о помни: руки прочь от Несси! Я не потерплю никакого вмешательства с твоей стороны. Ни Несси, ни ее занятия тебя не касаются. Это было именно то, чего она ожидала, и, спрашивая себя, к чему же было возвращаться сюда, если нельзя помочь сестре, Мэри, твердо и спокойно глядя на отца, собрала все свое мужество, сказала: - Я иду к Несси, папа. - И шагнула по направлению к дверям. Только тогда Броуди посмотрел на нее, сосредоточив в этом взгляде всю силу своей ненависти, схватил стоявшую рядом бутылку, встал и медленно двинулся к дочери. - Еще шаг к этой двери - и я раскрою тебе череп, - прорычал он. И, как будто надеясь, что она ослушается, стоял, глядя ей в лицо, готовый броситься на нее. Мэри отступила, и, когда она скользнула мимо него, он насмешливо воскликнул: - То-то же! Так уже гораздо лучше! Придется мне, вижу, сызнова учить тебя, как следует себя вести. А к Несси ты не лезь - слышишь? - и не думай, что сможешь меня дурачить. Теперь это не удастся больше ни одной женщине. Сделай ты один только шаг - и я бы прикончил тебя. Свирепая мина вдруг разом исчезла с его лица, он вернулся на место и, снова впав в угрюмую апатию, продолжал пить, видимо, не для того, чтобы было веселее, а в бесплодном отчаянном усилии забыть какое-то тайное и безутешное горе. Мэри села к столу. Она боялась уйти из кухни. То был страх не физический, не за себя, а за Несси. Если бы не жалость к сестре, она бы минуту назад шагнула прямо под страшный удар, которым отец угрожал ей. Она давно уже мало дорожила жизнью, но сознавала, что если хочет спасти Несси от грозившей ей в этом доме страшной опасности, то должна быть не только смела, а и благоразумна. Она поняла, что ее присутствие и прежде всего та цель, которая привела ее сюда, вызовут трудную и постоянную борьбу с отцом за Несси, борьбу, на которую у нее не хватит сил. И, наблюдая, как Броуди все время поглощал виски, не пьянея, она решила, не откладывая, обратиться к кому-нибудь за помощью и стала обдумывать, что ей делать завтра. Когда в голове у нее созрел четкий план, она огляделась, ища, чем бы заняться, но не нашла ничего - ни книги, ни шитья - и была вынуждена сидеть праздно и неподвижно, в молчании наблюдая отца, который ни разу не поднял на нее глаз. Вечер тянулся медленно, ползли часы, и Мэри казалось, что это никогда не кончится, что никогда отец не двинется с места. Но, наконец, он встал и, бросив холодно: "У тебя есть своя комната. Ступай туда, а к Несси в комнату ходить не смей", пошел в гостиную, откуда тотчас донесся его голос, спрашивающий о чем-то, потом убеждающий. Мэри потушила свет и неохотно пошла наверх, в свою старую спальню. Здесь она разделась и села дожидаться. Она слышала, как пришли наверх сначала Несси, потом отец, слышала, как они раздевались, потом уже больше ничего не было слышно. В доме наступила тишина. Долго ждала Мэри в маленькой комнате, где она уже когда-то пережила столько дней ожидания и горькой тоски. Образы прошлого мелькали перед нею: она видела себя, тоскующую под окном и не сводившую глаз с серебряных берез, видела Розу - где-то она теперь? - полет яблока, грозу, тот час, когда тайна ее была раскрыта. И, наученная собственным горьким опытом, твердо решила уберечь Несси от несчастья, хотя бы даже для этого ей пришлось пожертвовать собой. Думая об этом, Мэри тихонько встала, открыла дверь, без единого звука прокралась через площадку в комнату Несси и скользнула к ней в постель. Она обняла холодное, хрупкое тело девочки, растирала застывшие ноги, согревала ее своим телом, унимала ее рыдания, утешала, шепча ласковые слова, и, в конце концов, убаюкала ее. Когда Несси уснула, Мэри еще долго лежала без сна и думала, держа в объятиях спящую сестру. 6 С сосредоточенным восторгом, на время заставившим ее забыть печаль и тревогу, Мэри смотрела на картину, которая висела здесь в почетном одиночестве, выделяясь на густом темно-красном фоне стены. Мэри стояла перед нею, откинув назад голову, так что свет из окна падал прямо на ее чистый, четкий профиль, полуоткрыв губы, с глубоким вниманием устремив на нее сияющие глаза. Картина дышала на нее холодным серым туманом, который стлался над серой, точно застывшей водой, окутывал мягким саваном высокие тихие деревья, такие же серебристые, как березы под окном ее спальни, одевал и топкие стебли камыша, росшего вокруг пруда. Под влиянием несравненной меланхолической красоты этой картины, с такой сдержанной силой передававшей настроение покорной безнадежности в природе, Мэри отрешилась от того смятения, в котором пришла сюда. Картина, казалось, вышла из своей рамы и коснулась ее души мечтой, грустным, но ясным раздумьем о горестях жизни. Она привлекала ее внимание, когда Мэри, смущенная, сидела, ожидая, в этой со вкусом убранной комнате, так что она невольно встала и подошла поближе. Поглощенная созерцанием, она не слышала, как тихо открылась дверь, не заметила и человека, вошедшего в комнату и теперь смотревшего на ее бледное, преображенное восторгом лицо с какой-то странной жадностью, с таким же безмолвным упоением, как она на картину. Он стоял так же неподвижно, как Мэри, словно боясь нарушить очарование, и смотрел на нее радостно, ожидая, пока глаза ее насытятся прелестью этого тихого пруда. Наконец Мэри со вздохом отвела глаза от картины, машинально обернулась и вдруг увидела вошедшего. Смущение снова охватило ее, перешло даже в чувство стыда, и она, вспыхнув, опустила голову. Доктор подошел и ласково взял ее за руку. - Это Мэри, - сказал он, - Мэри Броуди пришла навестить меня! Она с трудом заставила себя поднять глаза и ответила тихо: - Так вы еще помните меня? А я думала, вы меня забыли и не узнаете. Я... я так сильно изменилась. - Изменились? Ничуть, если не считать того, что вы стали еще красивее прежнего. Ну, ну, не надо конфузиться, Мэри. Быть красивой - не преступление. Она чуть-чуть улыбнулась, а доктор весело продолжал: - И как вы можете думать, что я вас забыл - вас, одну из первых моих пациенток? Вы больше всех создали мне репутацию, когда я боролся с нуждой и в этой самой комнате не было ничего, кроме пустого ящика, в котором я привез мои книги. Мэри оглядела богатую, комфортабельную обстановку комнаты и, все еще немного взволнованная, сказала, как бы отвечая на свои мысли: - Да, теперь здесь побольше вещей, доктор! - Вот видите! А этим я обязан вам, - воскликнул Ренвик. - Вы победили болезнь своим мужеством, а слава досталась мне! - Да, только слава, - медленно вставила Мэри. - Почему вы вернули плату за лечение, которую я вам послала из Лондона? - Из письма я узнал ваш адрес, - ведь вы же сбежали от меня, не простясь! - и это было единственное вознаграждение, которое мне от вас было нужно. Он был так рад ей, что Мэри это даже казалось странным. Да, рад и странно близок ей, словно и не прошло четырех лет с тех пор, как он в последний раз говорил с нею, словно он все еще сидел у ее постели, насильно возвращая ее к жизни, заражая ее своей жизненной энергией. - Рассказывайте же, что вы делали, - продолжал он, стараясь рассеять ее смущение. - Ну, развяжите язык! Покажите, что и вы не забыли старых друзей. - Я вас не забывала никогда, доктор, иначе я не пришла бы сейчас сюда. Никогда я не забуду всего, что вы для меня сделали. - Тс-с! Вовсе не это я хотел от вас услышать. Я хочу, чтобы вы рассказали о себе. Вы уже, наверное, за это время успели покорить весь Лондон и заставить его ползать перед вами на коленях. Она покачала головой и с легким юмором возразила: - Нет, я сама ползала на коленях - мыла полы и лестницы. - Что? - вскрикнул он, пораженный и огорченный. - Неужели вы занимались такой работой? - Я тяжелой работы не боюсь, - сказала Мэри спокойно. - Она мне была полезна: не оставляла времени думать о моих несчастьях. - Вы не созданы для такой работы, - возразил с упреком Ренвик. - Это возмутительно! С вашей стороны было очень дурно убежать отсюда тайком. Мы могли бы найти для вас более подходящее занятие. - Мне тогда хотелось уйти от всего, - пояснила она грустно. - И ничьей помощи я не хотела. - Ну смотрите, больше так не поступайте, - отозвался Ренвик с некоторой суровостью. - Опять умчитесь, не простившись со мной? - Нет, - обещала Мэри кротко. Он невольно улыбнулся ее покорному виду и, жестом попросив ее сесть, придвинул низенькое кресло вплотную к ней и сказал: - Я совсем забыл о правилах вежливости и заставил вас так долго стоять, но, право, мисс Мэри, ваше появление было такой неожиданностью, - и такой приятной неожиданностью! Вы должны меня извинить. Затем, помолчав, спросил: - Получили мои письма? Они, верно, были вам неприятны, потому что напомнили об этом городе, да? Мэри покачала головой. - Я очень вам благодарна за них. Если бы вы не написали, я бы никогда не узнала о смерти мамы. Эти письма привели меня обратно сюда. Он посмотрел на нее долгим взглядом. - Я знал, что вы еще вернетесь сюда. Чувствовал это... Но скажите, что именно заставило вас приехать? - Несси. Моя сестра, - ответила она медленно. - Дома у нас ужасная обстановка, и она страдала. Я ей нужна - вот я и вернулась. И к вам я пришла сегодня, чтобы поговорить о ней. Это очень бесцеремонно с моей стороны после того, как вы уже столько для меня сделали. Простите меня! Но мне нужна помощь. - Скажите, чем я могу вам помочь, и я это сделаю, - воскликнул доктор. - Разве Несси больна? - Не то чтобы больна, - замялась Мэри. - Но она меня почему-то беспокоит. Она так нервна, легко приходит в возбуждение. То смеется, то плачет, и так похудела! Ест она очень мало. Все это меня тревожит, но, собственно, пришла я не из-за этого... Она немного помолчала, собираясь с духом, потом решительно продолжала: - Все дело тут в отце. Он обращается с ней так странно... Он ее не обижает, нет, но заставляет заниматься сверх сил, все время, не только в школе, но и дома все вечера напролет. Запирает ее одну в комнате и приказывает зубрить для того, чтобы она выдержала экзамены лучше всех и получила стипендию Лэтта. Он крепко вбил это себе в голову. Несси говорит, что он твердит ей об этом постоянно, грозит ей всякими наказаниями, если она провалится. Если бы он оставил ее в покое, она бы все равно прилежно училась, но он ее подгоняет и подгоняет, а она такая слабенькая, и я боюсь, как бы с ней чего не случилось. Вчера ночью она целый час плакала, раньше чем уснула. У меня так тревожно на душе! Ренвик, глядя в ее печальное, озабоченное лицо, живо представил себе, как она утешает и успокаивает сестру, вспомнил вдруг о ребенке, которого она лишилась, несмотря на все его усилия спасти этого ребенка, и сказал серьезно: - Я вижу, что вы встревожены, но вмешаться в это дело не легко. Надо обсудить, как это сделать. Вашего отца ведь нельзя обвинить в жестоком обращении с ней? - Нет. Но он ее запугивает. Он всегда любил ее, но теперь он так переменился, что даже его любовь превратилась во что-то странное и жуткое. Ренвик, конечно, слыхал о новых привычках Броуди, но не хотел расспрашивать Мэри и только спросил: - А почему он так стремится, чтобы Несси получила стипендию Лэтта? Эта стипендия, кажется, до сих пор всегда доставалась мальчикам, а девочке - никогда? - Вот этим-то, может быть, все и Объясняется, - уныло предположила Мэри. - Он всю жизнь бредил каким-нибудь необычайным успехом, который бы его прославил, всегда хотел, чтобы Несси выдвинулась, - только из тщеславия, разумеется. Но уверяю вас, он не знает, что будет делать с ней, после того как она получит эту стипендию. Он гонит ее вперед без цели. - А сын Грирсона тоже претендент на эту стипендию? - осведомился Ренвик после минутного размышления. - Ваш отец и Грирсон, кажется, в не слишком хороших отношениях? Мэри покачала головой. - Нет, тут, по-моему, более глубокие причины, - возразила она. - Послушаешь отца, так можно подумать, что, когда Несси получит стипендию, ему будет завидовать весь город. По лицу Ренвика было видно, что он понимает ее. - Я вашего отца знаю, Мэри, и понимаю, что вы хотите сказать. Боюсь, что с ним не совсем благополучно. В нем всегда было что-то такое... Видите ли, мне пришлось как-то с ним столкнуться, - Ренвик не сказал, что это было из-за нее, - и мы с ним с тех пор не ладим. Если бы я и счел возможным повидаться с ним, от этого было бы мало толку. Всякое мое вмешательство только разозлило бы его и ухудшило его поведение. Наблюдая за Ренвиком, пока он, сосредоточенно глядя перед собой, обсуждал вопрос, Мэри думала о том, как он добр и внимателен к ней, как вникает ради нее во все обстоятельства, вместо того, чтобы действовать наобум. Глаза ее бродили по его живому и вместе суровому смуглому лицу, обличавшему сильный характер, по худой, подвижной, немного сутулой фигуре и наконец остановились на его руках, сильных, нервных, казавшихся особенно смуглыми от белоснежных крахмальных манжет. Эти уверенные, но такие деликатные руки исследовали, тайны ее бесчувственного тела, спасли ей жизнь, и, сравнив их мысленно со своими собственными, распухшими, потрескавшимися, она почувствовала всю глубину пропасти, отделявшей ее от этого человека, к чьей помощи она так смело прибегала. Какие чудесные руки! Мэри вдруг показалась себе такой жалкой, ее присутствие среди этой роскоши - таким неуместным, что она торопливо отвела глаза, словно боясь, что он перехватит и поймет ее взгляд. - Не хотите ли, чтобы я переговорил относительно Несси с директором школы? - спросил, наконец, Ренвик. - Я хорошо знаком с Джибсоном и могу по секрету попросить его помочь нам в этом деле. Сначала я подумал, не переговорить ли мне с сэром Джоном Лэтта, но ваш отец служит у него в конторе, и это ему могло бы повредить. Нам, врачам, приходится соблюдать осторожность: такое уж у нас щекотливое положение... - Он усмехнулся. - Так хотите, чтобы я сходил к Джибсону? Или, может быть, вы лучше пришлете ко мне Несси, чтобы я осмотрел ее? - Мне кажется, было бы очень хорошо, если бы вы переговорили с директором. Он когда-то имел на отца большое влияние, - сказала Мэри с благодарностью. - А Несси так запугана отцом, что она побоится идти к вам. - А вы не боялись? - спросил доктор, и взгляд его сказал ей, что он помнит о ее былом мужестве. - Боялась, - чистосердечно призналась Мэри. - Боялась, что вы не захотите меня принять. А мне больше некого просить помочь Несси. Она так молода. Я не хочу, чтобы с ней случилось что-нибудь дурное... - Она заговорила тише. - Вы ведь могли и не захотеть меня видеть. Вы знаете обо мне все, знаете, какая я была. - Не смейте! Не смейте говорить так, Мэри! Я знаю о вас только хорошее. Я не забывал вас все эти годы, потому что вы славная, благородная и храбрая девушка. - Посмотрев на нее, он чуть не прибавил: "И красавица", но удержался и сказал только: - За всю мою жизнь я не встречал такой кротости и самоотверженности. Они мне врезались в память навсегда. Я не могу слышать, как вы себя унижаете. Она вспыхнула от горячей нежности этих слов и сказала: - Вы так добры, что всегда хвалите меня, но я этого не заслуживаю. Я только была бы счастлива сделать что-нибудь для Несси и тем искупить свои ошибки. - Что за старушечьи речи! Сколько вам лет?! - сердито прикрикнул на нее Ренвик. - Двадцать второй? Господи! Да вы еще совсем дитя, перед вами вся жизнь. Все страдания, что вы пережили, забудутся, а счастья настоящего, в полном смысле этого слова, вы и не знали еще. Начните же опять думать о себе, Мэри. Я видел, когда вошел, как вы смотрели на эту картину. Превратите же свою жизнь в целую галерею таких картин, развлекайтесь, читайте все книги, какие можете достать, интересуйтесь всем на свете. Я могу вам найти место компаньонки, тогда вы побываете за границей. Мэри была против воли увлечена его словами. И мысли ее унеслись в прошлое. Она вспомнила, в какой трепетный восторг приводил ее, бывало, Денис, рисуя ей волшебные картины будущего своими разговорами о Париже, Риме, о путешествиях по обширным неведомым странам. Это было давно, в те дни, когда он открывал перед нею новые горизонты единым взмахом отважной беспечной руки и уносил ее стремглав на ковре-самолете своих образных, веселых речей. Ренвик с проницательностью, смутившей Мэри, прочел ее мысли и сказал медленно: - Я вижу, вы все еще думаете о нем. Она подняла на него глаза с легким огорчением, угадывая, что он неверно истолковал ее молчание. А между тем это было только грустное воспоминание, не больше. Но, чувствуя, что она не может и не должна изменять памяти Дениса, она ничего не возразила. - Я хотел бы сделать что-нибудь для вас, Мэри, - сказал Ренвик тихо. - Помочь вам стать счастливее. У меня есть кое-какие связи. Вы позволите мне найти вам подходящее место, достойное вас, раньше чем я уеду? Она вздрогнула при этих словах, внезапно отнявших у нее ощущение тепла и уюта, и пробормотала запинаясь: - Так вы уезжаете отсюда? - Да, через полгода примерно. Я буду работать в Эдинбурге над изучением одной специальной отрасли медицины. Мне представляется возможность быть зачисленным там в штат. Это почище сельской больницы! Для меня это большая удача. Она уже видела себя одинокой, лишенной его мужественной, надежной поддержки, видела, как она тщетно пытается защитить Несси от отца, противопоставляя свои ничтожные силы пьяному безрассудству отца и слабости сестры. И ей в этот миг стало ясно, как много надежд она возлагала на дружбу человека, стоявшего перед ней, как велико ее уважение к нему. - Это чудесно, что вам представился такой случай, - сказала она тихо. - Вы этого вполне заслуживаете. Я уверена, вас в Эдинбурге оценят так же, как оценили здесь. Нет надобности желать вам успеха. - Не знаю, - сказал Ренвик, - но я очень доволен. В таком городе, как Эдинбург, приятно жить: он красив, несмотря на свои серые тона. Взять хотя бы улицу Принца осенью, когда в садах листья шуршат под ногами и Замок рыжим силуэтом рисуется на фоне неба, а по Артурову Трону вьется синий дымок и воздух так и звенит, чистый, крепкий, как хорошее вино. Этот город нельзя не любить. Он весь оживился от воспоминаний и продолжал: - Конечно, Эдинбург - мой родной город, так что вы должны извинить мое пристрастие к нему. Но, право, там все как-то величественнее, чем в других городах, и красивее, и такое же чистое, как и воздух. Затаив дыхание, Мэри слушала его, живо представляя себе картину, которую он рисовал, и его самого на фоне этой картины. Она видела, например, не только улицу Принца, но и фигуру Ренвика, шагающего среди ее серых домов и мягких красок дворцового парка. - Как хорошо вы говорите! Я никогда не была там, но легко могу себе все это представить, - шепнула она. - Так вы мне позволите найти вам место, раньше чем я уеду? - настаивал Ренвик. - Вам надо уйти из вашего дома. Мэри видела, что ему очень хочется, чтобы она согласилась, но устояла перед этой заманчивой перспективой. Она сказала: - Я вернулась сюда по собственной воле, чтобы заботиться о Несси. Я не могу ее сейчас оставить. Последние месяцы ей жилось страшно тяжело, и если я снова уеду, бог знает, что с ней будет. Ренвик понял, что решение ее непоколебимо, и его охватила глубокая тревога за ее будущее. Он уже видел, как она, несмотря на его вмешательство, гибнет на алтаре своей самоотверженности жертвой необузданного тщеславия отца. Для того ли он спас ее от смерти, чтобы она снова вернулась в ту же обстановку, подверглась той же опасности в другой, еще более страшной форме? Волнение его было так сильно, что оно удивило даже его самого, но, маскируя свои чувства, он сказал весело: - Я сделаю для Неси все, что в моих силах. Сегодня или завтра повидаю Джибсона. Все, что возможно, будет сделано. Не тревожьтесь о ней так сильно. Поберегите и себя. Решив, что цель ее достигнута, и не смея больше отнимать у него время, Мэри тотчас поднялась и готовилась уйти. Доктор встал тоже, но не сделал никакого движения к выходу и молча смотрел ей в лицо, на которое теперь, когда она стояла, падал неверный луч бледного мартовского солнца, такой бледный здесь, в глубине комнаты, что он походил на свет луны. Взволнованный, как был когда-то взволнован другой мужчина, глядевший на нее при лунном свете, доктор, затаив дыхание, любовался красотой этого лица, ярко выступавшей в таком освещении и только выигрывавшей от простого, незатейливого наряда. Его воображение одевало эту девушку в атлас цвета блеклой лаванды, видело ее в серебряном сиянии южной луны, в садах Флоренции или на балконе в Неаполе. Мэри решительно ступила вперед маленькой ножкой в грубом башмаке, направляясь к дверям. Доктору ужасно хотелось удержать ее, но он не находил слов. - Прощайте, - услышал он ее тихий голос. - И благодарю вас за все, что вы сделали для меня и раньше, и теперь. - Прощайте, - сказал он машинально, идя за ней в переднюю, сознавая, что она уходит. Он открыл перед ней дверь, смотрел, как она сошла по ступеням, и, испытав вдруг острое чувство утраты, повинуясь порыву, крикнул ей вдогонку поспешно, неуклюже, как школьник: - Вы скоро придете опять, да? Потом, стыдясь своей несдержанности, сошел вниз и в объяснение этого возгласа сказал: - Когда я поговорю с Джибсоном, мне ведь нужно будет сообщить вам результат. Мэри снова поглядела на него с благодарностью и, проговорив: "Я приду на будущей неделе", - торопливо ушла. Медленно возвращаясь обратно в дом, доктор удивлялся своему порыву, этому неожиданно высказанному вслух желанию, чтобы Мэри поскорее пришла опять. Сначала он с некоторым стыдом за себя приписал это обаянию ее красоты в том освещении, в котором он видел ее только что у себя в приемной. Но потом он честно признался себе, что это было не единственной причиной его поведения. Мэри Броуди всегда привлекала его удивительной красотой своего внутреннего облика, и жизнь благородной и мужественной девушки вплелась в его существование в этом городе короткой и трагической нитью. С той самой минуты, когда он впервые увидел ее без чувств, в таком печальном состоянии, среди грязи и убожества, как лилию, вырванную с корнем и брошенную на навозную кучу, его привлекли к ней ее юность и беспомощность, а позднее - терпение и стойкость, с которой она, без единой жалобы, переносила долгую болезнь и горе после смерти ребенка. Он ясно видел к тому же, что, хотя Мэри не была больше девушкой, она целомудренна и чиста, как этот свет, что недавно играл на ее лице. Она возбуждала в нем восхищение и живой интерес, и доктор давал себе слово, что поможет ей перестроить жизнь. Но она тайком уехала из города, как только ей позволили силы, вырвалась из той сети осуждения и злословия, которую, должно быть, ощущала вокруг себя. В годы ее отсутствия Ренвик по временам думал о ней. Не раз вставала она в его памяти, тоненькая, светлая, хрупкая, и был во всем ее облике какой-то настойчивый призыв, словно она хотела сказать ему, что нити их жизней снова переплетутся. Доктор сел к столу, погруженный в мысли о Мэри, моля судьбу, чтобы возвращение ее в этот дом скорби, откуда ее так жестоко изгнали, не окончилось снова трагедией. Через некоторое время мысли его приняли иное направление, и он достал из ящика стола старое письмо в одну страничку, уже немного выцветшее за четыре года, написанное круглым почерком, косыми, загибавшимися книзу строчками. Он перечел его снова, это единственное письмо Мэри к нему, в котором она посылала ему деньги, - вероятно, с трудом скопленные из ее скудных заработков, - желая хоть немного вознаградить его за лечение и заботы о ней. Держа письмо в тонких пальцах, доктор задумался, глядя прямо перед собой; он видел в своем воображении Мэри за той работой, о которой она упоминала, видел, как она на коленях скребет щеткой полы, как она стирает, моет на кухне посуду, выполняет все обязанности прислуги. Наконец он со вздохом оторвался от этих мыслей, положил письмо обратно в ящик и, так как до вечернего приема больных у него оставался еще целый час, решил, не откладывая, сходить к директору школы и поговорить с ним о Несси. Сказав экономке, что он вернется к четырем, доктор вышел из дому и, не торопясь, направился в школу, до странности" серьезный и рассеянный. Школа находилась неподалеку, в центре города, немного в стороне от других домов Черч-стрит, благодаря чему больше бросалась в глаза строгая, но поражавшая прекрасными пропорциями архитектура ее обветшалого фасада и гордо красовавшиеся на мощеной площадке перед ним две русские пушки на высоких лафетах, взятые под Балаклавой отрядом уинтонской добровольческой кавалерии, которым командовал Морис Лэтта. Но Ренвик, подойдя к зданию школы, сразу же вошел внутрь, не замечая ни фасада, ни пушек; поднявшись по отлогим, истертым каменным ступеням, он прошел по коридору, все с тем же озабоченным видом постучал в дверь директорского кабинета и вошел. Джибсон, на вид слишком молодой для поста директора, не успевший еще отлиться в форму ученого педанта, сидел за письменным столом, заваленным бумагами, посреди своего небольшого кабинета, уставленного по стенам книжными полками. Этот толстенький человек в опрятном коричневом костюме не сразу поднял глаза и продолжал изучать какой-то лежавший перед ним документ. Легкая улыбка скользнула по серьезному лицу Ренвика, и через минуту он сказал шутливым тоном: - Ты все тот же усердный труженик, Джибсон. - И когда тот, вздрогнув, поднял глаза, он продолжал: - Глядя на тебя, я вспомнил старые времена, когда ты вот так же постоянно сидел и изучал что-нибудь. Джибсон, просветлев при виде Ренвика, откинулся на спинку стула и, знаком попросив гостя сесть, промолвил легким тоном: - Я понятия не имел, что это ты, Ренвик. Думал, что это кто-нибудь из моей чернильной команды, трепеща, ожидает заслуженной кары. Этих сорванцов полезно держать в благоговейном страхе перед высшим начальством. Они обменялись улыбкой, почти такой же непосредственной, как когда-то в школьные годы, и Ренвик сказал: - Ты точь-в-точь старый бульдог Морисон. Я непременно скажу ему это, когда вернусь в Эдинбург. Он будет польщен таким комплиментом. - Посмеется, ты хочешь сказать, - воскликнул Джибсон, и глаза его принял" мечтательное выражение, словно смотрели в прошлое. - Эх, как бы мне хотелось вернуться в наш старый город! Везет тебе, черт тебя возьми! Затем, остановив вдруг взгляд на Ренвике, он спросил: - Неужели ты уже пришел проститься? - Нет, нет, дружище. Я уеду месяцев через шесть, не раньше. Я еще пока не бросаю тебя одного в этой глуши. Лицо его приняло другое выражение, некоторое время он молча смотрел на пол, потом устремил глаза на Джибсона и сказал серьезным тоном: - Я пришел По не совсем обычному делу и хочу поговорить с тобой о нем по секрету. Мы с тобой старые друзья, но мне трудно объяснить тебе, чего я хочу. - Он опять помолчал, потом продолжал с некоторым усилием: - У тебя в школе учится одна девочка, в которой я принимаю участие, больше того - за которую я тревожусь. Это Несси Броуди. Я косвенно заинтересован в ее здоровье и ее будущем. Прими во внимание, Джибсон, что я не имею ни малейшего официального права обращаться к тебе таким образом; я это отлично знаю, но ты ведь не похож на других директоров и наставников. Мне нужно узнать твое мнение, а может быть, понадобится и твоя помощь. Джибсон внимательно посмотрел на друга и тотчас отвел глаза. Он не спросил, почему Ренвик интересуется Несси, и ответил медленно: - Несси Броуди? Она способная девочка. Да, очень понятливая, но у нее странный склад ума. Память у нее замечательная, Ренвик: если ты прочтешь ей вслух целую страницу Мильтона, она повторит все почти слово в слово. Схватывает она все быстро, но вот способность рассуждать, более глубокие свойства мышления у нее развиты непропорционально слабо. - Он покачал головой. - Она, что называется, примерная ученица, соображает быстро, но, к сожалению, я замечаю в ней некоторую ограниченность интеллекта. - Я слышал, она добивается стипендии Лэтта, - сказал Ренвик. - Что же, это ей по силам? Получит она ее, как ты думаешь? - Может быть, и получит, - ответил Джибсон, пожимая плечами. - Но к чему она ей? Да и трудно сказать, получит или нет. Это не от нас зависит. Программа университетских экзаменов не совпадает с нашей школьной программой. Ей следовало бы идти в Педагогический институт. Вот это ее призвание. - В таком случае, не можешь ли ты не допустить ее к экзаменам на стипендию? - спросил Ренвик с некоторой стремительностью. - Я имею сведения, что здоровье ее пошатнулось от усиленной подготовки к ним. - Невозможно! - возразил Джибсон. - Я же тебе только что сказал, что это не в нашем ведении. Стипендия предоставлена городу, назначает ее университетское начальство, и к экзамену допускают всякого, кто удовлетворяет их требованиям. Должен сознаться, что я уже пробовал говорить на этот счет с ее почтенным родителем, - Джибсон нахмурил брови, - но ничего не вышло. Он упорно стоит на своем. Конечно, у девочки такие серьезные шансы на получение стипендии, что отговаривать ее от этого кажется безумием. А впрочем... - Что? - подхватил Ренвик. Вместо ответа Джибсон взял со стола какую-то бумагу и, бегло просмотрев ее, передал своему другу, промолвив с расстановкой: - Странное совпадение: я читал это как раз тогда, когда ты вошел. Что ты на это скажешь? Ренвик взял листок и, увидев, что это перевод латинской прозы (как ему показалось, Цицерона), переписанный красивым, но не сформировавшимся еще почерком, начал читать, но вдруг остановился. Между двумя фразами этого прекрасно сделанного гладкого перевода были вписаны на местном диалекте неразборчиво, почти каракулями, следующие слова: "Налегай, Несси! Что делаешь, делай хорошо. Если не получишь стипендии Лэтта, то я буду знать, кто в этом виноват". Дальше продолжался перевод. Ренвик в удивлении посмотрел на Джибсона. - Это мне сегодня утром прислал ее классный наставник, - пояснил тот. - Он вырвал этот листок из тетради Несси Броуди. - А перевод она делала в школе или дома? - быстро спросил доктор. - В классе. Должно быть, она написала эти слова бессознательно, но, несомненно, они написаны ее собственной рукой. Что это значит? Наследие тех знаменитых шотландских предков, о которых мы так много слыхали от старика? Или раздвоение личности? Ты больше разбираешься в таких вещах, чем я. - Какое там к черту раздвоение личности! - перебил его Ренвик в некотором замешательстве. - Это просто минутная рассеянность ума, доказательство чрезмерного нервного напряжения, в котором (судя по тому, что она написала) ее держит чужая сильная воля. Как ты не понимаешь? Она утомилась, работая над упражнением, внимание ее слабло, и тотчас же в памяти всплыла та подсознательная мысль, которая ее постоянно мучает, подгоняет. И, раньше чем мысль оформилась у нее в мозгу, девочка уже машинально написала эту фразу. - Он покачал головой. - Слишком ясно, чего она боится. - Мы не переутомляем ее занятиями, - заметил Джибсон. - Ее здесь всячески щадят. - Знаю, знаю. Девочку губят не в школе. Все зло в этом сумасшедшем отце. Что же нам делать? Ты говоришь, что уже пробовал повлиять на него, но безуспешно, ну а я для него все равно, что красная тряпка для быка. Как же быть? - Он положил листок с переводом обратно на стол Джибсона и, указывая на него, докончил: - Эта штука меня очень пугает. Такие симптомы я наблюдал в моей практике, они всегда предвещают очень плохой конец. Не нравится мне все это. - Ты меня удивляешь, - заметил директор после паузы, во время которой он пытливо вглядывался в собеседника. - А ты уверен, что в этом случае не преувеличиваешь под влиянием какого-то предубеждения? И когда Ренвик молча покачал головой, он продолжал: - Не хочешь ли взглянуть на девочку - на одну минутку, конечно, чтобы ее не испугать? Доктор подумал и ответил решительно: - Разумеется, хочу. Мне надо самому проверить свое предположение. Это ты хорошо придумал. - Так я ее сейчас приведу, - сказал Джибсон, вставая и направляясь к двери. - Надеюсь, ты будешь с ней осторожен. Ни в коем случае не следует упоминать об этой истории с переводом. Ренвик кивком головы выразил согласие и, когда Джибсон вышел из кабинета, продолжал сидеть неподвижно, сдвинув брови, устремив хмурый взгляд на страничку, исписанную Несси, как будто эти странные, бессвязные, затесавшиеся в латинский текст слова сливались перед его глазами в видение, пугавшее и расстраивавшее его. Его вывел из задумчивости приход директора и Несси, которую Ренвик видел в первый раз. Рассмотрев эту худенькую, горбившуюся девочку с кроткими, умоляющими глазами, тонкой белой шейкой, слабохарактерным ртом и подбородком, он перестал удивляться тому, что она так цепляется за Мэри и что Мэри со своей стороны горит желанием ее защищать. - Вот одна из наших лучших учениц, - дипломатически сказал Джибсон, обращаясь к доктору, после того как сел на свое место. - Мы представляем ее всем нашим посетителям. Никто из учеников старших классов не обладает такой памятью, как она. Не правда ли, Несси? - добавил он, мельком посмотрев на нее. Несси вспыхнула от гордости. Ее детская душа наполнилась глубокой благодарностью и еще более глубоким благоговением, к которым примешивалось некоторое смущение, так как ей было непонятно, зачем ее вдруг вызвали сюда. Она молчала и не поднимала глаз от пола; тонкие ножки в высоких, сильно поношенных башмаках и грубых шерстяных чулках немного дрожали, не от страха, а просто от волнения в присутствии таких двух важных особ, как директор и доктор Ренвик. Она понимала, что заданный ей вопрос - чисто риторический, и не смела заговорить, пока не обратятся прямо к ней. - Вам нравятся занятия в школе? - ласково спросил Ренвик. - Да, сэр, - ответила боязливо Несси, поднимая на него глаза, как испуганная козочка. - А что, они вас никогда не утомляют? - продолжал он все так же мягко, боясь задать вопрос в более определенной форме. Несси посмотрела на директора, как бы прося позволения заговорить, и, успокоенная его взглядом, ответила: - Нет, сэр! Не особенно. Только иногда голова болит, - Она сказала это робко, как будто головная боль была чем-то предосудительным, потом, уже увереннее, продолжала: - Папа водил меня к доктору Лори месяцев шесть тому назад, и доктор сказал, что это пустяки. Он сказал даже, - прибавила она наивно, - что у меня хорошая голова на плечах. Ренвик молчал, ощущая на себе слегка иронический взгляд Джибсона, но нерешительные, уклончивые ответы этого запуганного ребенка представлялись ему столь же мало убедительными, как и только что приведенное ею мнение его чванного коллеги. Подозрение, что Несси больна сильным перенапряжением нервов, подтверждалось всем ее видом и поведением. - Я слышал, что вы хотите держать экзамен на стипендию Лэтта, - сказал он наконец. - Не лучше ли вам отложить это на год? - О нет, сэр! Этого никак нельзя, - возразила она поспешно. - Я _должна_ получить ее в этом году. Мой отец говорит... - Тень омрачила ее лицо, и она продолжала уже сдержаннее: - Он хочет, чтобы я получила стипендию Лэтта. Это для девочки большая честь, - до сих пор ни одна девочка ее не получала, но мне кажется, что я смогу ее добиться. Она снова немного покраснела, смущенная не этим нечаянным проявлением самонадеянности, а тем, что осмелилась произнести в их присутствии такую длинную речь. - Ну так хотя бы не работайте чересчур много, - сказал в заключение Ренвик и повернулся к Джибсону в знак того, что он закончил свои наблюдения. - Ну хорошо. Несси, - сказал директор, отпуская ее ласковым взглядом. - Беги теперь обратно в класс и помни, что тебе сказал доктор Ренвик. Хорошую лошадь пришпоривать не надо. Не занимайся дома слишком много. - Благодарю вас, сэр, - ответила смиренно Несси и выскользнула из кабинета, смутно недоумевая, зачем ее звали, но гордясь таким исключительным вниманием к себе. Вспоминая благосклонный взгляд директора, она решила, что этот всемогущий человек о ней несомненно высокого мнения. И, с самодовольной миной входя в класс, говорила себе, что нахальному и любопытному мальчишке Грирсону будет о чем поразмыслить, когда он узнает, что она, Несси Броуди, беседовала запросто с самим директором. - Надеюсь, я не задержал ее слишком долго? - сказал Ренвик, глядя на приятеля. - Мне достаточно было взглянуть на нее. - Ты был воплощенная скромность, - уверил Джибсон. - Попечители меня не выгонят за то, что я допустил нарушение дисциплины. - Он остановился, затем добавил тем же тоном: - А ловко она тебе отрезала насчет Лори! - Ба! - возразил Ренвик. - Между нами говоря, мнение Лори для меня не стоит выеденного яйца. Он просто чванный осел. Эта девочка в плохом состоянии. - Полно тебе, Ренвик! - сказал Джибсон успокоительно. - Это просто твоя фантазия. Я не заметил в девочке ничего ненормального. Конечно, она в опасном возрасте, и отец у нее старый дуралей и пьяница, но все обойдется, все обойдется. Ты преувеличиваешь, ты всегда был неисправимым защитником угнетенных и не позволял мучить даже белой мыши. - Она как раз мне и напоминает белую мышку, - сказал Ренвик упрямо. - И ей плохо придется, если не присмотреть за ней. Не нравится мне запуганное выражение ее глаз. - А меня больше поразил ее запущенный вид, - вставил Джибсон. - Она начинает уже выделяться этим среди других детей в школе. Заметил ты, как она бедно одета? Какой-нибудь год назад этого не было. Броуди не имеет теперь ни одного пенни, кроме жалованья, а большую часть жалованья он пропивает. Скажу тебе еще одно, но это между нами: до меня дошли слухи, что он просрочил уплату процентов по закладной на дом, на его нелепый замок. Не знаю уж, чем дело кончится, но этот человек, несомненно, идет навстречу своей погибели. - Бедняжка Несси! - вздохнул Ренвик. Но думал он в эту минуту не о Несси, а о Мэри, представляя ее себе среди нищеты и разрушения родного дома. По лицу Джибсона нельзя было понять, зародилась ли у него какая-либо смутная догадка относительно истинных побуждений его друга во всем этом деле. Он ведь мог вспомнить, что Ренвик когда-то с большим чувством рассказывал ему необычайную историю Мэри Броуди. Но он только похлопал его по плечу и сказал ободряюще: - Да развеселись ты, мрачный эскулап! Никто не умрет, ручаюсь тебе. Я буду следить за Несси. - Да, надо идти, - сказал Ренвик, взглянув на часы и вставая. - Что пользы сидеть тут и печалиться, я и тебя задерживаю, да и своими делами пора заняться. Скоро четыре. - Да, у твоей приемной уже, наверное, выстроилась целая очередь богатых старых дам, - насмешливо подхватил Джибсон. - Не пойму, что они находят в таком уроде, как ты. Ренвик расхохотался. - Они ищут не красоты, иначе я бы направил их к тебе! - Он протянул руку Джибсону. - А славный ты малый, Джибсон! Тебя мне больше всего будет недоставать, когда я уеду отсюда. - Так я и поверил! - возразил тот, крепко пожимая ему руку. Из кабинета Ренвик вышел быстро, но, сойдя по отлогим каменным ступеням и пройдя между двумя серыми русскими пушками, он незаметно для самого себя замедлил шаг, и пока он шел домой, его снова одолели мрачные мысли: "Бедная Несси!" Ему виделась хрупкая фигурка, укрывшаяся в нежных объятиях сестры, которая, защищая поникшую на ее руках девочку собственным телом, глядела на него, Ренвика, терпеливо и мужественно. Это видение становилось все ярче, все неотступнее мучило его. И соблазнительные перспективы будущего, недавно еще всецело заполнявшие его мысли, вдруг утратили свою прелесть, померкла радость предстоящей новой работы в Эдинбурге, забыта была и прохла