и, -- вместо ответа предложил тот. Они снова забрались в экипажи, в считаные минуты добрались до угодий семьи Лоуренс, почти одновременно остановили лошадей и удивленно замерли. Рабы были там, где и положено, -- в поле. Не веря своим глазам, преподобный подозвал работавшего с самого края негра и внимательно присмотрелся. Тот опустил глаза, но, кроме этой вполне ожидаемой реакции, ничто не указывало на хоть какой-нибудь непорядок. -- Все вернулись? -- хрипло поинтересовался преподобный. -- Все, ваше преподобие, -- еще ниже склонился тот. -- А Джонатан как, вас не обижает? Говори, не бойся. Я тебя не выдам. -- Нет, ваше преподобие, -- сказал негр и склонился еще ниже. -- У нас очень добрый хозяин, дай ему Господь еще сто лет жизни. Преподобный глянул на шерифа, шериф -- на преподобного, и оба недоуменно пожали плечами. Такого они еще не видели. Трудно сказать почему, но в счастливый финал преподобный Джошуа Хейвард так и не поверил. Тем же вечером он тщательно обошел всю черную деревню в надежде расспросить негров поподробнее и потерпел сокрушительное поражение. Во всей деревне не было ни играющих в кости или карты, ни пьяных. -- Бог знает что! -- поразился преподобный. Он прекрасно знал, что так быть не может; уже после первого весеннего урожая негры воровали часть хозяйского тростника, вручную сцеживали густой, липкий сок в пустые тыквы, и дней через пять брага была готова. Понятно, что пить в любой день, кроме первого дня после сбора урожая и рождественских праздников, было опасно, но негры все равно как-то исхитрялись напиться, и любой сколько-нибудь внимательный надсмотрщик мог запросто отлавливать по два-три нетрезвых раба за вечер. "Точно! -- понял преподобный. -- Надо спросить надсмотрщиков". Он стремительно миновал бессчетные камышовые хижины рабов и подошел к прохаживающимся у края деревни двум крепким молодым парням. -- Дети мои, подождите. -- Да, ваше преподобие, -- вежливо поклонились надсмотрщики. -- Вот смотрю я и ничего не пойму, -- высказал им свои сомнения преподобный. -- Что вообще происходит? Как это ему удалось? Парни нерешительно переглянулись и дружно отвели глаза. -- Мы сами ничего не понимаем, ваше преподобие, -- наконец выдавил один. -- Поутру пришли, а они все молятся... -- Как так? -- не понял преподобный. -- Что значит -- молятся? -- А вот так! -- отчаянным шепотом произнес парень. -- Вся деревня на коленях! Помолились и пошли работать. Преподобный окаменел. Такого в его практике не было никогда. За все четырнадцать лет. -- И что потом? -- севшим голосом спросил он. -- А вечером, как с работы пришли, не к лоханям своим кинулись -- жрать, а снова на колени! И пока не отмолились, ни одна тварь брюхо набивать не пошла! Даже детеныши как убитые молчали. <>По спине преподобного Джошуа Хейварда пробежал противный холодок. От того, что рассказал парень, веяло невыразимой, но ощутимой опасностью. -- А как сэр Джонатан их вернуться уговорил? -- переварив услышанное, осторожно спросил он. -- А вот этого, ваше преподобие, никто не знает, -- развел парень руками. -- Ни я, ни Эдди, и вообще никто. Той же ночью преподобного снова разбудили. Он вскочил, утирая пот со лба, нашел ночные тапочки, быстро спустился по лестнице и, даже не спрашивая, кто это ломится к нему посреди ночи, распахнул дверь. На пороге стоял все тот же старый черный Томас. -- Она снова плачет... -- только и произнес он. Спустя две недели на очередной проповеди изрядно похудевший, осунувшийся преподобный Джошуа Хейвард был вынужден громогласно и во всеуслышание поблагодарить молодого сэра Джонатана Лоуренса за истинно христианское отношение к опекаемым им рабам. Потому что ни одно поместье не поставляло ему столько паствы, сколько ее шло теперь из поместья Лоуренсов. По сложной взаимной договоренности, так, чтобы не слишком пересекаться с белой паствой, каждый вечер около трех десятков негров в сопровождении двух надсмотрщиков приходили в храм Божий, падали на колени и молились. На следующий вечер их сменяли следующие три десятка, затем еще и еще, и так каждый день. Никогда еще приход не знал столь стремительной и бесповоротной христианизации самой трудной и самой непокорной части паствы. А по ночам икона Божьей Матери Пресвятой Девы Марии начинала плакать кровавыми слезами, и привыкший к паническому нежеланию преподобного Джошуа Хейварда видеть этот кошмар старый черный Томас до самого утра утирал ей кровавые слезы смоченным в слюне рукавом и тоже плакал. Часть III В июле 1847 года по делу поместья Лоуренсов был все-таки собран опекунский совет, а в начале октября из Европы приехал брат покойного сэра Джереми -- Теренс Лоуренс. К этому времени последний, третий урожай сахарного тростника был уже собран, назначенный опекунским советом бухгалтер подбил итоги и представил соответствующий отчет. И только уволенный Джонатаном бывший управляющий Говард Томсон решил не дожидаться решения опекунского совета и, как говорили, уехал в Луизиану. Разумеется, ему было от чего сбежать. Как выяснил бухгалтер -- маленький, лысый, упрямый, как баран, и цепкий, словно клещ, чешский эмигрант, только на подделке купчих на тростник Томсон клал в свой карман по триста-четыреста долларов с каждого урожая. А таковых каждый год было три -- в апреле, в июле и в октябре. Впрочем, Томсон не брезговал и малым. Вместо трех фунтов свинины на одну черную голову в неделю он выдавал полтора, имея с этой несложной операции по тридцать семь с половиной долларов в месяц и обрекая триста пятьдесят "полевых спин" средней ценой триста пятьдесят долларов каждая на постепенное, но неизбежное истощение. Расследованием этих обстоятельств дела и занялся, причем в первую очередь, дядя Теренс. Попутно он попытался объяснить племяннику, чем именно занимается в Европе и почему не собирается задерживаться здесь надолго, но Джонатан так и не понял ни что такое политическая экономия, ни почему социальные революции неизбежны. Европа жила своей собственной, суетной, склочной и малопонятной жизнью, а он своей -- размеренной и насыщенной. Эта новая жизнь так увлекала Джонатана, что он с легкостью передоверил дядюшке все дела отеческого поместья, тем более что, как ему объяснили на опекунском совете, это ненадолго, до совершеннолетия либо -- согласно завещанию отца -- до дня его свадьбы. Джонатана это устраивало. Каждый божий день он вставал ни свет ни заря и тут же садился за книги, в обед спал, затем разыгрывал с куклами несколько представлений из древней истории, а к ночи уходил в сарай и с замирающим сердцем осматривал и ощупывал семь своих самых лучших кукол во всей коллекции -- шесть целиком из плоти и одну, главную, из плоти и выкрашенного в черный цвет дерева. За три месяца куклы изрядно подсохли и теперь издавали уже знакомый Джонатану пряный запах трав и пересохшего вяленого мяса. Их веки окончательно провалились внутрь глазниц и к чему-то там присохли, толстые губы съежились в размерах и разъехались в разные стороны, одинаково обнажив ярко-белые зубы и коричневые, твердые, как дерево, десны. И от этого лица кукол стали производить совсем иное впечатление, чем вначале. Они словно смеялись -- угрожающе и одновременно беззаботно. Изменились и сами тела. Одеревеневшие мышцы тоже ощутимо подсохли, и от этого некогда натянутая кожа местами сморщилась и словно стала еще темнее, а животы втянулись и плотно прилегли к "начинке" -- предусмотрительно набитому Платоном вместо кишок мелко нарубленному и пропитанному смолистым "рассолом" камышу. Но, как ни странно, сильнее всех менялся Аристотель Дюбуа. На первый взгляд трофейная голова словно застыла в одном состоянии -- ни убавить, ни прибавить. Но любая, самая незначительная смена обстановки словно пробуждала его ото сна, заставляя выражение лица меняться буквально на глазах. Джонатан не сразу оценил всю мощь этого феномена, но затем поэкспериментировал с одеждой и испытал настоящий шок. Стоило кукле повязать алый шейный платок, как черное высох<->шее лицо приобретало выражение решимости и азарта. Но едва Джонатан срывал платок и, скажем, накидывал на черные деревянные плечи куклы пальто, как выражение лица Аристотеля мгновенно менялось, голова начинала излучать невиданную доселе важность и даже неприступность. Это было безумно интересно! Не забывал Джонатан и о тех, кто еще дышал, думал, ел и испражнялся -- в общем, жил там, снаружи полутемного сарая. Все его негры прекрасно знали, кто в действительности является их господином и покровителем, а потому, безупречно подчиняясь сэру Теренсу, особое внимание уделяли ему -- сэру Джонатану Лоуренсу. Каждые три-четыре недели они посылали к нему свежую, вошедшую в возраст и еще не тронутую ни одним чернокожим девочку, и по тому, как он к этому отнесется, безошибочно судили, насколько угодили своему белому господину. Джонатану это нравилось. Он старался быть добрым и справедливым и уже видел, как постепенно панический ужас его рабов перед спрятанной до иных времен куклой обезглавленного служителя африканского божества Мбоа меняется на глубокое уважение к тому, чьими искренними отеческими заботами только и поддерживается их жизнь и благочестие. И лишь к ноябрю, когда в его поместье внезапно появился, казалось, давно забытый человек, стройный и совершенно ясный мир Джонатана вдруг пошатнулся и словно лопнул пополам. Если честно, Артур Мидлтон был потрясен, хотя и умело это скрывал. Он запомнил Джонатана щуплым, робким девственником тринадцати лет, доверху наполненным сумасбродными заумными идеями и не способным ни на одно действительно мужское дело. В чем-то он оставался таким и сейчас -- замкнутым, скованным в движениях и не вполне нормальным. Но кое-что все-таки изменилось. Уже по тому, с каким почтением и даже трепетом склонялись перед этим недоноском ниггеры, было видно, сколь высокого они о нем мнения. Это задевало. Уже года полтора, как Артур лично осуществлял экзекуции самых непокорных -- сначала не без помощи управляющего, а затем и вполне самостоятельно. Он был суровым и непреклонным, он был требователен и властен, порой настолько, что даже его отец, известный своей строгостью сэр Бертран Мидлтон, нет-нет да и проявлял глухое недовольство растущими притязаниями своего не в меру развитого отпрыска. Но так, как Джонатана, его все равно не боялись. Нет, Джонатан не пытался выглядеть чем-то большим, чем он есть на самом деле; он не стал предлагать другу детства любую из его юных рабынь, он не козырял своей властью над прислугой, и все равно Артур был по-настоящему потрясен. -- А на Рождество чем думаешь заняться? -- старательно скрывая ревность за рассеянной улыбкой, интересовался он. -- Читать буду, -- просто ответил Джонатан. -- Ну, может быть, съезжу в город, отцовскую коллекцию кукол пополнить. И наблюдательный Артур видел, как от одного ровного, мягкого голоса Джонатана держащие серебряный поднос руки толстой черной Сесилии начинают мелко подрагивать. -- А что это за история с побегом у тебя была? -- проезжая мимо убранных осенних полей, как бы ненароком интересовался Артур. -- Да ничего особенного, -- пожимая плечами, уходил от ответа Джонатан. -- Ну как так -- ничего особенного? -- настаивал Артур. -- Я слышал, ты даже от помощи полиции отказался, а всех вернул. Как это ты сумел? -- Видишь ли, Артур, -- на секунду задумался Джонатан. -- Просто я понимаю, что и как им нужно сказать; я пытаюсь донести до них саму суть нравственности и смирения. И Артур видел, как в тот же миг сопровождавший их черный лакей еще больше темнеет лицом и опускает глаза вниз. Это было непереносимо. -- Кстати, Джонатан, -- уже почти отчаявшись вернуть себе душевное равновесие и былое верховенство, Артур заметался в поисках ахиллесовой пяты Джонатана, -- а ты в Новом Орлеане когда-нибудь бывал? И тут же понял, что попал в точку! Джонатан оторопел, а затем насквозь фальшивым голосом начал убеждать своего соседа и старинного друга, что ему в этот город пока не нужно, зачем-то вспомнил, что когда-то отец обещал ему, что они съездят когда-нибудь на сельскохозяйственную ярмарку. Артур раскатисто расхохотался. Он снова был наверху! -- Я завтра туда еду, -- удовлетворенно ощерился он. -- Если хочешь, вместе поедем. У меня там друзья, познакомлю. Сколько можно в этой дыре сидеть? Пора и в свет выходить... Вот что, давай завтра же! Ну как, идет? Артур бросил на друга детства изучающий взгляд и понял, что теперь он может позволить себе почти все, даже милость. -- Хотя тебе это действительно, пожалуй, пока не надо. Вот будет ярмарка, может, тогда... Джонатан неопределенно кивнул. Он был в полной растерянности. Предложение посетить Новый Орлеан совершенно лишило Джонатана покоя. Всю ночь он метался по спальне из угла в угол, пока не признал, что Артур попал в самую точку! Все их сверстники, разумеется, с разрешения старших, уже по два-три раза посетили этот удивительный полузапретный для неокрепших юных душ город -- почти Вавилон. Когда-то он сам долго и страстно мечтал о Новом Орлеане, просил отца, чтобы тот взял его с собой. Казалось невероятным, что это столь прочно забылось. Джонатан подошел к окну, распахнул рамы настежь и глубоко вдохнул свежий ноябрьский воздух. Он уже знал, что поедет. Следующим же вечером, предварительно переговорив с дядей Теренсом, Джонатан Лоуренс выехал вместе с Артуром Мидлтоном в столицу соседней Луизианы. На пароме через Миссисипи они переправились уже затемно, с тем расчетом, чтобы утром, более или менее выспавшимися, быть на месте. И, надо сказать, им повезло, дождей давно уже не выпадало, и дорога была мягка, укатана и ложилась под колеса, как перина. Держи дистанцию, так, чтобы не попадать под облако поднятой ушедшим вперед экипажем пыли, да знай себе спи. Полночи Джонатан дремал, с ногами забравшись на сиденье не слишком просторного экипажа, обняв дорожную подушку и укрывшись теплым шерстяным одеялом, а перед самым рассветом стало по-настоящему холодно, и, сколько он ни заворачивался в одеяло, до самого Нового Орлеана не удавалось ни уснуть, ни изгнать лезущие в голову отчаянные мысли. Он успел раз двадцать прийти к выводу, что ему совершенно нечего делать в этом чужом, наполовину говорящем на французском языке городе, что все на него будут смотреть, как на полную деревенщину, и что поддался он этому искушению лишь благодаря непомерной, бесстыжей настойчивости Артура и своей тонкой, а потому и чрезмерно отзывчивой душевной организации. Пожалуй, только чувство долга и необходимость держать слово помешали Джонатану нагнать уехавшего вперед Артура, прямо заявить о своем новом решении и повернуть назад. А потом окончательно поднялось неяркое осеннее солнце, цоканье копыт стало звонким и отчетливым, Джонатан высунул нос из-под одеяла, отбросил его, потянулся и замер. Прямо перед ним, словно сказочный дремучий лес, выросший из брошенного на землю гребешка, во все стороны простирался Новый Орлеан. Он был прекрасен. Огромные трех-четырехэтажные дома чудной, только в книгах виденной архитектуры, мощенные камнем улицы, фонари, вывески и женщины. Боже! Сколько же здесь было белых женщин! Женщины протирали огромные стекла табачных лавок, женщины вели за руку детей, женщины шли под ажурными зонтиками -- справа и слева, сплошными нескончаемыми потоками, яркие и невероятно яркие, празднично и невероятно празднично одетые, рыжие и веснушчатые, белокурые и голубоглазые, черноволосые, шатенки и -- все белые! Сердце Джонатана горячим комком застряло где-то в горле, а дыхание перехватило. У него и в мыслях не было, что где-то может существовать такой прекрасный мир. -- Эй, Джонатан! -- крикнули справа, он оглянулся и увидел Артура. Тот уже вылез из экипажа и поворачивался из стороны в сторону, позволяя черному возчику щеточкой обмести пыль с роскошного костюма. -- Сворачивай, -- взволнованно распорядился Джонатан и, не дожидаясь, когда экипаж остановится, спрыгнул на мостовую. Стук подкованных каблуков о камень был очень, как-то чувственно и даже сладострастно, приятен. -- Ну что, дружище, готов показать всем этим красоткам, кто такой сэр Джонатан Лоуренс? -- широко улыбнулся Артур. -- Прямо сейчас? -- на секунду оторопел от неожиданности Джонатан и тут же понял, что это всего лишь обычная шутка. Они переглянулись и оба в голос расхохотались. На вкус Новый Орлеан оказался еще прекраснее, чем на глаз. Они наняли открытый экипаж, и никто и не думал смеяться ни над успевшим выйти из моды парижским костюмом Джонатана, ни над его речью, ни тем более над деньгами, которые он здесь тратил. Джонатан обошел два десятка мануфактурных лавок, не выдержал, купил-таки подарки дяде Теренсу и -- после некоторых колебаний -- Цинтии. Надолго, часа на три, пока Артур заезжал к своим знакомым, застрял в огромном книжном магазине. Совершенно ошалевший от невероятно дешево приобретенных сокровищ, послушно последовал вместе с другом в самый настоящий французский ресторан. И здесь окончательно растерялся. На стенах ресторана -- справа, слева, повсюду -- висели картины. Белые полногрудые и пышнобедрые, почти не одетые женщины смотрели на него со стен ласковыми, хмельными от вожделения глазами. -- Бог мой! -- выдохнул Джонатан. -- Как так можно?! А куда преподобный здешний смотрит? -- Хо-хо! -- откинулся на стуле Артур. -- Мы с тобой еще в картинную галерею не ходили... а там такое! -- Какое? Артур наклонился к самому уху Джонатана и прошептал: -- Можно купить особую картинку... -- Что значит особую? -- не понял Джонатан. Артур криво улыбнулся и углом рта глухо произнес: -- Они там без одежды. Совсем. Артур наслаждался своей вновь обретенной властью с утонченностью настоящего гурмана. Он дал Джонатану почувствовать, что значит, когда вокруг тебя увиваются взрослые белые люди -- белые лакеи, белые официанты, белые швейцары, белые извозчики, белые продавцы газет... Он провел его по всем "кругам рая", мудро и снисходительно позволив два часа сорок пять минут наслаждаться покупкой книг, угостил настоящей едой во французском ресторане, сводил к местным художникам, а затем специально перевез через реку, чтобы показать собачьи бои. Сначала целой своры специально натасканных собак с быком, затем тех, что уцелели, -- с медведем и, наконец, между теми, что все-таки сумели остаться в живых после медведя, и комически мечущейся в тщетной попытке спастись от этих возбужденных запахом крови бестий черной задницей. Взвинченный невероятной насыщенностью дня, Джонатан смеялся на боях до слез, до икоты, почти до истерики. А потом солнце начало падать за дома, и Артур повез его сначала в кафешантан, а затем, когда захмелевший от стакана вина мальчишка был практически готов, приказал кучеру остановиться у салона мадам Аньяни. -- Ты когда-нибудь был с белой женщиной, Джонатан? -- без тени снисхождения, на равных, поинтересовался он. Джонатан побледнел. -- Нет, я, конечно, не настаиваю, -- мудро улыбнулся Артур. -- Если хочешь, можешь дожидаться освященного таинством церкви брака, но если нет... Джонатан словно проглотил язык. -- Конечно-конечно, -- хлопнул его по колену Артур, -- в черных девках тоже есть своя прелесть. Я понимаю. К тому же бесплатно. Кто ж спорит? Джонатан издал невнятный звук и потупил взгляд. Артур удовлетворенно улыбнулся. Вот теперь все встало на свои законные места, а этот щенок до конца жизни запомнит, кто есть кто. -- Ну, я пойду, навещу кое-кого, а ты, если хочешь, можешь в ресторане посидеть или... в общем, как знаешь. Артур легко выскочил из экипажа и развинченной походкой завсегдатая направился к ярко освещенным газовыми фонарями дверям. Давненько ему не было так хорошо. Давно уже Джонатан не чувствовал себя так скверно. Это было так, словно он на полном скаку врезался лбом в нависающую над дорогой дубовую ветку. Он уже почти привык к мысли, что ему доступно практически все; он знал, что в его руках -- жизни и смерти трех с половиной сотен людей; он понимал в людях и в жизни такие вещи, о которых даже не задумывались ни шериф, ни преподобный, ни Артур Мидлтон. Но белая женщина? Конечно, он об этом думал. Давно. Очень давно. Пожалуй, еще в те времена, когда наблюдал за разновозрастными сестрами Мидлтон, грациозно составлявшими из своих прекрасных и гибких тел живую картину "Порок, развращаемый"... ой, не то! -- "Порок, порицаемый добродетелью". И все-таки белая женщина -- это... Джонатан стиснул зубы. Это же почти как Мадонна. Ну, может, немного не так величественно. За пятнадцать лет жизни по слухам, по обрывкам разговоров и даже по междометиям Джонатан успел узнать о салоне мадам Аньяни довольно многое. О нем не столько говорили, сколько заговорщически улыбались при одном упоминании. Его стыдились, но одновременно туда стремились. Упоминание имени Аньяни вводило мужчин в краску и заставляло одних женщин стискивать зубы и бледнеть, а других оживляться в предвкушении известий о чьем-нибудь семейном позоре. Собственно, вся местная молодежь первым делом старалась съездить в Новый Орлеан и посетить этот скандально известный, но для приличного общества как бы не существующий салон. Разумеется, найти белую девку можно было и в Натчезе, и в Хаттенсберге, и тем более в Джексоне. Но это было слишком близко от дома, и потом, даже самые крупные города штата Миссисипи не могли сравниться с блеском столицы бывшей французской колонии. Самый этот блеск словно мгновенно превращал обычную шлюху в древнеримскую куртизанку -- подругу поэтов и философов, а каждого провинциального недоросля -- в повесу и ловеласа. В Новом Орлеане был настоящий французский шарм -- единственное, что действительно есть у этих никчемных, мелочных и скандальных людишек. Что-то звонко хлопнуло, Джонатан вздрогнул и заметил, как в заветные двери вошел превосходно одетый джентльмен лет сорока, тут же торопливо отвел взгляд и снова со стыдом и тяжестью на сердце признался себе, что он, скорее всего, единственный из всех молодых людей его круга, кто пока не переступал порог этого заведения. И дело уже не в том, что это может сделать его легким объектом для дружеских насмешек Артура. Дело было в нем самом. Ибо теперь он, Джонатан Лоуренс, не сможет считать себя мужчиной, пока не узнает аромата плоти настоящей белой женщины -- женщины, которую невозможно принудить к этому ни лишением сна или ужина, ни внеурочной работой, ни в крайнем случае плетьми. Просто потому, что она другая. Он выбирался из экипажа на мостовую минут пять. Нервно насвистывая и отчаянно фальшивя, долго прохаживался взад-вперед по тротуару, всем своим видом показывая, что он, Джонатан Лоуренс из штата Миссисипи, здесь совсем не за этим, а потом на секунду зажмурился и рванулся вперед. Потянул дверь на себя, шагнул -- и понял, что сейчас умрет: прямо на него смотрела белая девушка невероятной, почти кукольной красоты. -- Рада вас видеть, мсье, -- улыбнулась девушка и поднялась с диванчика. -- Сигару? Коньяк? Джонатан молча кивнул. Покачивая бедрами, почти как черная и все-таки по-своему, девушка подошла к низкому столику, открыла коробку, достала сигару, отрезала кончик и на секунду в недоумении замерла -- Джонатан все еще стоял у дверей. -- Проходите, -- улыбнулась она. -- Присаживайтесь. Вы, вероятно, приезжий? Джонатан кивнул и попытался взять себя в руки. Поискал глазами, куда здесь можно присесть, на несгибающихся ногах прошел к дивану, протянул руку за сигарой и замер. Ее кисть была ослепительно белой! Тонкие, не знавшие работы пальчики, изящные розовые ноготки... почти как у мамы. За прошедшие со дня ее кончины шесть лет Джонатан забыл, что бывают и такие женщины. Она зажгла спичку, и он вдруг осознал, что ему страстно хочется увидеть ее ладошку -- вдруг она другого цвета? Как у Цинтии. Спичка потухла в ее руках, и девушка зажгла вторую. Затем третью. Четвертую. А Джонатан так и смотрел на эту кисть, не в силах оторваться, чтобы сообразить, что теперь следует сделать. -- Может, сначала коньяк? -- растерянно предложила девушка. Джонатан кивнул. Да, конечно, сначала коньяк. Она улыбнулась, прошла к столику, взяла бутылку и вдруг резко повернулась. -- Вы приехали встретиться с кем-то конкретно? Джонатан пожал плечами. -- Тогда, может, со мной? Джонатан смотрел в эти синие глаза и не мог поверить. Он просто знал, что это -- не Цинтия; с этим неземным ангелом, с этой нимфой должно было пить амброзию где-нибудь в предгорьях Олимпа, вслух читать Гомера и Овидия, но чтобы это?.. -- Вы возражаете против моего общества? -- озабоченно сдвинула брови нимфа. Джонатан недоуменно поднял брови и торопливо затряс головой: -- Н-нет. Н-не возражаю. Буду счастлив. Все, что было дальше, слилось для него в один непрерывный и совершенно беспорядочный сон. Его провели в маленькую уютную комнатку, и девушка начала медленно раздеваться, а обомлевший Джонатан с замирающим сердцем отметил про себя, что ее кожа такая же белая везде. Белыми были руки и ноги. Ослепительно белым оказался живот. И когда она прикрутила горелку светильника, легла на столь же белую простыню и закрыла глаза, Джонатана посетила дикая мысль, что это все неправда и что он либо спит, либо имеет дело с бесплотным духом. Он судорожно скинул костюм, вырвал запонки, стащил рубашку и прилег рядом. Собрался с духом и заставил себя обнять ее, и вдруг ощутил, что от этого странное ощущение нереальности только усилилось: она почти не пахла! Нет, какой-то запах, безусловно, был. Кажется, пахло дешевой карамелью, немного чем-то кислым и терпким, как забродивший тростниковый сок, но вот женщиной, то есть немного мускусом, едва заметно потом, а главное, пряной, застилающей глаза страстью, она совершенно точно не пахла! -- Давай-ка я начну, милый, -- проворковала нимфа. -- Ложись, не бойся... Джонатан послушно откинулся на подушку. Он был почти парализован. Потянулись минуты -- странные и сладкие одновременно, затем он как-то освоился и что-то сделал, затем она спросила о дополнительном времени, и он кивнул, потому что совершенно не мог сообразить, сколько ему в действительности нужно, чтобы по-настоящему освоиться с этой необычной женщиной в чужой постели. А потом вдруг наступило утро, и Джонатан оделся, покорно отсчитал столько, сколько сказали, и вышел на улицу. Солнце еще только вставало, и воздух был прозрачен, холоден и по-осеннему свеж. Обычно эти пронзительно ясные осенние рассветы давали ему обостренное чувство жизни; хотелось уйти в поле, подальше от дома, вдыхать насыщенный ароматами воздух, слушать переливы птичьих песен, трогать ладонями торчащую из топкой земли колючую щетину старого тростника. Но сегодня он чувствовал себя так, словно вернулся из царства мертвых. Он получил то, о чем даже не мог мечтать. И он не получил ничего -- так, словно всю ночь пытался поймать солнечный зайчик или наесться утренним туманом. -- Джонатан?! Ты еще здесь? Он обернулся. Из тех же дверей выходил пьяный от коньяка и собственной удали Артур. Джонатан не нашелся, что на это ответить. -- Эй, Артур! -- крикнули откуда-то сверху. -- Когда еще раз приедешь? -- Не скоро, котятки мои, -- помахал свесившимся из окна девушкам Артур, -- теперь не скоро... Джонатан тоже поднял голову, присмотрелся, и в глазах потемнело. Их было трое: пышногрудая брюнетка, тоненькая блондинка и еще одна, там, позади. -- Джудит?! До боли знакомое, с характерными неистребимыми чертами семейства Лоуренс лицо на заднем плане дернулось и тут же исчезло. -- Ты что, кого-то из них знаешь? -- удивился Артур. -- Там же Джудит Вашингтон! -- оторопело произнес Джонатан и почувствовал, как все его тело стремительно превращается в один раскаленный слиток бешенства. -- Моя беглая рабыня! А ну-ка подожди... Не чуя под собой ног, Джонатан ворвался обратно в салон мадам Аньяни. Помчался вверх по лестнице, рванул первую же дверь и на секунду оторопел. У кровати лицом к нему стоял крепко сбитый усатый господин со спущенными штанами, а возле его ног, на коленях, к нему пристроилась та самая нимфа -- почти неглиже. Она испуганно обернулась, стремительно утерла белой, почти прозрачной кистью алые губы, и Джонатан, с трудом подавив мгновенно подкатившую к горлу тошноту, стиснул зубы и решительно захлопнул дверь. Он побежал по коридору, открывая все не запертые на ключ комнаты, заглядывая шлюхам в лицо и распугивая недоумевающих клиентов. Наткнулся на того самого сорокалетнего господина, что видел входящим в бордель вчера, дважды был вынужден извиниться и один раз едва не получил пощечину. Но Джудит нигде не было, и он гневно затребовал хозяина этого заведения, схватил прибежавшую сухую, проворную француженку за руку и принялся сбивчиво доказывать, что только что видел свою беглую рабыню. -- Что вы, мсье?! -- возмутилась та. -- У нас приличный салон! Все девочки до единой белые! Джонатан вскипел и начал в голос требовать, чтобы кто-нибудь немедленно вызвал полицию. И тут его решительно дернул за рукав донельзя встревоженный Артур. -- Ты что делаешь? Ты в своем уме? -- Я тебе точно говорю, Артур! -- заорал Джонатан. -- Там была Джудит! Артур поморщился и решительно покачал головой. -- Во-первых, не кричи. Во-вторых, я тебе слово даю: там были только Люси и Сюзи, ну и... Но главное, все белые, я тебе слово даю! -- Ты не понимаешь, Артур, -- покачал головой Джонатан. -- Она мулатка. Почти белая. Она... от отца... ты понял?! Артур побледнел, прокашлялся и повернулся к хозяйке. -- Все, Артур, все, -- упреждающе выставила вперед узкие ладони хозяйка. -- Я все поняла. Мне только полиции не хватало. Хочет проверить, пусть проверяет. Я -- честная женщина; мне чужого не надо. Проституток вытащили из номеров за каких-нибудь четверть часа. И Джонатан заглянул в лицо каждой и каждый раз отрицательно качал головой. -- Это не она. И это не она... и это... И лишь когда он просмотрел всех, француженка схватилась за голову. -- Я все поняла! Это Натали. Как чувствовала! Девочки, кто-нибудь Натали видел? Сейчас, сейчас, мсье... вы, главное, в полицию не заявляйте... у меня приличное заведение... всегда только белые были... О господи! Вот беда-то! Вот беда... Но Джонатану было не до нее. Он уже понимал, что Джудит сбежала как раз в те самые первые четверть часа, что он беспорядочно ломился в разные двери. -- Поехали отсюда, Джонатан, -- тронул его за плечо Артур. -- Пока полиция не приехала, а то и у меня, и у тебя неприятности будут. Эта твоя Джудит, скорее всего, давно сбежала, а нам с тобой еще двадцати одного не исполнилось; отец с меня три шкуры спустит, если узнает. Джонатан устало потер гудящие виски руками и, не говоря ни слова, тронулся к выходу. Джонатан все-таки заехал в местную полицию, а затем в редакцию "Нью-Орлеан таймс" и дал объявление о пропаже, после некоторых сомнений указав район города, в котором он видел беглянку в последний раз. А потом всю дорогу назад листал купленные книги, тщетно пытаясь отвлечься от навязчивых, неотступных мыслей. Но шрифт плыл перед глазами, а мысли так и кружились одним бесформенным, стремительным хороводом. "Чертово семя! -- словно заведенный бубнил он. -- Чертово семя!" Он не знал точно, кого и за что винить, но перед глазами у него почему-то стояла мать, так и не сумевшая родить отцу дочку, хотя бы такую же, как Джудит. "А Мередит смогла... Чертово семя! Шлюха!" Не стало легче и дома. Джонатан поужинал и коротко отчитался перед дядей, но сколько-нибудь связной беседы не вышло: он постоянно терял нить разговора, отвечал не сразу и невпопад и предпочел, чтобы о поездке рассказывал так и не решившийся расстаться с ним Артур Мидлтон. Вот тогда встревоженный состоянием друга Артур и попросил дядю Теренса отпустить Джонатана с ним. Привез его к себе в поместье, сунул парня в дружеские объятия родителей и одиннадцати своих братьев и сестер, свозил на охоту, устроил соревнование в стрельбе по закинутой в небо старой шляпе, а когда убедился, что и это не помогает вывести юного Лоуренса из сомнамбулического бесчувствия, пригласил три десятка самых крепких негров и с разрешения отца устроил традиционное рождественское соревнование по распитию рома. Это было действительно весело. -- Давай-давай! -- возбужденно орали Мидл<->тоны. -- И это все, что ты можешь?! Подбадриваемые свистом и хохотом хозяев и возможностью бесплатной выпивки, здоровенные ниггеры хлебали ром, словно воду, быстро сделались пьяными, стали потешно шататься и падать и, понимая, что это доставляет господам немалое удовольствие, в конце концов затеяли между собой шутливую потасовку с комической руганью, массовым падением в грязь и множеством разбитых носов. -- Врежь ему! Врежь! Ты посмотри, что делает, вонючка! -- до упаду хохотали Артур, сэр Бертран и даже девочки. И только Джонатан Лоуренс не смеялся. Ибо прекрасный и понятный мир, в котором он прожил четыре последних месяца, рушился прямо сейчас. И дело было даже не в том, что то ли на четверть черная, то ли на три четверти белая Джудит Вашингтон, почти Лоуренс, оказалась в этом гнезде разврата. "Сучка, она и есть сучка..." И вовсе не в том, что познанная им самая настоящая белая женщина теперь вызывала в нем сложное чувство брезгливости и недоумения. Стремительно изменялась вся система его взглядов и представлений. Чем дальше, тем неотвратимее. И цветная Джудит Вашингтон теперь отнюдь не выглядела порочнее белой, как ангел, нимфы из борделя мадам Аньяни, а его покойный отец, сэр Джереми Лоуренс, вовсе не был праведнее самого распутного и лукавого полевого негра. И немудрено, что чем больше черные узнают нравы белых, тем развязнее и наглее они становятся, ибо еще Сенека говорил... Джонатан прикрыл глаза, и слова древнего мудреца всплыли сами собой: "...Много зла приносит даже единственный пример расточительности или скупости; избалованный приятель и нас делает слабыми и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность, а лукавый товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчиной..." Какова же тогда должна быть сила влияния господина! Джонатан промучился около трех дней, и только тогда к нему отважился подойти Платон. -- Я могу спросить, масса Джонатан? -- Спрашивай, -- уткнувшись в подушку, глухо и равнодушно разрешил Джонатан. -- Это женщина? Джонатан на секунду задумался и кивнул. -- Белая? Джонатан снова задумался и понял, что все началось именно с этой "нимфы". -- И что? -- Ваша душа не на месте, масса Джонатан, -- констатировал раб. -- Но это можно исправить. -- Как? -- Убейте ее, масса Джонатан, -- пожал плечами негр. -- Вот и все. А душу заберите себе. Джонатан похолодел и привстал с кровати. -- Ты мне предлагаешь убить белую?! Платон смиренно наклонил голову. -- Она забрала вашу душу, а вы заберите ее. -- Пошел вон, дурак! -- взревел Джонатан и чуть ли не пинками вышвырнул раба за дверь. Потом сел на кровать, и его вдруг пронзило до боли острое понимание, что разницы-то никакой нет, и душа у этой девицы черная, да и порок нужно карать там, где ты его нашел! Тем сильнее, чем он опаснее! А салон мадам Аньяни был очень опасным местом. "А ведь какое прекрасное тело, прямо кукольное, -- с грустью подумал он и тут же спохватился: -- С той разницей, что кукла безгрешна". Джонатан тряхнул головой, снова перебрал все аргументы и контраргументы и снова увидел -- все так. Он даже думать боялся, сколько юных душ поглотил этот вертеп, хитро и нагло подсовывающий лукавый разврат вместо божественно чистого восторга. И самое страшное зло шло не от черных. И с этим надо было что-то делать. "Я это должен исправить, -- понял он. -- Другого выхода нет". К этой мысли Джонатан привыкал несколько дней. Он отчаянно не желал верить в то, что само приходило ему на ум, но ничего иного сам себе предложить так и не сумел. Зло следовало покарать прямо в его логове. Но только на этот раз он все хотел сделать сам. Тщательно расспросив Платона, что и как делается, как варится густой, многокомпонентный "рассол", как и чем вытаскиваются внутренности и в какой срок окончательно застывают члены мертвого тела, Джонатан приказал поймать для него собаку; преодолевая брезгливость, лично перерезал ей горло и спустя восемнадцать часов напряженного труда поручил Платону прикрыть то, что вышло, полотном и отправился спать. А наутро, проснувшись намного позже обычного, первым делом проверил новую куклу и, сосредоточенно поджав губы, кивнул. Все вышло как надо. Нельзя сказать, чтобы собака выглядела как живая, но тем не менее она не воняла ничем, кроме влажной шерсти и густого травяного духа. Да и члены ее тела были ровно в том положении, в каком он оставил их полсуток назад. Это был несомненный успех, и теперь настало время для главного -- порицания и наказания исходного порока. В конце концов Артур не выдержал. Он понимал, что сейчас испытывает Джонатан, и отчасти чувствовал в этом и свою вину. Еще там, в салоне мадам Аньяни, к утру, когда двух девиц для полного веселья ему стало не хватать и он велел пригласить третью, у него возникла смутная ассоциация с чем-то однажды уже виденным. Как сказала бы мадам, "дежа-вю". Артур не придал этому значения, и лишь когда Джонатан назвал имя Джудит Вашингтон, Артур вспомнил, как лет шесть назад уже видел эту мулатку, тогда еще не оформившуюся девчонку, в доме Лоуренсов. Он еще в тот раз поразился ее невероятному портретному сходству с отцом семейства и -- надо же! -- встретив у себя в постели, не узнал. И теперь ему было не то чтобы стыдно -- неловко. Артур переговорил с отцом и, не объясняя деталей, рассказал, что видел сбежавшую из поместья Лоуренсов рабыню, а потому считает своим долгом помочь в ее поимке. -- Я все понимаю, сынок. Друг есть друг, -- поднял широкие кустистые брови сэр Бертран. -- Ты мне только одно объясни: ты что, собираешься с поисковыми собаками по всей Луизиане бегать? -- Нет, папа, просто заеду к нашим знакомым в Новом Орлеане: к мистеру Джексону, к мистеру Робертсу, попрошу, чтобы они списались со знакомыми охотниками за беглыми, так ведь намного быстрее будет. Мидлтон-старший с минуту бессмысленно жевал губами и наконец кивнул: -- Ну что ж, Артур, урожай собран, время у тебя есть, так что, если ты хочешь, езжай. Джонатан выехал в Новый Орлеан в первый же понедельник. Он понимал, что сейчас, пока тянутся глубоко семейные рождественские праздники, клиентов у мадам Аньяни будет меньше, чем обычно. И это было удобно. Правда, едва они въехали на паром, как пошел редкий в этих местах снег, резко похолодало, и Джонатан забеспокоился, не загустеет ли заранее приготовленный им "рассол", и, как только они высадились на том берегу, приказал сидящему на месте кучера Платону гнать как можно быстрее. А потом они въехали в город, и все его беспокойство ушло, сменившись угрюмой решительностью и пониманием цели. Джонатан по памяти провел экипаж по суетным, суматошным улицам и распорядился остановиться на специальной стоянке неподалеку от салона мадам Аньяни. Закутался в одеяло до самых глаз и замер. Несмотря на разгар дня, эта отдаленная улочка была сегодня