ния типа "нагая красота" или "нагая
откровенность" которые он использовал в своих стихах) - Тогда он разделся и
стоял там голый перед мужчинами и женщинами, впрочем все они были видавшим
виды невозмутимым сборищем бывших парижских эмигрантов и сюрреалистов -
Он приехал ко мне в Мексику с Саймоном, белокурым парнишкой русских
кровей, который изначально не был гомиком, но полюбил Ирвина, его "душу" и
поэзию, и поэтому последовал за своим Мастером во всем - а еще Ирвин привез
с собой в Мексику двоих ребят[16], одним из которых был
саймоновский братишка Лазарус (15 с половиной лет) а другим Рафаэль Урсо из
Нью-Йорка, великий молодой поэт (позднее написавший "Атомную бомбу" которую
перепечатал журнал Тайм специально чтобы показать ее нелепость, но она всем
наоборот очень понравилась) -
Кстати говоря, читатель должен понимать что став писателем я
познакомился со многими гомосексуалистами - 60-70% наших лучших писателей
голубые, видимо секс с мужчинами этому как-то способствует, и конечно я
постоянно встречался с ними, общался, обменивался рукописями, встречал их на
вечеринках, поэтических чтениях, везде - Это не мешает
писателю-негомосексуалисту быть писателем или объединяться с ними - Точно в
таком же положении был и Рафаэль, который просто "знал всех" также как и я -
Я мог бы выдать вам список гомосексуалистов в искусстве в милю длиной, но не
вижу никакого смысла находить какой-то цимес[17] в этом
безвредном и вполне нейтральном факте - Каждому свое.
Ирвин написал мне письмо и сказал что они появятся через неделю,
поэтому я заторопился и закончил свой роман исступленным запойным писанием
как раз ко времени их приезда, но они опоздали на две недели из за дурацкой
задержки en route в Гвадалахаре, посещения какой-то занудной поэтессы. Так
что в конце концов мне оставалось только сидеть на краю своей
техадо[18] крыши пялясь вниз на улицу и ожидая когда же появятся
идущие вдоль по Оризабе четверо Братьев Маркс[19]
Все это время старый Гэйнс тоже нетерпеливо ждал их приезда, годы
изгнания (вдали от семьи и законов США) заставили его почувствовать себя
одиноким и кроме того он отлично знал Ирвина по старым временам на
Таймс-сквер когда (в 1945-м) мы с Ирвином, Хаббардом и Хаком мотались по
барыжьим барам вырубая себе дозняк. В те дни Гэйнс был в зените своей славы
одежного вора и частенько читал нам целые лекции по археологии и
антропологии, иногда прямо перед статуей Отца Даффи, несмотря на то что
никто его толком не слушал. (Собственно, это я первый дошел до гениальной
идеи послушать что говорит Гэйнс, впрочем нет, Ирвин тоже к нему
прислушивался, даже в те давние времена).
Теперь вы понимаете что за чудной чувак этот Ирвин. Во времена наших с
Коди путешествий на дороге он ездил за нами в Денвер, возя с собой повсюду
свои апокалиптические поэмы и сумасшедшие глаза. Теперь, став знаменитым
поэтом, он как-то поуспокоился, стал делать все то что ему хотелось делать
всегда, путешествовать еще больше прежнего, впрочем писать стал меньше, но
по-прежнему сматывая в клубок нити своего замысла - так и подмывает назвать
его "Мамаша Гарден".
Ночью, сидя на краю крыши, я воображал как они приедут, и что я сделаю
тогда, кину в них камушком, заору, как-нибудь уж собью их с толку, но на
самом деле я никак не мог по-настоящему представить себе их приезд в
обыденной реальности.
10
Я спал, просидев всю ночь карябая стишки и блюзовые песенки при свече,
обычно я спал до полудня. Дверь проскрипела настежь и в нее вошел Ирвин,
один. Там, в Фриско, поэт Бен Фэган сказал ему: "Как будешь в Мексике
черкани мне письмецо и напиши что первое ты увидел в комнате Джека". Он
ответил в письме: "Драные штаны свисающие с гвоздя в стене". Он стоял
рассматривая комнату. Я протер глаза и сказал "Черт тебя дери, ты опоздал на
две недели".
"Мы ночевали в Гвадалахаре и врубались в Алису Набокову, странную
поэтессу. У нее чумовые попугаи, квартира и муж - А ты как, Джеки?" и он
ласково положил руку мне на плечо.
Как это странно, какой все же долгий путь проходят люди в этой жизни,
мы с Ирвином, когда-то давно подружившиеся в кампусе Колумбийского
Университета в Нью-Йорке, стоим сейчас друг перед другом в глинобитной
лачуге в Мехико-Сити, так вот людские судьбы струятся себе неторопливо
длинными червями через ночную площадь - Взад и вперед, вверх и вниз, в
болезни и здравии, и хочется спросить, неужто судьбы наших предков текли так
же? "Как протекали жизни наших предков?"
Ирвин говорит "Сидели они себе по домам да хихикали. Давай же, вставай
наконец. Мы идем сейчас в центр смотреть на Воровской Рынок. Всю дорогу от
Тихуаны Рафаэль сочинял безумные стихи о злом роке Мексики, хочу теперь
показать ему настоящий злой рок, продающийся на рынке. Видел эти поломанные
куклы без рук которых они тут продают? И старые ветхие изъеденные червями
ацтекские деревянные статуэтки которые и в руки-то взять страшно? - "
"Старые открывашки"
"Чудные старые продуктовые сумки 1910 года".
Опять мы за свое, стоит нам встретиться как разговор становится похож
на раскачивающееся взад-вперед стихотворение, прерываемое рассказываемыми
байками. "Хлопья свернувшегося молока в гороховом супе"
"Ну а как тут с квартирами?"
"Прежде всего, ага, надо квартиру снять, Гэйнс сказал что внизу есть
одна, дешево, и с кухней".
"А где остальные?"
"Все у Гэйнса"
"И Гэйнс говорит"
"Гэйнс говорит и рассказывает им о Минойской Цивилизации. Пошли"
В комнате Гэйнса Лазарус, 15-летний чудила который никогда не говорит,
сидит и слушает Гэйнса честно глядя невинными глазами. Рафаэль плюхнувшись в
кресло старика наслаждается лекцией. Гэйнс ораторствует сидя на краю своей
кровати и зажав кончик галстука в зубах, потому что как раз перетягивает
себе руку чтобы выступила вена или случилось наконец что-то чтобы он мог
вмазаться шприцом с морфием. Саймон стоит в углу с видом русского святого
старца. Это великое событие. Мы все вместе в одной комнате.
Ирвин получил дозняк от Гэйнса, лег на кровать под розовыми занавесками
и махнул нам рукой. Детка Лаз получил стаканчик гэйнсовского лимонада.
Рафаэль пролистывал Очерки Истории желая знать гэйнсову версию жизнеописания
Александра Великого. "Я хочу быть как Александр Великий", вопил он, как-то
так получалось что он всегда вопил, "Хочу одеваться в роскошные
полководческие одежды усыпанные алмазами, грозить своим мечом Индии и
смотаться поглазеть на Самарканд!"
"Ага", сказал я, "но ты же не хочешь чтобы убили твоего старого друга
лейтенанта и вырезали целую деревню женщин и детей!" Начался спор. Так мне
вспоминается этот день, первым делом мы начали спорить об Александре
Македонском.
Рафаэль Урсо тоже мне нравился, несмотря на, а может наоборот, из-за
наших старых разборок по поводу одной "подземной" девчонки, как я уже
рассказывал раньше[20]. И он тоже вроде как хорошо ко мне
относился, хоть и говорил про меня за глаза всякую хрень, впрочем он болтал
так про всех. Так и сейчас, отойдя в угол он шепнул мне на ухо "Этот твой
Гэйнс мерзкий урод!"
"Это ты о чем?"
"Пришел день горбуна, уродец льстивый..."
"Но я-то думал что он тебе нравится!"
"Смотри, вот мои стихи - " Он показал мне блокнот исписанный
чернильными каракулями и рисунками, превосходными и жуткими зарисовками
истощенных детей пьющих "Кока-колу" из здоровенных бутылок с ножками и
сиськами, наверху завиток волос со словами "Злой рок Мексики" - "В Мексике
царит смерть - Я видел ветряную мельницу чье колесо гнало смерть сюда - Мне
здесь не нравится - и этот твой Гэйнс просто мерзкий урод".
Это чисто для примера. Но все-таки я любил его, за чрезмерность его
горестных раздумий, за то как он стоит на углу, глядя под ноги, ночью, рука
прижата ко лбу, не зная куда ему податься в мире этом. Он чувствовал также
как и все мы, но драматизируя до крайности. И в его стихах это выражено
лучше всего. И поэтому назвать немощного бедолагу Гэйнса "уродом" было для
Рафаэля лишь проявлением его беспощадного но искреннего ужаса.
Что же касается Лазаруса, то спросишь его "Эй Лаз, как дела?" и он
поднимет свои невинные и кроткие синие глаза с легким намеком на улыбку,
такую херувимскую почти что, печальный, и никакой ответ уже не нужен. По
правде говоря, он напоминал мне моего брата Жерара больше чем кто-либо
другой в мире. Он был высоким сутулящимся подростком, прыщавым, но с
красивыми чертами лица, совершенно беспомощным без поддержки и
покровительства своего брата Саймона. Он не был способен правильно
пересчитать деньги, спросить дорогу не попав при этом в передрягу, а в
особенности устроиться на работу, разобраться в каких-нибудь официальных
бумажках или даже в газете. Он был на грани впадения в кататонию, подобно
своему старшему брату находящемуся сейчас в психушке (между прочим, тому
самому старшему брату который всегда был его кумиром). Если б не было
Саймона с Ирвином которые присматривали за ним, защищали, обеспечивали
жильем и кормежкой, его самого тоже быстренько сцапали бы. И не то чтобы он
был полным кретином, или слабоумным. На самом деле он был просто умницей. Я
видел письма написанные им в возрасте 14 лет, до его недавнего обета
молчания: они были совершенно нормальными и уровнем выше среднего, пожалуй
он был восприимчивей и писал лучше чем я в свои 14 когда сам был таким же
простодушным и замкнутым чудовищем. Что же до его увлечения, рисования, то
он был лучше большинства ныне живущих художников, и я всегда знал что он
настоящий юный гений-художник сторонящийся людей чтобы те оставили его в
покое, и не заставляли бы устраиваться на работу. Я частенько подмечал его
странный взгляд обращенный ко мне искоса, похожий на взгляд собрата или
сообщника в мире суетливых зануд, что-то вроде того -
Такой взгляд говорил: "Я знаю Джек, ты понимаешь зачем я это делаю, и
ты делаешь то же самое, но по-своему". Потому что Лаз, точно так же как и я,
проводил целые дни неподвижно глядя в пространство, не делая вообще ничего,
кроме разве расчесывания своих волос, просто вслушиваясь в собственное
сознание как будто он тоже был наедине со своим Ангелом-Хранителем. Обычно
Саймон был чем-то занят, но во время своих полугодовых "шизофренических"
приступов он избегал людей и тоже сидел у себя в комнате ничего не делая.
(Говорю вам, это были настоящие русские братья) (Если точнее, то с примесью
польских кровей).
11
Когда Ирвин впервые встретился с Саймоном, тот показывал на деревья и
говорил "Видишь, они машут мне и кланяются приветственно". Помимо его этого
своего маняще причудливого туземного мистицизма, он был парнишкой с
ангельским характером и, к примеру, зайдя в комнату Гэйнса он сразу вызвался
оттащить стариково ведерко наверх, даже сполоснул его там, и спустился вниз
улыбаясь и кивая любопытным тетушкам (толпящимся на кухне возле кастрюлек с
варящимися бобами и жарящимися тортильями) - Потом он подмел комнату веником
с совком непреклонно гоняя нас с места на место, вытер стол и спросил Гэйнса
не нужно ли ему что-нибудь из магазина (чуть ли не поклонившись ему при
этом). В качестве иллюстрации его отношения ко мне, когда он (позже) принес
мне на сковородке яичницу из двух яиц и сказал "Ешь давай! Ешь!", и я
отказался потому что не был голоден, он заорал "Ешь черт тебя дери! Лучше
поберегись, а то сделаем революцию и придется тебе работать на шахтах!"
Так что теперь с приездом Саймона, Лаза, Рафаэля и Ирвина стала
происходить куча обалденно забавных вещей, особенно когда мы все собрались
вместе с хозяйкой дома обсудить вопросы оплаты их новой квартиры на первом
этаже с окнами выходящими на мощеный плиткой внутренний дворик.
Родом хозяйка была откуда-то из Европы, по-моему француженкой, и
поскольку я предупредил ее что должны приехать "поэты", она сидела на диване
с видом вежливым и приготовившись что на нее сейчас будут производить
впечатление. Но ее представление о поэтах сводилось к какому-нибудь Де-Мюссе
в плаще или элегантному Малларме - а тут перед ней предстала шайка бандитов.
И Ирвин предложил ей всего 100 песо или что-то вроде под предлогом
отсутствия горячей воды и достаточного количества кроватей. Она сказала мне
по-французски: "Monsieur Duluoz, est ce qu`ils sont des poetes vraiment ces
gens?"[21]
"Qui madame", ответил за меня Ирвин самым своим светским тоном, входя в
образ, как он это называл, "дрессированного венгра" "Nous sommes des poetes
dans la grande tradition de Whitman et Melville, et surtout, Blake"
" Mais, ce jeune la" Она показала на Лаза. "Il est un poete?"
"Mais certainement, dans sa maniere" (Ирвин)
"Eh bien, et vous n`avez pas l`argent pour louer a cinq cent pesos?"
"Comment?"[22]
"Пять сто песо - cinquo ciente pesos[23]"
"А", сказал Ирвин переходя на испанский, "Si, pero el
departamento[24] n`est pas assez grande[25] для всей
толпы".
Она понимала все три языка и ей пришлось сдаться. Теперь, когда все
было улажено, мы помчались в город на Воровской Рынок, но только мы
появились на улице, как какие-то мексиканские чуваки с банками колы в руках
издали длинный протяжный свист при виде нас. Я разозлился, и не только
потому что мне приходилось терпеть теперь такое в компании своей
разношерстной и безумной тусовки, но и потому что мне казалось это просто
несправедливым. Однако Ирвин, старый международный тусарь, сказал "Это они
не пидорам свистят, или что ты там себе вообразил в своей паранойе - это
свист восхищения"
"Восхищения?"
"Ясно дело" и через несколько ночей точно, мексиканцы постучались в
наши двери с бутылками мескаля (неочищенной текилы) в руках, желая выпить и
закорешиться с нами, тусовка мексиканских студентов-медиков, и как позже
выяснилось, живущих двумя этажами выше нас.
Свою первую прогулку по Мехико мы начали с улицы Оризаба. Впереди шли
мы с Ирвином и Саймоном, болтая; Рафаэль (подобно Гэйнсу) шел чуть в
стороне, у обочины, задумавшись; и Лазарус топал своей неторопливой
чудо-юдской походочкой в полуквартале за нами, иногда начиная пялиться на
сентаво у себя на ладони в раздумьях как бы ему купить себе мороженого с
газировкой. В конце концов обернувшись мы увидели как он заходит в рыбную
лавку. Нам пришлось разворачиваться и идти его вызволять. Он стоял там перед
хихикающими мексиканскими девчонками протягивая руку с горстью сентаво и
повторял "Мороженое, газировка - хочу мороженого с газировкой" своим смешным
нью-йоркским выговором, бормоча и глядя на них простодушно.
"Pero, senor, no comprende"[26]
"Мороженое газировка"
И когда Ирвин с Саймоном мягко вывели его вон, он, как только мы
продолжили свой путь, опять отстал от нас на полквартала и (как прорыдал
безутешный Рафаэль) "Бедняга Лазарус - разглядывает свои песо! Потерялся в
Мексике и не может понять песо! Что-то будет с бедным Лазарусом! Как
грустно, как грустно, эта жизнь, ну что за жизнь, ну как это вынести!"
Но Ирвин с Саймоном радостно шагали вперед к новым приключениям.
12
Так что моя спокойная жизнь в Мехико-Сити подошла к концу, хоть я и не
особо огорчился, потому что с писательством на какое-то время было
покончено, но когда на следующее утро, когда я сладко спал на своей
отшельнической крыше, ко мне ворвался Ирвин с воплями "Вставай! Мы едем в
Университет Мехико-Сити!", это было уже слишком.
"На кой черт мне этот Университет Мехико-Сити, дай поспать спокойно!"
Мне снилась моя таинственная гора в которой воплотился весь мир, все и вся,
к чему эта дурацкая суета?
"Ты придурок", сказал Ирвин, редкий случай когда с его языка сорвалось
то что он на самом деле обо мне думает, "как ты можешь дрыхнуть тут целый
день, ничего не видя и не слыша, зачем вообще тогда жить?"
"А ты скрытный ублюдок, и я вижу тебя насквозь".
"Правда что ли?" внезапно заинтересовался он и присел на мою кровать.
"Ну и как, чего ж ты видишь?"
"Вижу как куча маленьких Гарденов собирается слоняться по миру всю
жизнь валяя дурака до самой смерти и болтая о всяких дурацких чудесах". И
начинается наш старый спор о Самсаре и Нирване, хотя высочайшее буддистское
учение (то есть Махаяна) и утверждает что не существует разницы между
Самсарой (этим миром) и Нирваной (отсутствием мира), и вполне может быть что
так оно и есть. Ну и Хайдеггер этот еще, со своими "сущностями" и "ничто".
"А раз так", говорю я, "то я собираюсь спать дальше".
"Но Самсара это же просто крестик загадочной отметины на поверхности
Нирваны - как ты можешь отвергать этот мир и не замечать его, как ты
пытаешься делать, хоть и довольно неудачно, ведь мир это оболочка твоих
истинных желаний и ты должен знать его!"
"И из этого следует что я должен трястись на вонючих автобусах в
идиотский университет со стадионом в форме сердечка или еще какой-нибудь
хренью, так что ли?"
"Но это же большой международный знаменитый университет, там куча
врубных чуваков[27], анархистов, есть даже студенты из Дели и
Москвы - "
"Так на хуй эту Москву!"
Тем временем ко мне на крышу забирается Лазарус таща за собой стул и
груду новехоньких книжек которые он вчера упросил Саймона ему купить (причем
довольно дорогих) (книг по рисованию и искусству) - Он ставит свой стул на
краю крыши, на солнышке, под хихиканье прачек, и начинает читать. Но не
успели мы с Ирвином в моей комнатушке закончить наш спор о Нирване, как он
встает со стула и спускается вниз оставив стул и книги на крыше - и никогда
больше даже не взглянув в их сторону.
"Это идиотизм!" кричу я. "Я поеду с тобой чтобы показать тебе Пирамиды
Теотиуакана или еще что-нибудь интересное, но не тащи меня на эту дебильную
экскурсию - " Но дело кончается тем что я иду с ними, потому что мне
интересно куда их понесет потом.
В конце концов, единственный смысл жизни или повести в том "Что же
будет потом?"
13
В их квартире на первом этаже творился полный бардак. Ирвин с Саймоном
спали на двуспальной кровати в единственной спальне. Лазарус спал на хлипком
диванчике в гостиной (по своему обыкновению, закутавшись в единственную
простыню подогнутую со всех сторон, как мумия), и Рафаэль у противоположной
стены на другом диванчике и того короче, свернувшись на нем не снимая всех
своих одежек, маленькой печальной но горделивой кучкой.
И кухня была уже завалена всеми этими манго, бананами, апельсинами,
стручками гороха гарбанзо, яблоками, капустой и кастрюлями купленными нами
вчера на рынках Мехико.
Я всегда сидел там с банкой пива в руке наблюдая за ними. И стоило мне
свернуть косяк, как они немедленно выкуривали его, впрочем не произнося при
этом ни слова.
"Я хочу ростбиф!" заорал Рафаэль просыпаясь на своем диванчике. "Где
тут у них мясо? В этой Мексике смерти должна быть куча мяса!"
"Сначала мы едем в университет!"
"А я сначала хочу мяса! С чесноком!"
"Рафаэль!", кричу я, "когда мы вернемся из этого ирвиновского
университета я свожу тебя к Куку, где ты сможешь съесть здоровенный бифштекс
на кости, а кость кинуть потом через плечо как Александр Великий!"
"Хочу банан", говорит Лазарус.
"Ты их все ночью слопал, маньяк!" говорит Саймон брату, заправляя при
этом аккуратно его постель подоткнув простынку под одеяло.
"Ах как прелестно", говорит Ирвин появляясь из спальни с рафаэлевым
блокнотом в руках. И громко цитирует: "Всплеск пламени соломенной вселенной,
фонтаном искр исчезают чернила Лжи"[28] Ух ты, вот это да -
врубаетесь как это прекрасно? Вся вселенная в огне, и какой-то
хитрец[29] вроде того проныры у Мелвилла пишет историю этого мира
на воспламеняющейся ткани или типа того, и вдобавок еще и исчезающими
чернилами, вот это прикол, всех обставил, так маги создают миры и потом
оставляют их медленно растворяться".
"Разве этому учат в университетах?" говорю я. Но в конце концов мы
отправляемся. Мы садимся в автобус, едем много миль и ничего не происходит.
Мы бродим по громадному ацтекскому кампусу и разговариваем. Единственным
запомнившимся мне событием дня была статья Кокто в парижской газете,
прочитанная мною в читальном зале. Видимо самым интересным в этот день и был
этот огненный маг симпатических чернил.
Вернувшись в город я повел всех в ресторанчик Куку, а потом в бар на
углу Коахуилы и Инсургентес. Этот ресторанчик много лет назад присоветовал
мне Хаббард (встреча с ним еще ждет нас) как неплохой (для этого индейского
города) и забавный венский ресторан, которым заправлял малый из Вены, очень
бойкий и тщеславный. Там можно было пообедать прекрасным супом за 5 песо с
кучей всякой всячины которой хватает чтобы наесться на целый день, и конечно
же громадными бифштексами на кости со всяческими подливами и гарнирами, и
все удовольствие за 80 центов на американские деньги. Сидишь там да лопаешь
эти здоровенные бифштексы в полутьме при свечах и запиваешь отличным
бочковым пивом. И в те времена о которых я пишу, белокурый хозяин-венец
энергично бегал по ресторану присматривая все ли в порядке. Но вот вчера
вечером (сейчас, в 1961-м) я опять зашел туда, и он спал развалившись в
кресле на кухне, официант стоя в углу поплевывал в потолок, а в ресторанном
туалете не было воды. И мне принесли старый паршивый плохо прожаренный
бифштекс засыпанный картофельными чипсами - но в те времена бифштексы еще
были отличными и ребята долго мучились пытаясь разрезать их ножами для
масла. Я сказал, "Говорил же я вам, надо есть как Александр Великий,
руками", так что после нескольких опасливых взглядов в окружающую полутьму
они ухватились за свои бифштексы и вцепились в них жадными зубами. Но
выглядели они при этом очень смущенными, как же так, все ж таки в ресторане!
Этой ночью, когда мы вернулись в квартиру и ручейки дождя зажурчали по
дворику, Лаза вдруг начало лихорадить и он слег в постель - Старый Бык Гэйнс
нанес ежевечерний визит надев свой лучший краденый твидовый пиджак. Лаза
мучил какой-то загадочный вирус который многие американские туристы цепляют
приехав в Мексику, и не дизентерия даже, а что-то такое непонятное. "Одно
верное средство", говорит Бык, "хороший дозняк морфия". Так что Ирвин с
Саймоном встревоженно это обсудив решили попробовать. На Лаза было жалко
посмотреть. Пот, судороги, тошнота. Гэйнс уселся на краю застеленной
простыней кровати, перетянул ему руку, всадил в нее одну шестнадцатую грана,
и утром Лаз вскочил как ни в чем не бывало и ломанулся искать мороженое с
газировкой. Что заставляет понять что запреты на наркотики (или, лекарства)
в Америке создаются докторами которые не хотят чтобы люди могли лечить себя
сами -
Аминь, Анслингер[30] -
14
И вот настал этот по-настоящему великий день когда мы вместе
отправились к Пирамидам Теотиуакана - Вначале мы сфотографировались у
какого-то фотографа, перед Прадо - Мы стояли там горделиво, мы с Ирвином и
Саймоном стоя (сегодня я изумляюсь тому как широки тогда были мои плечи), и
Рафаэль с Лазом присев на корточки перед нами, как настоящая Команда.
Как это грустно. Как на старых побуревших от времени фотографиях на
которых отец моей матери вместе со своей тусовкой позируют горделиво в
Нью-Гэмпшире 1890-го - Их усы, свет освещавший их головы - или как на старых
фотках найденных на чердаке заброшенной коннектикутской фермы и
запечатлевших дитя 1860 года в колыбели, умершее уже дитя, и на самом-то
деле ты сам уже умер - Свет старого Коннектикута 1860 заставил бы Тома
Вульфа уронить слезинку на потемневшее фото неведомой и гордой
хлопотуньи-матери ребенка - Но наш снимок напоминает мне старые времен
Гражданской Войны Фотографии Однополчан Томаса Бреди, гордые плененные
Конфедераты смотрят на Янки но такие они славные что трудно увидеть за этим
какую-то ненависть, только эту старую уитменовскую сентиментальность,
заставлявшую Уитмена рыдать и ухаживать за ранеными -
Мы вскакиваем в автобус и с грохотом трясемся в нем всю дорогу до
Пирамид, миль 20-30, несясь по заросшим агавами полям - Лазарус глазеет на
странных мексиканских лазарусов, глазеющих на него с той же святой
невинностью, но не голубыми а карими глазами.
Приехав, мы идем к пирамидам все тем же беспорядочным порядком, мы с
Ирвином и Саймоном впереди разговаривая, Рафаэль чуть в стороне в
задумчивости, и Лаз в 50 ярдах сзади шлепая ногами как Франкенштейн. Мы
начинаем восхождение каменными ступенями Пирамиды Солнца.
Все огнепоклонники чтили солнце, и когда они жертвовали кого-нибудь
солнцу поедая его сердце, на самом деле они вкушали Солнце. Эта Пирамида
была воплощением кошмаров, здесь они клали жертву спиной над каменной
раковиной и вырезали ее бьющееся сердце одним или двумя взмахами сердцереза,
поднимали это сердце к солнцу, и затем съедали его. Чудовищные жрецы, теперь
и ребенка ими не испугаешь. (В современной Мексике дети на День Всех
Святых[31] едят конфетные сердечки и черепа).
Потому что все эти индейские страшилки на самом деле сон старого
немецкого фантазера.[32]
И когда мы забрались на самую вершину Пирамиды, я поджег самокрутку с
марихуаной чтобы мы могли вместе почувствовать это место. Лазарус воздел
руки к солнцу, прямо в небеса, хотя никто из нас не рассказывал ему об этом
месте и не объяснял как здесь следует себя вести. И хоть он и выглядел при
этом глуповато, я понял что на самом деле он понимает больше любого из нас.
Не считая вашего плюшевого мишки...
Он протянул руки вверх и честное слово где-то секунд тридцать пытался
схватить солнце руками. Я же, считавший себя выше всего этого и сидящий
великим Буддой в позе медитации на вершине горы, оперся рукой о землю, и тут
же почувствовал жгучий укус. "Боже мой, меня укусил скорпион!", но я
взглянул вниз на свою кровоточащую руку и увидел что это был всего лишь
осколок битого стекла оставленный туристами. Так что я просто замотал себе
руку красным шейным платком.
Но сидя там, укуренный и погрузившись в размышления, я начал понимать
об истории Мексики кое-что о чем не прочесть в книжках. Усталые гонцы
приносят весть что все Тексако затянулось багровой дымкою войны. Блестит
тревожно озеро Тексоко на горизонтах юга, а с запада чудовищный угрозы
призрак, там царство кратера: - Империя ацтеков. Ох. Жрецы Теотиуакана
ублажают сонмы богов, придумывая новых на ходу. С вершины этой погребальной
две мощные империи видны невооруженным глазом, лишь 30 миль до них. Они же в
ужасе отводят взгляд на север туда где высится округло ровная гора за
пирамидами на чьей вершине травянистой (где я сидел осознавая) без сомнения
живет в своей лачуге дряхлеющий мудрец, Король Теотиуакана. По вечерам они
взбираются к нему прося совета. В ответ он машет им пером как будто мир ему
неинтересен и говорит "О!", или скорее даже "Ух ты!"
Все это я рассказал Рафаэлю который тут же прикрыл глаза зорким
козырьком своей полководческой руки и принялся всматриваться в сверкание вод
Озера. "Бог ты мой, да ты прав, ну и стремак же тут был!" Но когда я
рассказал о горе, там позади, и о Мудреце, он сказал только "Ну да,
какой-нибудь чудила-козопас Эдип". А Лазарус все пытался схватить солнце.
Ребятишки подбежали к нам пытаясь продать то что они называли
настоящими древностями найденными под землей: маленькие каменные головы и
тела. Какие-то мастера изготавливали превосходно сделанные подделки,
выглядящие очень древними, в деревне внизу где в обскуре[33]
сумерек мальчишки играли в печальный баскетбол (Ух ты, прямо как в Дарелле и
Лоури[34]!)
"Давайте исследуем пещеры!" кричит Саймон. В тот же момент на вершину
влезает какая-то американская туристка и просит нас посидеть спокойно чтобы
она могла сфотографировать нас на цветную пленку. На этой фотографии я сижу
по-турецки с перевязанной рукой отвернувшись глядя на машущего Ирвина и
хихикающих остальных: позже она прислала нам фотку (по оставленному адресу)
из Гвадалахары.
Спускаемся исследовать пещеры, ходы под Пирамидой, мы с Саймоном
прячемся в тупичке одной из пещер и когда Ирвин с Рафаэлем на ощупь выходят
к нам, вопим "Ууууу!" Лазарус же чувствует себя как дома, молчаливым
призраком топоча вверх-вниз по пещерам. Его не испугал бы даже ураган в
ванной комнате. А что касается меня, то последний раз я играл в страшилки во
время войны в море неподалеку от берегов Исландии.
Затем мы выбираемся из пещер и идем через поле в сторону Пирамиды Луны,
здесь куча муравейников, и вокруг каждого из них кипит лихорадочная
деятельность. Рафаэль кидает веточку на вершину одной из Спарт и все ее
воины спешат к ней и торопятся ее унести дабы не потревожить покой Сенатора
с его сломанной скамьей[35]. Мы кладем еще одну ветку, побольше,
и эти сумасшедшие муравьи уносят и ее прочь. Целый час, выкуривая косяк за
косяком, мы проводим склонившись над муравейниками и рассматриваем их. Но не
наносим вреда ни одному их обитателю. "Посмотрите на вон того чувака, он
ломится с края муравейника таща кусок дохлого скорпиона к той дыре - "
Забивает себе дырку мясными припасами на зиму. "А прикиньте, будь у нас
банка меду, они б точно выпали на измену что начался
Армагеддон?"[36]
"И принялись бы читать длинные мормонские молитвы голубкам".
"И строить храмы скрепляя их муравьиной мочой?"
"На самом-то деле Джек - они просто начали бы ныкать этот мед куда
подальше, а о тебе даже и не вспомнили бы" (Ирвин).
"Интересно, а у них там в муравейнике есть муравьиные больницы?" Мы
наклонились над муравьиным поселением все впятером рассматривая его с
любопытством. И когда мы насыпали им маленькие холмики песка, муравьи тотчас
мобилизовывались на общественные работы общегосударственной важности по их
растаскиванию. "Можно раздавить всю деревню, заставив их парламент трястись
в гневе и ужасе! Одним движением ноги!"
"А когда ацтекские жрецы оттопыривались там наверху, эти ребята-муравьи
как раз начинали копать свой подземный супермаркет".
"Видать немало уже накопали"
"Можно взять лопату и исследовать их ходы - Господь должно быть пожалел
этих букашек ни разу на них не наступив" конечно это была чистая болтовня,
но не успели мы договорить как Лазарус поворачивается и задумчиво
безразлично топает назад к пещерам оставляя исполинские следы прямо по
нескольким аккуратным римским поселениям.
Мы идем вслед за ним аккуратно обходя все муравейники. Я говорю:
"Ирвин, разве Лаз не слышал как мы говорили о муравьях - битый час?"
"А, ну да" радостно "но теперь он думает о чем-то другом"
"Но он же идет прямо по ним, прямо по их домам и головам - "
"Ну да"
"Своими здоровенными ужасными ботинками!"
"Ага, но думает он о чем-то другом"
"Что?"
"Не знаю - если бы он ехал на велосипеде было б еще хуже"
И мы смотрим как Лаз топает прямо через Поле Луны к своей цели, а
именно удобному камешку чтоб присесть.
"Он чудовище!" кричу я.
"Ну а ты тоже не меньше его чудовище, если ешь мясо - подумай обо всех
этих милейших бактериях которых ждет отвратительный путь сквозь катакомбы
твоих едких кишок!"
"И все они превращаются в мохнатых букашек!" добавляет Саймон.
15
И, так же как Лазарус прошел по муравейникам, так и Господь ступает по
нашим судьбам, и вот мы труженики и воины суетимся встревоженными
букашками[37] пытаясь побыстрее залатать ущерб, хотя в конце
концов все это так безнадежно. Потому что ступня Господня больше ступни
Лазаруса и всех Тексоко, Тексако и завтрашних Маньянас[38]. И вот
стоим мы в сумерках на автобусной остановке и смотрим как индейские
ребятишки играют в баскетбол. Под старым деревом стоим мы, на перекрестке
двух проселочных дорог, и пыль медленно пропитывает нас, принесенная
степными ветрами Мексиканского Плоскогорья, унылее которых не найти нигде,
разве может осенью, в Вайоминге, поздним октябрем...
P.S. Последний раз когда я был в Теотиуакане, Хаббард сказал мне
"Хочешь взглянуть на скорпиона, парень?", и приподнял камень - Под ним
сидела самка скорпиона возле скелета своего спутника, сожранного ею ранее -
С воплем "Ааааа!" Хаббард схватил здоровенный камень и с размаху обрушил его
на эту сценку (и хоть мы с Хаббардом очень разные люди, на этот раз я с ним
был согласен).
16
Какой же невероятно тусклой кажется реальность после всех твоих
мечтаний о ликующих улицах полных беззаботных шлюх и ликующих ночных клубах
с танцами до рассвета, но в конце концов дело кончается тем же что и у нас с
Ирвином и Саймоном, однажды ночью мы вышли вместе на улицу изумленно
вглядываясь в безучастную костистость ночной мостовой - Хотя в конце
переулка и мелькало что-то похожее на неоновые огоньки, переулок этот был
совершенно безрадостен, невыносимо, невозможно безрадостен - Мы вышли из
дома приодевшись более-менее повеселей, таща за собой упирающегося Рафаэля и
собираясь на танцы в Бомбейский Клуб, но как только отрешенно задумчивый
Рафаэль почувствовал вонь дохлой собачятины пропитавшую эти улицы, увидел
замызганные одинаковые костюмчики певцов мариачи[39], услышал
рыдания хаоса и безумного ужаса что суть ночные улицы современного города,
как тут же укатил домой на такси сказав "К чертовой матери все это, хочу
Эвридику и рог Персефоны - и не хочу лазить тут по грязюке через всю эту
мерзость"
Но Ирвин, от природы обладающий непреклонной и деспотичной веселостью,
увлекает нас с Саймоном к этим порочным огням - В Бомбейском Клубе десяток
безумных мексиканских девиц танцуют под дождем бросаемых песо ввинчивая свои
вращающиеся зады прямо в мужскую толпу, иногда хватают мужчин за ширинку,
под звуки невероятно меланхоличного оркестра выдувающего из своих труб
печальные песенки со своего скорбного помоста - На лицах трубачей
отсутствует всякое выражение, скучающий барабанщик отстукивает ум-ца-ум-ца,
вокалисту кажется что он в Ногалесе и распевает серенады звездам, но на
самом-то деле он торчит в сквернейшей из трущоб и голос его просто сдувает
грязь с наших губ - И с губ шлюх, стоящих рядами за углом Бомбея, у щербатой
стены кишащей клопами и тараканами, и призывно окликающих прогуливающихся
похотливцев, снующих туда обратно пытаясь разглядеть во тьме лица девушек -
Саймон, одетый в ярко рыжую спортивную куртку, романтично вытанцовывает
разбрасывая свои песо по всему полу и отвешивая поклоны черноволосым
партнершам. "Правда, он романтично выглядит?" говорит Ирвин, маша ему рукой
из кабинки где мы сидим попивая Дос Экюс.
"Не сказал бы чтоб он был особо похож на беспечного американского
туриста прожигающего жизнь в Мексике - "
"Но почему?" раздраженно спрашивает Ирвин.
"Так уж по дурацки устроен мир, повсюду - например, представь,
приезжаете вы с Саймоном в Париж, и там повсюду плащи и блистательно
печальная Триумфальная Арка, а вы точно так же позевываете на автобусных
остановках"
"Да, но Саймон же оттягивается". И все же Ирвин не может полностью со
мной не согласиться, и когда мы прогуливаемся взад-вперед по кварталу
борделей, он тоже содрогается подмечая промельк грязи в колыбельках, под
розовым тряпьем. Он не хочет подобрать себе девушку чтобы зайти внутрь.
Проделать это должны мы с Саймоном. И я нахожу целую кучку шлюх сидящих
семейкой на крыльце, те кто постарше присматривают за молоденькими, и
показываю на совсем юную, лет четырнадцати. Мы заходим внутрь, и она кричит
"Agua Caliente[40]" девице которая сегодня отвечает за горячую
воду. За тонкими занавесками слышно поскрипывание помостов там где худые
матрасики положены на подгнившие доски. Стены сочатся влажной
безысходностью. Как только мексиканская девушка выныривает из-под занавески
показывая промельк темных бедер и дешевого шелка опуская ноги назад на
землю, моя малышка заводит меня внутрь и начинает бесцеремонно подмываться
присев на корточки. "Tres peso[41]", говорит она строго, чтобы
удостовериться что получит свои 24 цента до того как мы начнем. Когда же мы
наконец начинаем, она оказывается такой маленькой что мне не удается попасть
в нее за по меньшей мере минуту попыток на ощупь. И побежали кролики, как
говорят американские старшеклассники, со скоростью миля в минуту...
единственный способ доступный молодым, на самом деле. Но ее все это мало
интересует. И я чувствую что начинаю кончать в нее, позабыв о своей хваленой
наработанной способности притормаживать в такие минуты, такими примерно
отвлеченностями "Я свободен как зверь в диком тропическом
лесу[42]!", ну и я продолжаю, все равно никому это не интересно.
А в это время Саймон в одном из приступов своей причудливой русской
эксцентричности подцепил толстую старую шлюху которую уж точно молотили все
подряд от самого Хуареса и со времен Диаса[43], он уходит с ней в
задние комнаты и нам (даже с улицы) слышны взрывы хохота когда Саймон
конечно же перешучивается там со всеми встречными девушками. Иконы Девы
Марии прожигают дырки в стенах. Звуки труб из-за угла, ужасная вонь старых
жареных колбасок, запахи кирпича, влажный кирпич, грязь, банановые ошметки -
и в прорехе раздолбанной стены внезапно видишь звезды.
Неделей позже у бедняги Саймона начинается гонорея и ему приходится
колоть пенициллин. Он не позаботился о том чтобы на всякий случай очиститься
потом специальной мазью, как это сделал я.
17
Но тогда он этого еще не знал, и мы покинули квартал борделей и пошли
прогуляться вдоль по главной артерии бьющей[44] ночной жизни
(бедной жизни) Мехико-Сити, улице Редондас. И вдруг мы увидели потрясающее
зрелище. Маленький юный и изящный педик лет шестнадцати пронесся мимо нас
держа за руку одетого в тряпье босоногого индейского мальчонку двенадцати
лет. Они постоянно оглядывались куда-то. Я тоже оглянулся и увидел что за
ними следят полицейские. Они резко свернули и спрятались в темном подъезде.
Ирвин был в экстазе. "Ты видел старшего, они точь в точь как Чарли Чаплин с
Малышом, промчались вдоль по улице влюбленные, взявшись за руки,
преследуемые здоровенным зверюгой копом - Давайте с ними поговорим!"
Мы приблизились к странной парочке, но они испуганно убежали. Ирвин
заставил нас мотаться туда сюда по улице пока мы опять не наткнулись на них.
Полиции нигде не было видно. Старший мальчик увидел что-то сочувственное в
глазах Ирвина и остановился чтобы поговорить, спросив для начала сигарету.
Расспросив их по-испански, Ирвин выяснил что они действительно любовники,
бездомные, и что полиция преследует их по какой-то идиотской причине, может
потому что один из копов оказался ревнивцем. Они спали на пустырях
завернувшись в газеты, или иногда в бумажные плакаты оборванные с рекламных
тумб. Старший был вполне обычным гомиком, но без слащавой манерности
свойственной подобным типам в Америке, он был жестким, простым, серьезным, и
со страстной преданностью собственной голубизне, как какой-нибудь придворный
балетный танцор. Бедный же 12-летний парнишка был обычным индейским
мальчиком с большими карими глазами, скорее всего сиротой. Он просто хотел
чтобы Пичи иногда давал ему кусочек тортильи и находил безопасное место для
сна. Старший, Пичи,