях: перестрелки с полицией; хитроумные способы обманывать правосудие и устранять соперников; переправы через реки вплавь, держась за хвост лошади; вино и женщины... Без сомнения, он преувеличивал свою ловкость и отвагу. Но однообразие его рассказов преувеличить трудно. Вдруг меня словно осенило, очевидно, я нашел разгадку. Я начал расспрашивать. Расспросил Морриса, расспросил других, когда Моррис уехал. Я собрал доказательства, что Моррис появился здесь в середине июня прошлого года, его часто видели в округе между началом сентября и концом декабря. 8 сентября он участвовал в скачках в Ягуарао, потом много дней провел в постели, после падения с лошади. Однако в те же дни сентября капитан Моррис был задержан и помещен в Военный госпиталь Буэнос-Айреса: военные власти, товарищи по оружию, друзья детства - доктор Сервиан и ставший тогда капитаном Крамер, - генерал Уэт, старый друг семьи, это подтверждают. Объяснение очевидно: В разных, почти одинаковых мирах разные капитаны Моррисы приступили в один и тот же день (а именно 23 июня) к испытанию самолета. Наш Моррис бежал в Уругвай или Бразилию. Другой, вылетевший из другого Буэнос-Айреса, проделал некие "пассы" своим самолетом и оказался в Буэнос-Айресе иного мира (где не было Уэльса, но был Карфаген, где ждала Идибаль). Этот Иренео Моррис вылетел затем на "Девотине", снова проделал "пассы" и упал в нашем Буэнос-Айресе. Поскольку он был точно подобен другому Моррису, их спутали даже друзья. Но он был другим человеком. Наш (тот, что сейчас в Бразилии) совершил полет 23 июня на "Брегете-304"; другой отлично помнил, что испытывал "Брегет-309". Потом, взяв в спутники доктора Сервиана, он снова проделал "пассы" и исчез. Как знать, может, они и попали в иной мир; менее вероятно, что они нашли племянницу доктора Сервиана и карфагенянку. Ссылка на Бланки, чтобы поддержать теорию множественности миров, была, возможно, заслугой Сервиана; я, человек более ограниченный, хочу обратиться к авторитету классика, а именно: "Согласно Демокриту, существует бесконечное множество миров, из коих многие не только подобны, но совершенно равны друг другу" (Ciceron. Academica priora, II, XVII); или же: "Будучи здесь, в Баули, близ Поццуоли, не думаешь ли ты, что в бесчисленном множестве точно таких же мест собрались люди, которые носят те же имена, что и мы, облечены теми же почестями, прошли через те же обстоятельства, равны нам по уму, возрасту и внешнему виду и обсуждают ту же тему?" (там же, II, XL). Наконец, читателям, которые привыкли к древнему понятию миров планетарных и сферических, эти путешествия между Буэнос-Айресами разных миров могут показаться невероятными. Они спросят, почему путники попадают всегда в Буэнос-Айрес, а не в другие города, не в моря или пустыни. Единственным ответом на вопрос, столь далекий от моей компетенции, будет предположение, что миры эти подобны связкам параллельных времен и пространств. Пауки и мухи Они поженились по любви. Рауль Хихена был уверен, что самое надежное место в мире - родительский дом, но Андреа, его жена, сказала: чтобы навсегда сберечь их любовь, надо жить одним. Он не хотел ей перечить и решил уехать из родной провинции, устраиваться на свой страх и риск. Через одного родственника, связанного с виноторговлей, ему удалось стать посредником по продаже вин; он забрал из банка все сбережения и вместе с женой отправился в Буэнос-Айрес. Там Рауль задумал сразу же купить дом - отчасти, чтобы порадовать жену, а отчасти, чтобы со смыслом поместить капитал: в те времена считалось, что деньги, ушедшие на оплату квартир и пансионов, пропадают впустую. Они никого не знали, открывали для себя огромный город, были молоды и влюблены; о поисках дома они вспоминали с удовольствием. В районе Рамос-Мехия они нашли старый каретный сарай, который легко можно было бы превратить в удобное жилище; сарай прежде принадлежал какому-то поместью и продавался вместе с маленьким садом, где росло апельсиновое дерево, удивительно нарядное, в ту пору сплошь покрытое цветами. Восемь дней они толковали о каретном сарае, о том, как перестроят его, как там поселятся; за него просили дорого, но Рауль уже готов был согласиться, когда им предложили большой заброшенный дом на улице Крамер, в двух шагах от станции Колехьялес, на условиях, которые показались ему весьма соблазнительными. В конце концов дом перевесил, ибо его явные недостатки таили в себе столь же неоспоримые достоинства. Вид на железнодорожные пути отнюдь не радовал глаз, все время слышался грохот поездов, даже полы дрожали - к этому предстояло привыкнуть; однако эти неудобства, если рассматривать их беспристрастно, словно несли в себе шифрованное