авалены рукописями, столы - корректурами. Взвинченные молодые люди в любое время суток забегают справиться о судьбе своих очерков или рисунков либо предложить Табите только что написанный рассказ, и отделываться от них нелегко. Они спорят, чуть не плачут, иногда пытаются ухаживать. А со старыми, проверенными авторами хлопот и того больше. - Ты только взгляни, что прислал мне Дьюпарк! - ужасается Стордж. - Хочет, чтобы я напечатал десять тысяч слов о Мэтью Арнольде. - Предоставь его мне, Зайчик. Ведь он будет на следующем обеде? Я ему скажу, что мы поместим его в специальном выпуске. - Да, будь добра. Дьюпарк к тебе благоволит, ты с ним пофлиртуй немножко. И Табита без улыбки принимает эту просьбу ревнивого любовника. Как ответственный компаньон фирмы, она выполняет его приказы и участвует в великой миссии раскрепощения умов. Первый номер "Бэнксайда", анонсированный на осень 1897 года, ценой неимоверных усилий выходит в свет весной 98-го. Он производит фурор. Строго говоря, он очень похож на все другие тонкие журналы тех лет - в нем те же критические очерки, те же мрачные новеллы, написанные по французским образцам, и эротические рисунки; тот же налет эстетских исканий и языческой вольности. Публика, уже одобрившая такую диету, охотно его раскупает. Поэма Буля в свет не вышла, потому что Буль, приняв отказ Табиты всерьез, не стал ее заканчивать. К счастью, он забыл, почему она осталась незаконченной, кое-как извинился перед Сторджем и снова запил. Но Табита, поскольку ей не в чем себя винить, только радуется: одним опасным влиянием меньше. Ей хватает забот и без того, чтобы обороняться от пухлых рукописей Буля. Она трудится над вторым номером журнала - бьется над проблемой, знакомой всем редакторам, - как сделать второй номер лучше первого. И выходит, что единственный способ достичь этой цели - увеличить затраты. В то время многие редакторы открыли для себя непреложную истину: чтобы удержать тираж на одном уровне, приходится на каждый следующий номер тратить все больше и больше. Иными словами, читатели становятся все требовательнее. И вот после шестого номера расходы Сторджа возросли втрое, а читателей почти не осталось. Шестой номер, который обошелся втрое дороже, чем первый, не окупился и наполовину - возможно, в связи с войной в Южной Африке. В шестой раз, и теперь уже не без оснований, Стордж заявляет, что он больше не может, что он разорится. Табита воспринимает войну всего лишь как козни правительства у задумавшего пресечь все благие начинания и погубить "Бэнксайд". Она с грустью говорит Джобсону, что, если тираж опять упадет, Стордж, чего доброго, и в самом деле откажется финансировать журнал. - А тогда уж нам не на что надеяться. За бесконечными делами она успела забыть, как люто ненавидела Джобсона, и теперь он ей необходим - без него ей не справиться со Сторджем. Он утешает ее: - Не тревожьтесь, малютка. Денег много. Вы продолжайте делать доброе дело, а денежки я из него вытрясу. Джобсон снова опекает Табиту. Ему неясно, как случилось, что Стордж, оказавшись у нее под каблуком, все же не погиб и, мало того, хоть с виду порядком постарел и поизносился, нашел в себе силы осуществить свою заветную мечту. На всякий случай он ставит это себе в заслугу. - Говорил же я, что ему нужна встряска. - И хвастает направо и налево, что выбрал для своего друга любовницу из благородных. - Воспитание, оно всегда сказывается. Такие женщины имеют совесть, даже в постели! Он не согласен с Мэнклоу, когда тот, обозлившись, что Табита из дипломатических соображений отвела статью, которая могла обидеть Гриллера, заявляет, что она - двуличная шлюха, и решительно возражает: - А мне нравится наблюдать, как наша малютка понемногу взрослеет. - Взрослеть не значит ходить по трупам, это бессмысленно. Вот я возьму да и хлопну дверью, тогда им каюк. - В тоне Мэнклоу не столько злость, сколько сожаление, что в нашем гнусном мире люди по недомыслию своему не ценят того, что имеют. - И вся эта болтовня насчет свободы - это же бред. - Нам не повредит, а ей приятно. - Никто не вправе упражняться в глупости, когда речь идет о журнале - пусть и глупом журнале, - это опасно. Табиту он осуждает за беспринципность. И когда она, как часто бывает по вечерам, в изнеможении опускается в кресло, вздыхая: "Сил моих больше нет", лицо его сразу принимает ироническое выражение. Но Табита не мастерица читать по лицам. Она сетует: - Ну ладно, пусть Уолли Джобсон приводит сюда Мэдж Мун, с утра, когда я занята почтой, и просит меня с ней поболтать, потому что ей, видите ли, взгрустнулось, - это еще куда ни шло, Мэдж я люблю, она милочка; по когда Доби после чая скрывается в спальне с этой своей Жолифф, а потом оказывается, что вся перинка в дырках от ее папирос - она, видно, курит не переставая, - это уж слишком. Доби мы вынуждены терпеть; хоть он и олух, но при чем тут эта Жолифф? Она-то для нас палец о палец не ударила. - Бедная Тибби, что бы мы без вас делали. Табита удивлена. Она озадаченно хмурится и наконец говорит: - Жаль, что так получилось с этой статьей. Но Гриллер нам нужен, он пользуется влиянием. - Вот так и скажите. Что мы не гнушаемся никакими средствами. - Но это неверно. - Нет, почему же. Про нас и это можно сказать. - Вы правда так думаете, Роджер? - Ох, опять вы за свое. Вы воображаете, что, если у вас нет принципов, значит, их уже ни у кого нет, но вы ошибаетесь. Табита поглядывает на него с сочувственной улыбкой. Ведь он как-никак помощник редактора "Бэнксайда". Но в смысл его слов она не вдумывается. Голова ее забита делами поважнее: счета, простуда Джонни, трещина в потолке, пятно на новом платье. И опять она вздыхает: "С ума сойти!" И в голосе ее блаженная усталость молодой женщины, у которой нет ни минуты свободной. 31 У Мэдж Мун, рослой громогласной толстухи лет двадцати пяти, по всеобщему мнению, золотое сердце. Она любит всех, и еще она любит шум и пиво, и все сотрудники "Бэнксайда", кроме стариков, ее преданные друзья. Поэтому и Табита приняла ее как истинную представительницу богемы и вольной жизни и тоже решила, что она добрая душа, что она милочка. Но с тех пор как Мэдж, потеряв работу, стала появляться на Вест-стрит чуть не каждый день, валяться на диване и проливать на стулья виски с содовой, Табита все чаще спасается в детскую. Эта большая прохладная комната расположена в глубине квартиры и стараниями добросовестной няньки содержится в образцовом порядке. Она отмечена той же печатью, что и все детские, при устройстве которых матери и няньки не считают нужным отступать от традиций. Белые стены, пол, покрытый начисто вымытым линолеумом, некрашеный деревянный стол и жесткие стулья - все как бы свидетельствует: "Здесь у нас порядок, чистота, дисциплина". Когда Табита по пять-шесть раз на дню заходит в детскую, она словно оставляет за порогом всякую суету и вступает в царство Системы. Все здесь совершается по часам - по изящным американским часам, громко тикающим на камине, - и это бесконечно радует Табиту. Ведь одна из самых мучительных забот ее занятой и неупорядоченной жизни - как бы не оставить Джонни неухоженным, не запустить его воспитания, оградить его от излишних волнений. А в хрупком мальчике, подверженном простудам и бронхитам, очень рано проявилась склонность к самостоятельности. Едва научившись ползать, он уже норовил нарушать запреты. Стоит на минуту оставить дверь открытой, и он проскользнет в нее и двинется в сторону кухни либо задней лестницы. Его так и тянет удрать из надежного убежища и обследовать новые места, неизведанные и опасные. Еще не научившись ни ходить, ни говорить, он, услышав в коридоре шаги, подбирался к двери и, едва она приоткрывалась, шмыгал в щель и удирал. А теперь, когда он умеет ходить, это тем более страшно: быстро передвигаясь на тоненьких ножках, белых и ломких, как щепочки, он то и дело падает. Табита бежит за ним и невольно смеется, но в душе у нее страх. "Джон, Джон, стой, вернись!" У самой лестницы она подхватывает его на руки и крепко держит, а он дрыгает ногами и весь извивается, стараясь вырваться на волю. Но когда Табита, водворив его в детскую, затворяет дверь, он словно сразу смиряется с положением узника и принимается играть, да так весело, что она и тут готова усмотреть каверзу - верно, хочет усыпить ее подозрения и снова удрать. И характер у него портится. В четыре года Джон все такой же худенький, все так же подвержен простудам, но это уже бунтарь и злоумышленник. Что ни день он выдумывает новые проказы, и Табита не надивится его изобретательности. "Только почему все шалости у него, как нарочно, такие нехорошие?" Ее гложет мысль: "Неужели это характер Дика в нем проступает? Эгоизм Дика, его страшная лживость?" Не утешают ее и рассказы няньки о проделках других детей. А для той первое удовольствие - повспоминать, как один ее маленький питомец, такой на вид ангелочек, ткнул ее в лицо ее же ножницами, а другой при взрослых всегда вел себя примерно, а младшего братца замучил до смерти. На взгляд няньки, любой ребенок в любую минуту способен на любое злодеяние. Табита думает: "А Джон может оказаться хуже всех - и таким и вырасти". 32 Поэтому в детскую она всегда входит с опаской, и первый ее вопрос: - Джон хорошо себя вел? Вот и сегодня она зашла туда перед самым чаем, потому что невмоготу стало сидеть в гостиной и делать сочувственную мину, пока Доби длинно и нудно рассказывал ей и Мэдж, как его оскорбил какой-то грязный солдат, - и сразу замечает, что у няни лицо строгое, а у Джона - деланно веселое. Он подбегает к ней, хватает за юбки и, задрав голову, целует воздух. Но Табиту, умудренную жизнью двадцатитрехлетнюю мать, не проведешь. - Что он еще натворил, няня? - Опять упрямился, мэм, не хотел идти. Полдороги на руках его тащила. Джонни, зато, что ему не разрешают обследовать все кусты в парке, недавно придумал новую моду - станет на дорожке и ни с места. Обе женщины смотрят на крошечного мальчика опасливо, как на кусачего зверька. Табита говорит строгим голосом: - Джон, ты помнишь, что я сказала? Чем это кончится, если ты не будешь слушаться няню? Джон, отвернувшись к тазу с водой, пускает вместо кораблика мыльницу. На лице его написано не только упрямство, но и хитрость, сквозь младенческую поглощенность собой уже проглядывает живой ум мальчишки. - Отвечай мне, Джон. - Табита взяла его за локоть. - Ты слышал, что я сказала? Не иначе как шлепки захотел? Следом за мыльницей Джон молча пускает в таз блюдце из-под губки. Щеки у Табиты розовеют, брови сдвигаются, и на лицо вдруг ложится тень - призрак старухи, что называется нравной старухи, то есть такой, которая из житейских битв вынесла не покорность судьбе, а сильную волю и твердые взгляды. - Слышишь, Джон? Отвечай сейчас же. Женщины переглядываются. Обе понимают всю значительность этой минуты. Ведь шлепка - последнее средство, дальше нет ничего. Шлепка - это старая гвардия, если она спасует, битва проиграна и впереди - анархия. Взглядом Табита взывает к няне о помощи, о какой-то подсказке, которая позволила бы не идти на этот страшный риск. Но в такие минуты полководец всегда одинок. Взгляд няньки говорит яснее слов: "Вы и раньше грозились его отшлепать, теперь надо действовать, а за последствия я не отвечаю". - Ну, так, Джон, - говорит Табита и, ухватив сына за руку, отводит его от таза. - В последний раз тебя спрашиваю. Но он молчит. Табита, взбешенная таким упрямством, таким умышленным злонравием, задирает ему рубашонку и сильно шлепает, раз и другой. Тишина. Табита затаила дыхание. Неужели победа за Джонни? Но тут раздается громкий, отчаянный вопль. Лицо ее просветлело, с улыбкой облегчения она спешит взять Джонни на колени. - Ничего не поделаешь, милый, сам виноват. - Я больше не буду! - вопит преступник. - Вот видишь, к чему приводит непослушание. - Но она уже целует его, и нянька отворачивается от этого проявления слабости, точно говоря: "Ох уж эти мамаши!" - Я вижу, мамочка. - Ну вот, а теперь, раз ты опять умник... ты ведь умник? - Да, мамочка, умник. - Можешь получить шоколадку. Через две минуты Джон уплетает шоколад, от лица его исходит сияние праведности: человек очистился от греха, сподобился благодати. Но время от времени он бросается обнимать Табиту, чтобы убедить ее, что он умник, а самому лишний раз убедиться, что всемогущее существо снова дарит его своей милостью. Всемогущее существо, исполненное благодарности тем таинственным силам, что обеспечили ей победу, горячо отвечает на его поцелуи - благодарность ее, ища выхода, естественно изливается на Джона. Позже нянька воздает должное стратегии полководца: - Так ему и надо было, мэм. Самое время. - Да, я тоже решила, что пора. Джонни ничего не стоит избаловать. 33 Но едва она отучила Джона от чреватой опасностями манеры отставать на прогулках, как он затевает новый бунт, на этот раз посерьезнее. Однажды вечером он отказывается читать молитвы. Проблема вечерних молитв уже давно не дает Табите покоя. Еще когда ему только исполнилось три года, нянька как-то сказала, что Джонни не молится на сон грядущий. Табита тогда ответила не подумав, что он, пожалуй, еще мал; но нянька явно с этим не согласилась, и Табита сообразила, что сама-то она читала молитвы с тех пор, как себя помнит. Ее кольнуло чувство вины перед Джоном, и чувство это не исчезло, когда она попробовала убедить себя, что раз бога нет, а церковь - всего лишь орудие для утверждения власти епископов, учить Джонни молиться было бы ошибкой. Ей кажется, что, не приобщив Джонни к молитвам, она рискует лишить его чего-то очень важного, то есть видит опасность не в том, чтобы согрешить перед богом, который всего лишь легенда из толстой книги, а в том, чтобы нанести непоправимый ущерб сыну. С вопросом о религии она уже обращалась к нескольким людям: к Сторджу, который, оказывается, стойкий приверженец англиканской церкви, а отвергает только мещанскую мораль; к Доби, который - кто бы подумал! - почитает папу Римского, и, наконец, к викарию ближайшей церкви, с которым познакомилась на вечере у мисс Пуллен. - Как вы считаете, викарий, с каких лет, дети должны читать молитвы? Викарий, неглупый старик, привыкший иметь дело со светскими дамами, деликатно осведомляется, к какой церкви принадлежит она сама. - Да, в общем, ни к какой. Сама я не религиозна, но у меня такое чувство, что детей нельзя оставлять совсем без религии. Это значило бы лишить их чего-то очень им нужного. - Совершенно с вами согласен. - Я хочу сказать - нужного для их счастья сейчас, в детстве. - И не только в детстве. Но на этот счет у его собеседницы свое мнение. Чуть улыбнувшись, она отвечает: "Да, возможно", но таким тоном, словно спрашивает, какой прок от молитв взрослому человеку. И тут же подсказывает викарию следующий ответ: - Как вы думаете, хорошо будет для начала "Отче наш" и "Христос младенец"? Я с них начинала и, помню, получала большое удовольствие. - Разумеется, чего же лучше. И Табита уезжает домой с твердым намерением приучить Джонни молиться. Он, понятно, и слышать об этом не хочет, но тактом и подкупами она добивается своего, не прибегая к шлепкам. А скоро Джон уже и сам рвется читать молитвы. Для него это род деятельности, необходимое завершение с пользой проведенного дня. И вот однажды вечером - до чего же своенравные создания эти дети! - заметив, очевидно, что матери хочется уложить его пораньше, он залезает под кровать и объявляет, что молиться не будет. Табита, у которой в гостиной полно народу, сразу начинает сердиться. - Вылезай немедленно, Джон. - Он нынче весь день себя плохо пел, мэм, - говорит нянька. - То одно, то другое. - Пусть сейчас же подойдет ко мне, попросит прощения и помолится, не то останется без печенья. Пауза. Из-под кровати ни звука. - Джонни, видно, не знает, - говорит няня, - что бывает с мальчиками, которые не хотят молиться богу. - Это плохие, противные мальчики. - Их бог накажет, - добавляет няня. Снова пауза. Закоснелый Джон не отзывается. Он только сопит, громко и нагло. - И сказок им больше не будут рассказывать, - говорит Табита, уже слабо надеясь на успех. - Не услышат они больше про трех медведей. Джонни, кажется, перестал сопеть. Женщины переглядываются поверх кровати, и няня говорит: - И про Джека Победителя Великанов. - И про Джека и Бобовый Стебель. Никогда не услышат. Под кроватью какое-то движение, из-под края одеяла появляется взлохмаченная голова Джона. - А я и не хочу про Джека и Бобовый Стебель. - И про Красную Шапочку, - говорит няня. Мальчик встает на ноги и решительно заявляет: - Не хочу про Красную Шапочку. Няня и Табита снова переглядываются; заметив это, мальчик недоверчиво переводит взгляд с одной на другую. И повторяет громко, как генерал, требующий безоговорочной капитуляции: - Не хочу про Красную Шапочку. Менее искушенный дипломат, чем Табита, мог бы предположить, что переговоры окончены. Она же как ни в чем не бывало садится на кровать, готовая, по обыкновению, послушать, как он будет молиться. - Хорошо, выбери сказку сам. Джон, чувствуя себя, как парламентарий, добившийся почетного мира, тотчас прижимается к ней и читает молитвы, после чего сразу же требует: - Кота в Сапогах! Кота в Сапогах! Он слышал эту сказку раз сто, но еще так мал, что готов с упоением слушать ее снова и снова. 34 И Табита, перенесясь из своего светлого, строгого царства в гостиную, где даже лучи вечернего солнца, косо рассекая табачный дым, кажутся другими - более взрослыми, искушенными, грубыми, - дарит своих гостей улыбкой радушной хозяйки, а вернее, улыбкой триумфатора, одержавшего верх над коварным врагом. В такие минуты, воодушевленная своей победой в сфере педагогики и сознанием, что поступила правильно, она более чем когда-либо готова поступить правильно и в сфере морального протеста и эстетической смелости, воплощенных в "Бэнксайде". Она подчеркнуто благосклонна к мрачному Доби, и к меланхоличному Хадселу, у которого не ладится работа над романом про священника, влюбившегося в проститутку, и к Мэдж Мун, которая, как обычно в это время дня, уже порядком пьяна и вовсю распустила язык. Мэдж в горе из-за своего младшего брата, военного, и на чем свет стоит ругает войну, буров, правительство, бардов империи, а также мужчин, не уехавших на позиции. Со зла она оскорбляет Хадсела и, глядя в упор на долговязого Доби, который, подобно многим еретикам, силен в богословии, кричит ему в лицо: - Не говорите мне про бога! Если бог есть, что ж он не прекратит эту чертову войну? Доби, то вскакивая, то снова падая в кресло, волнуясь и все больше пьянея и путаясь, принимается анализировать проблему зла. И Табита, все еще улыбаясь, тихонько уговаривает его: - Не так громко, пожалуйста. Да, да, как интересно. Я понимаю, все дело в том... Она сменила улыбку на очень серьезное выражение лица, Которое всегда приберегает для Доби независимо от того, толкует он о боге или о любви. Этот неуравновешенный и неразумный юноша требует, чтобы его принимали всерьез. На фронте дела идут скверно. Глашатаи новой, предприимчивой политики с удивлением обнаружили, что в армии духа предприимчивости явно недостает. Поражение следует за поражением; объявлен набор добровольцев. Тысячи клерков, с радостью вырвавшись из своих контор, спешат примкнуть к этой авантюре, чтобы назавтра стать героями. И когда они проезжают по улицам на вокзалы, направляясь в военные порты, где их погрузят на корабли, сразу видно, что жизнь приобрела для них и достоинство, и смысл. Они рискуют жизнью за идею, за великую любовь, за славу и честь. И хотя "Бэнксайд", ко всеобщему удивлению, все еще понемногу покупают и убытки невелики, сотрудники его чувствуют себя обособленной, а значит, и сплоченной группой. Квартира на Вест-стрит все больше уподобляется штабу повстанцев, но повстанцев, оказавшихся вне закона, изгоев. К войне они непричастны. Они теперь проводят на Вест-стрит чуть не целые дни и просачиваются во все уголки квартиры. Вторгаются даже в детскую. Как-то вечером, уже довольно поздно, Табита застает там Джобсона, Доби и Мэдж. Все трое курят. Она возмущенно спрашивает, чем им плохо в гостиной. - А нам тут нравится, малютка, - отвечает Джобсон. - Тут как-то вольготнее, подальше от всяких Гриллеров и графинь. И малыш у вас интересный. Вы только гляньте. Он показывает ей рисунок - два голых мужчины и женщина среди деревьев. Нарисовано неплохо, но Табита уже давно знает, что Джонни - гений. Поэтому она отвечает, лишь мельком взглянув на рисунок: - Наверно, все дети рисуют забавно. Но право же, Уолли, зря вы здесь курите. Няня очень недовольна. В детской необходимо соблюдать известные правила. А через несколько дней, увидев, какую возню Мэдж Мун затеяла с мальчиком - щекочет его, а он катается по полу и визжит от хохота, - она выходит из себя. - Встань, Джон. Не дури. Он и ухом не ведет. Табита подымает его и сильно встряхивает. - За что ты его так? - кричит Мэдж. - Что он сделал плохого? - Прости, но ему нельзя так возбуждаться. - Сказала бы прямо, чтобы я сюда не совалась. Табита делает вид, что не слышала, но Мэдж не унимается, напротив: - Ах, ты не хочешь со мной разговаривать... загордилась... да кто ты такая, скажи на милость! - И перепевает все сплетни их тесного кружка: что Табита - хитрюга, любого умеет разжалобить; что она сноб, подлизывается к духовенству, а сама-то не больно святая; что она подлая, двуличная ханжа! Пользуясь тем, что Табита онемела от ярости, она все больше наглеет, а услышав голос Джобсона, бросается к нему за поддержкой. К счастью, он вступается за Табиту - не из чувства справедливости, а потому, что решил, что Мэдж зазналась. "Пора проучить эту безмозглую дуру. Раз в три месяца ее следует осаживать". И Мэдж не ведено больше показываться на Вест-стрит. Однако многие ей сочувствуют. Кружок раскалывается на две фракции: тех, кто восхищается Табитой как умной маленькой женщиной, весьма дипломатично играющей свою нелегкую роль; и тех, кто по этой же причине ее презирает. Джобсон и Мэнклоу принадлежат к первой из этих фракций. "Забавно, - говорит Джобсон, - какие все эти бабенки законченные актрисы. Не иначе как наша малютка задумала сделать своего пащенка епископом, нравится ему это или нет". На что Мэнклоу, по обыкновению задумчиво, отвечает, что это только естественно, ведь и маятник качается то вправо, то влево. И оба с любопытством зоологов, изучающих животное под названием женщина, наблюдают маневры Табиты, которой требуется, во-первых, изолировать детскую от остальной квартиры и, во-вторых, пригласить в наставники Джона младшего священника их прихода. Второе удается ей почти без борьбы - Стордж готов платить за уроки. А вот первое стоит ей упорных многомесячных боев. Ибо младшая фракция "Бэнксайда" во главе с Доби усмотрела в ее намерении не только осуждение себе, но и вероломную измену моральным принципам. Своей цели она достигает почти случайно и лишь после сильного нажима на Сторджа. Умирает съемщик соседней квартиры, и две его комнаты она умудряется получить под новую детскую с отдельным выходом прямо на лестницу. 35 Сама Табита все эти месяцы носит в душе тяжкую обиду. Раны, нанесенные словами "сноб" и "двуличная", никак не заживают. И больнее всего то, что ей нечем защититься от этой грубой несправедливости. Бессмысленно объяснять такой девке, как Мэдж, или такому недалекому юнцу, как Доби, или таким холостякам, как Уолли и Роджер, что значит ответственность за ребенка. В собственном поведении она никакой непоследовательности не усматривает. "Бэнксайд" - это одно, а то, что на благо Джонни, - совсем другое. Обида и разочарование в людях пробуждают дремлющий в ней деспотизм. Она дает понять, что в новую детскую гости не допускаются. Снимает со стены один из лучших рисунков Доби, подаренных им Джону, - "Иезавель среди псов". И с горечью думает: "Пусть говорят, мне все равно". Знакомым кажется, что Табита за последнее время постарела. На самом деле постарело выражение ее лица. Она уже не выглядит как наивная девочка; теперь это, что называется, взрослый человек, всем своим видом она говорит: "Меня не понимают. И нечего ждать от людей понимания. Надо просто поступать, как считаешь лучше". И когда Джон (в ту осень ему исполнилось шесть лет, он уже носит штанишки с карманами, прелестный, общительный мальчик), - когда Джон ни с того ни с сего начинает беспардонно врать, она, посовещавшись со священником, велит няне водить его в церковь. А вспомнив, что у Гарри сын одних с ним лет и что при таком хорошем отце это наверняка хороший мальчик, она пишет Гарри. Пишет, как ей жаль, что они не видаются, справляется об Эдит и детях и добавляет: "Мой Джонни очень развитой, но большой озорник. Ему полезно было бы общество сверстников". За все эти годы Табита ни разу не отважилась побывать в Кедрах и на свои письма получала самые короткие и сухие ответы. Ясно как день, что по ней там не скучают. И теперь, не получив ответа на свое письмо, она не удивлена, только немного расстроилась. И сейчас же стала строить новые планы. Наверно, вся загвоздка в Эдит, соображает она и вспоминает, что у Эдит был любимый магазин на Оксфорд-стрит. Она наводит справки и узнает - да, миссис Баскет по-прежнему их постоянная покупательница. Через несколько дней она как бы случайно сталкивается с ней лицом к лицу среди штабелей дешевых шляп и кричащих отделок. Они смотрят друг на друга, словно говоря: "Кто это? Я, кажется, где-то ее видела". А потом узнают друг друга и здороваются. Эдит выглядит на пятьдесят лет. Лицо у нее худое и желтое, черные глаза выпучены, нос кажется огромным. Зато фигура толстая и нескладная, и яркое платье в оборках еще больше ее толстит. Табита решает, глядя на это платье: "Дешевка. На распродаже купила". И удивляется - ей помнилось, что Эдит всегда была хорошо одета. - Как Гарри? - спрашивает она. Это имя, произнесенное вслух, волнует ее, воскрешая в памяти не только Гарри, но и прежнюю Эдит, и все связанное с мирной, беззаботной жизнью в родном доме. - Ты его спроси, мне он не рассказывает. - Голос Эдит звучит холодно, глаза оглядывают Табиту с шляпы до туфель. - Пациентов много? - Видимо, хватает. Он совсем не бывает дома, не помнит даже дни рождения детей. А ты по-прежнему с этим Сторджем? - Я? Да. - Про него нам известно. У Гарри есть пациент, у которого знакомый сотрудничает в его журнале. На это Табита ничего не отвечает. Эдит бросает на нее злобный взгляд. - В общем-то, мне тебя жаль. Но нет смысла говорить, что такие вещи до добра не доводят, тебя уж не переделаешь. Всем нам уже поздно меняться. - Да, наверно. - Табите смешно, но осуждение, написанное на лице Эдит, немного ее смущает. - Мы совсем не видаемся, - произносит она мягко. - Вы с Гарри по-прежнему ездите отдыхать в Сэнком? - И, заметив, как потемнело лицо Эдит, добавляет: - Впрочем, это, наверно, было бы неудобно. - Мне-то что, вот Гарри не знаю как посмотрит. - Сказано это с горечью, словно в том, что репутация Табиты ей безразлична, тоже повинен Гарри, словно он не только истощил ее терпение, но и расшатал ее нравственные устои. Она резко меняет тему. - Эта шляпка на тебе - последняя парижская модель? - Она у меня недавно. - Фасон какой-то дурацкий. И при том, что эти французы себе позволяют... Обменявшись неожиданно пристальным взглядом, как сквозь стекло, женщины так же неожиданно прощаются за руку и расстаются. "Она меня ненавидит, - думает Табита. - Стала совсем уж тупая, и подлая, и злопамятная. Она меня убить готова". Она не остереглась, и удар пришелся в сердце. Стиснув зубы, спешит она по людным улицам с одной мыслью: "Все они меня ненавидят, все эти Гарри и Эдит. Все бы рады были, если б я оказалась на панели". Ей страшно. Скорее домой, в детскую - убедиться, что Джонни там и по-прежнему любит ее, потому что она его мать и ему дела нет до ее положения в обществе. Она принесла ему игрушек, сластей, и он бросается ей на шею. Но эта любовь, которой она так дорожит, еще усиливает ее страх. Что ждет его в мире, населенном такими, как Гарри и Эдит? Даже Мэнклоу поражен тем, с какой энергией она принимается готовить триумфальный, сенсационный номер "Бэнксайда", который выйдет по окончании войны. А она и вправду больше чем когда-либо негодует на моральное разложение общества. "Во всем лицемерие, ограниченность, подлость". Старая королева умерла, и даже Стордж готов поверить, что близятся великие перемены. Огромное влияние венценосной вдовы, подобное осеннему небу над городом - плотному, тяжелому, кажущемуся золотым сквозь слой старой пыли, - в полной мере осознано только теперь, когда ее не стало. 36 Этот новый, особенно смелый номер "Бэнксайда", специально приуроченный к началу новой, революционной эры, выходит в свет в июне 1901 года, когда война еще не кончилась, но победа уже несомненна. И ожидаемый триумф оборачивается провалом. Журнал почти не покупают, никто не уделяет ему внимания. Ибо хотя многими предсказанная бурная реакция против всего викторианского, всего довоенного действительно наступила, но ощущается она в сфере политики, а не морали. И нового в ней не столько теория, сколько практика. Она выливается в невиданно радикальные, насильственные формы. Мир, как всегда бывает, начинается с войны штатских, не желающих уступить всю славу военным. Заря нового века оглашается боевыми кличами дикарей. И новые партийные варвары, понимающие политику как войну первобытных племен, с презрением истых дикарей взирают на остатки поверженной цивилизации. Для них викторианское искусство и литература - всего лишь кучи мусора, примечательные разве что своими несуразно большими размерами. Патер, Уайльд, Бердслей и "Желтая книга" не более чем клочки бумаги и тряпок от кукольного театра, брошенные в грязи посреди разоренной ярмарочной площади. - Единственный выход - политика, - объявляет Мэнклоу и предлагает напечатать роман Уэллса. Но Стордж и слышать не хочет об Уэллсе, он физически не выносит его стиль. И он возражает: - У нас не политическое обозрение. - Без читателей у нас не будет никакого обозрения. Но Сторджа не так-то легко сдвинуть с его позиции. В шестьдесят лет он никуда не желает сдвигаться - он сменил достаточно увлечений, хватит. На этот раз журнал спасает Табита. Когда Стордж заявляет, что так или иначе убытки, понесенные им в связи с заключением мира и падением цен, исключают для него возможность тратить на журнал еще и еще тысячи, она подает гениальную мысль - пригласить в компаньоны Ринча. - Он, я думаю, с радостью вошел бы в долю. Он всегда мечтал что-нибудь издавать. И он миллионер, как все эти банкиры-квакеры. - Ринч? К Ринчу обращаться нет смысла. У него пуританские взгляды. Банкир и в самом деле упирается. Он требует права вето на все поступающие рукописи. Возражает против Доби. Лишь дерзко вторгнувшись в его служебный кабинет, Табите удается уговорить его побывать на Вест-стрит и просмотреть корректуру ближайшего номера. Ринч - очень худой и высокий, с профессорской повадкой, он, возможно, и стал бы профессором, не достанься ему в наследство банк. Он бродит по комнате, поглядывая на Табиту сквозь очки туманным и чуть тревожным взглядом, и тихо вопрошает: - Но зачем Доби понадобилась здесь кровь и почему успех представлен у него в образе Иуды? Табита принарядилась для этого важного случая. Щеки ее порозовели, глаза блестят, что очень ее красит. И придает ей смелости. - О, мистер Ринч, но это же из Библии. Помните то место, где Иуда удавился, как "он низринулся и расселось чрево его"? Ринч, глядя на Табиту, как лошадь, испугавшаяся какого-то незнакомого яркого предмета, замечает: - Вот видите, и тут кровь, - а затем продолжает свою мысль: - Я не совсем понимаю... - Вампир молодости, - объясняет Стордж. - Так, так. - Ринч морщит брови и с весьма недоверчивым видом обдумывает эту концепцию. - О, мистер Ринч, - говорит Табита, замирая, - мистер Доби, конечно, труден для понимания, но не кажется ли вам... - она взывает к нему как к знатоку, - что это объясняется его самобытностью? Табита уже раз сто задавала этот вопрос критикам и меценатам. Где она его подслушала - она и сама не знает и никогда в него не вдумывалась. Вероятно, она его и не понимает. Но действует он безотказно, особенно магическое слово "самобытный", и она уверенно пускает его в ход. И сейчас она с радостью отмечает, что морщины на лбу у Ринча слегка разгладились. Значит, подействовало. - Да, уж самобытен он безусловно. - И в конце концов, - воркует Табита, пуская в ход еще один испытанный прием, - ведь у таланта свои законы. - Да, да, разумеется. - Вам не кажется, мистер Ринч, что талант должен быть свободен? И Стордж подхватывает второе магическое слово: - Он требует свободы. - О, еще бы. - Протестантская душа Ринча в этой чуждой ему обстановке почти зримо проникается новой религиозной доктриной. И теперь требуется всего каких-нибудь двадцать минут, чтобы довести дело до конца. Его убедили, что, поддерживая Доби, пусть лично ему неприятного, он служит делу свободы и выполняет волю провидения. В нашем сложном мире он хотя бы пытается поступить как должно. Он ставит лишь одно условие - отставить Буля. - Вы уж не взыщите, но ваш Буль - отпетый похабник и богохульник. Влияние его просто тлетворно. Стордж возмущен до глубины души. - Один из крупнейших поэтов нашего времени! И тут, когда переговоры между двумя идеалистами, казалось бы, вот-вот зайдут в тупик, практичная Табита напоминает, что проблему Буля можно и не решать, если сам Буль не появится больше на сцене. Эти слова кладут конец спорам. Ринч берет на себя три восьмых всех расходов, оговорив лишь еще одну мелочь - чтобы его имя на журнале не значилось. Он не жаждет рекламы и к тому же не хочет оскорбить чувства своих собратьев, обнаружив перед ними свое пристрастие к современному искусству и литературе. 37 За этот дипломатический успех Табиту венчают лаврами. Она и сама чувствует, что одержана крупная победа. С жаром берется она за подготовку нового номера, то есть за свое нескончаемое занятие - примирять и подбадривать. И номер уже подготовлен к печати, когда однажды, возвратившись с Джонни ил музея Науки и техники, она застает в квартире большую группу взволнованных людей. Здесь не только Стордж, но и Джобсон, Дьюпарк, мисс Пуллен, еще три пожилые дамы, врач и няня. Сторджа не узнать. На щеках у него румянец, глаза сияют, ходит на цыпочках, пружинистым шагом. - Что случилось? - Буль. - И на лице торжество. - А-а, столик. - Да нет же, Буль, поэт. Неужели забыла? В первую секунду Табита потрясена. Но сразу же восклицает: - Чудесно! Где ты его поместил? - В детской. Он был очень возбужден. Уолли считает, что нужно запереть дверь. Издали доносится звук; похожий на вздох ветра в проводах. Стордж бросается вон из комнаты, и Табита, поспешно последовав за ним в детскую, видит, что в постели Джонни сидит сморщенный старичок с жиденькой седой бороденкой и длинным синим носом. На нем голубая шелковая пижама Сторджа, от которой его бледные щеки кажутся ярко-желтыми, и он своим высоким мягким голосом беседует с Джобсоном и Джонни. - Да, я пил и был пьян. О таком я не смел и мечтать. Я жил в царстве вечного опьянения. Джонни это необычайное происшествие повергло в изумление и восторг. Такого человека, как Буль, он еще не видел. Он глядит на поэта круглыми глазами, выжидающе улыбается, а потом, не в силах выразить словами распирающую его радостную энергию, подпрыгивает на месте и медленно делает полный оборот. - Вы понимаете, - объясняет Буль со свойственной ему тихой, чрезвычайно убедительной искренностью, - напиваться мне было необходимо; да что там, это был мой долг. Ведь чтобы познать воскресение духа, тело должно погибать со скотами - чтобы породить розу, нужно стать падалью. - А что такое падаль? - перебивает Джонни. - Это я, дитя мое, тот несчастный, которого ты перед собою видишь. - И тут, заметив Табиту и сразу уловив ее настроение, он произносит уже совсем тихо: - Однако мне пора уходить. Я злоупотребил... Он начинает выбираться из постели. Врач, Стордж и даже няня-шотландка окружают его и удерживают. Они говорят, что он очень болен; выйти на улицу для него - верная смерть. Они выпроваживают публику. Няня поясняет: - Ему нельзя волноваться. - Всю жизнь она работала при детях, но она носит форму, а потому ощущает себя причастной к медицине. Недрогнувшей рукой она выставляет Джонни за дверь и взглядом ищет одобрения доктора, а тот просит ее приготовить больному питье. Булю, по словам доктора, нужен полный покой. У него первая стадия белой горячки, осложненной воспалением легких. Джонни укладывают спать в гостиной. Но рано утром он самовольно возвращается в детскую, где его и застают посреди обстоятельного разговора с Булем о нашумевшем убийстве. Как видно, они отлично спелись. Буль вообще любит детей и любит с ними разговаривать, а, на взгляд Джонни, рассказы Буля о ночной жизни Сохо, о драках и убийствах еще интереснее, чем сказки Доби. Табита приступает к Сторджу. - Зачем ты поместил Будя в детской? - Чтобы изолировать его от его друзей; в детской мы, к счастью, можем обеспечить ему необходимый покой и уход. - А Джонни? - Но для него это только хорошо. Буль души не чает в твоем Джонни. И Стордж удивлен, когда Табита гневно протестует, что не позволит жертвовать Джонни ради Буля, что Буль совсем неподходящий товарищ для Джонни. - Это Буль неподходящий товарищ? Да за дружбу с Булем многие взрослые люди и то отдали бы все на свете. Буль обожает детей, он писал для них стихи. Может, он напишет стихи твоему Джонни. Но Табита в ответ просит уточнить, сколько времени Буль еще пробудет в детской. Стордж оскорблен в лучших чувствах и, как всегда во время ссор с Табитой, дуется и уходит в себя. Джобсон, к которому обе стороны обратились за поддержкой, заявляет, что Джонни нужно отдать в школу, в закрытую школу. - В семь лет! - ужасается Табита. - С его-то здоровьем! Но Стордж, разобиженный, а главное, возмущенный тем, что Табита по недомыслию своему отказывает гению в убежище, тем самым обрекая его на смерть, не собирается уступать. - Очень хорошо, - говорит Табита. - Джонни уедет в школу. И если он там исстрадается или умрет от воспаления легких, тогда ты наконец будешь доволен. - Ну, зачем ты уж так, Верти. Но Табите кажется, что она выразилась еще слишком мягко. А когда около месяца спустя она смотрит из окна вагона на сады и хмельники юго-восточной Англии, ей так горько, хоть плачь. "Мизинец Буля ему дороже, чем весь Джонни, а я так и вовсе не в счет. Это после шести лет. И я, видит бог, всегда старалась, чтобы ему было хорошо". 38 Она чувствует себя жертвой вопиющей несправедливости. Обида ее нарастает, когда она смотрит на Джонни, который сидит напротив нее в новом школьном костюмчике, с испуганным и сердитым лицом. Вся его поза, его вяло повисшие руки в слишком длинных, на рост, рукавах, ноги-палочки в новых полуботинках - словно обращенный к ней жалобный, недоуменный вопрос: "За что? Почему?" Он сразу спросил почему. "Почему мне надо ехать в школу?", и она ответила: "Чтобы учиться. Чтобы быть с другими мальчиками". Но эти ответы даже ей самой ничего не объяснили. Почему? Огромное "почему". Почему Джонни должен страдать из-за того, что его мать обманута, что Ст